Толстой Алексей Николаевич - Хождение по мукам. Книга 3: Хмурое утро

ть навоз в поле, Яков созвал общее собрание и, опять грозя обвинением в контрреволюции, потребовал поголовной переписи всех лошадей, реквизиции лошадиных излишков и немедленного создания в княжеской усадьбе коммунального хозяйства... Сорвал возку навоза и весеннюю пахоту, неумытый черт!

  Вскоре за этим в село приехал продотряд. Сразу стало известно, что Яков представил им такие списки хлебных излишков, что продотрядчики, говорят, руками развели. Яков сам с понятыми пошел по дворам, отмечая мелом на воротах - сколько здесь брать зерна...

  "Да сроду я этих пудов-то и в глаза не видал!" - кричал мужик, пытаясь стереть рукавом написанное. Яков говорил продотрядчикам: "Ройте у него в подполье..." Мужику страшно было перед Яковом креститься, - со слезами драл полушубок на себе: "Да нет же там, ей-богу..." Яков приказывал: "Ломай у него печь, под печью спрятано..."

  Его стараниями начисто подмели село, вывезли даже семенную пшеницу. Алексея Красильникова он вызвал отдельно к себе в комитет, запер дверь, на которой был приколочен гвоздиками портрет председателя Высшего военного совета республики, на стол около себя положил револьвер и с насмешкой оглядывал хмурого Алексея.

  - Ну, как же мы будем разговаривать? Хлеб есть?

  - Откуда у меня хлеб? Осень - не пахал, не сеял.

  - А куда лошадей угнал?

  - По хуторам рассовал, по знакомцам.

  - Деньги где спрятаны?

  - Какие деньги?

  - Награбленные.

  Алексей сидел, опустив голову, - только пальцы у него на правой руке разжимались и сжимались, отпускали и брали.

  - Некрасиво будто получается, - сказал он, - ну, налог, понятно, - налог... А это что же: хватай за горло, скидавай рубашку...

  - В Чека придется отправить...

  - Да я не отказываюсь, надо так надо, деньги принесу.

  Алексей дома прямо кинулся в подполье и начал выволакивать оттуда дорожные сумы, мешки и свертки с мануфактурой. В одной суме были у него николаевские и донские деньги, - эти он рассовал по карманам и за пазуху. Другую суму, набитую керенками, - дрянью, ничего не стоящей, - дал Матрене:

  - Отнеси в комитет, скажешь - других у нас не было. Они не поверят, придут сюда половицы поднимать, так ты не противься. Часы и цепочки брось в колодезь. Мануфактуру положи в тачанку, припороши сеном, ночью возьми у деда Афанасия лошадь, отвезешь на Дементьев хутор, я там буду ждать.

  - Алексей, ты куда собрался?

  - Не знаю. Скоро не вернусь - тогда по-другому обо мне услышите.

  Матрена опустила на брови вязаный платок, концами его прикрыла суму с керенками и пошла в комитет. Алексей накинул крюк на дверь и повернулся к Кате, стоявшей у печи. Глаза у него были весело-злые, ноздри раздуты.

  - Одевайтесь теплее, Екатерина Дмитриевна... Шубку меховую да чулочки шерстяные. Да вниз - теплое... Да быстренько, времени у нас в обрез...

  Он глядел на Катю, расширяя глаза, вокруг зрачков его точно вспыхивали искорки, жесткие русые усы вздрагивали над открытыми зубами. Катя ответила:

  - Я с вами никуда не поеду...

  - Это ваш ответ? Другого ответа нет?

  - Я не поеду.

  Алексей придвинулся, раздутые ноздри его побелели.

  - Одну тебя не оставлю, не надейся... Не для этого сладко кормлена, сучка, чтобы тебя другой покрывал... Барынька сахарная... Я еще до твоей кожи не добрался, застонешь, животная, как выверну руки, ноги...

  Он взял Катю налитыми железными руками и захрипел, - она уперлась ему локтем в кадык, - в два шага донес до кровати. Катя вся собралась, с силой, непонятно откуда взявшейся, вывертывалась: "Не хочу, не хочу, зверь, зверь..." Вскакивала, и он опять ее ломал. Алексею было тяжело и жарко в полушубке, набитом деньгами. Он вслепую стал бить Катю. Она прятала голову, повторяла с дикой ненавистью сквозь стиснутые зубы: "Убей, убей, зверь, зверь..."

  Крючок на двери прыгал, Матрена кричала из сеней: "Отвори, Алексей!.." Он отступил от кровати, схватил себя за лицо. Она сильнее стучала, он отворил. Матрена, - войдя:

  - Дурак, уходи скорее. Сюда собираются...

  Минуту Алексей глядел на нее, - понял, лицо стало осмысленнее. Захватил в охапку свертки мануфактуры, мешки и вышел. На единственном, оставленном при хозяйстве коне он уехал со двора задами через перелазы в плетнях, рысцой спустился к речке и уже на той стороне поскакал и скрылся за перелеском.

  Немного позже Матрена достала из сундука юбку и кофту и бросила их на кровать, где, вся ободранная, лежала Катя.

  - Оденься, уйди куда-нибудь, стыдно глядеть на тебя.

  Яков с понятыми обыскал Алексеев дом от подполья до чердака, но того, что было припрятано в тачанке, не нашли. Матрена ночью привела лошадь и уехала на хутор. Всю ночь Катя, не снимая шубы, сидела в темной, настуженной хате, ожидая рассвета. Нужно было очень спокойно все обдумать. Как только рассветет, - уйти. Куда? Положив локти на стол, она стискивала голову и начинала всхлипывать. Шла к двери, где стояло ведро, и пила из ковшика. Конечно - в Москву. Но кто там остался из старых знакомых? Все, все растеряно... Тут же у стола она уснула, а когда сильно вздрогнула и проснулась, - было уже светло. Матрена еще не возвращалась. Катя поправила на голове платок, взглянула о зеркальце на стене, - ужасно! И пошла в комитет.

  Она долго дожидалась на черном крыльце, когда в поповском доме проснутся. Наконец вышел Яков с помойным ведром, выплеснул его на кучу грязного снега и сказал Кате:

  - А я собрался посылать за вами... Пойдемте...

  Он повел Катю в дом, предложил Кате сесть и некоторое время рылся в ящике стола.

  - Вашего мужа, или как он там вам приходится, мы расстреляем.

  - Он мне не муж, никто, - быстро ответила Катя. - Я прошу только - дайте мне возможность уехать отсюда. Я хочу в Москву...

  - "Я хочу в Москву", - насмешливо повторил Яков. - А я хочу спасти вас от расстрела.

  Катя просидела у него до вечера, - рассказала все про себя, про свои отношения с Алексеем. Время от времени Яков уходил надолго, - возвращаясь, разваливался, закуривал.

  - По инструкции Наркомпроса, - сказал он, - в селе нужно восстановить школу. Не очень-то вы подходите, но на худой конец - попробуем... Вторая ваша обязанность - сообщать мне все, что делается на селе. О подробностях этой корреспонденции условимся после. Предупреждаю: если начнете болтать об этом, - будете наказаны жестоко. О Москве покуда советую забыть.

  Так, неожиданно. Катя стала учительницей. Ей отвели маленькую пустую хатенку около школы. Бывший здесь старичок учитель умер еще в ноябре от воспаления легких; петлюровцы, занимавшие одно время школу под воинскую часть, спалили на цигарки все книжки и тетради, даже географическую карту. Катя не знала, с чего и начать, - и пошла за советом к Якову. Но его на селе уже не было. Внезапно, так же, как тогда появился, он уехал, получив какую-то телеграмму с нарочным, - успел сказать только деду Афанасию, который околачивался теперь около комитета бедноты, боясь утратить свое влияние:

  - Передай товарищам, - поблажек мужичкам, - ни-ни, никаких. Вернусь, - проверю...

  С отъездом Якова на селе стало тихо. Мужички, приходя к поповскому дому посидеть на крылечке, говорили комитетчикам:

  - Натворили вы делов, товарищи, как уж будете отвечать?.. Ай, ай...

  Комитетчики и сами понимали, что - ай, ай, и на селе тихо только снаружи. Яков не возвращался. Прошел слух про Алексея Красильникова, будто он собрал в уезде отряд и перекинулся к атаману Григорьеву. А скоро все село заговорило про этого Григорьева, который выпустил универсал и пошел громить советские города. Опять стали ждать перемен.

  В сельсовете Кате обещали кое-чем помочь: поправить печи, вставить стекла. Катя сама вымыла в школе полы и окна, расставила покалеченные парты. Она была добросовестная женщина и по вечерам одна у себя в хатенке плакала, потому что ей было стыдно обманывать детей. Чему она могла научить их - без книг, без тетрадей? Какие могла преподать правила, когда всю себя считала неправильной... И вот, рано утром, около школы раздались веселые голоса мальчиков и девочек. Ей пришлось собрать все самообладание. Волосы она гладко зачесала и завязала тугим узлом, руки чисто-чисто вымыла. Отворила школьную дверь, улыбнулась и сказала маленьким, задравшим к ней курносые носишки мальчикам и девочкам:

  - Здравствуйте, дети...

  - Здравствуйте, Екатерина Дмитриевна... - закричали они так чисто, звонко, весело, что у нее вдруг стало молодо на сердце. Она рассадила детей по партам, взошла на кафедру, подняла указательный палец и сказала:

  - Дети, пока у нас нет книжек и тетрадей и чем писать, я буду вам рассказывать, а вы, если чего не поймете, то переспрашивайте... Сегодня мы начнем с Рюрика, Синеуса и Трувора...

  Хозяйство у Кати было совсем бедное. С Алексеева двора она ничего не захотела брать, да и тяжело ей было встречаться с осунувшейся, мрачной Матреной. В Катиной хатенке лежал веник у порога, на шестке - два глиняных горшка да в сенях старая деревянная бадейка с водой. Утехой был маленький садик, обнесенный плетнем, - две черешни, яблоня, крыжовник. За плетнем начиналось поле.

  Когда зацвели вишни, Катя почувствовала, что ей будто семнадцать лет.

  В садике она обычно готовилась к урокам, читала французские романы из библиотеки сахарозаводчика и часто вспоминала Париж в голубой дымке прошлых лет. Тогда - в четырнадцатом году - она жила в предместье Парижа, в полумансардной квартирке с балконом, повисшим над тихой узенькой улицей, над крышей небольшого дома, в котором некогда жил Бальзак. Окна его кабинета выходили не на улицу, а в сады, спускающиеся к Сене. В его время здесь была глушь. Когда со стороны улицы появлялись кредиторы, он потихоньку удирал от них через сады на Сену. Теперь сады принадлежали какой-то богатой американке, и там по вечерам, когда Катя выходила на балкон, кричали павлины резкими весенними голосами, и Кате, приехавшей в Париж после разрыва с мужем, - в тоске, в одиночестве, - казалось, что жизнь уже кончена.

  Дети полюбили Катю, на уроках очень внимательно слушали ее рассказы из русской истории, похожие на сказки. Конечно, задачи по арифметике, таблица умножения и диктанты были более трудным делом для детей и для самой Кати, но общими усилиями справлялись. На селе теперь к ней относились гораздо лучше, - все знали о том, как Алексей едва не убил ее. Женщины приносили кто молочка, кто яичек, кто хлеба. Что принесут, то Катя и ела.

  Сидя под старой, покрытой лишаями яблоней, Катя правила тетрадки. За низеньким, тоже ветхим, плетнем давно уже хныкал маленький мальчик.

  - Тетя Катя, я больше не буду.

  - Нет, Иван Гавриков, я на тебя сердита, и я с тобой два дня не разговариваю.

  Иван Гавриков - с голубыми, невинными глазами - был невероятный шалун. На уроках он тянул девочек за косицы; когда ему за это выговаривали, он будто бы засыпал и сваливался под парту, - нельзя даже описать всех его шалостей.

  - Нет, нет, Гавриков, я прекрасно вижу, что ты не раскаиваешься, а пришел сюда от нечего делать...

  - Раз-ей-боженьки, больше не буду...

  В хату с улицы кто-то вошел, и голос Матрены позвал Катю.

  Что ей было нужно? Катя быстро простила Гаврикова и пошла в хату. Матрена встретила ее пристальным, недобрым взглядом.

  - Слыхала? Алексей близко... Катерина, не хочу я этого больше, не ко двору ты нам... Все равно - убьет он тебя... Зверем он стал, что крови льет! Ты во всем виновата... Один человек вот только что рассказывал - Алексей идет сюда на тачанках... Катерина, уезжай отсюда... Подводу тебе дам и денег дам...

  Покуда Вадим Петрович лежал в харьковском госпитале, времени для всяких размышлений было достаточно. Итак, он оказался по эту сторону огненной границы. Этот новый мир был внешне непривлекателен: нетопленная палата, за окнами падающий мокрый снег, скверная едва - серый супчик с воблой - и будничные разговоры больных о еде, махорке, о температуре, о главном враче. Ни слова о неведомом будущем, куда устремилась Россия, о событиях, потрясающих ее, о нескончаемой кровавой борьбе, участники которой - эти больные и раненые люди с обритыми головами, в байковых несвежих халатах - то спали целыми днями, то тут же, на койке, играли в самодельные шашки, то кто-нибудь вполголоса заводил тоскливую песню.

  Вадима Петровича не чурались, но и не считали его за своего. А ему впору было разговаривать с самим собой - столько накопилось у него непродуманного и нерешенного и столько воспоминаний обрывалось, как книга, где вырвана страница в самом захватывающем месте. Вадим Петрович принял без колебаний этот новый мир, потому что это совершалось с его родиной. Теперь надо было все понять, все осмыслить.

  Однажды главный врач принес ему московские газеты. Вадим Петрович прочел их совсем иными глазами - не так, как бывало, заранее злобно издеваясь... Русская революция перекидывалась в Венгрию, в Германию, в Италию. Газетные строки были насыщены дерзостью, уверенностью, оптимизмом. Россия, раздавленная войной, раздираемая междоусобицей, заранее поделенная между великими державами, берет руководство мировой политикой, становится грозной силой.

  Он начинал понимать будничное спокойствие товарищей в серых халатах, - они знали, какое дело сделано, они поработали... Их спокойствие - вековое, тяжелорукое, тяжелоногое, многодумное - выдержало пять столетий, а уж, господи, чего только не было... Странная и особенная история русского народа, русского государства. Огромные и неоформленные идеи бродят в нем из столетия в столетие, идеи мирового величия и правдивой жизни. Осуществляются небывалые и дерзкие начинания, которые смущают европейский мир, и Европа со страхом и негодованием вглядывается в это восточное. чудище, и слабое, и могучее, нищее, и неизмеримо богатое, рождающее из темных недр своих целые зарева всечеловеческих идей и замыслов...

  И, наконец, Россия, именно Россия, избирает новый, никем никогда не пробованный путь, и с первых же шагов слышна ее поступь по миру...

  Понятно, что с такими мыслями Вадиму Петровичу было все равно - какие там грязные ручьи за окнами гонят по улице мартовский снег и бредет угрюмый и недовольный советский служащий, с мешком для продуктов и жестянкой для керосина за спиной, в раскисших башмаках - заседать в одной из бесчисленных коллегий; было все равно - какой глотать суп, с какими рыбьими глазками. Ему не терпелось - поскорее самому начать подсоблять вокруг этого дела.

  Украина очищалась от петлюровцев. Недавно был взят Красной Армией Екатеринослав. Петлюра еще цеплялся за Белую Церковь, но оттуда его наконец выбили, и он с остаткам куреней ушел за границу, в Галицию. Впереди наступающих войск Красной Армии катился широкий вал партизанских восстаний. Их размах трудно поддавался учету и руководству. Они вспыхивали, как пожары, по селам и волостям, раздираемым жестокой борьбой малоземельного крестьянства с крепким кулачеством. И те и другие выставляли отряды, сшибавшиеся со всей яростью - конные и пешие - в кровавых битвах. Повсюду шныряли, маскируясь и провоцируя, тайные агенты - петлюровские, деникинские и польские, и еще более темных и скрытных организаций. Советская власть была по городам да по магистралям железных дорог, а за ними в стороны - на полет снаряда с бронепозеда - бушевала война.

  Вадим Петрович получил наконец долго ожидаемое назначение - в штаб курсантской бригады, где комиссаром был Чугай, в середине марта выписался из госпиталя - еще прихрамывающий, с палочкой - и поехал в Киев, в свою часть.

  Отколовшаяся от атамана Григорьева банда Зеленого, громя сельсоветы и охотясь за коммунистами, подскакивала на сотнях тачанок к самому Киеву. По следам Зеленого на дорогах находили людей с содранной кожей, иных - посаженными на расщепленный пенек, комитетчиков он жег живыми в амбарах, евреев прибивал гвоздями к воротам, взрезывал животы, зашивал туда кошек. План ликвидации этой банды был разработан с участием Рощина в штабе наркомвоена. Сил было немного. Наркомвоен Украины выехал из Киева на пароходе, чтобы руководить операцией на месте.

  Днепр был еще широк. Пароход шлепал колесами по ясной воде, возмущаемой лишь ленивыми водоворотами. Ни плеск колес, ни голоса курсантов не могли заглушить соловьиного пения по берегам, опушенным пахучей и клейкой зеленью, - в сережках, в пуху, в цыплячьей желтизне. На палубе было горячо от солнца, поднявшегося над разливом. Вадим Петрович стоял у борта и глядел на сверкающую воду.

  Много было прожито весен, но никогда с такой силой не бродило в нем вино жизни... Да еще в самое неподходящее и непоказанное время... Туманилась голова неясными предчувствиями... Лучше и не лезь в карман за папироской, не хмурь брови, серьезный деловой человек, - не отряхнешься от налетающих очарований... Вон она, весенняя мгла, поднимается над разливом, над островками, над полузатопленными хатами, пронизанная повисшим в ней огромным солнцем. Свет его мягко ложится на воду, на деревья с бледными и зыбкими отражениями, на спины коров, по колено зашедших в воду, на травянистый бугор, куда взобрался бык, озираясь на невиданное, неиспытанное чудо весны.

  Странно, очень странно, - Рощин все это время, начиная с Екатеринослава, мало вспоминал о Кате. Как будто она отошла вместе с его прошлым, - слишком неразрывно была связана с жизнью, страстно им самим осужденной... Возвращаясь мыслью к Кате, - он возвращался к тому самому Рощину, увиденному им когда-то в парикмахерском зеркале: тогда у него не хватило отвращения, чтобы выстрелить, по крайности, хоть плюнуть в свое отражение, - теперь бы он сделал это.

  Две весны тому назад его чувство к Кате, казалось, наполняло вселенную, - всю вселенную за его сморщенным лбом смертельно растерянного и обиженного человека. Тогда ему нужна была Катина любовь, особенно нужна была в одинокий час, в екатеринославской гостинице, когда он глядел на дверную ручку, на которой можно повеситься... А теперь - не нужна? Так, что ли? В Ростове предал Катю в первый раз, в Екатеринославе - во второй?

  Он глядел на плывущие берега, втягивал всей грудью медовый влажный воздух и не чувствовал ни угрызений, ни раскаянии. Нет, в Екатеринославе предательства не было... Там кончался расчет с прошлым. И была Маруся... Пропела коротенькую, невинную, страстную песню о новой жизни, - вот об этом весеннем полноводье, о неизмеримом, неизведанном счастье.

  Бык, стоявший на травянистом холме, заревел, и на корме парохода засмеялись курсанты, кто-то из них тоже заревел, передразнивая. Рощин блаженно закрыл глаза. Разве смерть - безнадежность? Марусина смерть была светла. Смерть ее была как вскрик уходящего оставшимся: любите жизнь, возьмите ее со всею страстью, сделайте из нее счастье!..

  Он не отложил попыток разыскать Катю. По его просьбе, из военного наркомата в уездные исполкомы Екатеринославщины и Харьковщины был послан запрос об Алексее Красильникове, но сведений о его местонахождении до сих пор не поступало. Большего Вадим Петрович сделать сейчас не мог, - эти несколько часов на палубе парохода были единственным свободным временем за полтора месяца работы по восемнадцать часов в сутки.

  К нему подошли Чугай и наркомвоен. Это был худощавый человек, в парусиновой толстовке, с покрасневшим от солнца лицом и глазами, влажными и будто пьяными, хотя он никогда не пил и ненавидел пьяных так, что едва не расстрелял хорошего человека, комбрига, застав его в халупе за баклажкой горилки... Указывая на высокий берег, где белела колокольня, наркомвоен говорил:

  - Мое село... Бабушка, бывало, заслышит, гудит пароход, - беспокойная была старуха, - сейчас мне слив в лукошко, груш, орехов и гонит на пристань торговать... Ну - купец из меня не вышел...

  - А у меня бабуня до-обренькая была, - сказал Чугай, - все по святым местам ходила, до десяти лет меня с собой брала - побираться...

  Наркомвоен, - не слушая его:

  - Потом уж отдали меня в кузницу - подмастерьем, она и сейчас, должно быть, стоит, вон - пониже колокольни. До сих пор люблю запах древесного угля, угара. Когда мне затылок отбили хорошо, я и подался в Киев, в паровозное депо, - вот как было... А потом уж - в Харьков, на механический...

  Чугай, - не слушая его:

  - Мастер я был гнусить на церковной паперти. Расцарапаешь себе чего-нибудь, морду кровью измажешь, глаза завел и - давай "Лазаря"... Потом с бабкой, бывало, драка у нас из-за копеечек.

  Чугай повторил, уже рассеянно:

  - Значит, драка у нас с бабкой...

  Он глядел на берег, выдавшийся мысом, у которого Днепр заворачивал к луговому разливу. Выпуклые глаза Чугая напрягались. Он пришлепнул ладонью шапочку с ленточками и быстро пошел к капитанскому мостику...

  - Эй, папаша, - крикнул он капитану - сухонькому старичку с висячими усами, - держи подальше к луговой стороне!

  - Нельзя, товарищи, идем фарватером, а там же мели...

  - Давай, давай не фарвартером! - Чугай хлопнул себя по кобуре. - Давай круче!..

  Пароход огибал мыс, и понемногу открывалось на покатом берегу большое село с высокой колокольней, мельницами, белыми хатами и свежей зеленью низеньких, пышных садов.

  - Видите, на отшибе, вон - чуть видна - хатенка, там я и родился, - говорил наркомвоен Рощину.

  Чугай крикнул серьезно:

  - Давай, зараза, круче лево руля!

  На берегу стояло много телег, у берега - много лодок, к ним теснились люди, прыгая в лодки, и на одной уже торопливо гребли. Чугай в развевающемся бушлате бегом по трапу спустился на палубу. И почти одновременно хлестнули выстрелы с берега и лодок по пароходу и - с парохода загрохотали, пулеметы. С плывущей лодки в воду посыпались люди. Толпа на берегу заметалась, кидаясь по тачанкам, и они вскачь, поднимая пыль, поскакали вверх по широкой улице. Загудел и набатно забил колокол на колокольне.

  Стрельба и бегство длились всего несколько минут. Берег опустел. Чугай, весело поблескивая выпуклыми глазами, поднялся по трапу.

  - Зеленый! Ну и сукин же сын, прорвался-таки! Вот, Вадим Петрович, тебе и план окружения! Что же, нарком, десант надо высаживать...

  Банда Зеленого металась в окружении, как стая волков, была наконец прижата к железнодорожному полотну под огонь бронепоезда и уничтожена в густом орешнике, куда кинулись на прорыв бандитские тачанки. Все заросшее поле было там заранее перекопано, - четверни вспененных коней, поражаемые пулями и гранатами, взвивались из орешника, задние врезывались в телеги, ломая и опрокидывая их. Бандиты кидались по кустам, где их ждала смерть, - никто из них и не пытался молить о пощаде. Атамана Зеленого взяли под кучей прошлогоднего хвороста; когда его вытащили оттуда за ноги, курсанты удивились - думали: великан какой-нибудь страховитый, оказался - щуплый, корявый, плюнуть не на что, только бегающие глазки - бесцветные, ненавистные - выдавали его волчью породу. Ему скрутили руки, ноги, чтобы живым доставить в Киев.

  Один отряд из его банды все же прорвался стороной и ушел на восток. В погоню за ним наркомвоен послал кавалерийский полк в триста сабель с Чугаем и Рощиным. Началась долгая и осторожная погоня. Бандиты на хуторах сменяли лошадей, красные шли на бессменных, по следу. Выяснилось, что бандиты держат путь на село Владимирское. Об этом рассказали крестьяне в одной деревне, где у них за сутки до того бандиты реквизировали коней и пограбили - что могли взять наспех.

  - Да уж кончили бы вы их, товарищи, поскорее, так, признаться, нам - ужас - надоели военные-то действия, - говорили крестьяне Чугаю и Рощину у колодца, где кавалеристы поили коней. - Атамана ихнего мы хорошо знаем: он из села Владимирского, Алешка Красильников, правильный был мужик, спору нет, но избаловался, такой, сатана, стал бешеный...

  Так Вадим Петрович напал неожиданно на след Алексея, за которым гнался вторую неделю, на след Кати. Было от чего ему смутиться: от Кати отделял его один дневной переход. Какой найдет ее? Замученной, неузнаваемой? - такой, что лишь молча только прижать ее седую голову к груди... Седую, седую... "Ну, вот, Катя, теперь - отдохнешь, будем жить, надо жить..." Нет, нет, немыслимо, - покорной женой Алексея она не стала!.. А - вернее - в конце дневного перехода конь его остановится у Катиной могилы... И, может быть, так лучше для нее... Катин образ останется нетронутым, неоскверненным...

  Полк быстро шел по пыльной дороге, Вадим Петрович покачивался в седле. Образ Кати путался и стирался в его суровой памяти. Какой найдет ее, - такой и примет в свою жизнь.

  В селе Владимирском еще дымились сожженные хаты, еще со страхом дети приходили глядеть на лужи крови, не запорошенные золой, еще прятались по чужим дворам дрожащие, распухшие от слез женщины, когда Чугай и Рощин с двух концов двумя лавами ворвались в село. Но Красильникова там уже не было. Кто-то предупредил его, и он, после расправы с комитетчиками, зарубив саблями семнадцать человек и осьмнадцатого деда Афанасия, - этого уж прямо из озорства, - ушел со своими бандитами за какие-то полчаса до появления красных.

  Крестьяне так были злы на него, что сбежались чуть не всем селом, окружив кавалеристов, под которыми шатались лошади.

  - Догоните его, - кричали, - убейте Алешку, у него сил немного, у него патронов нет. Он далеко не ушел, мы знаем, куда они, сволочи, пошли... Вы их голыми руками возьмете.

  - А что, граждане товарищи, - спросил Чугай, - дадите нам свежих коней?

  - Дадим... Для этого - дадим.

  - Сколько?

  - Да полсотни наберем... Своих вы у нас оставите, потом обменяем... Ей-богу, ведь он нам жить не даст.

  Покуда бегали за лошадьми да переседлывали, Вадим Петрович, разминая ноги, подошел к женщинам. Они, видя, что человек что-то хочет спросить, придвинулись.

  - Красильникова я знавал в германскую войну, - сказал он. - Брат у него был женатый, а сам он, кажется, был не женат... Как он теперь? Семейный?

  Женщины, не понимая еще, к чему он клонит, с охотой заговорили:

  - Женатый, женатый...

  - Да какой он женатый! Не жена она ему...

  - Ну, жил просто с ней...

  - И не так... Товарищ военный, я тебе расскажу... Выиграл он эту женщину в карты у Махны и привез ее сюда, хотел на ней жениться... Она, конечно, говорит ему, женись, только жить по-мужицки я не привыкла... Сама-то она из господских, красивая, молодая... А двор у Алешки еще в прошлую весну немцы сожгли... Вот он и давай строиться... А тут пошли эти дела с Яковом...

  Третья женщина, еще более осведомленная, протискалась к Вадиму Петровичу:

  - Слушай, бил он ее, так бил, товарищ командир, да не удалось ему, окаянному черту, ее убить... С марта месяца она у нас учительницей...

  - Так, так, - проговорил Вадим Петрович, покашливая, - что же - они и сейчас здесь, в селе?

  Женщины стали взглядывать одна на другую. Тогда четвертая, - только что подойдя:

  - Увез он ее, в тачанке под сеном, живую, мертвую, - не знаем...

  Маленький мальчик, глядевший очарованными глазами на Рощина, - на шашку с медной рукоятью, на пыльные сапоги со шпорами, на большие часы на руке, на револьвер со шнуром, - совсем запрокинувшись, чтобы увидеть его лицо, сказал грубым голосом:

  - Дяденька, врут они. Они про тетю Катю ничего не знают. Я все знаю.

  Стоявшая за его спиной худенькая, с болячкой на губе, некрасивая девочка сказала:

  - Дяденька, вы ему верьте, этот мальчишка все знает.

  - Ну, что ты знаешь?

  - Тетю Катю Матрена на станцию увезла. Тетя Катя не хотела ехать, да как заплачет, а Матрена - тоже как заплачет... Потом тетя Катя мне сказала: "Я вернусь, скажи детям..." Алешка на тачанках в село въезжает, а Матрена с тетей Катей с другого конца уехали!.. Как они на горку въехали, так с телеги меня согнали...

  - По коням!.. - крикнул Чугай.

  Вадиму Петровичу не удалось дослушать. Отряд на свежих лошадях, с пулеметными тачанками, двинулся из села. Рядом с Чугаем и Рощиным скакал, подкидывая локти, низенький черный мужик из тех, кому весь этот день пришлось отсиживаться в колодце по пупок в воде и тине. Он так и взобрался охлюпкой на лошадь, весь заскорузлый, в рваной рубахе, босиком, со взъерошенной бородой. Он повел отряд в обход к дубовому лесу, куда бандитам была одна дорога в этих местах.

  Туда поспели еще засветло и начали окружать лес, оставляя один свободный выход бандитам, - в засаду. Низкое солнце из-под глянцевой листвы пробивалось между корявыми стволами. Лошадь под Вадимом Петровичем шла неспокойно - мотала головой, останавливаясь, покусывала себя за коленку, била задней ногой по брюху. Он наконец бросил повод и держал карабин обеими руками наготове. Лучи солнца, с золотящимися в них тучами комаров, пестрили и полосатили лес, - трудно было что-нибудь разглядеть впереди и в стороне от себя, где - справа и слева - редкой цепочкой, осторожно похрустывая валежником, пробирались спешенные курсанты сквозь поросль и высокий папоротник.

  Где-то здесь, как предупреждал проводник, должна была попасться лесникова сторожка и дорога, по которой бандиты и могли только проникнуть в лесную чащобу. Мшистая крыша, осевшая седлом, показалась неожиданно в нескольких шагах. Вадим Петрович остановился, вглядываясь из-за густой поросли. Негромко посвистал. Сильнее и ближе затрещали сучья под ногами курсантов. Он опять тронул лошадь, проехал сквозь кусты и увидел заброшенную сторожку, - на небольшой поляне около нее стояло несколько распряженных тачанок, валялась какая-то ветошь и тряпье. Бандиты отсюда ушли.

  Вадим Петрович, держа наготове карабин, осторожно стал объезжать сторожку. Алексей Красильников так же осторожно пятился впереди него от одного угла к другому, намереваясь завладеть лошадью этого всадника. Рощин, оглядываясь, остановился у боковой стены, Алексей - у передней, с выбитым окном и сорванной дверью. Чтобы все сделать без шума, он держал только нож наготове. Когда Рощин выехал из-за угла, - Алексей с ножом кинулся на него, но Рощин успел загородиться карабином. Алексей, отпрянув, сильно ударился спиной о стену сторожки. Нож у него упал, он глядел на Вадима Петровича, на ожившего мертвеца. Завизжал в суеверном ужасе и, нагнувшись, побежал, беспорядочно махая руками.

  - Алексей, - крикнул Рощин, рванул повод и поскакал за ним. Алексей вдруг, добежав до дерева, схватился за него в обнимку, прижался лицом к дубовому стволу. Рощин на скаку соскочил с седла и почти в упор стал стрелять в широкую, вздрагивающую спину Алексея.

  - Здесь она жила?

  - Ага.

  Рощин, нагнувшись, перешагнул через порог в покосившуюся избенку об одно окошко, такое низенькое, что лопухи снаружи совсем закрыли его. В зеленоватом свете у окошка, на столе, тоже маленьком и низеньком, лежали тетрадки, сшитые из обоев, и несколько книг. Одна из тетрадей была раскрыта, и около - пузырек с чернилами и перо. Значит, Катя успела только выбежать. Он присел на корточки перед столом. Маленький мальчик, тихонько прикрыв рот рукой, начал давиться смехом и указывать глазами Рощину на печку.

  В печном устье, на шестке, сидел галчонок с круглыми, глупыми глазами, - должно быть, вывалившийся из трубы, где было гнездо. Увидев, что на него обратили внимание, галчонок, подсобляя себе крыльями, бочком упрыгал в печку.

  - Их там четыре штуки, - сказал мальчик, - ужо их переловлю...

  Перебирая то, что лежало на столе, Вадим Петрович нашел Катин школьный дневник, где она записывала уроки и некоторые особенные происшествия. Почти каждая дневная запись кончалась: "Иван Гавриков опять шалил..." Или: "Даю себе честное слово три дня не разговаривать с Иваном Гавриковым..." Или: "Иван Гавриков опять ходил по самому краю крыши, чтобы напугать девочек. Я просто в отчаянии..."

  - Кто это Иван Гавриков? - спросил Рощин.

  - Я.

  - Зачем же ты шалишь, огорчаешь Екатерину Дмитриевну?

  Иван Гавриков тяжело вздохнул, голубые глаза его стали совсем невинными.

  - Приходится... Я учусь-то хорошо. Ты посмотри у девчонков чистописание: забор - палки. Вот моя тетрадка. То-то, удивишься. Таблицу умножения всю знаю, хочешь, спроси? - Он изо всей силы зажмурился.

  - Верю, верю.

  Вадим Петрович сел на пол, поджав ноги, продолжал перелистывать дневник. В нем ни слова не было о себе. Но с каждой страницы будто поднималась к нему Катина вечная юность, доверчивая и чистая нежность. И он видел ее руку с голубоватыми жилками, ее теплые, ясные глаза...

  - Девятью девять - восемьдесят один, что, не правда? - сказал Иван Гавриков.

  - Молодец, молодец... Слушай, она тебе ничего не сказала - куда поехала?

  - В Киев.

  - Ты не врешь?

  - Очень мне нужно врать.

  - У нее, - может быть, ты знаешь, - где-нибудь еще спрятаны письма, тетрадки?

  - Все тут... Я и эти нынче домой возьму, она наказывала - пуще глаза беречь тетрадки, а то мужики опять раскурят.

  На последней страничке дневника он прочел:

  "...Я почему-то верю, что ты жива и мы встретимся когда-нибудь... Ты представляешь - я вышла из долгой, долгой ночи... Мне хочется рассказать тебе о маленьком мире, в котором я живу. Птицы за окошком меня будят. Я иду на речку купаться. Потом, по дороге, я пью молоко у тетки Агафьи, - я ей должна уже рубль шестьдесят копеек, но она подождет. Потом приходят дети, и мы учимся. Нам ничто не мешает, у нас нет никаких забот. Оказывается - человеку совсем не то нужно, что нам казалось нужным и без чего мы не могли жить... Прямо стыдно сказать - мне будто опять семнадцать лет, - я знаю, Дашенька, ты поймешь, о чем я хочу сказать... Меня только огорчает иногда мой самый любимый мальчик, Иван Гавриков... Он необычайно..."

  На этом письмо обрывалось, потому что не хватило больше места в тетради. Вадим Петрович подтянул Ивана Гаврикова, поставил его у себя между колен.

  - Ну? Чего тебе подарить?

  - Патрон.

  - Пустого-то у меня нет...

  - А ты выстрели, пойдем на двор.

  Вадим Петрович поднялся с пола, сложил тетрадь и стал засовывать ее за гимнастерку.

  - Эту тетрадку, Иван, я возьму.

  - Ни, она заругает.

  - Я тетю Катю скоро увижу и скажу ей, что взял... Пойдем на двор - стрелять...

18

  Солнце в безветрии жгло пустынные улицы Царицына, где у подъездов с настежь распахнутыми дверями лежали груды мусора. Обыватели попрятались. Лишь на спусках к Волге погромыхивали вскачь ломовые телеги с казенным имуществом и учрежденскими архивами. Город доживал последние часы. На подступах к нему Десятая армия, сильно поредевшая после Маныча, едва сдерживала натиск свежей Северокавказской армии генерала Врангеля.

  Еще работала телефонная станция, но в городе уже не было ни воды, ни электричества. Заводы остановились. Все, что можно было вывезти с них, было отвинчено, снято, разобрано и увезено на пристани. В рабочих слободах остались лишь малые да старые. Царицынский пролетариат, за эти десять месяцев понесший огромные жертвы на обороне города, не ждал пощады от белых, - те, кто еще мог, дрались в армии, другие уезжали на крышах вагонов, на палубах и в трюмах пароходов. Люди уходили на север - куда глаза глядят. Догорали на берегу Волги лесные склады. Все явственнее и ближе слышались раскаты пушек.

  Вся жизнь города сосредоточилась на вокзалах да на пристанях. Берег Волги был завален мешками, ящиками, частями машин и станков, - сотни людей, обливаясь потом, с криками и руганью ворочали все это и тащили по сходням на суда. Тысячи людей, в ожидании погрузки, стояли в тесных очередях или, молчаливые, голодные, лежали на берегу, глядя сквозь неподвижно висящую пыль на маслянистую воду, сверкающую под солнцем. Широкая Волга в конце июня обмелела так, что невиданно придвинулась с той стороны песчаная мель, где ходили нагишом, купались какие-то люди. Купались и на этой стороне между конторками, среди плавающего мусора в парной воде. Но даже от реки не веяло прохладой.

  Один за другим к пристаням подчаливали ободранные и грязные пароходы, с них неслись бредовые крики. Палубы были переполнены беженцами и красноармейцами, - живыми среди трупов и стонущих, бормочущих, беснующихся в бреду сыпнотифозных. Десятки пароходов и буксиров, дожидаясь разгрузки и погрузки, терлись бортами о борта, гудели сипло. Все они прибыли снизу, из Астрахани и Черного Яра.

  Осыпанные известью санитары бежали на палубы, шагали через лежащих больных, отбирали трупы и сбрасывали их на берег, чтобы очистить место для живых. Порошили известь и лили карболку. Был приказ - складывать трупы на берегу в лимонадные и квасные киоски. От жары трупы начали вздуваться и распирали эти легко сколоченные балаганы. Тяжелый смрад в особенности торопил людей покинуть царицынский берег. Над городом проплыли - тенями сквозь пыльное марево - врангелевские самолеты. Они сбросили бомбы в реку.

  Люди прорывали заставы у пристаней, - цепляясь мешками за штыки красноармейцев, кидались на палубы. С треском туда же летели ящики, мешки. Пароход оседал так, что вода подходила к бортам.

  В этой толчее, на берегу у самых сходен, стояла телега, в которой лежали Анисья и Даша. Привез их с фронта Кузьма Кузьмич - согласно жесткому приказу командира полка: хоть самому сдохнуть, но обеих женщин эвакуировать не по железной дороге, но непременно пароходом. Телегин сказал ему:

  - Товарищ Нефедов, вы никогда не выполняли более ответственного поручения. Вы их высадите и устроите там, где это будет возможно. Воруйте, убивайте, но вы должны их хорошо кормить... Отвечаете за их жизнь...

  Кое-как прикрытые тряпьем, они лежали в сене на телеге, как два обтянутых кожей скелета. Анисья была уже в сознании, но слаба так, что не могла сама открыть рта. Кузьме Кузьмичу приходилось пальцем раздвигать ей зубы, чтобы дать попить из бутылки теплой воды. Даша, захворавшая сыпняком позже Анисьи, была в бреду и не переставая что-то бормотала тихим, сердитым голосом.

  Кузьма Кузьмич пропустил уже много пароходов. Со слезами он умолял и прибегал ко всяким хитростям, прося людей помочь ему перетащить женщин на палубу, - в такой суровой обстановке его и не слушали. Прислонясь к телеге, он глядел воспаленными глазами на этот мираж, - на красноватые сквозь пыль отблески солнца на теплой душной реке и ревущие в нетерпении пароходы, набитые трупами. Снова послышался грозный рев моторов, - бомбы на этот раз взметнули землю где-то неподалеку, и пылью застлало всю набережную. Много людей кинулось в Волгу и поплыло к подходящему теплоходу, крича: "Кидайте концы..." Но концов им не кинули, и долго еще около его бортов крутились головы, как черные арбузы.

  Теперь остался едва ли не последний пароход - желтый, низенький буксир с огромными измятыми кожухами колес. Он подваливал не к конторке, а - около нее - прямо к мосткам, где не было людей. Кузьма Кузьмич повернул телегу по глубокому песку и рысью первый подъехал к мосткам, побежал по ним и отчаянно замахал руками.

  - Эй, капитан, товарищ, - закричал он серенькому старорежимному старичку на мостике, - я эвакуирую жену и сестру командующего фронтом, дело пахнет для вас расстрелом, давайте-ка мне двоих из команды - перенести женщин на буксир...

  Возбужденное лицо его и решительные слова подействовали. Через борт на мостки перелез голый по пояс, мрачный, грязный кочегар в изодранных штанах.

  - Где они у вас?

  - Товарищ, вам одному не справиться...

  - Ну да...

  Кочегар подошел к телеге, взглянул на лежащих женщин, указал на Анисью:

  - Эта, что ли, жена командующего фронтом?

  - Эта, эта самая... Если что с ней не в порядке будет, - ну, прямо, всем расстрел...

  - Чего вы мне вкручиваете, это же наш кок Анисья, - спокойно сказал кочегар.

  - Вы очумели, товарищ, какой там кок...

  - Да ты на меня не кричи, чудак. - Он легко вынул Анисью из телеги, взвалил на плечо, подкинул ловчее.

  - Подсоби-ка, - и эту, что ли, взять...

  Захватил в охапку обеих женщин и пошел к буксиру, - доски гнулись под ним до самой воды.

  Кузьма Кузьмич, очень довольный, тащил за ним мешок с хлебом и салом и сумку с медикаментами...

  Утром третьего июля Степан Алексеевич, учитель гимназии, вытаскивал из подвальной кузни на дворик матрацы, подушки, кресла, обитые зеленым плюшем, стопки книг и рукописей. Выволок, шатаясь, огромную охапку пыльных штанов и сюртуков, юбок и шерстяных платьев, бросил все это на землю и раскрыл рот, вытирая рукавом ручьи пота. У него все было мокрое - желтые волосы и борода, парусиновые брюки и несвежая рубашка, прилипшая вместе с помочами к сутулым лопаткам.

  Его матушка, сырая женщина в черном, сидя здесь же на венском стуле, слабо колотила палочкой ковер. Его параличная сестра, с выпуклым лбом и маленькой сплюснутой остальной частью лица, блаженно лежала в кресле на колесиках, в тени акации. Воробьи и те разинули клювы от жары.

  - Мама, кажется, все, - сказал Степан Алексеевич, - я больше не могу! Господи, что бы я сейчас дал за кружку холодного пива!

  - Степушка, у нас - ни капли воды, придется тебе, голубчик, взять ведро и сходить.

  - Неужели, мама! Нельзя ли обойтись? Ах! Вот уж действительно проклятье!

  Степан Алексеевич предался острому отчаянию: принести воды -