Толстой Лев Николаевич - Анна Каренина

ие, и которое означает не только то, что человек или учреждение не бесчестны, но и они способны при случае подпустить шпильку правительству. Степан Аркадьич вращался в Москве в тех кругах, где введено было это слово, считался там ч'естным человеком и потому имел более, чем другие, прав на это место.

   Место это давало от семи до десяти тысяч в год, и Облонский мог занимать его, не оставляя своего казенного места. Оно зависело от двух министерств, от одной дамы и от двух евреев; и всех этих людей, хотя они были уже подготовлены, Степану Аркадьичу нужно было видеть в Петербурге. Кроме того, Степан Аркадьич обещал сестре Анне добиться от Каренина решительного ответа о разводе. И, выпросив у Долли пятьдесят рублей, он уехал в Петербург.

   Сидя в кабинете Каренина и слушая его проект о причинах дурного состояния русских финансов, Степан Аркадьич выжидал только минуты, когда тот кончит, чтобы заговорить о своем деле и об Анне.

   - Да, это очень верно, - сказал он, когда Алексей Александрович, сняв pince-nez, без которого он не мог читать теперь, вопросительно посмотрел на бывшего шурина, - это очень верно в подробностях, но все-таки принцип нашего времени - свобода.

   - Да, но я выставляю другой принцип, обнимающий принцип свободы, - сказал Алексей Александрович, ударяя на слове "обнимающий" и надевая опять pince-nez, чтобы вновь прочесть слушателю то место, где это самое было сказано.

   И, перебрав красиво написанную с огромными полями рукопись, Алексей Александрович вновь прочел убедительное место.

   - Я не хочу протекционной системы не для выгоды частных лиц, но для общего блага - и для низших и для высших классов одинаково, -говорил он, поверх pince-nez глядя на Облонского. - Но они не могут понять этого, они заняты только личными интересами и увлекаются фразами.

   Степан Аркадьич знал, что когда Каренин начинал говорить о том, что делают и думают они, те самые, которые не хотели принимать его проектов и были причиной всего зла в России, что тогда уже близко было к концу; и потому охотно отказался теперь от принципа свободы и вполне согласился. Алексей Александрович замолк, задумчиво перелистывая свою рукопись.

   - Ах, кстати, - сказал Степан Аркадьич, - я тебя хотел попросить при случае, когда ты увидишься с Поморским, сказать ему словечко о том, что я бы очень желал занять открывающееся место члена комиссии от соединенного агентства кредитно-взаимного баланса южно-железных дорог.

   Степану Аркадьичу название этого места, столь близкого его сердцу, уже было привычно, и он, не ошибаясь, быстро выговаривал его.

   Алексей Александрович расспросил, в чем состояла деятельность этой новой комиссии, и задумался. Он соображал, нет ли в деятельности этой комиссии чего-нибудь противоположного его проектам. Но, так как деятельность этого нового учреждения была очень сложна и проекты его обнимали очень большую область, он не мог сразу сообразить этого и, снимая pince-nez, сказал:

   - Без сомнения, я могу сказать ему; но для чего ты, собственно, желаешь занять это место?

   - Жалованье хорошее, до девяти тысяч, а мои средства...

   - Девять тысяч, - повторил Алексей Александрович и нахмурился. Высокая цифра этого жалованья напомнила ему, что с этой стороны предполагаемая деятельность Степана Аркадьича была противна главному смыслу его проектов, всегда клонившихся к экономии.

   - Я нахожу, и написал об этом записку, что в наше время эти огромные жалованья суть признаки ложной экономической assiette нашего управления.

   - Да как же ты хочешь? - сказал Степан Аркадьич. - Ну, положим, директор банка получает десять тысяч, - ведь он стоит этого. Или инженер по- лучает двадцать тысяч. Живое дело, как хочешь!

   - Я полагаю, что жалованье есть плата за товар, и оно должно подлежать закону требованья и предложенья. Если же назначение жалованья отступает от этого закона, как, например, когда я вижу, что выходят из института два инженера, оба одинаково знающие и способные, и один получает сорок тысяч, а другой довольствуется двумя тысячами; или что в директоры банков общества определяют с огромным жалованьем правоведов, гусаров, не имеющих никаких особенных специальных сведений, я заключаю, что жалованье назначается не по закону требования и предложения, а прямо по лицеприятию. И тут есть злоупотребление, важное само по себе и вредно отзывающееся на государственной службе. Я полагаю...

   Степан Аркадьич поспешил перебить зятя.

   - Да, но ты согласись, что открывается новое, несомненно полезное учреждение. Как хочешь, живое дело! Дорожат в особенности тем, чтобы дело ведено было че'стно, - сказал Степан Аркадьич с ударением.

   Но московское значение честного было непонятно для Алексея Александровича.

   - Честность есть только отрицательное свойство, - сказал он.

   - Но ты мне сделаешь большое одолжение все-таки, - сказал Степан Аркадьич, - замолвив словечко Поморскому. Так, между разговором...

   - Да ведь это больше от Болгаринова зависит, кажется, - сказал Алексей Александрович.

   - Болгаринов с своей стороны совершенно согласен, - сказал Степан Аркадьич, краснея.

   Степан Аркадьич покраснел при упоминании о Болгаринове, потому что он в этот же день утром был у еврея Болгаринова, и визит этот оставил в нем неприятное воспоминание. Степан Аркадьич твердо знал, что дело, которому он хотел служить, было новое, живое и честное дело; но нынче утром, когда Болгаринов, очевидно нарочно, заставил его два часа дожидаться с другими просителями в приемной, ему вдруг стало неловко.

   То ли ему было неловко, что он, потомок Рюрика, князь Облонский, ждал два часа в приемной у жида, или то, что в первый раз в жизни он не следовал примеру предков, служа правительству, а выступал на новое поприще, но ему было очень неловко. В эти два часа ожидания у Болгаринова Степан Аркадьич, бойко прохаживаясь по приемной, расправляя бакенбарды, вступая в разговор с другими просителями и придумывая каламбур, который он скажет о том, как он у жида дожидался, старательно скрывал от других и даже от себя испытываемое чувство.

   Но ему во все это время было неловко и досадно, он сам не знал отчего: оттого ли, что ничего не выходило из каламбура: "было дело до жида, и я дожидался", или от чего-нибудь другого. Когда же, наконец, Болгаринов с чрезвычайною учтивостью принял его, очевидно торжествуя его унижением, и почти отказал ему, Степан Аркадьич поторопился как можно скорее забыть это. И, теперь только вспомнив, покраснел.

  

  

   - Теперь у меня еще дело, и ты знаешь какое. Об Анне, - сказал, помолчав немного и стряхнув с себя это неприятное впечатление, Степан Аркадьич.

   Как только Облонский произнес имя Анны, лицо Алексея Александровича совершенно изменилось: вместо прежнего оживления оно выразило усталость и мертвенность.

   - Что, собственно, вы хотите от меня? - повертываясь на кресле и защелкивая свой pince-nez, сказал он.

   - Решения, какого-нибудь решения, Алексей Александрович. Я обращаюсь к тебе теперь ("не как к оскорбленному мужу", - хотел сказать Степан Аркадьич, но, побоявшись испортить этим дело, заменил это словами:) не как к государственному человеку (что вышло некстати), а просто как к человеку, и доброму человеку и христианину. Ты должен пожалеть ее, - сказал он.

   - То есть в чем же, собственно? - тихо сказал Каренин.

   - Да, пожалеть ее. Если бы ты ее видел, как я, - я провел всю зиму с нею, - ты бы сжалился над нею. Положение ее ужасно, именно ужасно.

   - Мне казалось, - отвечал Алексей Александрович более тонким, почти визгливым голосом, - что Анна Аркадьевна имеет все то, чего она сама хотела.

   - Ах, Алексей Александрович, ради бога, не будем делать рекриминаций! Что прошло, то прошло, и ты знаешь, чего она желает и ждет, - развода.

   - Но я полагал, что Анна Аркадьевна отказывается от развода в том случае, если я требую обязательства оставить мне сына. Я так и отвечал и думал, что дело это кончено. И считаю его оконченным, - взвизгнул Алексей Александрович.

   - Но, ради бога, не горячись, - сказал Степан Аркадьич, дотрагиваясь до коленки зятя. - Дело не кончено. Если ты позволишь мне рекапитюлировать, дело было так: когда вы расстались, ты был велик, как можно быть великодушным; ты отдал ей все - свободу, развод даже. Она оценила это. Нет, ты не думай. Именно оценила. До такой степени, что в эти первые минуты, чувствуя свою вину пред тобой, она не обдумала и не могла обдумать всего. Она от всего отказалась. Но действительность, время показали, что ее положение мучительно и невозможно.

   - Жизнь Анны Аркадьевны не может интересовать меня, - перебил Алексей Александрович, поднимая брови.

   - Позволь мне не верить, - мягко возразил Степан Аркадьич. - Положение ее и мучительно для нее и безо всякой выгоды для кого бы то ни было. Она заслужила его, ты скажешь. Она знает это и не просит тебя; она прямо говорит, что она ничего не смеет просить. Но я, мы все родные, все любящие ее просим, умоляем тебя. За что она мучается? Кому от этого лучше?

   - Позвольте, вы, кажется, ставите меня в положение обвиняемого, - проговорил Алексей Александрович.

   - Да нет, да нет, нисколько, ты пойми меня, - опять дотрогиваясь до его руки, -сказал Степан Аркадьич, как будто он был уверен, что это прикосновение смягчает зятя. - Я только говорю одно: ее положение мучительно, и оно может быть облегчено тобой, и ты ничего не потеряешь. Я тебе все так устрою, что ты не заметишь. Ведь ты обещал.

   - Обещание дано было прежде. И я полагал, что вопрос о сыне решал дело. Кроме того, я надеялся, что у Анны Аркадьевны достанет великодушия... - с трудом, трясущимися губами, выговорил побледневший Алексей Александрович.

   - Она и предоставляет все твоему великодушию. Она просит, умоляет об одном - вывести ее из того невозможного положения, в котором она находится. Она уже не просит сына. Алексей Александрович, ты добрый человек. Войди на мгновение в ее положение. Вопрос развода для нее, в ее положении, вопрос жизни и смерти. Если бы ты не обещал прежде, она бы помирилась с своим положением, жила бы в деревне. Но ты обещал, она написала тебе и переехала в Москву. И вот в Москве, где каждая встреча ей нож в сердце, она живет шесть месяцев, с каждым днем ожидая решения. Ведь это все равно, что приговоренного к смерти держать месяцы с петлей на шее, обещая, может быть, смерть, может быть, помилование. Сжалься над ней, и потом я берусь все так устроить... Vos scrupules...

   - Я не говорю об этом, об этом... - гадливо перебил его Алексей Александрович. - Но, может быть, я обещал то, чего я не имел права обещать.

   - Так ты отказываешь в том, что обещал?

   - Я никогда не отказывал в исполнении возможного, но я желаю иметь время обдумать, насколько обещанное возможно.

   - Нет, Алексей Александрович! - вскакивая, заговорил Облонский, - я не хочу верить этому! Она так несчастна, как только может быть несчастна женщина, и ты не можешь отказать в такой...

   - Насколько обещанное возможно. Vous professez d'etre un libre penseur. Но я, как человек верующий, не могу в таком важном деле поступить противно христианскому закону.

   - Но в христианских обществах и у нас, сколько я знаю, развод допущен, - сказал Степан Аркадьич. - Развод допущен и нашею церковью. И мы видим...

   - Допущен, но не в этом смысле.

   - Алексей Александрович, я не узнаю тебя, - помолчав, сказал Облонский. - Не ты ли (и мы ли не оценили этого?) все простил и, движимый именно христианским чувством, готов был всем пожертвовать? Ты сам сказал: отдать кафтан, когда берут рубашку, и теперь...

   - Я прошу, - вдруг вставая на ноги, бледный и с трясущеюся челюстью, пискливым голосом заговорил Алексей Александрович, - прошу вас прекратить, прекратить... этот разговор.

   - Ах, нет! Ну, прости, прости меня, если я огорчил тебя, - сконфуженно улыбаясь, заговорил Степан Аркадьич, протягивая руку, - но я все-таки, как посол, только передавал свое поручение.

   Алексей Александрович подал свою руку, задумался и проговорил:

   - Я должен обдумать и поискать указаний. Послезавтра я дам вам решительный ответ, - сообразив что-то, сказал он.

  

  

   Степан Аркадьич хотел уже уходить, когда Корней пришел доложить:

   - Сергей Алексеич!

   - Кто это Сергей Алексеич? - начал было Степан Аркадьич, но тотчас же вспомнил.

   - Ах, Сережа!- сказал он. - "Сергей Алексеич" я думал, директор департамента. "Анна и просила меня повидать его", - вспомнил он.

   И он вспомнил то робкое, жалостное выражение, с которым Анна, отпуская его, сказала: "Все-таки ты увидишь его. Узнай подробно, где он, кто при нем. И, Стива... если бы возможно! Ведь возможно?" Степан Аркадьич понял, что означало это "если бы возможно" - если бы возможно сделать развод так, чтоб отдать ей сына... Теперь Степан Аркадьич видел, что об этом и думать нечего, но все-таки рад был увидеть племянника.

   Алексей Александрович напомнил шурину, что сыну никогда не говорят про мать и что он просит его ни слова не упоминать про нее.

   - Он был очень болен после того свидания с матерью, которое мы не пре-ду-смотрели, - сказал Алексей Александрович. - Мы боялись даже за его жизнь. Но разумное лечение и морские купанья летом исправили его здоровье, и теперь я по совету доктора отдал его в школу. Действительно, влияние товарищей оказало на него хорошее действие, и он совершенно здоров и учится хорошо.

   - Экой молодец стал! И то, не Сережа, а целый Сергей Алексеич!улыбаясь, сказал Степан Аркадьич, глядя на бойко и развязно вошедшего красивого широкого мальчика в синей курточке и длинных панталонах. Мальчик имел вид здоровый и веселый. Он поклонился дяде, как чужому, но, узнав его, покраснел и, точно обиженный и рассерженный чем-то, поспешно отвернулся от него. Мальчик подошел к отцу и подал ему записку о баллах, полученных в школе.

   - Ну, это порядочно, - сказал отец, - можешь идти.

   - Он похудел и вырос и перестал быть ребенком, а стал мальчишкой; я это люблю, - сказал Степан Аркадьич. - Да ты помнишь меня?

   Мальчик быстро оглянулся на отца.

   - Помню, mon oncle, - отвечал он, взглянув на дядю, и опять потупился.

   Дядя подозвал мальчика и взял его за руку.

   - Ну что ж, как дела? - сказал он, желая разговориться и не зная, что сказать.

   Мальчик, краснея и не отвечая, осторожно потягивал свою руку из руки дяди. Как только Степан Аркадьич выпустил его руку, он, как птица, выпущенная на волю, вопросительно взглянув на отца, быстрым шагом вышел из комнаты.

   Прошел год с тех пор, как Сережа видел в последний раз свою мать. С того времени он никогда не слыхал более про нее. И в этот же год он был отдан в школу и узнал и полюбил товарищей. Те мечты и воспоминания о матери, которые после свидания с нею сделали его больным, теперь уже не занимали его. Когда они приходили, он старательно отгонял их от себя, считая их стыдными и свойственными только девочкам, а не мальчику и товарищу. Он знал, что между отцом и матерью была ссора, разлучившая их, знал, что ему суждено оставаться с отцом, и старался привыкнуть к этой мысли.

   Увидать дядю, похожего на мать, ему было неприятно, потому что это вызвало в нем те самые воспоминания, которые он считал стыдными. Это было ему тем более неприятно, что по некоторым словам, которые он слышал, дожидаясь у двери кабинета, и в особенности по выражению лица отца и дяди он догадывался, что между ними должна была идти речь о матери. И чтобы не осуждать того отца, с которым он жил и от которого зависел, и, главное, не предаваться чувствительности, которую он считал столь унизительною, Сережа старался не смотреть на этого дядю, приехавшего нарушать его спокойствие, и не думать про то, что он напоминал.

   Но когда вышедший вслед за ним Степан Аркадьич, увидав его на лестнице, подозвал к себе и спросил, как он в школе проводит время между классами, Сережа, вне присутствия отца, разговорился с ним.

   - У нас теперь идет железная дорога, - сказал он, отвечая на его вопрос. - Это видите ли как: двое садятся на лавку. Это пассажиры. А один становится стоя на лавку же. И все запрягаются. Можно и руками, можно и поясами, и пускаются чрез все залы. Двери уже вперед отворяются. Ну, и тут кондуктором очень трудно быть!

   - Это который стоя? - спросил Степан Аркадьич, улыбаясь.

   - Да, тут надо и смелость и ловкость, особенно как вдруг остановятся или кто-нибудь упадет.

   - Да, это не шутка, - сказал Степан Аркадьич, с грустью вглядываясь в эти оживленные, материнские глаза, теперь уж не ребячьи, не вполне уже невинные. И, хотя он и обещал Алексею Александровичу не говорить про Анну, он не вытерпел.

   - А ты помнишь мать? - вдруг спросил он.

   - Нет, не помню, - быстро проговорил Сережа и, багрово покраснев, потупился. И уже дядя ничего более не мог добиться от него.

   Славянин-гувернер через полчаса нашел своего воспитанника на лестнице и долго не мог понять, злится он или плачет.

   - Что ж, верно ушиблись, когда упали? - сказал гувернер. - Я говорил, что это опасная игра. И надо сказать директору.

   - Если б и ушибся, так никто бы не заметил. Уж это наверно.

   - Ну так что же?

   - Оставьте меня! Помню, не помню... Какое ему дело? Зачем мне помнить? Оставьте меня в покое!- обратился он уже не к гувернеру, а ко всему свету.

  

  

   Степан Аркадьич, как и всегда, не праздно проводил время в Петербурге. В Петербурге, кроме дел: развода сестры и места, ему, как и всегда, нужно было освежиться, как он говорил, после московской затхлости.

   Москва, несмотря на свои cafes chantants и омнибусы, была все-таки стоячее болото. Это всегда чувствовал Степан Аркадьич. Пожив в Москве, особенно в близости с семьей, он чувствовал, что падает духом. Поживя долго безвыездно в Москве, он доходил до того, что начинал беспокоиться дурным расположением и упреками жены, здоровьем, воспитанием детей, мелкими интересами своей службы; даже то, что у него были долги, беспокоило его. Но стоило только приехать и пожить в Петербурге, в том кругу, в котором он вращался, где жили, именно жили, а не прозябали, как в Москве, и тотчас все мысли эти исчезали и таяли, как воск от лица огня.

   Жена?.. Нынче только он говорил с князем Чеченским. У князя Чеченского была жена и семья - взрослые пажи дети, и была другая, незаконная семья, от которой тоже были дети. Хотя первая семья тоже была хороша, князь Чеченский чувствовал себя счастливее во второй семье. И он возил своего старшего сына во вторую семью и рассказывал Степану Аркадьичу, что он находит это полезным и развивающим для сына. Что бы на это сказали в Москве?

   Дети? В Петербурге дети не мешали жить отцам. Дети воспитывались в заведениях, и не было этого, распространяющегося в Москве - Львов, например, - дикого понятия, что детям всю роскошь жизни, а родителям один труд и заботы. Здесь понимали, что человек обязан жить для себя, как должен жить образованный человек.

   Служба? Служба здесь тоже не была та упорная, безнадежная лямка, которую тянули в Москве; здесь был интерес в службе. Встреча, услуга, меткое слово, уменье представлять в лицах разные штуки - и человек вдруг делал карьеру, как Брянцев, которого вчера встретил Степан Аркадьич и который был первый сановник теперь. Эта служба имела интерес.

   В особенности же петербургский взгляд на денежные дела успокоительно действовал на Степана Аркадьича. Бартнянский, проживающий по крайней мере пятьдесят тысяч по тому train, который он вел, сказал ему об этом вчера замечательное слово.

   Перед обедом, разговорившись, Степан Аркадьич сказал Бартнянскому:

   - Ты, кажется, близок с Мордвинским; ты мне можешь оказать услугу, скажи ему, пожалуйста, за меня словечко. Есть место, которое бы я хотел занять. Членом агентства...

   - Ну, я все равно не запомню... Только что тебе за охота в эти железнодорожные дела с жидами?.. Как хочешь, все-таки гадость!

   Степан Аркадьич не сказал ему, что это было живое дело; Бартнянский бы не понял этого.

   - Деньги нужны, жить нечем.

   - Живешь же?

   - Живу, но долги.

   - Что ты? Много? - с соболезнованием сказал Бартнянский.

   - Очень много, тысяч двадцать.

   Бартнянский весело расхохотался.

   - О, счастливый человек! - сказал он. - У меня полтора миллиона и ничего нет, и, как видишь, жить еще можно!

   И Степан Аркадьич не на одних словах, а на деле видел справедливость этого. У Живахова было триста тысяч долгу и ни копейки за душой, и он жил же, да еще как! Графа Кривцова давно уже все отпели, а он содержал двух. Петровский прожил пять миллионов и жил все точно так же и даже заведовал финансами и получал двадцать тысяч жалованья. Но, кроме этого, Петербург физически приятно действовал на Степана Аркадьича. Он молодил его. В Москве он поглядывал иногда на седину, засыпал после обеда, потягивался, шагом, тяжело дыша, входил на лестницу, скучал с молодыми женщинами, не танцевал на балах. В Петербурге же он всегда чувствовал десять лет с костей.

   Он испытывал в Петербурге то же, что говорил ему вчера еще шестидесятилетний князь Облонский, Петр, только что вернувшийся из-за границы.

   - Мы здесь не умеем жить, - говорил Петр Облонский. - Поверишь ли, я провел лето в Бадене; ну, право, я чувствовал себя совсем молодым человеком. Увижу женщину молоденькую, и мысли... Пообедаешь, выпьешь слегка - сила, бодрость. Приехал в Россию, - надо было к жене да еще в деревню, - ну, не поверишь, через две недели надел халат, перестал одеваться к обеду. Какое о молоденьких думать! Совсем стал старик. Только душу спасать остается. Поехал в Париж - опять справился.

   Степан Аркадьич точно ту же разницу чувствовал, как и Петр Облонский. В Москве он так опускался, что в самом деле, если бы пожить там долго, дошел бы, чего доброго, и до спасения души; в Петербурге же он чувствовал себя опять порядочным человеком.

   Между княгиней Бетси Тверской и Степаном Аркадьичем существовали давнишние, весьма странные отношения. Степан Аркадьич всегда шутя ухаживал за ней и говорил ей, тоже шутя, самые неприличные вещи, зная, что это более всего ей нравится. На другой день после своего разговора с Карениным Степан Аркадьич, заехав к ней, чувствовал себя столь молодым, что в этом шуточном ухаживанье и вранье зашел нечаянно так далеко, что уже не знал, как выбраться назад, так как, к несчастью, она не только не нравилась, но противна была ему. Тон же этот установился потому, что он очень нравился ей. Так что он уже был очень рад приезду княгини Мягкой, прекратившей их уединение вдвоем.

   - А, и вы тут, - сказала она, увидав его. - Ну, что ваша бедная сестра? Вы не смотрите на меня так, - прибавила она. - С тех пор как все набросились на нее, все те, которые хуже ее во сто тысяч раз, я нахожу, что она сделала прекрасно. Я не могу простить Вронскому, что он не дал мне знать, когда она была в Петербурге. Я бы поехала к ней и с ней повсюду. Пожалуйста, передайте ей от меня мою любовь. Ну, расскажите же мне про нее.

   - Да, ее положение тяжело, она... - начал было рассказывать Степан Аркадьич, в простоте душевной приняв за настоящую монету слова княгини Мягкой "расскажите про вашу сестру". Княгиня Мягкая тотчас же по своей привычке перебила его и стала сама рассказывать.

   - Она сделала то, что все, кроме меня, делают, но скрывают; а она не хотела обманывать и сделала прекрасно. И еще лучше сделала, потому что бросила этого полоумного вашего зятя. Вы меня извините. Все говорили, что он умен, умен, одна я говорила, что он глуп. Теперь, когда он связался с Лидией Ивановной и с Landau, все говорят, что он полоумный, и я бы и рада не соглашаться со всеми, но на этот раз не могу.

   - Да объясните мне, пожалуйста, - сказал Степан Аркадьич, - что это такое значит? Вчера я был у него по делу сестры и просил решительного ответа. Он не дал мне ответа и сказал, что подумает, а нынче утром я вместо ответа получил приглашение на нынешний вечер к графине Лидии Ивановне.

   - Ну так, так! - с радостью заговорила княгиня Мягкая. - Они спросят у Landau, что он скажет.

   - Как у Landau? Зачем? Что такое Landau?

   - Как, вы не знаете Jules Landau, le fameux Jules Landau, le clair-voyant? Он тоже полоумный, но от него зависит судьба вашей сестры. Вот что происходит от жизни в провинции, вы ничего не знаете. Landau, видите ли, commis был в магазине в Париже и пришел к доктору. У доктора в приемной он заснул и во сне стал всем больным давать советы. И удивительные советы. Потом Юрия Мелединского - знаете, больного? - жена узнала про этого Landau и взяла его к мужу. Он мужа ее лечит. И никакой пользы ему не сделал, по-моему, потому что он все такой же расслабленный, но они в него веруют и возят с собой. И привезли в Россию. Здесь все на него набросились, и он всех стал лечить. Графиню Беззубову вылечил, и она так полюбила его, что усыновила.

   - Как усыновила?

   - Так, усыновила. Он теперь не Landau больше, а граф Беззубов. Но дело не в том, а Лидия, - я ее очень люблю, но у нее голова не на месте, - разумеется, накинулась теперь на этого Landau, и без него ни у нее, ни у Алексея Александровича ничего не решается, и поэтому судьба вашей сестры теперь в руках этого Landau, иначе графа Беззубова.

  

  

   После прекрасного обеда и большого количества коньяку, выпитого у Бартнянского, Степан Аркадьич, только немного опоздав против назначенного времени, входил к графине Лидии Ивановне.

   - Кто еще у графини? Француз? - спросил Степан Аркадьич швейцара, оглядывая знакомое пальто Алексея Александровича и странное, наивное пальто с застежками.

   - Алексей Александрович Каренин и граф Беззубов, - строго отвечал швейцар.

   "Княгиня Мягкая угадала, - подумал Степан Аркадьич, входя на лестницу. - Странно! Однако хорошо было бы сблизиться с ней. Она имеет огромное влияние. Если она замолвит словечко Поморскому, то уже верно".

   Было еще совершенно светло на дворе, но в маленькой гостиной графини Лидии Ивановны с опущенными шторами уже горели лампы.

   У круглого стола под лампой сидели графиня и Алексей Александрович, о чем-то тихо разговаривая. Невысокий, худощавый человек с женским тазом, с вогнутыми в коленках ногами, очень бледный, красивый, с блестящими прекрасными глазами и длинными волосами, лежавшими на воротнике его сюртука, стоял на другом конце, оглядывая стену с портретами. Поздоровавшись с хозяйкой и с Алексеем Александровичем, Степан Аркадьич невольно взглянул еще раз на незнакомого человека.

   - Monsieur Landau! - обратилась к нему графиня с поразившею Облонского мягкостью и осторожностью. И она познакомила их.

   Landau поспешно оглянулся, подошел и, улыбнувшись, вложил в протянутую руку Степана Аркадьича неподвижную потную руку и тотчас же опять отошел и стал смотреть на портреты. Графиня и Алексей Александрович значительно переглянулись.

   - Я очень рада видеть вас, в особенности нынче, - сказала графиня Лидия Ивановна, указывая Степану Аркадьичу место подле Каренина.

   - Я вас познакомила с ним как с Landau, - сказала она тихим голосом, взглянув на француза и потом тотчас на Алексея Александровича, - но он, собственно, граф Беззубов, как вы, вероятно, знаете. Только он не любит этого титула.

   - Да, я слышал, - отвечал Степан Аркадьич, - говорят, он совершенно исцелил графиню Беззубову.

   - Она была нынче у меня, она так жалка! - обратилась графиня к Алексею Александровичу. - Разлука эта для нее ужасна. Для нее это такой удар!

   - А он положительно едет? - спросил Алексей Александрович.

   - Да, он едет в Париж. Он вчера слышал голос, - сказала графиня Лидия Ивановна, глядя на Степана Аркадьича.

   - Ах, голос!- повторил Облонский, чувствуя, что надо быть как можно осторожнее в этом обществе, в котором происходит или должно происходить что-то особенное, к чему он не имеет еще ключа.

   Наступило минутное молчание, после которого графиня Лидия Ивановна, как бы приступая к главному предмету разговора, с тонкой улыбкой сказала Облонскому:

   - Я вас давно знаю и очень рада узнать вас ближе. Les amis de nos amis sont nos amis. Но для того чтобы быть другом, надо вдумываться в состояние души друга, а я боюсь, что вы этого не делаете в отношении к Алексею Александровичу. Вы понимаете, о чем я говорю, - сказала она, поднимая свои прекрасные задумчивые глаза.

   - Отчасти, графиня, я понимаю, что положение Алексея Александровича... - сказал Облонский, не понимая хорошенько, в чем дело, и потому желая оставаться в общем.

   - Перемена не во внешнем положении, - строго сказала графиня Лидия Ивановна, вместе с тем следя влюбленным взглядом за вставшим и перешедшим к Landau Алексеем Александровичем, - сердце его изменилось, ему дано новое сердце, и я боюсь, что вы не вполне вдумались в ту перемену, которая произошла в нем.

   - То есть я в общих чертах могу представить себе эту перемену. Мы всегда были дружны, и теперь... - отвечая нежным взглядом на взгляд графини, сказал Степан Аркадьич, соображая, с которым из двух министров она ближе, чтобы знать, о ком из двух придется просить ее.

   - Та перемена, которая произошла в нем, не может ослабить его чувства любви к ближним; напротив, перемена, которая произошла в нем, должна увеличить любовь. Но я боюсь, что вы не понимаете меня. Не хотите ли чаю? - сказала она, указывая глазами на лакея, подавшего на подносе чай.

   - Не совсем, графиня. Разумеется, его несчастье...

   - Да, несчастье, которое стало высшим счастьем, когда сердце стало новое, исполнилось им, - сказала она, влюбленно глядя на Степана Аркадьича.

   "Я думаю, что можно будет попросить замолвить обоим", - думал Степан Аркадьич.

   - О, конечно, графиня, - сказал он, - но я думаю, что эти перемены так интимны, что никто, даже самый 6лизкий человек, не любит говорить.

   - Напротив! Мы должны говорить и помогать друг другу.

   - Да, без сомнения, но бывает такая разница убеждений, и притом..... - с мягкою улыбкой сказал Облонский.

   - Не может быть разницы в деле святой истины.

   - О да, конечно, но... - и, смутившись, Степан Аркадьич замолчал. Он понял, что дело шло о религии.

   - Мне кажется, он сейчас заснет, - значительным шепотом проговорил Алексей Александрович, подходя к Лидии Ивановне.

   Степан Аркадьич оглянулся. Landau сидел у окна, облокотившись на ручку и спинку кресла, опустив голову. Заметив обращенные на него взгляды, он поднял голову и улыбнулся детски-наивною улыбкой.

   - Не обращайте внимания, - сказала Лидия Ивановна и легким движением подвинула стул Алексею Александровичу. - Я замечала... - начала она что-то, как в комнату вошел лакей с письмом. Лидия Ивановна быстро пробежала записку и, извинившись, с чрезвычайною быстротой написала и отдала ответ и вернулась к столу. - Я замечала, - продолжала она начатый разговор, - что москвичи, в особенности мужчины, самые равнодушные к религии люди.

   - О нет, графиня, мне кажется, что москвичи имеют репутацию быть самыми твердыми, - отвечал Степан Аркадьич.

   - Да, насколько я понимаю, вы, к сожалению, из равнодушных, - с усталою улыбкой, обращаясь к нему, сказал Алексей Александрович.

   - Как можно быть равнодушным! - сказала Лидия Ивановна.

   - Я в этом отношения не то что равнодушен, но в ожидании, - сказал Степан Аркадьич с своею самою смягчающею улыбкой. - Я не думаю, чтобы для меня наступило время этих вопросов.

   Алексей Александрович и Лидия Ивановна переглянулись.

   - Мы не можем знать никогда, наступило или нет для нас время, - сказал Алексей Александрович строго. - Мы не должны думать о том, готовы ли мы, или не готовы: благодать не руководствуемся человеческими соображениями; она иногда не сходит на трудящихся и сходит на неприготовленных, как на Савла.

   - Нет, кажется, не теперь еще, - сказала Лидия Ивановна, следившая в это время за движениями француза.

   Landau встал и подошел к ним.

   - Вы мне позволите слушать? - спросил он.

   - О да, я не хотела вам мешать, - нежно глядя на него, сказала Лидия Ивановна, - садитесь с нами.

   - Надо только не закрывать глаз, чтобы не лишиться света, - продолжал Алексей Александрович.

   - Ах, если бы вы знали то счастье, которое мы испытываем, чувствуя всегдашнее его присутствие в своей душе! - сказала графиня Лидия Ивановна, блаженно улыбаясь.

   - Но человек может чувствовать себя неспособным иногда подняться на эту высоту, - сказал Степан Аркадьич, чувствуя, что он кривит душою, признавая религиоэную высоту, но вместе с тем не решаясь признаться в своем свободомыслии перед особой, которая одним словом Поморскому может доставить ему желаемое место.

   - То есть вы хотите сказать, что грех мешает ему? - сказала Лидия Ивановна. - Но это ложное мнение. Греха нет для верующих, грех уже искуплен. Pardon, - прибавила она, глядя на опять вошедшего с другой запиской лакея. Она прочла и на словах ответила:- Завтра у великой княгини, скажите. - Для верующего нет греха, - продолжала она разговор.

   - Да, но вера без дел мертва есть, - сказал Степан Аркадьич, вспомнив эту фразу из катехизиса, одной улыбкой уже отстаивая свою независимость.

   - Вот оно, из послания апостола Иакова, - сказал Алексей Александрович, с некоторым упреком обращаясь к Лидии Ивановне, очевидно как о деле, о котором они не раз уже говорили. - Сколько вреда сделало ложное толкование этого места! Ничто так не отталкивает от веры, как это толкование. "У меня нет дел, я не могу верить", тогда как это нигде не сказано. А сказано обратное.

   - Трудиться для бога, трудами, постом спасать душу, - с гадливым презрением сказала графиня Лидия Ивановна, - это дикие понятия наших монахов... Тогда как это нигде не сказано. Это гораздо проще и легче, - при- бавила она, глядя на Облонского с тою самою ободряющею улыбкой, с которою она при дворе ободряла молодых, смущенных новою обстановкой фрейлин.

   - Мы спасены Христом, пострадавшим за нас. Мы спасены верой, - одобряя взглядом ее слова, подтвердил Алексей Александрович.

   - Vous comprenez l'anglais? - спросила Лидия Ивановна и, получив утвердительный ответ, встала и начала перебирать на полочке книги.

   - Я хочу прочесть "Safe and Happy", или "Under the wing"? - сказала она, вопросительно взглянув на Каренина. И, найдя книгу и опять сев на место, она открыла ее. - Это очень коротко. Тут описан путь, которым приобретается вера, и то счастье превыше всего земного, которое при этом наполняет душу. Человек верующий не может быть несчастлив, потому что он не один. Да вот вы увидите. - Она собралась уже читать, как опять вошел лакей. - Бороздина? Скажите, завтра в два часа. - Да, - сказала она, заложив пальцем место в книге и со вздохом взглянув пред собой задумчивыми прекрасными глазами. - Вот как действует вера настоящая. Вы знаете Санину Мари? Вы знаете ее несчастье? Она потеряла единственного ребенка. Она была в отчаянье. Ну, и что ж? Она нашла этого друга, и она благодарит бога теперь за смерть своего ребенка. Вот счастье, которое дает вера!

   - О да, это очень... - сказал Степан Аркадьич, довольный тем, что будут читать и дадут ему немножко опомниться. "Нет, уж, видно, лучше ни о чем не просить нынче, - думал он, - только бы, не напутав, выбраться отсюда".

   - Вам будет скучно, - сказала графиня Лидия Ивановна, обращаясь к Landau, - вы не знаете по-английски, но это коротко.

   - О, я пойму, - сказал с той же улыбкой Landau и закрыл глаза.

   Алексей Александрович и Лидия Ивановна значительно переглянулись, и началось чтение.

  

  

   Степан Аркадьич чувствовал себя совершенно озадаченным теми новыми для него странными речами, которые он слышал. Усложненность петербургской жизни вообще возбудительно действовала на него, выводя его из московского застоя; но эти усложнения он любил и понимал в сферах, ему близких и знакомых; в этой же чуждой среде он был озадачен, ошеломлен и не мог всего обнять. Слушая графиню Лидию Ивановну и чувствуя устремленные на себя красивые, наивные или плутовские - он сам не знал - глаза Landau, Степан Аркадьич начинал испытывать какую-то особенную тяжесть в голове.

   Самые разнообразные мысли путались у него в голове. "Мари Санина радуется, что у ней умер ребенок... Хорошо бы покурить теперь... Чтобы спас- тись, нужно только верить, и монахи не знают, как это надо делать, а знает графиня Лидия Ивановна... И отчего у меня такая тяжесть в голове? От коньяку или оттого, что уж очень все это странно? Я все-таки до сих пор ничего, кажется, неприличного не сделал. Но все-таки просить ее уж нельзя. Говорят, что они заставляют молиться. Как бы меня не заставили. Это уж будет слишком глупо. И что за вздор она читает, а выговаривает хорошо. Landau - Беззубов. Отчего он Беззубов?" Вдруг Степан Аркадьич почувствовал, что нижняя челюсть его неудержимо начинает заворачиваться на зевок. Он поправил бакенбарды, скрывая зевок, и встряхнулся. Но вслед за этим он почувствовал, что уже спит и собирается храпеть. Он очнулся в ту минуту, как голос графини Лидии Ивановны сказал: "Он спит".

   Степан Аркадьич испуганно очнулся, чувствуя себя виноватым и уличенным. Но тотчас же он утешился, увидав, что слова "он спит" относились не к нему, а к Landau. Француз заснул так же, как Степан Аркадьич. Но сон Степана Аркадьича, как он думал, обидел бы их впрочем, он и этого не думал, так уж все ему казалось странным), а сон Landau обрадовал их чрезвычайно, особенно графиню Лидию Ивановну.

   - Mon ami, - сказала Лидия Ивановна, осторожно, чтобы не шуметь, занося складки своего шелкового платья и в возбуждении своем называя уже Каренина не Алексеем Александровичем, а "mon ami", - donnez lui la main. Vous voyez? Шш! - зашикала она на вошедшего опять лакея. - Не принимать.

   Француз спал или притворялся, что спит, прислонив голову к спинке кресла, и потною рукой, лежавшею на колене, делал слабые движения, как будто ловя что-то. Алексей Александрович встал, хотел осторожно, но, зацепив за стол, подошел и положил свою руку в руку француза. Степан Аркадьич встал тоже и, широко отворяя глаза, желая разбудить себя, если он спит, смотрел то на того, то на другого. Все это было наяву. Степан Аркадьич чувствовал, что у него в голове становится все более и более нехорошо.

   - Que la personne qui est arrivee la derniere, celle qui demande, qu'elle sorte! Qu'elle sorte! - проговорил француз, не открывая глаз.

   - Vous m'excuserez, mais vous voyez... Revenez vers dix heures, encore mieux demain.

   - Qu'elle sorte!- нетерпеливо повторил француз.

   - C'est moi, n'est ce pas?

   И, получив утвердительный ответ, Степан Аркадьич, забыв и о том, что он хотел просить Лидию Ивановну, забыв и о деле сестры, с одним желанием поскорее выбраться отсюда, вышел на цыпочках и, как из зараженного дома, выбежал па улицу и долго разговаривал и шутил с извозчиком, желая привести себя поскорее в чувство.

   Во французском театре, которого он застал последний акт, и потом у татар за шампанским Степан Аркадьич отдышался немножко на свойственном ему воздухе. Но все-таки в этот вечер ему было очень не по себе.

   Вернувшись домой к Петру Облонскому, у которого он остановился в Петербурге, Степан Аркадьич нашел записку от Бетси. Она писала ему, что очень желает докончить начатый разговор и просит его приехать завтра. Едва он успел прочесть эту записку и поморщиться над ней, как внизу послышались грузные шаги людей, несущих что-то тяжелое.

   Степан Аркадьич вышел посмотреть. Это был помолодевший Петр Облонский. Он был так пьян, что не мог войти на лестницу; но он велел себя поставить на ноги, увидав Степана Аркадьича, и, уцепившись за него, пошел с ним в его комнату и там стал рассказывать ему про то, как он провел вечер, и тут же заснул.

   Степан Аркадьич был в упадке духа,что редко случалось с ним, и долго не мог заснуть. Все, что он ни вспоминал, все было гадко, но гаже всего, точно что-то постыдное, вспоминался ему вечер у графини Лидии Ивановны.

   На другой день он получил от Алексея Александровича положительный отказ о разводе Анны и понял, что решение это было основано на том, что вчера сказал француз в своем настоящем или притворном сне.