Толстой Алексей Николаевич - Хождение по мукам. Книга 3: Хмурое утро

трашный, без дальномеров, на злость... Кишки на руку наматывай, а бей до последнего снаряда, вот о чем думай... Иди-ка сюда, я тебе покажу.

  Телегин взобрался к нему на приступку. Артиллерийская канонада усилилась, как будто приблизилась, горизонт на западе и на юге заволокло дымной мглой. Следя за пальцем Гагина, он различал на равнине ползущие с севера кучки людей и вереницы телег.

  - Наши бегут, - сказал Гагин и кивнул на огромный дым, поднимающийся грибом на юге, в стороне Сарепты. - Я давно гляжу: по этому курсу тысячи, тысячи пробежали... Разрывы видишь? А давеча их не было. Из тяжелых бьет. Наутро жди сюда генерала.

  Иван Ильич еще раз осмотрел хозяйство батареи. Пересчитал снаряды, патроны, - их приходилось всего по две обоймы на винтовку. Его особенно тревожило, что батарея была оголена. Саженях в двухстах отсюда виднелись свежевырытые окопчики, но в них не замечалось никакого движения, - части красных войск проходили гораздо дальше. Он присел около Сапожкова, - лицо Сергея Сергеевича было сморщенное, будто сон для него тоже не был легок.

  - Сергей Сергеевич, извини, я тебя потревожу... Свяжи меня с командиром дивизиона...

  Сапожков открыл мутные глаза:

  - Зачем? Указания даны - не стрелять. Когда надо, скажут... Чего ты волнуешься? - Он подтянулся к колесу, зевнул, но явно притворно. - Лег бы, выспался - самое знаменитое.

  Иван Ильич вернулся на приступку и долго стоял неподвижно, положив руки на бруствер. Огромное темно-оранжевое солнце садилось во мглу, поднятую где-то за горизонтом копытами бесчисленных казачьих полков. Ночная тень надвигалась на равнину, - больше уже нельзя было различить на ней движения войск. Ниже ясной вечерней звезды небо в закате стало прикидываться фантастической страной у зеленого моря, там строились китайские башни, одна отделилась и поплыла, превратилась в коня с двумя головами, стала женщиной и заломила руки...

  Казалось: только вылезти из котлована - и, перебирая ногами, как бывает во сне, долетишь до этой дивной страны. Для чего же нибудь она показывается, что-нибудь она значит для тебя в час смертного боя?..

  - Эх, черная галка, сизая полянка, - сказал Сергей Сергеевич, положив ему руку на спину, - это же чистый идеализм, Ванька, пялить глаза на картинки... Махорочки свернем? В госпитале украл пачку, берегу - покурить перед смертью...

  Он, как всегда, говорил насмешливо, хотя в горьких морщинах у рта, в несвежих глазах затаилась тоска. Свернули, закурили: Телегин - не затягиваясь, Сапожков - вдыхая дым со всхлипом.

  - Ты что похоронную-то запел? - тихо спросил Телегин.

  - Смерти стал бояться... Пули в голову боюсь; в другое место - не убьет, а в голову боюсь. Голова - не мишень, для другого сделана. Мыслей своих жалко...

  - Все мы боимся, Сергей Сергеевич, - думать об этом только не следует...

  - А ты когда-нибудь интересовался моими мыслями? Сапожков - анархист, Сапожков спирт хлещет, - вот что ты знаешь... Тебя я, как стеклянного, вижу до последней извилинки, от тебя живым людям я передам записочку, а ты от меня записочки не передашь... И это очень жаль... Эх, завидую я тебе, Ванька.

  - Чего же, собственно, мне завидовать?

  - Ты - на ладошке: долг, преданная любовь и самокритика. Честнейший служака и добрейший парень. И жена тебя будет обожать, когда перебесится. И потому еще тебе жизнь легка, что ты старомодный тип...

  - Вот спасибо за аттестацию.

  - А я, Ванька, жалею, что тогда летом Гымза меня не расстрелял... Революции ждали, дрожа от нетерпения... Вышвырнули в мир кучу идей: вот он - золотой век философии, высшей свободы! И - катастрофа, катастрофа самая ужасная, распротак твою разэдак...

  Он шлепнул себя ладонью по глазам так, что фуражка съехала на затылок.

  - Хотел по этому поводу сделать сообщение человечеству - никак не меньшей-аудитории, - сообщение исключительно злое, и не для пользы, - к черту ее, - а для зла... Но рукописи нет, не написал еще... Извиняюсь...

  Было уже темно. По горизонту разгорались пожары, дымно-багровые зарева вскидывались все выше и шире, в особенности на юге, в стороне Сарепты. Горели хутора, освещая путь быстро наступающему врагу. Телегин слушал теперь одним ухом, - далеко, прямо на западе, как будто змеи высовывали светящиеся головы из-за горизонта, поднимались зеленые ракеты по три враз.

  Сергей Сергеевич, упрямо не желая замечать всей этой иллюминации, говорил вздрагивающим голосом, от которого Ивана Ильича нет-нет да продирали мурашки.

  - Или мы живем только для того, чтобы есть? Тогда пускай пуля размозжит мне башку, и мой мозг, который я совершенно ошибочно считал равновеликим всей вселенной, разлетится, как пузырь из мыльной пены... Жизнь, видишь ли, это цикл углерода, плюс цикл азота, плюс еще какой-то дряни... Из молекул простых создаются сложные, очень сложные, затем - ужасно сложные... Затем - крак! Углерод, азот и прочая дрянь начинают распадаться до простейшего состояния. И все. И все, Ванька... При чем же тут революция?

  - Что ты несешь, Сергей Сергеевич? Революция именно и поднимает человека над обыденщиной...

  - Оставь меня в покое! Да я и не с тобой разговариваю, много ты понимаешь в революции. Она кончена... Она раздавлена, - гляди вперед носа... Советская Россия уже сейчас - в пределах до Ивана Грозного... Скоро все дороги будут белы от костей... И будут торжествовать циклы углерода и азота - вот те самые, что придут сюда утром на конях...

  Телегин молчал, стоя прямо, руки за спиной, - в темноте трудно было разобрать его лицо, красноватое от зарева.

  - Иван... Жить стоит только ради фантастического будущего, великой и окончательной свободы, когда каждому человеку никто и ничто не мешает сознавать себя равновеликим всей вселенной... Сколько вечеров мы разговаривали об этом с моими ребятами! Звезды были над нами те же, что при великом Гомере. Костры горели те же, что освещали путь сквозь тысячелетия. Ребята слушали о будущем и верили мне, в глазах их отсвечивали звезды, и на боевых штыках отсвечивал огонь костров. Они все лежат в степях... Мой полк я не привел к победе... Значит, обманул!

  Справа, шагах в полутораста, послышался сторожевой окрик и затем негромкий разговор. Телегин обернулся, всматриваясь, - должно быть, к Гагину, стоящему с той стороны в охранении, кто-то подошел из своих.

  - Иван, а если это будущее - только волшебная сказка, рассказанная в российских глухих степях? Если оно не состоится? Если так, тогда в мир входит ужас. - Сапожков вплотную подвинулся и заговорил шепотом: - Ужас пришел, никто по-настоящему еще не верит этому. Ужас только примеряется к силе сопротивления. Четыре года истребления человечества - пустяки в сравнении с тем, что готовится. Истребление революции у нас и во всем мире - вот основное... И тогда - всеобщая, поголовная мобилизация личностей, - обритые лбы и жестянки на руке... И над серым пепелищем мира - раздутый, торжествующий ужас... Так лучше уж я сразу погибну от горячего удара казацкой шашки...

  - Да, Сергей Сергеевич, тебе надо отдохнуть, полечиться, - сказал Телегин.

  - Другого ответа от тебя и не ждал!..

  В котлован спустился Гагин вместе с каким-то высоким сутуловатым военным. Телегин несказанно обрадовался - кончить невыносимо тяжелый разговор. Подошедший человек, весь облепленный грязью, с оторванной полой шинели и почему-то в казацком картузе, сказал так густо, точно он неделю просидел по шею в болоте:

  - Здорово, товарищ командир, ну, как у вас дела, снаряды имеются?

  - Здорово, - ответил Телегин, - а вы кто такие?

  - Качалинского полка - рота, приказано перед вами занять позицию. Я командир.

  - Очень приятно. А я тревожился, - окопчики-то вырыты, а охраны-то у нас нет...

  - Вот мы их и заняли. Мы тут раненых привезли, грузим в эшелон. У коменданта хлеба хотел попросить, говорит - весь, утром будет... Легко сказать - утром, - рота третий день не ела... У вас-то нет? Хоть по кусочку, запах-то его услыхать... Завтра бы отдали... А то можем коровенку вам подарить.

  - Иван Ильич... - Телегин обернулся, Анисья, как тень, подошла и слушала. - Хлебушка я на три дня запасла, - можно им дать... Завтра опять достану...

  Телегин усмехнулся:

  - Хорошо, выдайте товарищу ротному четыре каравая...

  Ротный не ждал, что так легко дадут ему хлеб.

  "Ну? - спросил. - Вот спасибо". И, взяв принесенные Анисьей хлебы - плотно под обе руки, засовестился сразу уйти с ними. Подошли моряки, поеживаясь со сна и разглядывая такого запачканного и ободранного человека. Он стал им говорить про подвиги полка, десять дней выходившего из окружения, не потерявшего ни одного орудия, ни одной телеги с ранеными, но рассказывал до того отрывочно и неясно, что кое-кто из моряков, махнув рукой, отошел.

  Латугин сказал, холодно глядя на него:

  - Ты выспись, тогда расскажешь... А вот не знаешь ли, почему там яркое освещение? - И он протянул ладонь в сторону Сарепты.

  - Знаю, - ответил Иван Гора, - на вокзале встретил одного человека оттуда... Генерал Денисов штурмует Сарепту. Говорит - в германскую войну такого огня не было, артиллерия начисто метет. Казачьи лавы напускают из оврагов, ну, - ужас, - аж бороды у них в пене... Ну, такое крошево, - живых не берут... От морозовской дивизии половина осталась. А он - видишь ты - к Волге жмет, чтоб ему промеж Сарептой и Чапурниками к Волге выскочить, - тогда аминь!

  Он кивнул морякам и полез из котлована, Телегин спросил его:

  - Кто у вас командует полком?

  Иван Гора ответил уже из темноты:

  - Мельшин Петр Николаевич...

6

  Под натиском пятой колонны всю ночь и следующий день морозовская дивизия медленно отступала к Сарепте и к приозерному селу Чапурники. Сотни трупов лежали на равнине. Генерал Денисов не давал красным перевести дыхания. За каждой отбитой атакой немедленно начиналась новая. Над окопами лопалась и визжала шрапнель; землю сотрясали взрывы, бойцов заваливало вихрями земли. Смолкали казачьи пушки, бойцы высовывали из окопа лица, искаженные злобой, болью, вымазанные кровью...

  Из-за холмов, из оврагов появились густые кучи всадников, на скаку раскидывались лавой, - пыль у них курилась под копытами... Крутя клинками, визжали они, по древнему татарскому обычаю. Дрогни тут, побеги хоть один боец в ужасе перед налетающей лавой рыжих грудастых коней и черных всадников, вытянувшихся над гривами в стремительном движении - поскорее напоить горячей кровью клинок, - цепь бойцов сбита, зарублена, затоптана...

  Фланги морозовцев, прижатые к садам Сарепты и к гумнам села Чапурники, держались стойко, но центр прогибался к Волге, - так же неумолимо, как разгибаются мускулы руки, когда навалившаяся тяжесть свыше силы. Начдив, вместе с комиссаром, адъютантом и вестовыми, сидевшими на корточках у поваленных верховых лошадей, находился здесь же, в центре, на передовых линиях. Убитых и раненых он замещал все более жидкими пополнениями, снимаемыми с флангов. Но резервов он не требовал у командарма: в Царицыне взять больше было нечего.

  Там сегодня утром на главной линии обороны случилось несчастье: два полка, Первый и Второй крестьянские, мобилизованные по хуторам и ближним селам, неожиданно вылезли из окопов и, подняв над головами винтовки, пошли сдаваться в плен белым. В штабе Первого полка несколько-командиров, собравшись у походной кухни, окружили полкового комиссара и коммунистов и в упор расстреляли их. В тот же час и во Втором полку были застрелены командир, комиссар и несколько коммунистов. Только две роты не поддались провокации и открыли огонь по изменникам, бегущим в плен с белыми флагами. Цепи мамонтовцев, издали увидев эти толпы, приняли их за атакующих и открыли отчаянную стрельбу по ним. Остатки двух крестьянских полков, заметавшись, бросая оружие, повернули назад. Их окружили и увели. Фронт почти на пять верст оказался открытым.

  В Царицыне тревожно заревели гудки на оружейном, механическом и всех лесопильных заводах. Коммунисты, посланные военсоветом, обходя цеха, говорили:

  - Товарищи, бросайте работу, берите оружие, спасай фронт.

  Рабочие - а на заводах оставались пожилые, калеченые да подростки - бросали работу, прятали инструменты, останавливали станки, гасили горны и бежали в пакгаузы, где хранилось их именное оружие. За воротами строились и шли на вокзал.

  Из окраинных домишек выбегали жены и матери, совали им в руки узелки с едой, и много женщин шло за нестройно шагающими отрядами до вокзала, и многие провожали дальше, до самых позиций. И там матери и жены долго еще стояли на буграх, покуда не подъехал командарм, и, прикладывая руку к душе, жалостно просил идти домой, потому что здесь они не нужны и даже мешают, - изображая собой на буграх отлично различимую цель для наводчиков мамонтовской артиллерии.

  Еще до конца дня три тысячи царицынских рабочих заслонили прорыв на фронте, куда уже начали вливаться белые, и с тяжелыми для себя потерями отбросили их.

  Это было в часы, когда морозовская дивизия выдерживала небывалый по отчаянности натиск кавалерии и пехоты. Центр дивизии был оттеснен почти к самой Волге. Снаряды уже рвались на улицах Сарепты. Село Чапурники занялось, и пламя гуляло по соломенным крышам, горели камыши по берегам плоского степного озера.

  Начдив оглядывал в бинокль равнину. Солнце было уже на ущербе. Он видел, как съезжались и разъезжались казачьи сотни, перестраиваясь открыто и нагло. Опытным глазом он определил по бойкости коней, что это - свежие части, готовившиеся к последней атаке. Видимо, к закату солнца уже вся морозовская дивизия пойдет суровым маршем по полям истории во главе со своим начдивом.

  Он опустил бинокль, вынул почерневшую трубочку, не спеша насыпал в нее щепоть саратовской махорки, стал искать спичек, хлопая себя по карманам шинели. Спичек не было. Он поглядел направо и налево, - в нескольких шагах впереди него лежали перед накиданными кучками земли бойцы: у одного расплывалось на боку по суконной рубахе черное пятно, другой хрипел, как дурной, трясь щекой о ложе винтовки.

  Начдив осторожно бросил трубочку на землю, она закатилась в полынь. Снова взялся за бинокль. И руки его невольно задрожали...

  На юго-западе были видны новые огромные скопления конницы... Она откуда-то взялась, пока он набивал трубочку... Много тысяч всадников выезжало из-за холмов, поднимая пыль, озаренную косым солнцем. Этакая силища одним махом сомнет и потопчет!.. Начдив на мгновение оторвался от бинокля. В окопах все замерло, все насторожилось, бойцы поднялись, стоя во весь рост, сжимая винтовки. Начдив не успел раскрыть и рта, чтобы сказать им горячее слово, - издалека докатился грохот орудий. Начдив снова прилип к биноклю. Что за чертовщина! Десятка два разрывов взметнулось на равнине вблизи съезжающихся казачьих сотен... Казачьи сотни на рысях быстро разворачивались в лаву, - в ее гуще плеснуло атаманское знамя. Казаки поворачивали навстречу этим мчавшимся с холмов конным массам... Плотная казачья лава, ощетиненная пиками, пятилась, строилась и враз послала коней, - две лавы, эта и та, с холмов, сближались и сошлись... Огромная туча пыли встала над этим местом...

  Начдив повел биноклем ближе и увидел, как панически поднимаются залегшие цепи пластунов...

  "Эге, - сказал сам себе начдив, - значит, вот почему предвоенсовета так нажимал по телефону, чтоб нам держаться до последней крови... Так то ж подошла Стальная дивизия Дмитрия Жлобы..."

  Вслед за конницей, налетевшей на казаков, поднялись из-за холмов густые ряды стрелковых цепей Стальной дивизии. А дальше, на самом горизонте, уже виднелись сквозь пыль - верблюды, телеги, толпы народа. Это были огромные обозы дивизии, тащившей за собой, как вскоре выяснилось, десятки тысяч пудов пшеницы, бочки со спиртом, сотни беженцев, стада коров и овец...

  Много казаков легло в этом бою. Разбитая белая конница ушла на запад, пехота, заметавшись между цепями Стальной дивизии и морозовцами, частью была побита, частью сдалась. Когда все кончилось, - а бой длился около часу, - начдив сел на коня и шагом поехал по равнине, усеянной павшими людьми и конями. Еще кое-где дымилась земля и стонали неподобранные раненые. Навстречу начдиву выехала группа всадников. Передний из них, одетый по-кубански, с газырями, с большим кинжалом на животе и башлыком за плечами, загорячил вороного коня, подскакал к начдиву и, осадив, сказал резким повелительным голосом:

  - Бывайте здоровы, товарищ, с кем я говорю?

  - Вы говорите с начальником морозовско-донской дивизии, здравствуйте, товарищ, а вы кто будете?

  - Кто буду я? - усмехаясь, ответил всадник. - Вглядись. Буду я тот самый, кого главком Одиннадцатой объявил вне закона и хотел расстрелять в Невинномысской, а я - видишь - пришел в Царицын, да, кажется, вовремя.

  Начдиву не слишком понравилась такая длинная и хвастливая речь; нахмурясь, он сказал:

  - Значит, вы будете Дмитрий Жлоба...

  - Так будто меня звали с детства. А ну, укажи, - где мне здесь поговорить по телефону с военсоветом.

  - Я уже говорил, военсовету все известно.

  - А на что мне, что ты говорил, мой голос пускай послушают, - надменно ответил Дмитрий Жлоба и так толкнул коня, что вороной жеребец сиганул, как бешеный.

7

  Тогда же, поздно вечером, Иван Ильич послал полковнику Мельшину записку: "Петр Николаевич, я здесь, очень хочу тебя видеть..." Мельшин ответил с тем же посланным: "Очень рад, управлюсь - приду, много есть чего порассказать... Между прочим, здесь твоя..."

  Но карандаш ли у него сломался или писал впотьмах, только Иван Ильич не разобрал последних слов, хотя и сжег несколько спичек...

  Мельшин так и не пришел. После полуночи степь начала освещаться ракетами. На батарее был получен приказ - приготовиться.

  - Ну вот, товарищи, надо считать, что начинается, - сказал Иван Ильич команде. - Значит, давайте стараться, чтобы уж ни один снаряд не разорвался даром... И еще, значит, вам известен приказ командарма, чтобы без особого распоряжения ни на шаг не отступать. В бою всякое бывает, значит... ("Вот черт, - подумал, - что ко мне привязалось это "значит"). В пятнадцатом году у нас в тылу ставили пулеметы, генералы не надеялись, что мужичок всю кровь отдаст за царя-батюшку... Хотя, надо сказать, уж как, бывало, в окопах честят Николашку, а Россия все-таки своя... Страшнее русских штыковых атак ничего в ту войну не было...

  - Командир, ты чего нам поешь-то? - вдруг сипло спросил Латугин. - К чему? Ну?

  Иван Ильич, - будто не услышав это:

  - Нынче за нашей спиной пулеметов нет... Страшнее смерти для каждого из нас - продать революцию, значит, - чтоб своя шкура осталась без дырок... Вот как надо понимать приказ командарма: чтобы не ослабеть в решающий час, когда земля закипит под тобой. Говорят, есть люди без страха, - пустое это... Страх живет, головочку поднимает, - а ты ему головочку сверни... Позор сильнее страха. А говорю я к тому, товарищ Латугин, что у нас есть товарищи, еще не испытавшие себя в серьезных боях... И есть товарищи с больными нервами... Бывает, самый опытный человек вдруг растерялся... Так вот, если я, командир, ослабел, скажем, пошел с батареи, - приказываю застрелить меня на месте... И я, со своей стороны, застрелю такого, значит... Ну, вот и все... Курить до света запрещаю...

  Он опять кашлянул и некоторое время шагал позади орудий. Хотел сказать много, а как-то не вышло...

  - Разговаривать не запрещаю, товарищи...

  - Товарищ Телегин, - позвал опять Латугин, и Иван Ильич подошел к нему, заложив за спину руки. - Вот еще до военной службы походил я по людям... Гол и бос и неуживчив - и на пристанях грузчиком, и по купцам дрова рубил, нужники чистил, у архиерея был конюхом, да поругался с его преосвященством из-за пустых щей... С ворами одно время связался... Всего видал! Ох, и дурак же, был, драчун; бивали меня пьяного, мало сказать, что до полусмерти...

  - Из-за баб, надо понимать, - сказал Байков, и слабый свет далеко лопнувшей ракеты осветил его мелкие зубы в густой бороде...

  - Из-за баб тоже бивали... Не к тому речь. А вот к чему: ты, товарищ Телегин, нам не то сказал, - вокруг да около, а не самую суть... Революционный долг, - ну, что ж, правильно. А вот почему долг этот мы на себя приняли добровольно? Вот ты на это ответь? Не можешь? Другую пищу ел. А нас в трех щелоках вываривали, душу из нас вытряхивали - уж, кажется, ни одно животное такого безобразия не вытерпит... Да ты бы на нашем месте давно, как мерин, губу повесил и тянул хомут. Постой, не обижайся, мы разговариваем по-человечески. Почему моя мать всю жизнь шаталась по людям? Чем она хуже королевы греческой?

  - Ой, загнул! - опять перебил Байков. - В тринадцатом году мы королеву греческую видали в Афинах, чего ж ты ее вспомнил?..

  - Почему мой батька жил как свинья и пришибли его стражники в поле да еще плюнули? Почему звание мое - сукин сын?

  - Так не годится, - проговорил Шарыгин, приподнимаясь с колен, - сидел он на своем месте у снарядов. - Латугин, неорганизованный разговор ведешь. При чем тут сукин сын, при чем - королева греческая? Это все надстройка. А суть в классовой борьбе. Ты должен себя определить - кто ты: пролетарий или ты деклассированный элемент...

  - А ну тебя к черту! Я царь природы, - крикнул ему Латугин. - Понятно это тебе или ты еще молод?.. Прочел я одну книжку, там сказано: человек - царь природы. Вот отчего я стою у этого орудия. Жив в нас царь природы. Долг, долг, страх, страх! Я в господа бога тарарахну сегодня очередь, не то что по генералу Мамонтову, - вот тебе и надстройка! Зубами хрящи буду перегрызать...

  - Тихо, товарищи! - крикнул из прикрытия Сергей Сергеевич, сидевший у полевого телефона. - Сообщаю: под Сарептой у нас большой успех. Разбиты два полка кавалерии и полк пластунов, полторы тысячи убиты, восемьсот пленных...

  Слух об успехе под Сарептой облетел фронт. Одна из частей Десятой армии, отрезанная наступлением пятой колонны, - конная бригада Буденного, - пробивалась в то время из Сальских степей на Царицын. Поход был тяжелый, и люди и кони притомились. А когда на одном из полустанков нечаянно удалось соединиться по телефону со штабом морозовцев и чей-то веселый голос, пересыпая речь крепкой солью приговорок, гаркнул в трубку: "Так что же вы спите, не знаете, что под Сарептой изрубили в собачье крошево две кавалерийских дивизии гадов, приходите пленных считать..." - услышав про такое знаменитое дело, хотя бы даже и сильно преувеличенное, бригада оставила под охраной свои обозы и стоверстным маршем пошла на север - навстречу гадам генерала Денисова.

  Но успех под Сарептой все же был местный, и на главных царицынских позициях не стало от этого легче, а стало труднее. Мамонтов со всей быстротой учел счастливый случай с двумя крестьянскими полками, в ночь перестроил штурмовые колонны и с зарей все напряжение атак перенес на этот наиболее уязвимый пятиверстный участок фронта, жидко заслоненный рабочими дружинами.

  Равнину, по которой наступал цвет донского войска, прорезали с запада на восток два огромных глубоких оврага, - они пересекали фронт и тянулись до самого города. По ним-то казачья конница стала подбираться вплотную к красным окопам. Вся равнина, как муравейниками, была покрыта кучечками земли: это ползла пехота. Перед нею взад и вперед слепыми гусеницами двигались огромные танки. Аэропланы кружились над батареями, над вереницами обозов, тянущихся по степи из Царицына и в Царицын, сбрасывали небольшие грушевидные бомбы, рвущиеся с ужасающей силой.

  Бронепоезд Мамонтова дымил на горизонте. Справа и слева от него вся степь полнилась телегами станичников. Теснясь ось к оси, они двигались вплотную за войсками. Торговым казакам уже был виден город с куполами, фабричными трубами и дымами пожаров на окраинах. Ох, и глаза ж горели под насупленными бровями у этих дымом, салом и дегтем пропахших людей.

  Над степью, надавливая воздух, неслись снаряды и с грохотом опоясывали красные укрепления взметающимися и падающими фонтанами земли. Из глубоких оврагов, с визгом выносилась конница и, не глядя ни на что, шла через проволоки на окопы с такой пьяной яростью, что иного казака уже шлепнула пуля и в глазах - смертная тьма, а он все еще на скаку режет воздух шашкой, покуда не завалится в седле и, вскинув руки, будто от бешеного смеха, покатится с шарахнувшегося коня.

  Пехотные цепи, подползая, кидались вперед. У красных окопов мешались в схватке конные и пешие. Мамонтов в этот день всем казакам приказал повязать белые ленточки на околыши фуражек, чтобы сгоряча свои не рубили своих. И тем страшнее, упорнее был бой, что с обеих сторон дрались русские люди... Одни - за неведомую новую жизнь, другие - за то, чтобы старое стояло нерушимо.

  И каждый раз волны атак отливали, отброшенные красными бронелетучками. Эти оборудованные наспех на царицынских заводах бронепоезда, - из двух бензиновых цистерн или из двух товарных платформ с паровозом посредине, - курсировали по окружной дороге частью впереди, частью позади фронта. С пулеметами и пушками они врезались порой в самую гущу свалки. Выжимая из старых паровозов-кукушек последние силы, они сквозь взрывы, в облаках пара из простреленных паровозных боков; носились по развороченным путям, развозя в окопы воду, хлеб и огнеприпасы.

  - Ложись!

  Рядом рвануло так, что свет потемнел и тело вдавило, и сейчас же по спинам, по головам, обхваченным руками, забарабанили падающие комья.

  - К орудию... По местам! - кричал Телегин, вскакивая и смутно сквозь пыль различая задранную одним колесом кверху пушку и людей, злобно подскочивших к ней... "Все целы - Латугин, Байков, Гагин, Задуйвитер... нет Шарыгина... здесь... цел... Второе орудие в порядке, - Печенкин, Власов, Иванов... головой мотает..."

  - Левее, шесть восемьдесят, прицел шесть ноль, батарея, огонь! - хрипел Сапожков, высовываясь с телефонной трубкой из завалившегося прикрытия.

  Кашляя пылью, Телегин повторял команду. Шарыгин кидал снаряд Байкову, тот осматривал взрыватель и перебрасывал заряжавшему - Гагину, Задуйвитер откидывал замок, Латугин, устанавливая наводку, поднимал руку.

  - Огонь...

  Стволы орудий дергались, снаряды уносились... Торопливые движения людей замирали, как в остановленной киноленте... Так и есть, - снова метнулась свирепая тень - молния в землю, рядом.

  - Ложись!

  И все повторялось - грохот, вихрь земли, удушье... Злоба была такая, - жилы, кажется, лопнут... Но что можно было сделать, когда с той стороны снарядов не жалели, а здесь оставалось их - счетом, и на дивизионном наблюдательном пункте сидел слепой черт, не мог как следует нащупать тяжелую батарею...

  На этот раз ранило Латугина. Он сидел, скрипя зубами. Около него мягко и проворно двигалась Анисья, - непонятно, куда она пряталась, откуда появлялась, - живо стащила с него бушлат, тельник, перевязала плечо. "Батюшка, - сказала она, присев на корточки перед его глазами, - батюшка, пойдем, я сведу на пункт". Он, голый по пояс, окровавленный, ощеренный, будто действительно грыз хрящи, оттолкнул Анисью, кинулся к орудию.

  Наконец случилось то, чего нестерпимо ждала злоба, томившая всех уже много часов с начала этого неравного артиллерийского поединка. Сапожков только что сообщил на запрос командиру дивизиона о количестве оставшихся снарядов и ждал ответа; грязные слезы из воспаленных глаз его ползли по лицу, время от времени он отнимал от уха телефонную чашку и дул в нее. В самом воздухе внезапно что-то произошло: наступила тишина и загудела в ушных перепонках. Телегин, обеспокоенный, полез животом на бруствер, и - как раз вовремя... Началась решительная всеобщая атака. Простым глазом можно было различить темные массы казачьей кавалерии и пехоты и кое-где среди них - блеск золотых хоругвей, - это подвезенные на автомобилях попы благословляли войско в открытом поле, на виду у красных батарей...

  Моряки тоже вылезли - животами на бруствер. Дышали тяжело. Байков сказал, чтобы насмешить:

  - Эх, по ангелам прямой бы наводкой.

  Никто не засмеялся. Латугин сказал резко, повелительно:

  - Командир, давай выкатывать орудия на открытое, - что мы тут, как крысы, в яме...

  - Без упряжек не справиться, Латугин.

  - Справимся...

  - Не смеешь, не смеешь ты в бою спорить с командиром, это анархия! - закричал Шарыгин до того неожиданно, некрасиво, по-ребячьему, что моряки угрюмо оглянулись на него. Он схватил в обе горсти песку и начал тереть себе лицо изо всей силы. Вернулся на место, на номер, и стал неподвижно, только большие ресницы его дрожали над натертыми щеками.

  Телегин слез с бруствера, подошел к пушке, тронул ее за колесо.

  - Латугин внес правильное предложение, товарищи... На всякий случай давайте-ка здесь раскидаем землю.

  Моряки, до этого следившие за его движениями, молча кинулись к лопатам и начали раскидывать уступ в котловане в том месте, где легче всего можно вытащить орудие на открытое место.

  - Телегин, - надрывая осипшее горло, закричал Сапожков, - Телегин, командир спрашивает - возможно ли своими силами выкатить орудия на открытое?

  - Ответь: возможно.

  Телегин сказал это спокойно и уверенно. Латугин, работая лопатой, хотя нестерпимо жгло и ломило раненое плечо и кровь сочилась сквозь повязку, толкнул локтем Байкова:

  - Люблю антилигентов. А?

  Байков ответил:

  - Поучатся еще решетом воду носить, кое-чему у мужика и научатся.

  Внезапно тишина разодралась грохотом ураганного огня. Телегин кинулся к брустверу. Равнина вся наполнилась движущимися войсками. Справа - наперерез их - по невысокому полотну, завывая, дымя, выбрасывая ржавые дымки, неслись бронелетучки прославившегося в этот день командира Алябьева. Внимание Ивана Ильича было сосредоточено на ближайшем прикрытии - роте качалинского полка, лежавшей за проволокой даже не в окопах, а в ямках. Только что им повезли бочку с водой. Лошадь забилась, повернула, опрокинула бочку и умчалась с передками. Телегин увидел вчерашнего чудака-верзилу Ивана Гору. Он, точно вприсядку, бегал на карачках вдоль окопов, - должно быть, раздавал патроны - по последней обойме на стрелка...

  Левее расположения роты (и телегинской батареи), ближе, чем в полуверсте, залегал тот самый овраг, прорезавший фронт до самого города. Весь день овраг был под обстрелом, и казачьи лавы выносились из него далеко отсюда. Сейчас Иван Ильич, следя за особенной тревогой бойцов Ивана Горы, понял, что казаки непременно должны пробраться оврагом поглубже - атаковать окопы с тылу и батарею с фланга и наделать неприятностей. Так и случилось...

  Из оврага, совсем близ укреплений, вынеслись всадники, раскинулись, - часть их стала поворачивать в тыл Ивану Горе, другие мчались на батарею. Телегин кинулся к орудиям. Моряки, сопя и матерясь, вытаскивали пушку из котлована на бугор, колеса ее увязали в песке.

  - Казаки! - как можно спокойнее сказал Телегин. - Навались! - И схватился за колесо так, что затрещала спина. - Живо, картечь!

  Уже слышался казачий дикий визг, точно с них с живых драли кожу. Гагин лег под лафет и приподнял его на плечах: "Давай дружно!" Пушку выдернули из песка, и она уже стояла на бугре, криво завалясь, опустив дуло. Гагин взял в большие руки снаряд и, будто даже не спеша, всадил его в орудие. Всадников тридцать, нагнувшись к гривам, крутя шашками, скакало на батарею. Когда навстречу им вылетело длинное пламя и визгнула картечь, - несколько лошадей взвилось, другие повернули, но десяток всадников, не в силах сдержать коней, вылетел на бугор.

  Тут-то и разрядилась накипевшая злоба. Голый по пояс Латугин, хрипло вскрикнув, первый кинулся с кривым кинжалом-бебутом и всадил его под наборный пояс в черный казачий бешмет... Задуйвитер попал под коня, с досадой распорол ему брюхо и, не успел всадник соскользнуть на землю, ударил и его бебутом. Гагин, уклонясь от удара шашки, схватился в обнимку с дюжим хорунжим, - новгородец с донцом, - стащил его с коня, опрокинул и закостенел на нем. Другие из команды, стоя за прикрытием орудия, стреляли из карабинов. Телегин замедленно-спокойно, как всегда у него бывало в таких происшествиях (переживания начинались потом уже, задним, числом), нажимал гашетку револьвера, закрытого на предохранитель. Схватка была коротка, четверо казаков осталось лежать на бугре, двое, спешенных, побежали было и упали под выстрелами.

  Последняя атака отхлынула так же, как прежние в этот день. Не удалось прорвать красный фронт, - лишь в одном, самом уязвимом, месте цепи пластунов, глубоко вклинились между двумя красными дивизиями. Наступал вечер. Раскалились жерла пушек, примахались кони, отупела злоба у конницы, и пехоту все труднее стало поднимать из-за прикрытий. Бой окончился, затихали выстрелы на опустевшей равнине, где лишь ползали санитары, подбирая раненых.

  На батареи и в окопы потянулись бочки с водой и телеги с хлебом и арбузами, - на обратном пути они захватывали раненых. Потери во всех частях Десятой армии были ужасающие. Но страшнее потерь было то, что за этот день пришлось израсходовать все резервы, - город ничего уже больше дать не мог.

  В классный вагон, стоявший позади станции Воропоново, вернулся командарм. Он медленно слез с коня, взглянул на подошедших к нему начальника артиллерии армии - того рослого, румяного, бородатого человека, приезжавшего разговаривать с интеллигенцией на телегинскую батарею, - на взбудораженного, похожего на студента, вернувшегося с баррикад начальника бронепоездов Алябьева. Оба товарища ответили ему на взгляд улыбками: они рады были его возвращению с передовых линий, где командарму пришлось несколько раз в этот день участвовать в штыковых атаках. Бекеша его была прострелена, и ложе карабина, висевшего на плече, раздроблено.

  Командарм пошел в салон-вагон и там попросил воды. Он выпил несколько кружек и попросил папиросу. Закурил, - сухие глаза его затуманились, он положил папиросу на край стола, придвинул к себе листки сводок и наклонился над ними. Да... Потери тяжелы, чрезмерно тяжелы, и огнеприпасов на завтра оставалось мало, отчаянно мало. Он развернул карту, и все трое нагнулись над ней. Командарм медленно повел огрызком карандаша линию, - она лишь кое-где изломилась за этот день, но незначительно, а под Сарептой далеко даже загнулась к белым; но на том участке, где вчера произошла неприятность с крестьянскими полками, линия фронта круто поворачивала к Царицыну. Все медленнее двигался карандаш командарма. "А ну-ка, - сказал он, - проверим еще..." Сводки были точны. Карандаш остановился в семи верстах от Царицына, как раз по руслу оврага, и так же круто повернул обратно, к западу. Получался клин. Командарм бросил карандаш на карту и тылом ладони ударил по этому клину:

  - Это все решает.

  Начальник артиллерии, насупясь в бороду и отведя глаза, сказал упрямо:

  - Берусь сгрызть этот клин, подкинь за ночь снарядов.

  Начальник бронепоездов сказал:

  - Настроение в частях боевое: поедят, поспят часок-другой, - выдержим.

  - Выдержать мало, - ответил командарм, - надо разбить, а линия фронта для этого неблагоприятна. Скажи, паровоз прицеплен? Ладно, я еду... - Он сидел еще с минуту, скованный усталостью, поднялся и обнял за плечи товарищей:

  - Ну, счастливо...

  Начальник артиллерии и начальник бронепоездов вернулись на наблюдательный пункт, на одиноко торчащую железнодорожную водокачку, которую весь день усиленно обстреливали с земли и воздуха. Поднявшись наверх, где помещались телефоны, они нашли принесенный им ужин: два ломтя черствого хлеба и на двоих половину недозрелого арбуза. Начальник артиллерии был человек полнокровный и жизнерадостный, и такой скудный рацион его огорчил.

  - Дрянь арбуз, - говорил он, стоя у отверстия, проломанного в кирпичной стене, - если арбуз режут ножиком, это уже не арбуз, - арбуз нужно колоть кулаком. - Выплевывая косточки, прищуриваясь, он поглядывал на равнину, видную, как на ладони, под закатным солнцем. - Горячих галушек миску, вот это было бы сытно. А как ты думаешь, Василий, ведь похоже на то, что в ночь будет приказ - отступить...

  - То есть как отступить? Отдать окружную дорогу? Да ты в уме?

  - А ты был в уме, когда допустил прорыв, - чего дремали твои бронелетучки?

  Начальник артиллерии, разговаривая, нет-нет да и подносил к глазу два раздвинутых пальца или вынимал из кармана спичечную коробку и, держа ее в вытянутой руке, определял углы и дистанции с точностью до полусотни шагов.

  - Да у них же саперы специально шли за цепями и успели подорвать путь в десяти местах.

  - И все-таки клина нельзя было допустить, - упрямо повторил начальник артиллерии. - Слушай, взгляни-ка, ты ничего не замечаешь?

  Только острый, наметанный глаз мог бы заметить, что на бурой равнине, уходящей на запад, не было безлюдно и спокойно, но происходило какое-то осторожное движение. Все неровности земли, все бугорки, похожие на тысячи муравьиных куч, отбрасывали длинные тени, и некоторые из этих теней медленно перемещались.

  - Сменяются цепи, - сказал начальник артиллерии. - Ползут, красавцы... Возьми-ка бинокль... Замечаешь, как будто поблескивают полосочки?..

  - Вижу ясно... Офицерские погоны...

  - Это понятно, что офицерские погоны поблескивают... Ух, как поползли, мать честная, гляди, как пауки!.. Что-то много офицерских погонов... Других и не видно...

  - Да, странно...

  - Третьего дня Сталин предупреждал, чтоб мы этого ждали... Вот, пожалуй, они самые и есть...

  Алябьев взглянул на него. Снял картуз, провел ногтями по черепу, взъерошив слипшиеся от пота волосы, серые глаза его погасли, он опустил голову.

  - Да, - сказал, - понятно, почему они так рано сегодня успокоились... Этого надо было ждать... Это будет трудно...

  Он быстро сел к телефону и начал названивать. Затем надвинул картуз и скатился по винтовой лестнице.

  Начальник артиллерии наблюдал за равниной, покуда не село солнце. Тогда он позвонил в военсовет и сказал тихо и внятно в трубку:

  - На фронте офицерская бригада сменяет пластунов, товарищ Сталин.

  На это ему ответили:

  - Знаю. Скоро ждите пакет.

  Действительно, скоро послышался треск мотоцикла. По скрипучей лестнице затопали шаги, в люк едва пролез мужчина, весь в черной коже. Начальник артиллерии был не мал ростом, а этот мотоциклист - навис над ним:

  - Где здесь начальник артиллерии армии?

  И, услышав: "Это я", - мотоциклист потребовал еще и удостоверение, чиркнул спичку и читал, покуда она не догорела до ногтей. Тогда только он с величайшей подозрительностью вручил пакет и затопал вниз.

  В пакете лежала половинка четвертушки желтой буграстой бумаги, на ней рукой предвоенсовета было написано:

  "Приказываю вам в ночь до рассвета сосредоточить все ("все" было подчеркнуто) наличие артиллерии и боеприпасов на пятиверстном участке в районе Воропоново - Садовая. Передвижение произвести по возможности незаметно для врага".

  Начальник артиллерии читал и перечитывал неожиданный и страшный приказ. Он был более чем рискован, выполнение его - неимоверно трудно, он означал: сосредоточить на крошечном участке (в районе прорыва) все двадцать семь батарей - двести орудий... А если противник не пожелает полезть именно на это место, а ударит правее, или левее, или, что еще опаснее, - по флангам, на Сарепту и Гумрак? Тогда - окружение, разгром!..

  В глубоком душевном расстройстве начальник артиллерии сел к телефонам и начал вызывать командиров дивизионов, давая им указания - по каким дорогам идти и в какие места передвигать все огромное и громоздкое хозяйство: тысячи людей, коней, двуколок, телег, палаток - все это надо было нагрузить, отправить, передвинуть, разгрузить, поставить на место, окопать орудия, протянуть проволоку, и все это - за несколько часов до рассвета.

  Не отрываясь от телефона, он крикнул вниз, чтобы принесли фонарь да сказали бы всем вестовым - держать коней наготове. Расстегнув ворот суконной рубахи, поглаживая начисто обритую голову, он диктовал короткие приказы. Вестовые, получая их, скатывались с водокачки, кидались на коней и мчались в ночь. Начальник артиллерии был хитер, - он велел, чтобы на местах расположения батарей - после того как они снимутся - разожгли бы костры, не слишком большие, а такие, чтоб огонь горел натурально, - нехай враг думает, что красные в студеную ночь греют у огня свои босые ноги.

  Еще раз перечтя приказ, он размыслил, что не годится совсем обнажать фланги, и решил все же оставить под Сарептой и Гумраком тридцать орудий. Когда командиры дивизионов ответили ему, что упряжки на местах, снаряды и санитарное хозяйство погружены и костры, как приказано, запалили кое-где, - начальник артиллерии сел в старенький автомобиль, ходивший на смеси спирта и керосина и гремевший кузовом, как цыганская телега, и поехал в Царицын, в штаб.

  Он прогромыхал по темному и пустынному городу, остановился у купеческого особняка, взбежал по неосвещенной лестнице на второй этаж и вошел в большую комнату с готическими окнами и дубовым потолком, освещенную лишь двумя свечами: одна стояла на длинном столе, заваленном бумагами, другую высоко в руке держал командарм, - он стоял у стены перед картой. Рядом с ним председатель военсовета цветным карандашом намечал расположение войск для боя на завтра.

  Хотя в комнате были только эти двое старших товарищей - друзей, - начальник артиллерии со всей военной выправкой подошел, остановился и рапортовал о предварительном исполнении приказа. Командарм опустил свечу и повернулся к нему. Предвоенсовета отошел от карты и сел у стола.

  - Двадцать батарей до рассвета будут передвинуты на лобовой участок, - сказал ему начальник артиллерии, - семь батарей я оставил на флангах, под Сарептой и Гумраком.

  Предвоенсовета, зажигавший трубку, отмахнул от лица д