Толстой Лев Николаевич - Анна Каренина

p;    Княгиня была сперва твердо уверена, что нынешний вечер решил судьбу Кити и что не может быть сомнения в намерениях Вронского; но слова мужа смутили ее.

   И, вернувшись к себе, она, точно так же как и Кити, с ужасом пред неизвестностью будущего, несколько раз повторила в душе: "Господи помилуй, господи помилуй, господи помилуй!"

  

  

   Вронский никогда не знал семейной жизни. Мать его была в молодости блестящая светская женщина, имевшая во время замужества, и в особенности после, много романов, известных всему свету. Отца своего он почти не помнил и был воспитан в Пажеском корпусе.

   Выйдя очень молодым блестящим офицером из школы, он сразу попал в колею богатых петербургских военных. Хотя он и ездил изредка в петербургский свет, все любовные интересы его были вне света.

   В Москве в первый раз он испытал, после роскошной и грубой петербургской жизни, прелесть сближения со светскою милою и невинною девушкой, которая полюбила его. Ему и в голову не приходило, чтобы могло быть что-нибудь дурное в его отношениях к Кити. На балах он танцевал преиму- щественно с нею; он ездил к ним в дом. Он говорил с нею то, что обыкновенно говорят в свете, всякий вздор, но вздор, которому он невольно придавал особенный для нее смысл. Несмотря на то, что он ничего не сказал ей такого, чего не мог бы сказать при всех, он чувствовал, что она все более и более становилась в зависимость от него, и чем больше он это чувствовал, тем ему было приятнее и его чувство к ней становилось нежнее. Он не знал, что его образ действий относительно Кити имеет определенное название, что это есть заманиванье барышень без намерения жениться и что это заманиванье есть один из дурных поступков, обыкновенных между блестящими молодыми людьми, как он. Ему казалось, что он первый открыл это удовольствие, и он наслаждался своим открытием.

   Если б он мог слышать, что говорили ее родители в этот вечер, если б он мог перенестись на точку зрения семьи и узнать, что Кити будет несчастна, если он не женится на ней, он бы очень удивился и не поверил бы этому. Он не мог поверить тому, что то, что доставляло такое большое и хорошее удовольствие ему, а главное ей, могло быть дурно. Еще меньше он мог бы поверить тому, что он должен жениться.

   Женитьба для него никогда не представлялась возможностью. Он не только не любил семейной жизни, но в семье, и в особенности в муже, по тому общему взгляду холостого мира, в котором он жил, он представлял себе нечто чуждое, враждебное, а всего более - смешное. Но хотя Вронский и не подозревал того, что говорили родители, он, выйдя в этот вечер от Щербацких, почувствовал, что та духовная тайная связь, которая существовала между ним и Кити, утвердилась нынешний вечер так сильно, что надо предпринять что-то Но что можно и что должно было предпринять, он не мог придумать.

   "То и прелестно, - думал он, возвращаясь от Щербацких и вынося от них, как и всегда, приятное чувство чистоты и свежести, происходившее отчасти и оттого, что он не курил целый вечер, и вместе новое чувство умиления пред ее к себе любовью, - то и прелестно, что ничего не сказано ни мной, ни ею, но мы так понимали друг друга в этом невидимом разговоре взглядов и интонаций, что нынче яснее, чем когда-нибудь, она сказала мне, что любит. И как мило, просто и, главное, доверчиво! Я сам себя чувствую лучше, чище. Я чувствую, что у меня есть сердце и что есть во мне много хорошего. Эти милые влюбленные глаза! Когда она сказала: и очень..."

   "Ну так что ж? Ну и ничего. Мне хорошо, и ей хорошо"... И он задумался о том, где ему окончить нынешний вечер.

   Он прикинул воображением места, куда он мог бы ехать. "Клуб? партия безика, шампанское с Игнатовым? Нет, не поеду. Chateau de fleurs, там найду Облонского, куплеты, cancan? Нет, надоело. Вот именно за то я люблю Щербацких, что сам лучше делаюсь. Поеду домой". Он прошел прямо в свой номер у Дюссо, велел подать себе ужинать и потом, раздевшись, только успел положить голову на подушку, заснул крепким и спокойным, как всегда, сном.

  

  

   На другой день, в 11 часов утра, Вронский выехал на станцию Петербургской железной дороги встречать мать, и первое лицо, попавшееся ему на ступеньках большой лестницы, был Облонский, ожидавший с этим же поездом сестру.

   - А! ваше сиятельство!- крикнул Облонский. - Ты за кем?

   - Я за матушкой, - улыбаясь, как и все, кто встречался с Облонским, отвечал Вронский, - пожимая ему руку, и вместе с ним взошел на лестницу. - Она нынче должна быть из Петербурга.

   - А я тебя ждал до двух часов. Куда же ты поехал от Щербацких?

   - Домой, - отвечал Вронский. - Признаться, мне так было приятно вчера после Щербацких, что никуда не хотелось.

   - Узнаю коней ретивых по каким-то их таврам, юношей влюбленных узнаю по их глазам, - продекламировал Степан Аркадьич точно так же, как прежде Левину.

   Вронский улыбнулся с таким видом, что он не отрекается от этого, но тотчас же переменил разговор. - А ты кого встречаешь? - спросил он.

   - Я? я хорошенькую женщину, - сказал Облонский,

   - Вот как!

   - Honni soit qui mal y pense! Сестру Анну.

   - Ах, это Каренину? - сказал Вронский.

   - Ты ее, верно, знаешь?

   - Кажется, знаю. Или нет... Право, не помню, - рассеянно отвечал Вронский, смутно представляя себе при имени Карениной что-то чопорное и скучное.

   - Но Алексея Александровича, моего знаменитого зятя, верно, знаешь. Его весь мир знает.

   - То есть знаю по репутации и по виду. Знаю, что он умный, ученый, божественный что-то... Но ты знаешь, это не в моей... not in my line, - сказал Вронский.

   - Да, он очень замечательный человек; немножко консерватор, но славный человек, - заметил Степан Аркадьич, - славный человек.

   - Ну, и тем лучше для него, - сказал Вронский улыбаясь. - А, ты здесь, - обратился он к высокому старому лакею матери, стоявшему у двери, - войди сюда.

   Вронский в это последнее время, кроме общей для всех приятности Степана Аркадьича, чувствовал себя привязанным к нему еще тем, что он в его воображении соединялся с Кити.

   - Ну что ж, в воскресенье сделаем ужин для дивы? - сказал он ему, с улыбкой взяв его под руку.

   - Непременно. Я сберу подписку. Ах, познакомился ты вчера с моим приятелем Левиным? - спросил Степан Аркадьич.

   - Как же. Но он что-то скоро уехал.

   - Он славный малый, - продолжал Облонский. - Не правда ли?

   - Я не знаю, - отвечал Вронский, - отчего это во всех москвичах, разумеется исключая тех, с кем говорю, - шутливо вставил он, - есть что-то резкое. Что-то они всь на дыбы становятся, сердятся, как будто всь хотят дать почувствовать что-то...

   - Есть это, правда, есть... - весело смеясь, сказал Степан Аркадьич.

   - Что, скоро ли? - обратился Вронский к служащему.

   - Поезд вышел, - отвечал служитель.

   Приближение поезда все более и более обозначалось движением приготовлений на станции, беганьем артельщиков, появлением жандармов и служащих и подъездом встречающих. Сквозь морозный пар виднелись рабочие в полушубках, в мягких валеных сапогах, переходившие через рельсы загибающихся путей. Слышался свист паровика на дальних рельсах и передвижение чего-то тяжелого.

   - Нет, - сказал Степан Аркадьич, которому очень хотелось рассказать Вронскому о намерениях Левина относительно Кити. - Нет, ты неверно оценил моего Левина. Он очень нервный человек и бывает неприятен, правда, но зато иногда он бывает очень мил. Это такая честная, правдивая натура, и сердце золотое. Но вчера были особенные причины, - с значительною улыбкой продолжал Степан Аркадьич, совершенно забывая то искреннее сочувствие, которое он вчера испытывал к своему приятелю, и теперь испытывая такое же, только к Вронскому. - Да, была причина, почему он мог быть или особенно счастлив, или особенно несчастлив,

   Вронский остановился и прямо спросил:

   - То есть что же? Или он вчера сделал предложение твоей belle soeur?..

   - Может быть, - сказал Степан Аркадьич. - Что-то мне показалось такое вчера. Да, если он рано уехал и был еще не в духе, то это так... Он так давно влюблен, и мне его очень жаль.

   - Вот как!.. Я думаю, впрочем, что она может рассчитывать на лучшую партию, - сказал Вронский и, выпрямив грудь, опять принялся ходить. - Впрочем, я его не знаю, - прибавил он. - Да, это тяжелое положение! От этого-то большинство и предпочитает знаться с Кларами. Там неудача доказывает только, что у тебя недостало денег, а здесь - твое достоинство на весах. Однако вот и поезд.

   Действительно, вдали уже свистел паровоз. Через несколько минут платформа задрожала, и, пыхая сбиваемым книзу от мороза паром, прокатился паровоз с медленно и мерно нагибающимся и растягивающимся рычагом среднего колеса и с кланяющимся, обвязанным, заиндевелым машинистом; а за тендером, все медленнее и более потрясая платформу, стал проходить вагон с багажом и с визжавшею собакой; наконец, подрагивая пред остановкой, подошли пассажирские вагоны.

   Молодцеватый кондуктор, на ходу давая свисток, соскочил, и вслед за ним стали по одному сходить нетерпеливые пассажиры: гвардейский офицер, держась прямо и строго оглядываясь; вертлявый купчик с сумкой, весело улыбаясь; мужик с мешком через плечо.

   Вронский, стоя рядом с Облонским, оглядывал вагоны и выходивших и совершенно забыл о матери. То, что он сейчас узнал про Кити, возбуждало и радовало его. Грудь его невольно выпрямлялась, и глаза блестели. Он чувствовал себя победителем.

   - Графиня Вронская в этом отделении, - сказал молодцеватый кондуктор, подходя к Вронскому.

   Слова кондуктора разбудили его и заставили вспомнить о матери и предстоящем свидании с ней. Он в душе своей не уважал матери и, не отдавая себе в том отчета, не любил ее, хотя по понятиям того круга, в котором жил, по воспитанию своему, не мог себе представить других к матери отношении, как в высшей степени покорных и почтительных, и тем более внешне покорных и почтительных, чем менее в душе он уважал и любил ее.

  

  

   Вронский пошел за кондуктором в вагон и при входе в отделение остановился, чтобы дать дорогу выходившей даме. С привычным тактом светского человека, по одному взгляду на внешность этой дамы, Вронский определил ее принадлежность к высшему свету. Он извинился и пошел было в вагон, но почувствовал необходимость еще раз взглянуть на нее - не потому, что она была очень красива, не по тому изяществу и скромной грации, которые видны были во всей ее фигуре, но потому, что в выражении миловидного лица, когда она прошла мимо его, было что-то особенно ласковое и нежное. Когда он оглянулся, она тоже повернула голову. Блестящие, казавшиеся темными от густых ресниц, серые глаза дружелюбно, внимательно остановились на его лице, как будто она признавала его, и тотчас же перенеслись на подходившую толпу, как бы ища кого-то. В этом коротком взгляде Вронский успел заметить сдержанную оживленность, которая играла в ее лице и порхала между блестящими глазами и чуть заметной улыбкой, изгибавшею ее румяные губы. Как будто избыток чего-то так переполнял ее существо, что мимо ее воли выражался то в блеске взгляда, то в улыбке. Она потушила умышленно свет в глазах, но он светился против ее воли в чуть заметной улыбке.

   Вронский вошел в вагон. Мать его, сухая старушка с черными глазами и букольками, щурилась, вглядываясь в сына, и слегка улыбалась тонкими губами. Поднявшись с диванчика и передав горничной мешочек, она подала маленькую сухую руку сыну и, подняв его голову от руки, поцеловала его в лицо.

   - Получил телеграмму? Здоров? Слава богу.

   - Хорошо доехали? - сказал сын, садясь подле нее и невольно прислушиваясь к женскому голосу из-за двери. Он знал, что это был голос той дамы, которая встретилась ему при входе.

   - Я все-таки с вами не согласна, - говорил голос дамы.

   - Петербургский взгляд, сударыня.

   - Не петербургский, а просто женский, - отвечала она.

   - Ну-с, позвольте поцеловать вашу ручку.

   - До свиданья, Иван Петрович. Да посмотрите, не тут ли брат, и пошлите его ко мне, - сказала дама у самой двери и снова вошла в отделение.

   - Что ж, нашли брата? - сказала Вронская, обращаясь к даме.

   Вронский вспомнил теперь, что это была Каренина.

   Ваш брат здесь, - сказал он, вставая. - Извините меня, я не узнал вас, да и наше знакомство было так коротко, - сказал Вронский, кланяясь, - что вы, верно, не помните меня.

   - О нет, - сказала она, - я бы узнала вас, потому что мы с вашею матушкой, кажется, всю дорогу говорили только о вас, - сказала она, позволяя, наконец, просившемуся наружу оживлению выразиться в улыбке. - А брата моего все-таки нет.

   - Позови же его, Алеша, - сказала старая графиня.

   Вронский вышел на платформу и крикнул:

   - Облонский! Здесь!

   Но Каренина не дождалась брата, а, увидав его, решительным легким шагом вышла из вагона. И, как только брат подошел к ней, она движением, поразившим Вронского своею решительностью и грацией, обхватила брата левою рукой за шею, быстро притянула к себе и крепко поцеловала. Вронский, не спуская глаз, смотрел на нее и, сам не зная чему, улыбался. Но вспомнив, что мать ждала его, он опять вошел в вагон.

   - Не правда ли, очень мила? - сказала графиня про Каренину. - Ее муж со мною посадил, и я очень рада была. Всю дорогу мы с ней проговорили. Ну, а ты, говорят... vous filez le parfait amour. Tant mieux, mon cher, tant mieux.

   - Я не знаю, на что вы намекаете, maman, - отвечал сын холодно. - Что ж, maman, идем.

   Каренина опять вошла в вагон, чтобы проститься с графиней.

   - Ну вот, графиня, вы встретили сына, а я брата, - весело сказала она. - И все истории мои истощились; дальше нечего было бы рассказывать.

   - Ну, нет, - сказала графиня, взяв ее за руку, - я бы с вами объехала вокруг света и не соскучилась бы. Вы одна из тех милых женщин, с которыми и поговорить и помолчать приятно. - А о сыне вашем, пожалуйста, не думайте: нельзя же никогда не разлучаться.

   Каренина стояла неподвижно, держась чрезвычайно прямо, и глаза ее улыбались.

   - У Анны Аркадьевны, - сказала графиня, объясняя сыну, - есть сынок восьми лет, кажется, и она никогда с ним не разлучалась и все мучается, что оставила его.

   - Да, мы все время с графиней говорили, я о своем, она о своем сыне, - сказала Каренина, и опять улыбка осветила ее лицо, улыбка ласковая, относившаяся к нему.

   - Вероятно, это вам очень наскучило, - сказал он, сейчас, на лету, подхватывая этот мяч кокетства, который она бросила ему. Но она, видимо, не хотела продолжать разговора в этом тоне и обратилась к старой графине:

   - Очень благодарю вас. Я и не видала, как провела вчерашний день. До свиданья, графиня.

   - Прощайте, мой дружок, - отвечала графиня. Дайте поцеловать ваше хорошенькое личико. Я просто, по-старушечьи, прямо говорю, что полюбила вас.

   Как ни казенна была эта фраза, Каренина, видимо, от души поверила и порадовалась этому. Она покраснела, слегка нагнулась, подставила свое лицо губам графини, опять выпрямилась и с тою же улыбкой, волновавшеюся между губами и глазами, подала руку Вронскому. Он пожал маленькую ему поданную руку и, как чему-то особенному, обрадовался тому энергическому пожатию, с которым она крепко и смело тряхнула его руку. Она вышла быстрою походкой, так странно легко носившею ее довольно полное тело.

   - Очень мила, - сказала старушка.

   То же самое думал ее сын. Он провожал ее глазами до тех пор, пока не скрылась ее грациозная фигура, и улыбка остановилась на его лице. В окно он видел, как она подошла к брату, положила ему руку на руку и что-то оживленно начала говорить ему, очевидно о чем-то не имеющем ничего общего с ним, с Вронским, и ему это показалось досадным.

   - Ну, что, maman, вы совершенно здоровы? - повторил он, обращаясь к матери.

   - Все хорошо, прекрасно. Alexandre очень был мил. И Marie очень хороша стала. Она очень интересна.

   И опять начала рассказывать о том, что более всего интересовало ее, о крестинах внука, для которых она ездила в Петербург, и про особенную милость государя к старшему сыну.

   - Вот и Лаврентий, - сказал Вронский, глядя в окно, - теперь пойдемте, если угодно.

   Старый дворецкий, ехавший с графиней, явился в вагон доложить, что все готово, и графиня поднялась, чтоб идти.

   - Пойдемте, теперь мало народа, - сказал Вронский.

   Девушка взяла мешок и собачку, дворецкий и артельщик другие мешки. Вронский взял под руку мать; но когда они уже выходили из вагона, вдруг несколько человек с испуганными лицами пробежали мимо. Пробежал и начальник станции в своей необыкновенного цвета фуражке. Очевидно, что-то случилось необыкновенное. Народ от поезда бежал назад.

   - Что?.. Что?.. Где?.. Бросился!.. задавило!.. - слышалось между проходившими.

   Степан Аркадьич с сестрой под руку, тоже с испуганными лицами, вернулись и остановились, избегая народ, у входа в вагон.

   Дамы вошли в вагон, а Вронский со Степаном Аркадьичем пошли за народом узнавать подробности несчастия.

   Сторож, был ли он пьян, или слишком закутан от сильного мороза, не слыхал отодвигаемого задом поезда, и его раздавили.

   Еще прежде чем вернулись Вронский и Облонский, дамы узнали эти подробности от дворецкого.

   Облонский и Вронский оба видели обезображенный труп. Облонский, видимо, страдал... Он морщился и, казалось, готов был плакать.

   - Ах, какой ужас! Ах, Анна, если бы ты видела! Ах, какой ужас! - приговаривал он.

   Вронский молчал, и красивое лицо его было серьезно, но совершенно спокойно.

   - Ах, если бы вы видели, графиня, - говорил Степан Аркадьич. - И жена его тут... Ужасно видеть ее... Она бросилась на тело. Говорят, он один кормил огромное семейство. Вот ужас!

   - Нельзя ли что-нибудь сделать для нее? - взволнованным шепотом сказала Каренина.

   Вронский взглянул на нее и тотчас же вышел из вагона.

   - Я сейчас приду, maman, - прибавил он, обертываясь в дверях.

   Когда он возвратился через несколько минут, Степан Аркадьич уже разговаривал с графиней о новой певице, а графиня нетерпеливо оглядывалась на дверь, ожидая сына.

   - Теперь пойдемте, - сказал Вронский, входя. Они вместе вышли. Вронский шел впереди с матерью. Сзади шла Каренина - с братом. У выхода к Вронскому подошел догнавший его начальник станции.

   - Вы передали моему помощнику двести рублей. Потрудитесь обозначить, кому вы назначаете их?

   - Вдове, - сказал Вронский, пожимая плечами. - Я не понимаю, о чем спрашивать.

   - Вы дали? - крикнул сзади Облонский и, прижав руку сестры, прибавил:Очень мило, очень мило! Не правда ли, славный малый? Мое почтение, графиня.

   И он с сестрой остановились, отыскивая ее девушку.

   Когда они вышли, карета Вронских уже отъехала. Выходившие люди все еще переговаривались о том, что случилось.

   - Вот смерть-то ужасная!- сказал какой-то господин, проходя мимо. - Говорят, на два куска.

   - Я думаю, напротив, самая легкая, мгновенная, - заметил другой.

   - Как это не примут мер, - говорил третий.

   Каренина села в карету, и Степан Аркадьич с удивлением увидал, что губы ее дрожат и она с трудом удерживает слезы.

   - Что с тобой, Анна? - спросил он, когда они отъехали несколько сот сажен.

   - Дурное предзнаменование, - сказала она.

   - Какие пустяки!- сказал Степан Аркадьич. - Ты приехала, это главное. Ты не можешь представить себе, как я надеюсь на тебя.

   - А ты давно знаешь Вронского? - спросила она.

   - Да. Ты знаешь, мы надеемся, что он женится на Кити.

   - Да? - тихо сказала Анна. - Ну, теперь давай говорить о тебе, - прибавила она, встряхивая головой, как будто хотела физически отогнать что-то лишнее и мешавшее ей. - Давай говорить о твоих делах... Я получила твое письмо и вот приехала.

   - Да, вся надежда на тебя, - сказал Степан Аркадьич.

   - Ну, расскажи мне все.

   И Степан Аркадьич стал рассказывать.

   Подъехав к дому, Облонский высадил сестру, вздохнул, пожал ее руку и отправился в присутствие...

  

  

   Когда Анна вошла в комнату, Долли сидела в маленькой гостиной с белоголовым пухлым мальчиком, уж теперь похожим на отца, и слушала его урок из французского чтения. Мальчик читал, вертя в руке и стараясь оторвать чуть державшуюся пуговицу курточки. Мать несколько раз отнимала руку, но пухлая ручонка опять бралась за пуговицу. Мать оторвала пуговицу и положила ее в карман.

   - Успокой руки, Гриша, - сказала она и опять взялась за свое одеяло, давнишнюю работу, за которую она всегда бралась в тяжелые минуты, и теперь вязала нервно, закидывая пальцем и считая петли. Хотя она и велела вчера сказать мужу, что ей дела нет до того, приедет или не приедет его сестра, она все приготовила к ее приезду и с волнением ждала золовку.

   Долли была убита своим горем, вся поглощена им. Однако она помнила, что Анна, золовка, была жена одного из важнейших лиц в Петербурге и петербургская grande dame. И благодаря этому обстоятельству она не исполнила сказанного мужу, то есть не забыла, что приедет золовка. "Да, наконец, Анна ни в чем не виновата, - думала Долли. - Я о ней ничего, кроме самого хорошего, не знаю, и в отношении к себе я видела от нее только ласку и дружбу". Правда, сколько она могла запомнить свое впечатление в Петербурге у Карениных, ей не нравился самый дом их; что-то было фальшивое во всем складе их семейного быта. "Но за что же я не приму ее? Только бы не вздумала она утешать меня!- думала Долли. - Все утешения, и увещания, и прощения христианские - все это я уж тысячу раз передумала, и все это не годится".

   Все эти дни Долли была одна с детьми. Говорить о своем горе она не хотела, а с этим горем на душе говорить о постороннем она не могла. Она знала, что, так или иначе, она Анне выскажет все, и то ее радовала мысль о том, как она выскажет, то злила необходимость говорить о своем унижении с ней, его сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.

   Она, как часто бывает, глядя на часы, ждала ее каждую минуту и пропустила именно ту, когда гостья приехала, так что не слыхала звонка.

   Услыхав шум платья и легких шагов уже в дверях, она оглянулась, и на измученном лице ее невольно выразилось не радость, а удивление. Она встала и обняла золовку.

   - Как, уж приехала? - сказала она, целуя ее.

   - Долли, как я рада тебя видеть!

   - И я рада, - слабо улыбаясь и стараясь по выражению лица Анны узнать, знает ли она, сказала Долли. "Верно, знает", - подумала она, заметив соболезнование на лице Анны. - Ну, пойдем, я тебя проведу в твою комнату, - продолжала она, стараясь отдалить сколько возможно минуту объяснения.

   - Это Гриша? Боже мой, как он вырос!- сказала Анна и, поцеловав его, не спуская глаз с Долли, остановилась и покраснела. - Нет, позволь никуда не ходить.

   Она сняла платок, шляпу и, зацепив ею за прядь своих черных, везде вьющихся волос, мотая головой, отцепляла волоса.

   - А ты сияешь счастьем и здоровьем!- сказала Долли почти с завистью.

   - Я?.. Да, - сказала Анна. - Боже мой, Таня! Ровесница Сереже моему, - прибавила она, обращаясь ко вбежавшей девочке. Она взяла ее на руки и поцеловала. - Прелестная девочка, прелесть! Покажи же мне всех.

   Она называла их и припоминала не только имена, но года, месяцы, характеры, болезни всех детей, и Долли не могла не оценить этого.

   - Ну, так пойдем к ним, - сказала она. - Вася спит теперь, жалко.

   Осмотрев детей, они сели, уже одни, в гостиной, пред кофеем. Анна взялась за поднос и потом отодвинула его.

   - Долли, - сказала она, - он говорил мне.

   Долли холодно посмотрела на Анну. Она ждала теперь притворно-сочувственных фраз; но Анна ничего такого не сказала.

   - Долли, милая!- сказала она, - я не хочу ни говорить тебе за него, ни утешать; это нельзя. Но, душенька, мне просто жалко, жалко тебя всею душой!

   Из-за густых ресниц ее блестящих глаз вдруг показались слезы. Она пересела ближе к невестке и взяла ее руку своею энергическою маленькою рукой. Долли не отстранилась, но лицо ее не изменяло своего сухого выражения. Она сказала:

   - Утешить меня нельзя. Все потеряно после того, что было, все пропало!

   И как только она сказала это, выражение лица ее вдруг смягчилось. Анна подняла сухую, худую руку Долли, поцеловала ее и сказала:

   - Но, Долли, что же делать, что же делать? Как лучше поступить в этом ужасном положении? - вот о чем надо подумать.

   - Все кончено, и больше ничего, - сказала Долли. - И хуже всего то, ты пойми, что я не могу его бросить; дети, я связана. А с ним жить я не могу, мне мука видеть его.

   - Долли, голубчик, он говорил мне, но я от тебя хочу слышать, скажи мне все.

   Долли посмотрела на нее вопросительно.

   Участие и любовь непритворные видны были на лице Анны.

   - Изволь, - вдруг сказала она. - Но я скажу сначала. Ты знаешь, как я вышла замуж. Я с воспитанием maman не только была невинна, но я была глупа Я ничего не знала. Говорят, я знаю, мужья рассказывают женам своим прежнюю жизнь, но Стива... - она поправилась, - Степан Аркадьич ничего не сказал мне. Ты не поверишь, но я до сих пор думала, что я одна женщина, которую он знал. Так я жила восемь лет. Ты пойми, что я не только не подозревала неверности, но что я считала это невозможным, и тут, представь себе, с такими понятиями узнать вдруг весь ужас, всю гадость... Ты пойми меня. Быть уверенной вполне в своем счастии, и вдруг... - продолжала Долли, удерживая рыданья, - и получить письмо... письмо его к своей любовнице, к моей гувернантке. Нет, это слишком ужасно! - Она поспешно вынула платок и закрыла им лицо. - Я понимаю еще увлечение, - продолжала она, помолчав, - но обдуманно, хитро обманывать меня... с кем же?.. Продолжать быть моим мужем вместе с нею... это ужасно! Ты не можешь понять...

   - О нет, я понимаю! Понимаю, милая Долли, понимаю, - говорила Анна, пожимая ее руку.

   - И ты думаешь, что он понимает весь ужас моего положения? - продолжала Долли. - Нисколько! Он счастлив и доволен.

   - О нет! - быстро перебила Анна. - Он жалок, он убит раскаяньем...

   - Способен ли он к раскаянью? - перебила Долли, внимательно вглядываясь в лицо золовки.

   - Да, я его знаю. Я не могла без жалости смотреть на него. Мы его обе знаем. Он добр, но он горд, а теперь так унижен. Главное, что меня тронуло (и тут Анна угадала главное, что могло тронуть Долли)... - его мучают две вещи: то, что ему стыдно детей, и то, что он, любя тебя... да, да, любя больше всего на свете, -. поспешно перебила она хотевшую возражать Долли, - сделал тебе больно, убил тебя. "Нет, нет, она не простит", - все говорит он.

   Долли задумчиво смотрела мимо золовки, слушая ее слова.

   - Да, я понимаю, что положение его ужасно; виноватому хуже, чем невинному, - сказала она, - если он чувствует, что от вины его все несчастие. Но как же простить, как мне опять быть его женою после нее? Мне жить с ним теперь будет мученье, именно потому, что я люблю свою прошедшую любовь к нему...

   И рыдания перервали ее слова,

   Но как будто нарочно, каждый раз, как она смягчалась, она начинала опять говорить о том, что раздражало ее.

   - Она ведь молода, ведь она красива, - продолжала она. - Ты понимаешь ли, Анна, что у меня моя молодость, красота взяты кем? Им и его детьми. Я отслужила ему, и на этой службе ушло все мое, и ему теперь, разумеется, свежее пошлое существо приятнее. Они, верно, говорили между собою обо мне или, еще хуже, умалчивали, - ты понимаешь? - Опять ненавистью зажглись ее глаза. - И после этого он будет говорить мне... Что ж, я буду верить ему? Никогда. Нет, уж кончено все, все, что составляло утешенье, награду труда, мук... Ты поверишь ли? я сейчас учила Гришу: прежде это бывало радость, теперь мученье. Зачем я стараюсь, тружусь? Зачем дети? Ужасно то, что вдруг душа моя перевернулась и вместо любви, нежности у меня к нему одна злоба, да, злоба. Я бы убила его и...

   - Душенька, Долли, я понимаю, но не мучь себя. Ты так оскорблена, так возбуждена, что ты многое видишь не так.

   Долли затихла, и они минуты две помолчали.

   - Что делать, подумай, Анна, помоги. Я все передумала и ничего не вижу.

   Анна ничего не могла придумать, но сердце ее прямо отзывалось на каждое слово, на каждое выражение лица невестки.

   - Я одно скажу, - начала Анна, - я его сестра, я знаю его характер, эту способность все, все забыть (она сделала жест пред лбом), эту способность полного увлечения, но зато и полного раскаяния. Он не верит, не понимает теперь, как он мог сделать то, что сделал.

   - Нет, он понимает, он понимал!- перебила Долли. - Но я... ты.забываешь меня... разве мне легче?

   - Постой. Когда он говорил мне, признаюсь тебе, я не понимала еще всего ужаса твоего положения. Я видела только его и то, что семья расстроена; мне его жалко было, но, поговорив с тобой, я, как женщина, вижу другое; я вижу твои страдания, и мне, не могу тебе сказать, как жаль тебя! Но, Долли, душенька, я понимаю твои страдания вполне, только одного я не знаю: я не знаю... я не знаю, насколько в душе твоей есть еще любви к нему. Это ты знаешь, - настолько ли есть, чтобы можно было простить. Если есть, то прости!

   - Нет, - начала Долли; но Анна прервала ее, целуя еще раз ее руку.

   - Я больше тебя знаю свет, - сказала она. - Я знаю этих людей, как Стива, как они смотрят на это. Ты говоришь, что он с ней говорил об тебе. Этого не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена - это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого не понимаю, но это так.

   - Да, но он целовал ее...

   - Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен в тебя. Я помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал, говоря о тебе, и какая поэзия и высота была ты для него, и я знаю, что чем больше он с тобой жил, тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись, бывало, над ним, что он к каждому слову прибавлял: "Долли удивительная женщина". Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлечение не души его...

   - Но если это увлечение повторится?

   - Оно не может, как я понимаю.....

   - Да, но ты простила бы?

   - Не знаю, не могу судить... Нет, могу, - сказала Анна, подумав; и, уловив мыслью положение и свесив его на внутренних весах, прибавила: - Нет, могу, могу, могу. Да, я простила бы. Я не была бы тою же, да, но простила бы, и так простила бы, как будто этого не было, совсем не было.

   - Ну, разумеется, - быстро прервала Долли, как будто она говорила то, что не раз думала, - иначе бы это не было прощение. Если простить, то совсем, совсем. Ну, пойдем, я тебя проведу в твою комнату, - сказала она, вставая, и по дороге Долли обняла Анну. - Милая моя, как я рада, что ты приехала. Мне легче, гораздо легче стало.

  

  

   Весь день этот Анна провела дома, то есть у Облонских, и не принимала никого, так как уж некоторые из ее знакомых, успев узнать о ее прибытии, приезжали в этот же день. Анна все утро провела с Долли и с детьми. Она только послала записочку к брату, чтоб он непременно обедал дома. "Приезжай, бог милостив", - писала она.

   Облонский обедал дома; разговор был общий, и жена говорила с ним, называя его "ты", чего прежде не было. В отношениях мужа с женой оставалась та же отчужденность, но уже не было речи о разлуке, и Степан Аркадьич видел возможность объяснения и примирения.

   Тотчас после обеда приехала Кити. Она знала Анну Аркадьевну, но очень мало, и ехала теперь к сестре не без страху пред тем, как ее примет эта петербургская светская дама, которую все так хвалили. Но она понравилась Анне Аркадьевне, - это она увидела сейчас. Анна, очевидно, любовалась ее красотою и молодостью, и не успела Кити опомниться, как она уже чувствовала себя не только под ее влиянием, но чувствовала себя влюбленною в нее, как способны влюбляться молодые девушки в замужних и старших дам. Анна непохожа была на светскую даму или на мать восьмилетнего сына, но скорее походила бы на двадцатилетнюю девушку по гибкости движений, свежести и установившемуся на ее лице оживлению, выбивавшему то в улыбку, то во взгляд, если бы не серьезное, иногда грустное выражение ее глаз, которое поражало и притягивало к себе Кити. Кити чувствовала, что Анна была совершенно проста и ничего не скрывала, но что в ней был другой какой-то, высший мир недоступных для нее интересов, сложных и поэтических.

   После обеда, когда Долли вышла в свою комнату, Анна быстро встала и подошла к брату, который закуривал сигару.

   - Стива, - сказала она ему, весело подмигивая, крестя его и указывая на дверь глазами. - Иди, и помогай тебе бог.

   Он бросил сигару, поняв ее, и скрылся за дверью.

   Когда Степан Аркадьич ушел, она вернулась на диван, где сидела окруженная детьми. Оттого ли, что дети видели, что мама любила эту тетю, или оттого, что они сами чувствовали в ней особенную прелесть, но старшие два, а за ними и меньшие, как это часто бывает с детьми, еще до обеда прилипли к новой тете и не отходили от нее. И между ними составилось что-то вроде игры, стоящей в том, чтобы как можно ближе сидеть подле тети, дотрагиваться до нее, держать ее маленькую руку, целовать ее, играть с ее кольцом или хоть дотрагиваться до оборки ее платья.

   - Ну, ну, как мы прежде сидели, - сказала Анна Аркадьевна, садясь на свое место.

   И опять Гриша подсунул голову под ее руку и прислонился головой к ее платью и засиял гордостью и счастьем.

   - Так теперь когда же бал? - обратилась она к Кити.

   - На будущей неделе, и прекрасный бал. Один из тех балов, на которых всегда весело.

   - А есть такие, где всегда весело? - с нежною насмешкой сказала Анна.

   - Странно, но есть. У Бобрищевых всегда весело, у Никитиных тоже, а у Мешковых всегда скучно. Вы разве не замечали?

   - Нет, душа моя, для меня уж нет таких балов, где весело, - сказала Анна, и Кити увидела в ее глазах тот особенный мир, который ей не был открыт. - Для меня есть такие, на которых менее трудно и скучно...

   - Как может быть вам скучно на бале?

   - Отчего же мне не может быть скучно на бале? - спросила Анна.

   Кити заметила, что Анна знала, какой последует ответ.

   - Оттого, что вы всегда лучше всех.

   Анна имела способность краснеть. Она покраснела и сказала:

   - Во-первых, никогда; а во-вторых, если б это и было, то зачем мне это?

   - Вы поедете на этот бал? - спросила Кити.

   - Я думаю, что нельзя будет не ехать. Вот это возьми, - сказала она Тане, которая стаскивала легко сходившее кольцо с ее белого, тонкого в конце пальца.

   - Я очень рада буду, если вы поедете - Я бы так хотела вас видеть на бале.

   - По крайней мере, если придется ехать, я буду утешаться мыслью, что это сделает вам удовольствие... Гриша, не тереби, пожалуйста, они и так все растрепались, - сказала она, поправляя выбившуюся прядь волос, которою играл Гриша.

   - Я вас воображаю на бале в лиловом.

   - Отчего же непременно в лиловом? - улыбаясь, спросила Анна. - Ну, дети, идите, идите. Слышите ли? Мисс Гуль зовет чай пить, - сказала она, отрывая от себя детей и отправляя их в столовую.

   - А я знаю, отчего вы зовете меня на бал. Вы ждете много от этого бала, и вам хочется, чтобы все тут были, все принимали участие.

   - Почем вы знаете? Да.

   - О! как хорошо ваше время, - продолжала Анна. - Помню и знаю этот голубой туман, вроде того, что на горах в Швейцарии. Этот туман, который покрывает все в блаженное то время, когда вот-вот кончится детство, и из этого огромного круга, счастливого, веселого, делается путь все уже и уже, и весело и жутко входить в эту анфиладу, хотя она кажется и светлая и прекрасная... Кто не прошел через это?

   Кити молча улыбалась. "Но как же она прошла через это? Как бы я желала знать весь ее роман", - подумала Кити, вспоминая непоэтическую наружность Алексея Александровича, ее мужа.

   - Я знаю кое-что. Стива мне говорил, и поздравляю вас, он мне очень нравится, - продолжала Анна, - я встретила Вронского на железной дороге.

   - Ах, он был там? - опросила Кити покраснев. - Что же Стива сказал вам?

   - Стива мне все разболтал. И я очень была бы рада. Я ехала вчера с матерью Вронского, - продолжала она, - и мать, не умолкая, говорила мне про него; это ее любимец; я знаю, как матери пристрастны, но.....

   - Что ж мать рассказывала вам?

   - Ах, много! И я знаю, что он ее любимец, но все-таки видно, что это рыцарь... Ну, например, она рассказывала, что он хотел отдать все состояние брату, что он в детстве еще что-то необыкновенное сделал, спас женщину из воды. Словом, герой, - сказала Анна, улыбаясь и вспоминая про эти двести рублей, которые он дал на станции.

   Но она не рассказала про эти двести рублей. Почему -то ей неприятно было вспоминать об этом. Она чувствовала, что в этом было что-то касающееся до нее и такое, чего не должно было быть.

   - Она очень просила меня поехать к ней, - продолжала Анна, - и я рада повидать старушку и завтра поеду к ней. Однако, слава богу, Стива долго остается у Долли в кабинете, - прибавила Анна, переменяя разговор и вставая, как показалось Кити, чем-то недовольная,

   - Нет, я прежде! нет, я! - кричали дети, окончив чай и выбегая к тете Анне.

   - Все вместе! - сказала Анна и, смеясь, побежала им навстречу и обняла и повалила всю эту кучу копошащихся и визжащих от восторга детей...

  

  

   К чаю больших Долли вышла из своей комнаты. Степан Аркадьич не выходил. Он, должно быть, вышел из комнаты жены задним ходом.

   - Я боюсь, что тебе холодно будет наверху, - заметила Долли, обращаясь к Анне, - мне хочется перевести тебя вниз, и мы ближе будем.

   - Ах, уж, пожалуйста, обо мне не заботьтесь, - отвечала Анна, вглядываясь в лицо Долли и стараясь понять, было или не было примирения.

   - Тебе светло будет здесь, - отвечала невестка.

   - Я тебе говорю, что я сплю везде и всегда, как сурок.

   - О чем это? - спросил Степан Аркадьич, выходя из кабинета и обращаясь к жене.

   По тону его и Кити и Анна сейчас поняли, что примирение состоялось.

   - Я Анну хочу перевести вниз, но надо гардины перевесить. Никто не сумеет сделать, надо самой, - отвечала Долли, обращаясь к нему.

   "Бог знает, вполне ли помирились?" - подумала Анна, услышав ее тон,