Толстой Лев Николаевич - Анна Каренина

Не может же Кедров драться с этим господином! Так ужасно горячился? - смеясь, переспросил он. - А какова нынче Клер? Чудо!- сказал он про новую французскую актрису. - Сколько ни смотри, каждый день новая... Только одни французы могут это...

  

  

   Княгиня Бетси, не дождавшись конца последнего акта, уехала из театра. Только что успела она войти в свою уборную, обсыпать свое длинное бледное лицо пудрой, стереть ее, оправить прическу и приказать чай в большой гостиной, как уж одна за другою стали подъезжать кареты к ее огромному дому на Большой Морской. Гости выходили на широкий подъезд, и тучный швейцар, читающий по утрам, для назидания прохожих, за стеклянною дверью газеты, беззвучно отворял эту огромную дверь, пропуская мимо себя приезжавших.

   Почти в одно и то же время вошли: хозяйка с освеженною прической и освеженным лицом из одной двери и гости из другой в большую гостиную с темными стенами, пушистыми коврами и ярко освещенным столом, блестевшим под огнями свеч белизною скатерти, серебром самовара и прозрачным фарфором чайного прибора.

   Хозяйка села за самовар и сняла перчатки. Передвигая стулья с помощью незаметных лакеев, общество разместилось, разделившись на две части, - у самовара с хозяйкой и на противоположном конце гостиной - около красивой жены посланника в черном бархате и с черными резкими бровями. Разговор в обоих центрах, как и всегда в первые минуты, колебался, перебиваемый встречами, приветствиями, предложением чая, как бы отыскивая, на чем остановиться.

   - Она необыкновенно хороша как актриса; видно, что она изучила Каульбаха, - говорил дипломат в кружке жены посланника, - вы заметили, как она упала...

   - Ах, пожалуйста, не будем говорить про Нильсон!

   - Про нее нельзя ничего сказать нового, - сказала толстая, красная, без бровей и без шиньона, белокурая дама в старом шелковом платье. Это была княгиня Мягкая, известная своею простотой, грубостью обращения и прозванная enfant terrible. Княгиня Мягкая сидела посередине между обоими кружками и, прислушиваясь, принимала участие то в том, то в другом. - Мне нынче три человека сказали эту самую фразу про Каульбаха, точно сговорились. И фраза, не знаю чем, так понравилась им.

   Разговор был прерван этим замечанием, и надо было придумывать опять новую тему.

   - Расскажите нам что-нибудь забавное, но не злое, - сказала жена посланника, великая мастерица изящного разговора, называемого по-английски small-talk, обратясь к дипломату, тоже не знавшему, что теперь начать.

   - Говорят, что это очень трудно, что только злое смешно, - начал он с улыбкою. - Но я попробую. Дайте ему. Все дело в теме. Если тема дана, то вышивать по ней уже легко. Я часто думаю, что знаменитые говоруны прошлого века были бы теперь в затруднении говорить умно. Все умное так надоело...

   - Давно уж сказано, - смеясь, перебила его жена посланника.

   Разговор начался мило, но именно потому, что он был слишком уж мил, он опять остановился. Надо было прибегнуть к верному, никогда не изменяющему средству - злословию.

  

   - Вы не находите, что в Тушкевиче есть что-то Louis XV? - сказал он, указывая глазами на красивого белокурого молодого человека, стоявшего у стола.

   - О да! Он в одном вкусе с гостиной, от этого он так часто и бывает здесь.

   Этот разговор поддержался, так как говорилось намеками именно о том, чего нельзя было говорить в этой гостиной, то есть об отношениях Тушкевича к хозяйке.

   Около самовара и хозяйки разговор между тем, точно так же поколебавшись несколько времени между тремя неизбежными темами: последнею общественною новостью, театром и осуждением ближнего, тоже установился, попав на последнюю тему, то есть на злословие.

   - Вы слышали, и Мальтищева, - не дочь, а мать, - шьет себе костюм diable rose.

   - Не может быть! Нет, это прелестно!

   - Я удивляюсь, как с ее умом, - она ведь не глупа, - не видеть, как она смешна...

   Каждый имел что сказать в осуждение и осмеяние несчастной Мальтищевой, и разговор весело затрещал, как разгоревшийся костер.

   Муж княгини Бетси, добродушный толстяк, страстный собиратель гравюр, узнав, что у жены гости, зашел пред клубом в гостиную. Неслышно, по мягкому ковру, он подошел к княгине Мягкой.

   - Как вам понравилась Нильсон? - сказал он.

   - Ах, можно ли так подкрадываться? Как вы меня испугали, - отвечала она. - Не говорите, пожалуйста, со мной про оперу, вы ничего не понимаете в музыке. Лучше я спущусь до вас и буду говорить с вами про ваши майолики и гравюры. Ну, какое там сокровище купили вы недавно на толкучке?

   Хотите, я вам покажу? Но вы не знаете толку.

   - Покажите. Я выучилась у этих, как их зовут... банкиры... у них прекрасные есть гравюры. Они нам показывали.

   - Как, вы были у Шюцбург? - спросила хозяйка от самовара.

   - Были, ma chere. Они нас звали с мужем обедать, и мне сказывали, что соус на этом обеде стоил тысячу рублей, - громко говорила княгиня Мягкая, чувствуя, что все ее слушают, - и очень гадкий соус, что-то зеленое. Надо было их позвать, и я сделала соус на восемьдесят пять копеек, и все были очень довольны. Я не могу делать тысячерублевых соусов.

   - Она единственна!- сказала хозяйка.

   - Удивительна! - сказал кто-то.

   Эффект, производимый речами княгини Мягкой, всегда был одинаков, и секрет производимого ею эффекта состоял в том, что она говорила хотя и не совсем кстати, как теперь, но простые вещи, имеющие смысл. В обществе, где она жила, такие слова производили действие самой остроумной шутки. Княгиня Мягкая не могла понять, отчего это так действовало, но знала, что это так действовало, и пользовалась этим.

   Так как во время речи княгини Мягкой все ее слушали и разговор около жены посланника прекратился, хозяйка хотела связать все общество воедино и обратилась к жене посланника:

   - Решительно вы не хотите чаю? Вы бы перешли к нам.

   - Нет, нам очень хорошо здесь, - с улыбкой отвечала жена посланника и продолжала начатый разговор.

   Разговор был очень приятный. Осуждали Карениных, жену и мужа.

   - Анна очень переменилась с своей московской поездки. В ней есть что-то странное, - говорила ее приятельница.

   - Перемена главная та, что она привезла с собою тень Алексея Вронского, - сказала жена посланника.

   - Да что же? У Гримма есть басня: человек без тени, человек лишен тени. И это ему наказанье за что-то. Я никогда не мог понять, в чем наказанье. Но женщине должно быть неприятно без тени.

   - Да, но женщины с тенью обыкновенно дурно кончают, - сказала приятельница Анны.

   - Типун вам на язык, - сказала вдруг княгиня Мягкая, услыхав эти слова. - Каренина прекрасная женщина. Мужа ее я не люблю, а ее очень люблю.

   - Отчего же вы не любите мужа? Он такой замечательный человек, - сказала жена посланника. - Муж говорит, что таких государственных людей мало в Европе.

   - И мне то же говорит муж, но я не верю, - сказала княгиня Мягкая. - Если бы мужья наши не говорили, мы бы видели то, что есть, а Алексей Александрович, по-моему, просто глуп. Я шепотом говорю это... Не правда ли, как все ясно делается? Прежде, когда мне велели находить его умным, я все искала и находила, что я сама глупа, не видя его ума; а как только я сказала: он глуп, но шепотом, - все так ясно стало, не правда ли?

   - Как вы злы нынче!

   - Нисколько. У меня нет другого выхода. Кто-нибудь из нас двух глуп. Ну, а вы знаете, про себя нельзя этого никогда сказать.

   - Никто не доволен своим состоянием, и всякий доволен своим умом, - сказал дипломат французский стих.

   - Вот-вот именно, - поспешно обратилась к нему княгиня Мягкая. - Но дело в том, что Анну я вам не отдам. Она такая славная, милая. Что же ей делать, если все влюблены в нее и, как тени, ходят за ней?

   - Да я и не думаю осуждать, - оправдывалась приятельница Анны.

   - Если за нами никто не ходит, как тень, то это не доказывает, что мы имеем право осуждать.

   И, отделав, как следовало, приятельницу Анны, княгиня Мягкая встала и вместе с женой посланника присоединилась к столу, где шел общий разговор о прусском короле.

   - О чем вы там злословили? - спросила Бетси.

   - О Карениных. Княгиня делала характеристику Алексея Александровича, - отвечала жена посланника, с улыбкой садясь к столу.

   - Жалко, что мы не слыхали, - сказала хозяйка, взглядывая на входную дверь. - А, вот и вы наконец!- обратилась она с улыбкой к входившему Вронскому.

   Вронский был не только знаком со всеми, но видал каждый день всех, кого он тут встретил, и потому он вошел с теми спокойными приемами, с какими входят в комнату к людям, от которых только что вышли.

   - Откуда я? - отвечал он на вопрос жены посланника. - Что же делать, надо признаться. Из Буфф. Кажется, в сотый раз, и все с новым удовольствием. Прелесть! Я знаю, что это стыдно; но в опере я сплю, а в Буффах до последней минуты досиживаю, и весело. Нынче...

   Он назвал французскую актрису и хотел что-то рассказывать про нее; но жена посланника с шутливым ужасом перебила его:

   - Пожалуйста, не рассказывайте про этот ужас.

   - Ну, не буду, тем более что все знают эти ужасы.

   - И все бы поехали туда, если б это было так же принято, как опера, - подхватила княгиня Мягкая...

  

   У входной двери послышались шаги, и княгиня Бетси, зная, что это Каренина, взглянула на Вронского. Он смотрел на дверь, и лицо его имело странное новое выражение. Он радостно, пристально и вместе робко смотрел на входившую и медленно приподнимался. В гостиную входила Анна. Как всегда, держась чрезвычайно прямо, своим быстрым, твердым и легким шагом, отличавшим ее от походки других светских женщин, и не изменяя направления взгляда, она сделала те несколько шагов, которые отделяли ее от хозяйки, пожала ей руку, улыбнулась и с этою улыбкой оглянулась на Вронского. Вронский низко поклонился и подвинул ей стул.

   Она отвечала только наклонением головы, покраснела и нахмурилась. Но тотчас же, быстро кивая знакомым и пожимая протягиваемые руки, она обратилась к хозяйке:

   - Я была у графини Лидии и хотела раньше приехать, но засиделась. У ней был сэр Джон. Очень интересный.

   - Ах, это миссионер этот?

   - Да, он рассказывал про индейскую жизнь очень интересно.

   Разговор, перебитый приездом, опять замотался, как огонь задуваемой лампы.

   - Сэр Джон! Да, сэр Джон. Я его видела. Он хорошо говорит. Власьева совсем влюблена в него.

   - А правда, что Власьева меньшая выходит за Топова?

   - Да, говорят, что это совсем решено.

   - Я удивляюсь родителям. Говорят, это брак по страсти.

   - По страсти? Какие у вас антидилювиальные мысли! Кто нынче говорит про страсти? - сказала жена посланника.

   - Что делать? Эта глупая старая мода все еще не выводится, - сказал Вронский.

   - Тем хуже для тех, кто держится этой моды... Я знаю счастливые браки только по рассудку.

   - Да, но зато как часто счастье браков по рассудку разлетается, как пыль, именно оттого, что появляется та самая страсть, которую не признавали, - сказал Вронский.

   - Но браками по рассудку мы называем те, когда уже оба перебесились. Это как скарлатина, чрез это надо пройти.

   - Тогда надо выучиться искусственно прививать любовь, как оспу...

   - Я была в молодости влюблена в дьячка, - сказала княгиня Мягкая. - Не знаю, помогло ли мне это.

   - Нет, я думаю, без шуток, что для того, чтоб узнать любовь, надо ошибиться и потом поправиться, - сказала княгиня Бетси.

   - Даже после брака? - шутливо сказала жена посланника.

   - Никогда не поздно раскаяться, - сказал дипломат английскую пословицу.

   - Вот именно, - подхватила Бетси, - надо ошибиться и поправиться. Как вы об этом думаете? - обратилась она к Анне, которая с чуть заметною твердою улыбкой на губах молча слушала этот разговор.

   - Я думаю, - сказала Анна, играя снятою перчаткой, - я думаю... если сколько голов, столько умов, то и сколько сердец, столько родов любви.

   Вронский смотрел на Анну и с замиранием сердца ждал, что она скажет. Он вздохнул как бы после опасности, когда она выговорила эти слова.

   Анна вдруг обратилась к нему:

   - А я получила из Москвы письмо. Мне пишут, что Кити Щербацкая очень больна.

   - Неужели? - нахмурившись, сказал Вронский.

   Анна строго посмотрела на него.

   - Вас не интересует это?

   - Напротив, очень. Что именно вам пишут, если можно узнать? - спросил он.

   Анна встала и подошла к Бетси.

   - Дайте мне чашку чая, - сказала она, останавливаясь за ее стулом.

   Пока княгиня Бетси наливала ей чай, Вронский подошел к Анне.

   - Что же вам пишут? - повторил он.

   - Я часто думаю, что мужчины не понимают того, что неблагородно, а всегда говорят об этом, - сказала Анна, не отвечая ему. - Я давно хотела сказать вам, прибавила она и, перейдя несколько шагов, села у углового стола с альбомами.

   - Я не совсем понимаю значение ваших слов, - сказал он, подавая ей чашку.

   Она взглянула на диван подле себя, и он тотчас же сел.

   - Да, я хотела сказать вам, - сказала она, не глядя на него. - Вы дурно поступили, дурно, очень дурно.

   - Разве я не знаю, что я дурно поступил? Но кто причиной, что я поступил так?

   - Зачем вы говорите мне это? - сказала она, строго взглядывая на него.

   - Вы знаете зачем, - отвечал он смело и радостно, встречая ее взгляд и не спуская глаз.

   Не он, а она смутилась.

   - Это доказывает только то, что у вас нет сердца, - сказала она. Но взгляд ее говорил, что она знает, что у него есть сердце, и от этого-то боится его.

   - То, о чем вы сейчас говорили, была ошибка, а не любовь.

   - Вы помните, что я запретила вам произносить это слово, это гадкое слово, - вздрогнув, сказала Анна; но тут же она почувствовала, что одним этим словом: запретила она показывала, что признавала за собой известные права на него и этим самым поощряла его говорить про любовь. - Я вам давно это хотела сказать, - продолжала она, решительно глядя ему в глаза и вся пылая жегшим ее лицо румянцем, - а нынче я нарочно приехала, зная, что я вас встречу. Я приехала сказать вам, что это должно кончиться. Я никогда ни перед кем не краснела, а вы заставляете меня чувствовать себя виновною в чем-то.

   Он смотрел на нее и был поражен новою духовною красотой ее лица.

   - Чего вы хотите от меня? - сказал он просто и серьезно.

   - Я хочу, чтобы вы поехали в Москву и просили прощенья у Кити, - сказала она, и огонек замигал в ее глазах.

   - Вы не хотите этого, - сказал он.

   Он видел, что она говорит то, что принуждает себя сказать, но не то, чего хочет.

   - Если вы любите меня, как вы говорите, - прошептала она, - то сделайте, чтоб я была спокойна.

   Лицо его просияло.

   - Разве вы не знаете, что вы для меня вся жизнь; но спокойствия я не знаю и не могу вам дать. Всего себя, любовь... да. Я не могу думать о вас и о себе отдельно. Вы и я для меня одно. И я не вижу впереди возможности спокойствия ни для себя, ни для вас. Я вижу возможность отчаяния, несчастия... или я вижу возможность счастья, какого счастья!.. Разве оно не возможно? - прибавил он одними губами; но она слышала.

   Она все силы ума своего напрягла на то, чтобы сказать то, что должно; но вместо того она остановила на нем свой взгляд, полный любви, и ничего не ответила.

   "Вот оно!- с восторгом думал он. - Тогда, когда я уже отчаивался и когда, казалось, не будет конца, - вот оно! Она любит меня. Она признается в этом".

   - Так сделайте это для меня, никогда не говорите мне этих слов, и будем добрыми друзьями, - сказала она словами; но совсем другое говорил ее взгляд.

   - Друзьями мы не будем, вы это сами знаете. А будем ли мы счастливейшими, или несчастнейшими из людей - это в вашей власти.

   Она хотела сказать что-то, но он перебил ее.

   - Ведь я прошу одного, прошу права надеяться, мучаться, как теперь; но если и этого нельзя, велите мне исчезнуть, и я исчезну. Вы не будете видеть меня, если мое присутствие тяжело вам.

   - Я не хочу никуда прогонять вас.

   - Только не изменяйте ничего. Оставьте все как есть, - сказал он дрожащим голосом. - Вот ваш муж.

   Действительно, в эту минуту Алексей Александрович своею спокойною, неуклюжею походкой входил в гостиную.

   Оглянув жену и Вронского, он подошел к хозяйке и, усевшись за чашкой чая, стал говорить своим неторопливым, всегда слышным голосом, в своем обычном шуточном тоне, подтрунивая над кем-то.

   - Ваш Рамбулье в полном составе, - сказал он, оглядывая все общество, - грации и музы.

   Но княгиня Бетси терпеть не могла этого тона его, sneering, как она называла это, и, как умная хозяйка, тотчас же навела его на серьезный разговор об общей воинской повинности. Алексей Александрович тотчас же увлекся разговором и стал защищать уже серьезно новый указ пред княгиней Бетси, которая нападала на него.

   Вронский и Анна продолжали сидеть у маленького стола.

   - Это становится неприлично, - шепнула одна дама, указывая глазами на Каренину, Вронского и ее мужа.

   - Что я вам говорила? - отвечала приятельница Анны.

   Но не одни эти дамы, почти все бывшие в гостиной, даже княгиня Мягкая и сама Бетси, по нескольку раз взглядывали на удалившихся от общего кружка, как будто это мешало им. Только один Алексей Александрович ни разу не взглянул в ту сторону и не был отвлечен от интереса начатого разговора.

   Заметив производимое на всех неприятное впечатление, княгиня Бетси подсунула на свое место для слушания Алексея Александровича другое лицо и подошла к Анне.

   - Я всегда удивляюсь ясности и точности выражений вашего мужа, - сказала она. - Самые трансцендентные понятия становятся мне доступны, когда он говорит.

   - О да!- сказала Анна, сияя улыбкой счастья и не понимая ни одного слова из того, что говорила ей Бетси. Она перешла к большому столу и приняла участие в общем разговоре.

   Алексей Александрович, просидел полчаса, подошел к жене и предложил ей ехать вместе домой; но она, не глядя на него, отвечала, что останется ужинать. Алексей Александрович раскланялся и вышел.

   Старый, толстый татарин, кучер Карениной, в глянцевом кожане, с трудом удерживал прозябшего левого серого, взвивавшегося у подъезда. Лакей стоял, отворив дверцу. Швейцар стоял, держа наружную дверь. Анна Аркадьевна отцепляла маленькою быстрою рукой кружева рукава от крючка шубки и, нагнувши голову, слушала с восхищением, что говорил, провожая ее, Вронский.

   - Вы ничего не сказали; положим, я ничего и не требую, - говорил он, - но вы знаете, что не дружба мне нужна, мне возможно одно счастье в жизни, это слово, которого вы так не любите... да, любовь...

   - Любовь... - повторила она медленно, внутренним голосом, и вдруг, в то же время, как она отцепила кружево, прибавила:- Я оттого и не люблю этого слова, что оно для меня слишком много значит, больше гораздо, чем вы можете понять, - и она взглянула ему в лицо. - До свиданья!

   Она подала ему руку и быстрым, упругим шагом прошла мимо швейцара и скрылась в карете,

   Ее взгляд, прикосновение руки прожгли его. Он поцеловал свою ладонь в том месте, где она тронула его, и поехал домой, счастливый сознанием того, что в нынешний вечер он приблизился к достижению своей цели более, чем в два последние месяца.

  

  

   Алексей Александрович ничего особенного и неприличного не нашел в том, что жена его сидела с Вронским у особого стола и о чем-то оживленно разговаривала; но он заметил, что другим в гостиной это показалось чем-то особенным и неприличным, и потому это показалось неприличным и ему. Он решил, что нужно сказать об этом жене.

   Вернувшись домой, Алексей Александрович прошел к себе в кабинет, как он это делал обыкновенно, и сел в кресло, развернув на заложенном разрезным ножом месте книгу о папизме, и читал до часу, как обыкновенно делал; только изредка он потирал себе высокий лоб и встряхивал голову, как бы отгоняя что-то. В обычный час он встал и сделал свой ночной туалет. Анны Аркадьевны еще не было. С книгой под мышкой он пришел наверх, но в нынешний вечер, вместо обычных мыслей и соображений о служебных делах, мысли его были наполнены женою и чем-то неприятным, случившимся с нею. Он, противно своей привычке, не лег в постель, а, заложив за спину сцепившиеся руки, принялся ходить взад и вперед по комнатам. Он не мог лечь, чувствуя, что ему прежде необходимо обдумать вновь возникшее обстоятельство.

   Когда Алексей Александрович решил сам с собой, что нужно переговорить с женою, ему казалось это очень легко и просто; но теперь, когда он стал обдумывать это вновь возникшее обстоятельство, оно показалось ему очень сложным и затруднительным.

   Алексей Александрович был не ревнив. Ревность, по его убеждению, оскорбляет жену, и к жене должно иметь доверие. Почему должно иметь доверие, то есть полную уверенность в том, что его молодая жена всегда будет его любить, он себя не спрашивал; но он не испытывал недоверия, потому имел доверие и говорил себе, что надо его иметь. Теперь же, хотя убеждение его о том, что ревность есть постыдное чувство и что нужно иметь доверие, и не было разрушено, он чувствовал, что стоит лицом к лицу пред чем-то нелогичным и бестолковым, и не знал, что надо делать. Алексей Александрович стоял лицом к лицу пред жизнью, пред возможностью любви в его жене к кому-нибудь, кроме его, и это-то казалось ему очень бестолковым и непонятным, потому что это была сама жизнь. Всю жизнь свою Алексей Александрович прожил и проработал в сферах служебных, имеющих дело с отражениями жизни. И каждый раз, когда он сталкивался с самою жизнью, он отстранялся от нее. Теперь он испытывал чувство, подобное тому, какое испытал бы человек, спокойно прошедший над пропастью по мосту и вдруг увидавший, что этот мост разобран и что там пучина. Пучина эта была - сама жизнь, мост - та искусственная жизнь, которую прожил Алексей Александрович. Ему в первый раз пришли вопросы о возможности для его жены полюбить кого-нибудь, и он ужаснулся пред этим.

   Он, не раздеваясь, ходил своим ровным шагом взад и вперед по звучному паркету освещенной одною лампой столовой, по ковру темной гостиной, в которой свет отражался только на большом, недавно сделанном портрете его, висевшем над диваном, и чрез ее кабинет, где горели две свечи, освещая портреты ее родных и приятельниц и красивые, давно близко знакомые ему безделушки ее письменного стола. Чрез ее комнату он доходил до двери спальни и опять поворачивался.

   На каждом протяжении своей прогулки, и большею частью на паркете светлой столовой, он останавливался и говорил себе: "Да, это необходимо решить и прекратить, высказать свой взгляд на это и свое решение".И он поворачивался назад. "Но высказать что же? какое решение?" - говорил он себе в гостиной и не находил ответа. "Да наконец, - спрашивал он себя пред поворотом в кабинет, - что же случилось? Ничего. Она долго говорила с ним. Ну что же? Мало ли женщина в свете с кем может говорить? И потом, ревновать - значит унижать и себя и ее", - говорил он себе, входя в ее кабинет; но рассуждение это, прежде имевшее такой вес для него, теперь ничего не весило и не значило. И он от двери спальной поворачивался опять к зале; но, как только он входил назад в темную гостиную, ему какой-то голос говорил, что это не так и что если другие заметили это, то значит, что есть что-нибудь. И он опять говорил себе в столовой: "Да, это необходимо решить и прекратить и высказать свой взгляд..." И опять в гостиной пред поворотом он спрашивал себя: как решить? И потом спрашивал себя, что случилось? И отвечал: ничего, и вспоминал о том, что ревность есть чувство, унижающее жену, но опять в гостиной убеждался, что случилось что-то. Мысли его, как и тело, совершали полный круг, не нападая ни на что новое. Он заметил это, потер себе лоб и сел в ее кабинете.

   Тут, глядя на ее стол с лежащим наверху малахитовым бюваром и начатою запиской, мысли его вдруг изменились. Он стал думать о ней, о том, что она думает и чувствует. Он впервые живо представил себе ее личную жизнь, ее мысли, ее желания, и мысль, что у нее может и должна быть своя особенная жизнь, показалась ему так страшна, что он поспешил отогнать ее. Это была та пучина, куда ему страшно было заглянуть. Переноситься мыслью и чувством в другое существо было душевное действие, чуждое Алексею Александровичу. Он считал это душевное действие вредным и опасным фантазерством.

   "И ужаснее всего то, - думал он, - что теперь именно, когда подходит к концу мое дело (он думал о проекте, который он проводил теперь), когда мне нужно все спокойствие и все силы души, теперь на меня сваливается эта бессмысленная тревога. Но что же делать? Я не из таких людей, которые переносят беспокойство и тревоги и не имеют силы взглянуть им в лицо".

   - Я должен обдумать, решить и отбросить, - проговорил он вслух.

   "Вопросы о ее чувствах, о том, что делалось и может делаться в ее душе, это не мое дело, это дело ее совести и подлежит религии", - сказал он себе, чувствуя облегчение при сознании, что найден тот пункт узаконений, которому подлежало возникшее обстоятельство.

   "Итак, - сказал себе Алексей Александрович, - вопросы о ее чувствах и так далее - суть вопросы ее совести, до которой мне не может быть дела. Моя же обязанность ясно определяется. Как глава семьи, я лицо обязанное руководить ею, и потому отчасти лицо ответственное; я должен указать опасность, которую я вижу, предостеречь и даже употребить власть. Я должен ей высказать".

   И в голове Алексея Александровича сложилось ясно все, что он теперь скажет жене. Обдумывая, что он скажет, он пожалел о том, что для домашнего употребления, так незаметно, он должен употребить свое время и силы ума; но, несмотря на то, в голове его ясно и отчетливо, как доклад, составилась форма и последовательность предстоящей речи. "Я должен сказать и высказать следующее: во-первых, объяснение значения общественного мнения и приличия; во-вторых, религиозное объяснение значения брака; в третьих, если нужно, указание на могущее произойти несчастье для сына; в-четвертых, указание на ее собственное несчастье". И, заложив пальцы за пальцы, ладонями книзу, Алексей Александрович потянул, и пальцы затрещали в суставах.

   Этот жест, дурная привычка - соединение рук и трещанье пальцев - всегда успокоивал его и приводил в аккуратность, которая теперь так нужна была ему. У подъезда послышался звук подъехавшей кареты. Алексей Александрович остановился посреди залы.

   На лестницу всходили женские шаги. Алексей Александрович, готовый к своей речи, стоял, пожимая свои скрещенные пальцы и ожидая, не треснет ли еще где. Один сустав треснул.

   Еще по звуку легких шагов на лестнице он почувствовал ее приближение, и, хотя он был доволен своею речью, ему стало страшно за предстоящее объяснение...

  

  

   Анна шла, опустив голову и играя кистями башлыка. Лицо ее блестело ярким блеском; но блеск этот был не веселый - он напоминал страшный блеск пожара среди темной ночи. Увидав мужа, Анна подняла голову и, как будто просыпаясь, улыбнулась.

   - Ты не в постели? Вот чудо!- сказала она, скинула башлык и, не останавливаясь, пошла дальше, в уборную. - Пора, Алексей Александрович, - проговорила она из-за двери.

   - Анна, мне нужно поговорить с тобой.

   - Со мной? - сказала она удивленно, вышла из двери и посмотрела на него. - Что же это такое? О чем это? - спросила она, садясь. - Ну, давай переговорим, если так нужно. А лучше бы спать.

   Анна говорила, что приходило ей на язык, и сама удивлялась, слушая себя, своей способности лжи. Как просты, естественны были ее слова и как похоже было, что ей просто хочется спать! Она чувствовала себя одетою в непроницаемую броню лжи. Она чувствовала, что какая-то невидимая сила помогала ей и поддерживала ее.

   - Анна, я должен предостеречь тебя, - сказал он.

   - Предостеречь? - сказала она. - В чем?

   Она смотрела так просто, так весело, что кто не знал ее, как знал муж, не мог бы заметить ничего неестественного ни в звуках, ни в смысле ее слов. Но для него, знавшего ее, знавшего, что, когда он ложился питью минутами позже, она замечала и спрашивала о причине, для него, знавшего, что всякую свою радость, веселье, горе она тотчас сообщала ему, - для него теперь видеть, что она не хотела замечать его состояние, что не хотела ни слова сказать о себе, означало многое. Он видел, что глубина ее души, всегда прежде открытая пред ним, была закрыта от него. Мало того, по тону ее он видел что она и не смущалась этим, а прямо как бы говорила ему: да, закрыта, и это так должно быть и будет вперед. Теперь он испытывал чувство, подобное тому, какое испытал бы человек, возвратившийся домой и находящий дом свой запертым. "Но, может быть, ключ еще найдется", - думал Алексей Александрович.

   - Я хочу предостеречь тебя в том, - сказал он тихим голосом, - что по неосмотрительности и легкомыслию ты можешь подать в свете повод говорить о тебе. Твой слишком оживленный разговор сегодня с графом Вронским (он твердо и с спокойною расстановкой выговорил это имя) обратил на себя внимание.

   Он говорил и смотрел на ее смеющиеся, страшные теперь для него своею непроницаемостью глаза и, говоря, чувствовал всю бесполезность и праздность своих слов.

   - Ты всегда так, - отвечала она, как будто совершенно не понимая его и изо всего того, что он сказал умышленно понимая только последнее. - То тебе неприятно, что я скучна, то тебе неприятно, что я весела. Мне не скучно было. Это тебя оскорбляет?

   Алексей Александрович вздрогнул и загнул руки, чтобы трещать ими.

   - Ах, пожалуйста, не трещи, я так не люблю, - сказала она.

   - Анна, ты ли это? - сказал Алексей Александрович тихо, сделав усилие над собою и удержав движение рук.

   - Да что ж это такое?- сказала она с таким искренним и комическим удивлением. - Что тебе от меня надо?

   Алексей Александрович помолчал и потер рукою лоб и глаза. Он увидел, что вместо того, что он хотел сделать, то есть предостеречь свою жену от ошибки в глазах света, он волновался невольно о том, что касалось ее совести, и боролся с воображаемою им какою-то стеной.

   - Я вот что намерен сказать, - продолжал он холодно и спокойно, - и я прошу тебя выслушать меня. Я признаю, как ты знаешь, ревность чувством оскорбительным и унизительным и никогда не позволю себе руководиться этим чувством; но есть известные законы приличия, которые нельзя преступать безнаказанно. Нынче не я заметил, но, судя по впечатлению, какое было произведено на общество, все заметили, что ты вела и держала себя не совсем так, как можно было желать.

   - Решительно ничего не понимаю, - сказала Анна, пожимая плечами. "Ему все равно, - подумала она. - Но в обществе заметили, и это тревожит его". - Ты нездоров, Алексей Александрович, - прибавила она, встала и хотела уйти в дверь; но он двинулся вперед, как бы желая остановить ее.

   Лицо его было некрасиво и мрачно, каким никогда не видала его Анна. Она остановилась и, отклонив голову назад, набок, начала своею быстрою рукой выбирать шпильки.

   - Ну-с, я слушаю, что будет, - проговорила она спокойно и насмешливо. - И даже с интересом слушаю, потому что желала бы понять, в чем дело.

   Она говорила и удивлялась тому натурально-спокойному, верному тону, которым она говорила, и выбору слов, которые она употребляла.

   - Входить во все подробности твоих чувств я не имею права и вообще считаю это бесполезным и даже вредным, - начал Алексей Александрович. - Копаясь в своей душе, мы часто выкапываем такое, что там лежало бы незаметно. Твои чувства - это дело твоей совести; но я обязан пред тобою, пред собой и пред богом указать тебе твои обязанности. Жизнь наша связана, и связана не людьми, а богом. Разорвать эту связь может только преступление, и преступление этого рода влечет за собой тяжелую кару.

   - Ничего не понимаю. Ах, боже мой, и как мне на беду спать хочется! - сказала она, быстро перебирая рукой волосы и отыскивая оставшиеся шпильки.

   - Анна, ради бога, не говори так, - сказал он кротко. - Может быть, я ошибаюсь, но поверь, что то, что я говорю, я говорю столько же за себя, как и за тебя. Я муж твой и люблю тебя.

   На мгновение лицо ее опустилось, и потухла насмешливая искра во взгляде; но слово "люблю" опять возмутило ее. Она подумала: "Любит? Разве он может любить? Если б он не слыхал, что бывает любовь, он никогда и не употреблял бы этого слова. Он и не знает, что такое любовь".

   - Алексей Александрович, право, я не понимаю, - сказала она. - Определи, что ты находишь...

   - Позволь, дай договорить мне. Я люблю тебя. Но я говорю не о себе; главные лица тут - наш сын и ты сама. Очень может быть, повторяю, тебе, покажутся совершенно напрасными и неуместными мои слова; может быть, они вызваны моим заблуждением. В таком случае я прошу тебя извинить меня. Но если ты сама чувствуешь, что есть хоть малейшие основания, то я тебя прошу подумать и, если сердце тебе говорит, высказать мне...

   Алексей Александрович, сам не замечая того, говорил совершенно не то, что приготовил.

   - Мне нечего говорить. Да и... - вдруг быстро сказала она, с трудом удерживая улыбку, - право, пора спать.

   Алексей Александрович вздохнул и, не сказав больше ничего, отправился в спальню.

   Когда она вошла в спальню, он уже лежал. Губы его были строго сжаты, и глаза не смотрели на нее. Анна легла на свою постель и ждала каждую минуту, что он еще раз заговорит с нею. Она и боялась того, что он заговорит, и ей хотелось этого. Но он молчал. Она долго ждала неподвижно и уже забыла о нем. Она думала о другом, она видела его и чувствовала, как ее сердце при этой мысли наполнялось волнением и преступною радостью. Вдруг она услыхала ровный и спокойный носовой свист. В первую минуту Алексей Александрович как будто испугался своего свиста и остановился; но, переждав два дыхания, свист раздался с новою, спокойною ровностью.

   - Поздно, поздно, уж поздно, - прошептала она с улыбкой. Она долго лежала неподвижно с открытыми глазами, блеск которых, ей казалось, она сама в темноте видела.

  

  

   С этого вечера началась новая жизнь для Алексея Александровича и для его жены. Ничего особенного не случилось. Анна, как всегда, ездила в свет, особенно часто бывала у княгини Бетси и встречалась везде с Вронским. Алексей Александрович видел это, но ничего не мог сделать. На все попытки его вызвать ее на объяснение она противопоставляла ему непроницаемую стену какого-то веселого недоумения. Снаружи было то же, но внутренние отношения их совершенно изменились. Алексей Александрович, столь сильный человек в государственной деятельности, тут чувствовал себя бессильным, Как бык, покорно опустив голову, он ждал обуха, который, он чувствовал, был над ним поднят. Каждый раз, как он начинал думать об этом, он чувствовал, что нужно попытаться еще раз, что добротою, нежностью, убеждением еще есть надежда спасти ее, заставить опомниться, и он каждый день сбирался говорить с ней. Но каждый раз, как он начинал говорить с ней, он чувствовал, что тот дух зла и обмана, который владел ею, овладевал и им, и он говорил с ней совсем не то и не тем тоном, каким хотел говорить. Он говорил с ней невольно своим привычным тоном подшучиванья над тем, кто бы так говорил. А в этом тоне нельзя было сказать того, что требовалось сказать ей. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

  

  

   То, что почти целый год для Вронского составляло исключительно одно желанье его жизни, заменившее ему все прежние желания; то, что для Анны было невозможною, ужасною и тем более обворожительною мечтою счастия, - это желание было удовлетворено. Бледный, с дрожащею нижнею челюстью, он стоял над нею и умолял успокоиться, сам не зная, в чем и чем.

   - Анна! Анна!- говорил он дрожащим голосом. - Анна, ради бога!..

   Но чем громче он говорил, тем ниже она опускала свою когда-то гордую, веселую, теперь же постыдную голову, и она вся сгибалась и падала с дивана, на котором сидела, на пол, к его ногам; она упала бы на ковер, если б он не держал ее.

   - Боже мой! Прости меня!- всхлипывая, говорила она, прижимая к своей груди его руки.

   Она чувствовала себя столь преступною и виноватою, что ей оставалось только унижаться и просить прощения: а в жизни теперь, кроме его, у ней никого не было, так что она и к нему обращала свою мольбу о прощении. Она, глядя на него, физически чувствовала свое унижение и ничего больше не могла говорить. Он же чувствовал то, что должен чувствовать убийца, когда видит тело, лишенное им жизни. Это тело, лишенное им жизни, была их любовь, первый период их любви. Было что-то ужасное и отвратительное в воспоминаниях о том, за что было заплачено этою страшною ценой стыда. Стыд пред духовною наготою своей давил ее и сообщался ему. Но, несмотря на весь ужас убийцы пред телом убитого, надо резать на куски, прятать это тело, надо пользоваться тем, что убийца приобрел убийством.

   И с озлоблением, как будто со страстью, бросается убийца на это тело, и тащит, и режет его; так и он покрывал поцелуями ее лицо и плечи. Она держала его руку и не шевелилась. Да, эти поцелуи - то, что куплено этим стыдом. Да, и эта одна рука, которая будет всегда моею, - рука моего сообщника. Она подняла эту руку и поцеловала ее. Он опустился на колена и хотел видеть ее лицо; но она прятала его и ничего не говорила. Наконец, как бы сделав усилие над собой, она поднялась и оттолкнула его. Лицо ее было все так же красиво, но тем более было оно жалко.

   - Все кончено, - сказала она. - У меня ничего нет, кроме тебя. Помни это.

   - Я не могу не помнить того, что есть моя жизнь. За минуту этого счастья...

   - Какое счастье!- с отвращением и ужасом сказала она, и ужас невольно сообщился ему. - Ради бога, ни слова, ни слова больше.

   Она быстро встала и отстранилась от него.

   - Ни слова больше, - повторила она, и с странным для него выражением холодного отчаяния на лице она рассталась с ним. Она чувствовала, что в эту минуту не могла выразить словами того чувства стыда, радости и ужаса пред этим вступлением в новую жизнь и не хотела говорить об этом, опошливать это чувство неточными словами. Но и после, и на другой и на третий день, она не только не нашла слов, которыми бы она могла выразить всю сложность этих чувств, но не находила и мыслей, которыми бы она сама с собой могла обдумать все, что было в ее душе.

   Она говорила себе: "Нет, теперь я не могу об этом думать; после, когда я буду спокойнее". Но это спокойствие для мыслей никогда не наступало; каждый раз, как являлась ей мысль о том, что она сделала, и что с ней будет, и что она должна сделать, на нее находил ужас, и она отгоняла от себя эти мысли.

   - После, после, - говорила она, - когда я буду спокойнее.

   Зато во сне, когда она не имела власти над своими мыслями, ее положение представлялось ей во всей безобразной наготе своей. Одно сновиденье почти каждую ночь посещало ее. Ей снилось, что оба вместе были ее мужья, что оба расточали ей свои ласки. Алексей Александрович плакал, целуя ее руки, и говорил: как хорошо теперь! И Алексей Вронский был тут же, и он был также ее муж. И она, удивляясь тому, что прежде ей казалось это невозможным, объясняла им, смеясь, что это гораздо проще и что они оба теперь довольны и счастливы. Но это сновиденье, как кошмар, давило ее, и она просыпалась с ужасом.

  

&nbs