Соловьев Всеволод Сергеевич - Касимовская невеста

дают в нем надежду.

  Решено, что он едет с ними. Он уже был у себя в усадьбе; распорядился всем, что нужно, и в путь приготовился. Будь он один - тоска бы его заела. А тут Фима, а нет Фимы, так Андрей, с которым ведут они бесконечные разговоры.

  Оба приятеля в одинаковом положении. Маша Барашева тоже внесена в список, и Андрей трепещет за свою участь.

  И вот они толкуют и спорят, каждый боится, каждый доказывает, что выбор царя непременно выпадет на долю его милой, что царь не может плениться другою. Но в конце концов они друг друга успокаивают. Доказательства Дмитрия действуют на Андрея, доказательства Андрея действуют на Дмитрия.

  Еще есть одно существо в домике отца Николы, которое живет тоже совсем новой и полной жизнью - это старая мамка Пафнутьевна. Она суетится вместе с Настасьей Филипповной. Среди суеты она то и дело подбегает к Фиме, без нужды поправляет на ней убор, как﷓то совсем особенно блестящими и странными глазами глядит на нее, едва заметно улыбаясь, качает своей старой головою и при этом лукаво поджимает губы. А ночью тоже не спится старухе; но не от грез и мыслей, а просто от радости.

  Она ни в чем не сомневается, ничто ее не тревожит, во всем она уверена, все она знает, все уже совершилось - счастье выпало, на долю ее ненаглядной Фимы. Фима будет царица, иначе и быть не может. И это нисколько не поражает Пафнутьевну. Недаром ведь она такую красавицу вынянчила. Как приедут они на Москву, обрядят Фиму, повезут к государю, а он, батюшка, выйдет в золотой одежде, аки солнышко небесное, глянет направо, глянет налево - увидит Фиму, подойдет к ней, возьмет за ручку белую и скажет громким голосом таково слово: "Вот она, моя невеста, вот моя красавица!" А те, другие, все гриб съели!...

  Пафнутьевна ворочается на своей холодной постели, не замечая ни холода, ни сырости, и хитро подмигивает сама себе в темноте ночной. Все сморщенное лицо ее складывается в улыбку торжества и радости.

  

  III

  

  Морозным зимним вечером по стихавшим улицам Китай﷓города мчались широкие сани, запряженные тройкой бойких коней. В санях сидела закутанная фигура, виднелись только широкий соболий воротник да высочайшая шапка. Кучер покрикивал, посвистывал, ловко огибая большие ухабы, и ради своего удовольствия хлестал длинным кнутом запоздавших пешеходов. Сани промчались по Варварке, миновали стену Китайгородскую и направились к Яузским воротам. Не доезжая ворот, они завернули в узенький переулок и остановились у одного из бесчисленных и однообразных деревянных домиков. Впрочем, домик этот был несколько пообширнее других и около него даже виднелись новые пристройки.

  Закутанный человек вышел из саней и стал стучаться в наглухо запертые ворота. Оглушительный собачий лай поднялся по переулку.

  Но долго еще никто не выходил встречать гостя. Наконец калитка заскрипела, со двора высунулась взъерошенная голова сторожа.

  - Чего те, кто стучится?

  Но на улице было довольно светло от полного лунного блеска - сторож вдруг замолчал и торопливо начал отпирать ворота. Сани въехали во двор. Гость стал всходить по ступенькам высокого крыльца. Теперь он откинул воротник шубы, и из﷓за меха выглянуло красивое лицо с густой черной бородой - лицо Бориса Ивановича Морозова.

  Он целый день провел во дворце с царем молодым, а к вечеру отговорился головною болью и ушел в свои заново отделанные палаты, помещавшиеся в Кремле, почти у самого дворца.

  Но не стал отдыхать Борис Иваныч, а, забыв про свою больную голову, велел заложить сани и покатил к Яузским воротам, в домишко Ильи Даниловича Милославского.

  Илья Данилович не большой боярин, не знатен он ни богатством, ни чинами. Тот же Морозов и вывел﷓то его в люди. Не раз еще перед покойным царем Михаилом Федоровичем за него говорил. Доставил ему небольшой чин придворный, довел его не только до крыльца Постельного, но в последнее время даже и до Передней. А Илья Данилович за все это всячески старался быть полезным своему благодетелю.

  Находясь при дворе, он не терял даром времени. Стараясь быть незамеченным, держась скромно и даже раболепно перед большими сановниками, льстя и услуживая каждому, он чутко слушал все, что делалось, и исправно доносил о слышанном и виденном благодетелю Борису Ивановичу.

  У могучего боярина Морозова немало было врагов во дворце, немало людей ему завидовало, желало так или иначе насолить ему, желало хоть немного, тем или другим способом, ослабить его влияние. И эти люди часто удивлялись, как это Борис Иванович всех их насквозь видит, каждый их шаг враждебный своевременно и ловко упреждает. Они колдуном его называли промеж собою, а колдовство почти всегда исходило от Ильи Даниловича.

  Ради колдовства этого в первые же дни воцарения Алексея Михайловича Милославский и в Передней очутился. А теперь еще явились и другие обстоятельства, много обещавшие впереди скромному и внимательному Милославскому...

  Илья Данилович вышел в сени встречать своего высокого гостя.

  Это был человек лет под пятьдесят, с поседевшими уже волосами и бородою, небольшого роста и тщедушный; правильное, красивое, но не совсем приятное лицо его выражало теперь необыкновенное почтение и радость. Низко кланяясь Морозову, он сам снял с него шубу и осторожно передал ее холопу.

  - Милости просим, боярин, - продолжая кланяться, говорил он. - Вот сюда, в светелку, тут почище. Не взыщи уж - домишко у меня убогонький, достатки наши махонькие - сам ведаешь...

  - Да ты не причитывай, Данилыч, - улыбаясь проговорил Морозов. - Не впервые ведь я у тебя... и на домишко клепать нечего - изрядные палаты себе устроил. Вот старые были неказисты, это точно, а эти ничего... совсем, кажись, в исправности.

  Морозов, все продолжая улыбаться, оглядел покойчик, в который ввел его хозяин.

  Это была маленькая комнатка, какие обыкновенно строили себе русские люди того времени, находя, что в тесноте - не в обиде, лишь бы тепло было да все необходимое под рукою, а главное, в избытке. Печка в углу изразцовая, узорчатая. Тот же мастер, что во дворце ставил печи, и Милославскому за услугу какую﷓то изразцы эти по дешевой цене продал. Стены бревенчатые, на потолке резьба незатейливая, образа в углу в довольно богатых ризах. По стенам дубовые лавки, покрытые коврами хорошими.

  И ковры эти Морозов знает: во дворце они были прежде, и уж Господь ведает, как миновали они царские кладовые и попали к Милославскому.

  Печь жарко натоплена. В покойчике пахнет свежим деревом. Лампадка у образов мягкий полусвет разливает, а тут хозяин зажег и свечку в тяжелом медном шандале, так и совсем стало светло и уютно.

  - С чем пожаловал, боярин? - сказал Илья Данилович, усадив Морозова под образами, на мягких подушках. - Приказать что изволишь? Так слово лишь молви, сам ведаешь: коли в силах моих будет - исполню. Я, боярин, о твоих благодеяниях не забываю...

  - А я вот поговорить с тобой хотел, Данилыч, - отвечал Морозов. - Только слушай﷓ка, нет ли тут ушей лишних за дверями? Дело﷓то, вишь, не такое...

  Милославский и рукой махнул.

  - Говори, боярин, не сумлевайся, никто не подслушает, у меня на этот счет строго.

  - Ладно, так, значит, и потолкуем, - медленно и как﷓то задумчиво проговорил Морозов, на стол опираясь. - Невесты все на Москву съехались, Данилыч, - начал он, - со всех концов съехались. Самые что ни на есть красивые девки, и счетом их около полутораста; да более полусотни московских записано. И твои дочки на счету у нас: Марья Ильинишна да Анна Ильинишна.

  Милославский привстал и поклонился; глаза его так и горели, так и бегали. Он жадно ловил слова боярина.

  - Ну и вот что, Данилыч: царь торопит - жениться, вишь, ему больно захотелось. И пойдут у нас теперь дела несказанные. Все из﷓за своих дочек перегрызутся.

  - Да чего же грызться, - перебил Милославский, - тут уж судьба да глаз царский, какую царь выберет.

  - Не то, Данилыч, слушай: где же это государю из двухсот выбирать, времена уж не те. Вон царь Иван Васильевич, да и после него, точно из нескольких сот сами выбирали. Девок﷓то на царский двор ровно стадо баранов гоняли. И чего только при этом не бывало!... Ну... царь намедни и говорит нам с патриархом: "Выбирать мне из стольких не можно. Поглядите на них вы, бояре мои ближние, да и выберите несколько самых прекрасных, а уж на тех и я погляжу и скажу вам, какая мне больше по сердцу". Так вот какоко будет, Данилыч. Это нынче в обед﷓то сказал государь, и все те слова его слышали. Ну и каждый из наших﷓то со своею дочкой будет соваться - и погрызутся. Да и царю молодому, пожалуй, подсунут какого урода, прости господи. Красоты﷓то немного в наших боярских дочках. Иных и сам видел, а про иных молва идет...

  Милославский не мог усидеть на месте. Он приподнялся с лавки и так и ел глазами Морозова.

  - Да и опять так надо сказать, - решился он вставить свое слово, - какой﷓то еще роденькой наградит Господь царя﷓батюшку?! Об этом ведь тоже нужно подумать.

  - И об этом уже думано, - хитро улыбнулся Морозов. - Я надумал вот что: человек я прямой со своими, хитрить мне перед тобою нечего. У тебя две дочки﷓красавицы, сам ты человек хороший, друг мне истинный, а я для тебя не первый год что могу, то и делаю.

  Милославский ничего не сказал на это, только руку приложил к сердцу. Он все понял, а сила боярина Морозова давне была ему ведома.

  - Так﷓то, Данилыч, - совсем тихим голосом опять сказал Борис Иваныч. - Вот среди этих﷓то невест, что царь будет смотреть, должны быть и твои дочки. Это я уж устрою. Устрою также, что царь заранее будет знать про старшую твою, Марью Ильинишну, что краше ее нет на Москве красавицы. С помощью Божьей и будет она нашей царицей. А за младшей твоей, Анной Ильинишной, уж дозволь ты мне заслать сватов, не побрезгуй мной, вдовым да старым.

  Милославский совсем растерялся. Мысль достигнуть величайшего счастья посредством дочерей﷓красавиц не раз приходила ему в голову с тех пор, как их внесли в список.

  Но он не был ни богат, ни знатен, и, хотя умел обделывать свои делишки, но все же хорошо сознавал, что ему нечего затевать борьбу с именитыми боярами, к царю близкими, из которых каждый употребит все усилия, чтобы породниться с государем. А тут вдруг Морозов, сам Морозов берется за это дело и не для него берется, а для себя самого.

  И счастье﷓то какое, что у Ильи Даниловича две дочки, а не одна! Одна была бы, не сидел бы у него Морозов. Экое счастье привалило!

  Он наконец пришел в себя.

  Он сделал шаг вперед и повалился прямо в ноги Борису Ивановичу.

  - Благодетель ты мой! - заговорил он обрывавшимся голосом. - Был я тебе слуга верный, а уж теперь... ну да что уж тут... и слов﷓то нету...

  Морозов весело улыбался.

  - Да встань ты, Данилыч, поцелуемся. И дай﷓ка ты мне взглянуть на твоих дочек, ведь я их всего раза два мельком видел.

  - Сейчас, сейчас, боярин, - повторял Милославский со слезами на глазах, троекратно лобызаясь с Борисом Ивановичем.

  - Откушать бы чарку да закусить, время﷓то позднее, вот дочки и вынесут... повремени малость...

  Он быстрыми шагами вышел из покойчика. А Морозов поднялся с лавки и стоял, статный да красивый, с веселым лицом и блестящими глазами.

  "И сколько теперь голов умных думают да раздумывают, - мелькало в его мыслях, - ждут не дождутся моей гибели. Новую родню царскую, мне враждебную, измышляют. Да что же я за дурень буду - так и сложить руки! Они думали - я буду тянуть, отговаривать царя жениться, побоюсь новой родни царевой. Да неженатый﷓то царь мне страшнее. Больно разумен, из детских лет выходит, а следить за ним шаг за шагом, минута за минутой, тяжко становится мне. Нужно царя женатого, да на моей своячене. Нужно и царю, и мне такую родню, что меня бы одного слушалась, чтобы я был тут первым человеком. Илья вон в ногах валяется, а не породнись он со мною - того и жди за все мои благодеяния головою меня врагам выдаст. И уж захвалю же я Алеше Марью Ильинишну, во сне она ему каждую ночь будет сниться. Как выбирать придется, на других и не взглянет, за это уж ручаюсь..."

  Веселые это были мысли. Борис Иваныч все стоял и улыбался, поджидая хозяина с дочерьми.

  Вот дверь скрипнула, и на пороге показалась сперва одна женская фигура, потом другая, а за ними Илья Данилович.

  Молодые девушки несли в руках подносы с винами и закусками. Остановясь перед Борисом Ивановичем и не смея поднять на него глаз, они отвесили ему по плавному поклону и стояли не шевелясь, как статуи, только подносы едва заметно дрожали в руках их.

  Борис Иванович оглядел их зорким взглядом, и на душе у него стало еще радостнее. Обе девушки были погодки. Младшей только шестнадцать лет исполнилось. Обе были красавицы - высокие да стройные, с нежными, милыми чертами, с белыми да румяными, горящими краскою юности и стыдливости лицами. Глаз опущенных не было видно, но длинные черные ресницы говорили о том, каковы глаза эти.

  Трудно было сказать, которая из них лучше, но, впрочем, теперь первенство оставалось за старшей, за Марьей Ильинишной. Ее здоровая милая красота уже окончательно развилась и созрела, ее формы были пышнее.

  Младшая еще смотрела полуребенком. Она еще только обещала в близком будущем сравняться с сестрою.

  - Вот мои дочки, боярин, - проговорил Милославский, суетясь и как﷓то захлебываясь от радости. - Не взыщи на них: еще совсем никого не видали, да уж и ведены строго, из теремка ни шагу...

  - Помилуй, Илья Данилович, - отвечал Морозов, почтительно кланяясь девушкам -Я таких красавиц, почитай, отродясь не видывал. А что скромны они, так это и тебе, и им честь великая. Одно жалею, не хотят твои боярышни взглянуть на меня, не хотят, чтобы я полюбовался их очами...

  Девушки еще больше вспыхнули. Марья Ильинишна так и не подняла на боярина глаз своих; но младшая не утерпела - взглянула. Перед Борисом Ивановичем на мгновение блеснули два больших черных глаза.

  "Ты будешь женой моей", - решил про себя Морозов.

  И ему вдруг сделалось так легко, так привольно на душе, как будто десяток - другой лет спал с плеч его. Как будто он снова превратился в того беззаботного, счастливого юношу, каким в первый раз увидал когда﷓то свою покойную жену, о ранней смерти которой теперь давно уж перестал сокрушаться.

  

  IV

  

  С самого выезда из Касимова для Фимы началась новая и волшебная жизнь. Сразу она забыла все пережитое в последнее время. Она не помнила прошлого, не думала о будущем, для нее существовало только настоящее.

  И это настоящее было так необычайно, так весело, так занимательно - путешествие, далекая дорога!

  Фима ничего не видала, кроме своей усадьбы да Касимова, а тут что ни шаг, то разнообразие. Да и само﷓то путешествие как весело! Едут они не одни: несколько десятков кибиток потянулось из Касимова - все с выбранными невестами, их родными и прислугою. Впрочем, избранных невест немного. Пришлось﷓таки московским боярам под конец забраковать иных уже внесенных в список, оставив только самых красивых девушек из старых семей дворянских.

  Большинство путешественников были уже давно знакомы между собою, а при первой же остановке так и остальные перезнакомились. Сначала все было мирно, дружелюбно; матушки пристально разглядывали чужих дочек и похваливали их. Но долго не могли они так выдержать, заклокотала зависть и на следующий же день все уже были между собою в ссоре, все ненавидели друг друга. Во время остановок шла бесконечная перепалка, доходившая иногда до такой крупной брани, что более благоразумные отцы и мужья должны были вмешиваться и успокаивать разъяренных женщин.

  Только семья Всеволодских вела себя скромно. Настасья Филипповна и по характеру своему не была способна заводить ссоры, да и зависти в ней неоткуда было взяться.

  Она видела и чувствовала, что ее Фима не в пример краше и лучше других девушек. Видели это, конечно, и все новые ее знакомки - и этого было достаточно, чтоб над бедною Фимой разразилась вся буря их злобы и зависти.

  Под конец даже многие позабыли свои раздоры, помирились снова, чтобы заодно нападать на Всеволодских. Всячески стали пилить Настасью Филипповну, всячески поднимать ее на смех.

  На все она отмалчивалась и оставалась невозмутимой. Разве уж очень надоедят, так промолвит кому﷓нибудь из своих с беззлобной усмешкой:

  - Ну чего они лаются? Только время попусту тратят. Ведь от лаю того Фима моя хуже не станет, а ихние дочки краше не сделаются.

  И уйдет тихонько в свою кибитку.

  Но несмотря на всю сдержанность и безответность Настасьи Филипповны, не унимаются злые женщины. Сидит она в кибитке и слышит:

  - Хороша ты, трясучка старая, только и знаешь, что головой зря мотать! Ну чего ты дочкой своей кичишься, скажи лучше - рубашонка﷓то есть ли на ней? В чем ты ее на Москву привезешь? Время зимнее - замерзнет она совсем у тебя. Ты бы уж лучше нам поклонилась да Христа ради попросила старого платья с наших дочек.

  Заслышав такие речи ехидные, не выдержит и Настасья Филипповна. Так больно и обидно на душе у нее сделается, даже всплакнет она иной раз, только чтобы Фима не видела.

  А тут еще Пафнутьевна начинает ее тревожить. Пафнутьевна страх боится, чтобы как﷓нибудь злые бабы не сглазили ее Фиму, не нагнали бы на нее с зависти какого лиха. Об этом она то и дело нашептывает Настасье Филипповне. На ночлегах с уголька спрыскивает Фиму, глаз с нее не спускает, следит за каждым ее шагом, а как идет она - заметает за нею снег своим подолом, чтобы лиходейки следа ее не вынули.

  Фима смеется над своей старой мамкой, Фима не верит, чтобы кто﷓либо мог сглазить ее да испортить. Она же знает одно, что ей весело и радостно жадно глядеть по сторонам, всматриваться в новые предметы вокруг себя.

  Проезжают они снежными равнинами, что как море пустынное раскинулись во все стороны и с небом зимним сливаются. Проезжают лесами густыми да страшными, деревнями и селами, городами. Города как Касимов - не хуже, не лучше его; те же улицы ухабистые, те же черные закоптелые строения, приставленные одно к другому.

  "Боже ты мой, Господи, - думается Фиме, - едем, едем, и все﷓то новое, и люди новые, сколько их! Что звезд на небе..."

  И начинает она раздумывать об этих незнаемых людях... вот прошла сейчас девушка - кто она, откуда? как живет? есть ли жених у нее и так ли она его любит, как Фима Митю? Много всяких вопросов, и в молодом воображении мигом складываются ответы на все вопросы. Время проходит незаметно.

  Короток день зимний - вот уж и солнце давно закатилось - темнеет. Большинство путешественников, закутавшись в шубы, дремлют.

  Но Фиме не до сна. Она еще пуще, чем днем, начинает тужить в это время. Жуткое чувство подступает ей к сердцу; страшна эта темь, ее окружающая, страшна эта тишина снежная - а впереди лес еще страшнее.

  Скоро они у его опушки; Фима глядит и видит: уж в самую кибитку заглядывают белые заледеневшие ветки. А там, за этими ветками, в таинственной непроглядной чаще, там, быть может, зверь лютый, люди недобрые...

  И это не пустое, не сказка - это правда. Вот начинают храпеть и шарахаются кони; неподалеку в темноте лесной треск раздается. Там что﷓то будто идет, что﷓то ломает сучья...

  - Что это, что это?! - кричит Фима и будит Настасью Филипповну, Пафнутьевну и Рафа Родионовича.

  - Надо быть, ведмедь, - спокойным голосом говорит ямщик, оборачиваясь на своем облучке к седокам, и хлещет лошадей что есть силы.

  Вот к их кибитке подъезжает другая, сухановская.

  Митя и Андрюша тоже кричат: "Ведмедь!"

  Лошади фыркают все больше и больше, сучья в лесу трещат ближе, ближе. В поезде смятение, все начинают кричать благим матом. Фима закрывает глаза, зажимает уши и ничего не видит, ничего не слышит. А все же, с зажмуренными глазами и с заткнутыми ушами, ей видится и слышится что﷓то необычайно страшное.

  "Что это? Едем мы или стали?﷓думает она. - А что, если я открою глаза и у самого лица моего большая медвежья морда?!"

  Она вздрагивает всем телом, ужас леденит ее. Но и самый этот ужас приятен.

  Медведь, видно, сам напугался, ушел в лес обратно. Поезд мчится дальше, лес тянется без конца. Огромные деревья, неподвижные, в холодном ночном воздухе, начинают шевелиться, начинают будто переходить с места на место, сталкиваясь друг с другом белыми оледеневшими вершинами. Будто валятся они, со всех сторон обступая дорогу и опять расступаясь.

  Вот звенит что﷓то вдали. Как стрела летит этот звон и близко, словно в самой кибитке, теперь раздается.

  Откуда он? Что он? Кто его знает...

  Вот какие﷓то красные, огненные точки светятся в чаще. Глаз ли волчий или огонечки? А там, там между двух огромных мохнатых сосен, куда внезапной полосою прибился свет луны, - там что же такое? Кто это оттуда смотрит? Кто﷓то громадный с крючковатым носом, с нависшими надо лбом рогами. Это он, лесовик, о котором такое страшное рассказывала, бывало, Пафнутьевна в длинные зимние вечера у горячей печки.

  Ох, страшно, ох, сладко!...

  Но и лес, и качающиеся деревья, и лесовик - все исчезает. Вспоминается Фиме многое - позабытое, далекое. Дни детства, минуты... обрывки пережитого, перегоняя друг друга, мелькают теперь перед нею так ярко, ярко...

  А то - голубое небо, желтая высокая рожь с налившимися спелыми колосьями. Васильки... пахнет душистым зноем. Кузнечики немолчно стрекочут. А там, за полем, речка тихо струится, вода в ней свежая да прозрачная - все песчаное дно видно, малых рыб вереницы, длинноногий паук чуть трогает воду. Комар жужжит у самого уха... Нога осторожно, боязливо скользит с берега... Ух!... Вода прохладная разом охватывает разгоряченное тело и расступается во все стороны, только брызги летят и трепещут на солнце всеми цветами... Глубоко дышит грудь... Чудная прохлада заменяет зной невыносимый... А вверху голубое небо. Солнце прямо в глаза светит...

  И опять ничего этого нету... Тихая знакомая горенка, натопленная печка... Сладкая дремота... Однообразный голос Пафнутьевны... Все тише и тише... И совсем засыпает Фима.

  

  V

  

  Суханову и Андрею Всеволодскому эта дорога казалась невыносимой и бесконечной. Те, кого они хотели постоянно видеть, с кем хотелось им говорить, - те были от них близко и в то же время далеко. На глазах у зорких и злоязычных кумушек молодым людям нечего было и думать о прежней свободе, и они хорошо это понимали.

  Андрей не смел даже и подходить к своей Маше Барашевой - он только издали глядел на ее закутанную фигуру. Дмитрий хотел было раз на постоялом дворе заговорить с Фимой, но Настасья Филипповна и Пафнутьевна так его отделали, что он тотчас же ушел в свою кибитку, даже ничего не поевши. Теперь, без ободряющего влияния Фимы, он снова предался своим грустным мыслям.

  И если бы знал он, как у Фимы хорошо на душе, как ее радует эта поездка, как ее все занимает, то, пожалуй, совсем пришел бы в отчаяние.

  Но настал конец и этому пути. В Москву въехали. Всеволодские отправились прямо к двоюродной сестре Настасьи Филипповны, жившей у Арбатских ворот, а Суханов с Провом принялись искать себе помещение. Пров не раз бывал в Москве еще с отцом Дмитрия, и у него было здесь даже довольно знакомых.

  Один из этих знакомых держал тут же, неподалеку от Арбатских ворот, что﷓то вроде заезжего двора, отдавая внаем жилье с харчами. К нему﷓то Пров и повел Суханова.

  Мрачный и угрюмый шел Дмитрий за своим путеводителем. Все окружающее казалось ему таким печальным и противным. Когда﷓то он думал о Москве, хотелось ему попасть в нее. Он представлял ее себе самым удивительным, чудесным городом. А это что же такое? - грязные, узкие улицы, почерневшие деревянные дома со слюдяными окнами, народу тьма﷓тьмущая - и все﷓то толкаются, бранятся, дерутся! Пьяных, что на торгу в Сытове, - не оберешься... Одно только украшает эту однообразную, неприглядную картину - церкви. Чуть ли не на каждом шагу золоченые их маковки так и горят на зимнем солнце. Но даже и церкви эти хороши только сверху, только и красуются они что маковками золочеными, а снизу и церкви загрязнены и закопчены, и на них плещет мутная волна неугомонной, грубой жизни.

  Слышит Дмитрий - к вечерне заблаговестили где﷓то далеко, и звон колокольный подхватывается со всех сторон и гудит в перезвонах отовсюду. Но эти торжественные, призывающие к молитве звуки заглушаются тысячеголосым воем толпы.

  Русские люди, заслышав благовест, снимают шапки, крестятся машинально, а потом сейчас же продолжают свою брань, свою драку. Многие уж совсем передрались, кого﷓то избили, волокут. Вмешались стрельцы, наблюдающие за порядком. Народ разбегается во все стороны, боясь попасть в такое дело, которое, очевидно, должно разбираться в разбойном приказе.

  Мимо Суханова проходят несколько закутанных женских фигур со спущенными, бесконечно длинными рукавами шугаев и направляются в ближнюю церковь. Любопытные молодые глаза из﷓под фаты зорко поглядывают на красивого юношу, но он не обращает на них никакого внимания и идет дальше по следам Прова, боясь потерять его среди уличной давки.

  Вот едет избушка диковинная на колесах, запряженная шестеркою изукрашенных коней. Из оконца ее выглядывает важное лицо и высочайшая меховая шапка. Народ почтительно дает дорогу избушке. Многие снимают шапки - видно, большой боярин!

  А это что такое? Что за скоморох такой через улицу по рыхлому снегу словно цапля перебирается? Человек в невиданной широкополой шляпе с пером, в какой﷓то кургузой бархатной, отороченной мехом одеже, поверх которой на плечи накинута епанечка. На ногах сапоги высокие с раструбами и шпорами, при бедре не то меч, не то сабля.

  - Митрий Исаич, глянь﷓ка! - шепчет Пров, указывая пальцем на странного человека. - Глянь﷓ка - то немец. Тьфу ты, пропасть! Господи, мерзость﷓то какая! Совсем куцый, а рожа... ну как есть вот у нас в Касимове в соборе черт намалеван... Нос горбом, усы закорючкой, щеки голы, а под губою вместо бороды тоненькая мочалка какая﷓то мотается...

  Суханов смотрят на немца, но даже и немец не кажется ему теперь занимательным.

  - Куда это ты меня ведешь, Пров? Ходим, ходим, а все толку нету.

  - А вот тут сейчас, только за угол свернуть в переулок, тут и будет домишко Петра Онуфриева.

  - Да, может, твой Онуфриев давно уже и помер. Ведь ты когда в последний раз на Москве﷓то был? Лет десять тому.

  - Уж и помер! - обиженно проворчал Пров. - Зачем же это живого человека хоронить... Он не больно еще стар, а какой рубака﷓то был бравый. Мы с ним вместе ляхов да воров разных колотили. Теперь таких людей с огнем ищи - не отыщешь... Так﷓то... а ты, вишь, "помер!" Зачем ему помирать... Жив, надо быть...

  Завернули они в переулок. Пров оглянулся и вдруг радостно заговорил Суханову.

  - Ну вот он и дом﷓от, только малую пристроечку Онуфриев сделал, разжился, видно, деньгою. Ты, Митрий Исаич, постой тут, обожди маленько, а я мигом к хозяину сбегаю и все узнаю. Коли есть у него место свободное, - а как не быть, - я тебя и кликну.

  Своим предположением о том, что, может быть, Онуфриев и умер, Суханов сильно смутил Прова.

  "А что, коли и впрямь помер, введу это я Митрия Исаича, а над нами в доме﷓то только надсмеются".

  - Да уж ты обожди лучше, батюшка, - повторил он, - я мигом!

  Не дожидаясь ответа своего господина, он полез в маленькую калитку. На дворе ни души, только собаки залаяли.

  Пров подошел к крыльцу, попробовал дверь - отперта. Он вошел в темные сени и наткнулся на какого﷓то выходившего из дому человека. Что это был за человек - в полутьме он не разглядел.

  - Батюшка, здешний, что ли, будешь? - с сердечным замиранием спросил Пров.

  - Тебе чего? - раздался над его ухом грубый и как будто где﷓то прежде слышанный им голос.

  - Да хозяин, Петр Онуфриев, в избе, что ли?

  - В избе, постучись - так отворит, - отвечал тот же грубый и знакомый голос.

  И неизвестный человек поспешно вышел из сеней на крыльцо.

  Пров стал стучать кольцом в двери, ведшие внутрь дома.

  Скоро на стук вышел хозяин, и Пров наконец вздохнул свободнее.

  Петр Онуфриев оказался жив и здоров, только поседел немного да сморщился.

  Узнав старого товарища, он радостно расцеловался с Провом. Тут же, по﷓приятельски, выбранился с ним крепким словцом и повел его в домик.

  - Какими судьбами, старина? - говорил хозяин. - А я так и полагал, что косточки твои давно прахом рассыпались.

  Пров поспешно рассказал, в чем дело, и спросил, есть ли у него помещение для молодого господина.

  - Как не быть - есть. А и не было бы, так для сынка покойного Исая Митрича всех постояльцев взашей выгнал бы. Очень ведь помню я милости к нам покойника, царствие ему небесное!... Да вот пойдем, я тебе покажу покойчик - тут ему удобно будет. Ну и всего постояльцев﷓то у меня ноне - один. Три дня как приехал, откуда, не упомню. Человек смирный, немолодой уж и, кажись, с деньгою. Шуму досель никакого не заводил, да дома﷓то редко бывает. Может, ты его и повстречал - он только что вышел.

  Но не успел Пров ему ответить, как невдалеке от дома послышался крик.

  - Что такое? - начал прислушиваться хозяин. - Драка, что ли, а то уж не пожар ли?! Ахти, как бы беды не нажить... Тут у нас пожары﷓то не в редкость, а загорится где, так глазом не успеешь моргнуть - вся улица и займется. Побежим, Пров, посмотрим, что такое!...

  Хозяин поспешно взял в углу с лавки кафтан, натянул его на себя, и через минуту старики были на дворе.

  Дыму и огня нигде не было видно, а перед домом Онуфриева собралась густая толпа народа, и крики не умолкали. Пров озирался во все стороны, ища Суханова, но нигде его не заметил. Он протолкался вперед между столпившимся и неведомо на что глядевшим народом, да так и всплеснул руками.

  Посреди улицы на снегу лежал плотный человек, на которого навалился другой. Лежавший отбивался руками и ногами и кричал благим матом. Удары противника так на него и сыпались.

  - Ахти, никак, это мой Митрий Исаич! - крикнул Пров. - Кого же он так лупит? Что за притча такая?

  Он пригляделся, все протискиваясь вперед, и узнал в лежавшем человеке Осину.

  - Да ведь то мой постоялец! - изумленно проговорил Петр Онуфриев.

  В это время с другой стороны толпа раздалась, и к дравшимся подбежало несколько человек стрельцов.

  - Ратуйте, добрые люди, ратуйте, люди государевы! - кричал Осина.

  Стрельцы мигом бросились на Суханова, скрутили ему руки и оттащили от противника.

  - Разбой, душегубство! - продолжал кричать Осина. - Шел я спокойно, наскочил на меня неведомый человек, вот раскровянил всего...

  Но Осина вдруг замолчал и стал зорко оглядываться во все стороны. На лице его мелькнуло что﷓то неуловимое, как будто даже радость.

  Два стрельца, державшие его за руку, бросили его и кинулись к Суханову. Тот в первую минуту, как его схватили, очевидно, не мог прийти в себя, но потом его охватило бешенство. Он начал всеми силами вырывать свои руки у стрельцов. Наконец вырвался и, очевидно себя не помня, схватил одного стрельца за горло. Тут﷓то к нему бросились и остальные.

  - Среди бела дня разбойничать да еще царских слуг бить! Вязать его! тащи в губную избу! - кричали стрельцы.

  Суханов продолжал отбиваться. Но борьба с несколькими сильными стрельцами была невозможна.

  Ему через минуту скрутили руки за спину, связали и потащили.

  - А того, другого﷓то, что же? и его тащите!

  Но другого нигде не было. Осина, воспользовавшись смятением и тем, что всеобщее внимание было обращено на Суханова, выскользнул незаметно, из толпы и исчез.

  Пров задыхался от отчаяния. Вопя сам не зная что, побежал он за стрельцами.

  - Остановитесь, постойте, слуги царские! - кричал он им. - Это господин мой, дворянин касимовский, Суханов... отпустите его, он невзначай задел вас - разгорячился больно с тем разбойником, вором и душегубцем. Думал, чай, что его бьет, так вы того разбойника и хватайте... Он разбойник всем ведомый!...

  Стрельцы, однако, его не слушали.

  - Не мешайся, старина, - сказал ему один из них, - а то так ступай и ты за нами, в губную.

  - Коли на то пошло, так берите и меня, - чуть не плача и все продолжая бежать, проговорил Пров.

  Между тем Суханов уже очнулся. Он понял свое положение.

  - Пров, - сказал он, - беги ты скорей к Рафу Родионычу да скажи ему все как было. Скажи ему, что вор и разбойник Осина на Москве... А уж со мною пусть будет что будет. Как я того стрельца схватил - сам не ведаю, а что на разбойника, на злодея нашего накинулся, то иначе не стерпел, как его встретил...

  - Бегу, батюшка Митрий Исаич, бегу к Рафу Родивонычу! - сказал Пров. - А ты не унывай...

  И старик, радуясь, что его не задерживают стрельцы, быстро, насколько это позволяли ему старые ноги и волнение, направился к Арбатским воротам.

  Теперь он понимал, что чуть не погубил своего господина, напрашиваясь вместе с ним в губную избу.

  Засудили бы их обоих, и никто бы даже не догадался, куда это запропал в Москве белокаменной касимовский дворянин Суханов.

  

  VI

  

  Всеволодские только что успели оглядеться с дороги.

  Двоюродная сестра Настасьи Филипповны, Матрена Ивановна Куприянова, в доме которой они остановились, была очень рада гостям своим, особенно когда узнала о причине их поездки в Москву.

  Это была добродушная, толстая старуха, давно уже овдовевшая и жившая в одиночестве. Дом у старухи был - чаша полная. Покойный муж оставил ей хорошие достатки.

  Куприянова подняла на ноги всю свою прислугу, отвела гостям лучшие покои в доме и, так как давно уже пообедала, приказала готовить обильный ужин. Важно переваливаясь с боку на бок, плавно и не спеша ходила она по своему дому, отдавала приказания тихим, как будто уставшим голосом и затем возвращалась к гостям.

  - Ну, мать моя Настасья Филипповна, - говорила она, грузно опускаясь на лавку, - одолжила, родная; не чаяла я такой радости. А уж доченька твоя, доченька!... Вот ведь тебя Господь порадовал какой красавицей!... Пойди ко мне, Фимочка, дай﷓ка еще разочек погляжу на тебя...

  Фима подходила, опуская глаза. Матрена Ивановна брала ее за руки своими пухлыми, заплывшими жиром руками и начинала ее оглядывать.

  - Краса﷓авица!! - тянула она, - истинно царская невеста. Смолоду и мы с тобой, Настасьюшка, были не уродами, а уж такой красы, признаться, в нас не было. Да где же это Раф Родионыч, куда это он девался?

  А Раф Родионович вошел в это время в комнату. Испуг и волнение изображались на лице его.

  - Настасья, - сказал он упавшим голосом, - слышь, дело какое: прибежал Пров сухановский. Митя﷓то в беду попал.

  - Господи, что же такое? - вскрикнули в один голос Настасья Филипповна и Фима.

  Раф Родионович рассказал им, в чем дело. Фима не могла удержаться от слез и поскорее вышла из покоя, чтобы скрыть свое волнение от тетки.

  Настасья Филипповна, тряся, по обычаю, головою и испуганно глядя на мужа, шептала:

  - Что же теперь будет, Родионыч, с Митей? Чем пособить﷓то горю? Нельзя же малого в беде оставить, из﷓за нас ведь на нашего врага накинулся...

  - Вестимо, нельзя оставить, - медленно и задумчиво проговорил Всеволодский. - Да постой, дай сообразить, что тут делать. Вон Андрей, как услышал от Прова, так тотчас же в эту избу губную бежать задумал к Мите, только я приказал ему обождать. Помочь﷓то не поможет, а сам того и жди попадется. Думаю так: пойду я немедля к боярину Пушкину, все ему поведаю, упрошу довести это дело до царя. Авось он поможет - на него одного надежда.

  - Это ты хорошо придумал, Раф Родионыч, - неизменно тихим и медленным голосом проговорила Куприянова. - Коли сильный какой человек не вступится в такое дело, так этот ваш Митя (не знаю, кто такой) дешево не отделается. У нас на Москве порядки строгие, да и подьячие - народ нонче ух какой озорной стал: попался человек в беду, они с него семь шкур сдерут. Так﷓то, родной мой, так﷓то!

  Она не успела договорить, как на пороге показалась Фима, вся заплаканная, дрожащая, очевидно, забывшая всю свою сдержанность. За Фимою шла Пафнутьевна, старавшаяся удержать ее.

  - Что с тобой, Фимочка, что, красавица? - протянула Куприянова, с изумлением поглядывая на девушку.

  - Батюшка, - подбегая к отцу и захлебываясь слезами, заговорила Фима, - послушай; какие страсти Пафнутьевна мне насказала! Поспеши к царю, проси за Митрия Исаича, не то, может, к вечеру его и в живых﷓то не будет.

  Голос ее оборвался, и она, рыдая, упала на грудь Рафа Родионовича.

  - Ох! светики мои, уж и не рада, что обмолвилась. - прошамкала Пафнутьевна.

  - Да что ты там наболтала, старая! - крикнул Всеволодский. - Как к вечеру жив не будет? Пустые это твои речи.

  - Сама знаю, не след говорить было, - шептала старуха. - Только речи мои не пустые, государь ты мой, Раф Родионыч. Вестимо, пропал теперь Митрий Исаич, чай, уж давно пытают его, сердечного, на дыбу поднимают, рвут его тело белое клещами железными раскаленными...

  При последних словах старухи Фима пронзительно взвизгнула и зарыдала еще пуще прежнего.

  Настасья Филипповна тоже громко плакала. А глядя на них, вдруг, и неожиданно для самой себя, взвыла толстая Куприянова.

  Одна Пафнутьевна оставалась, по﷓видимому, спокойной. Она, кажется, совсем позабыла и горе своей Фимочки, и все обстоятельства, вошла совершенно в роль и наслаждалась впечатлением, которое производили ее причитания.

  - А палачи﷓то, мужики рыжие, краснобородые; - почти пела она каким﷓то особенным тоном. - А в руках﷓то у них топорики вострые, а руки﷓то у них в алой крови человеческой, а и сидит там судия неправедный и как возговорит зычным голосом: "Ведите вы, палачи, раба Божия Митрия на казнь лютую, скрутите вы веревочку крепкую..."

  - Да замолчишь ли ты, глупая баба! - воскликнул, наконец приходя в себя, Раф Родионович. - Жена, чего ты смотришь, совсем набаловали мы с тобой старуху. Что о нас Матрена Ивановна подумает?!

  Но Матрена Ивановна ничего не думала. Она стояла перед Пафнутьевной, пристально следя за каждым страшным словом, вырывавшимся из ее старого, беззубого рта, и с наслаждением подвывала в такт ее причитаниям.

  - Батюшка, к тебе посланец от боярина Пушкина, - вбегая, крикнул встревоженный Андрей.

  Раф Родионович поспешно вышел и через минуту вернулся совсем успокоенный.

  - Ну вот и слава Богу, перестаньте выть﷓то. Боярин прислал оповестить меня, чтобы завтра пораньше утром был я у него - идет, вишь, он со мною во дворец. Сам﷓де царь великий желает меня видеть... Так, Господь даст, Митино дело и удастся поправить. А что дура эта старая надумала, тому вы не верьте. Ничего с Митей не сделают, зря пытать не станут, не те времена ныне.

  Однако успокоить женщин было трудно. Пафнутьевна совершенно достигла своей цели. Весь вечер прошел в слезах, самых мрачных предположениях и страшных рассказах. Пафнутьевна вспомнила все ужасы, каких наслышалась еще в молодости, передавала истории времен царя Ивана и уверяла, что все это недавно было и что все это она от самых верных людей слышала. Матрена Ивановна тоже в долгу не осталась и, возбужденная примером Пафнутьевны, к которой почувствовала большое влечение, отрыла из своей памяти такие страсти, что сама наконец перепугалась больше слушательниц.

  Вот и вечер. Все разбрелись по кроватям. Наболтавшаяся и еще с утра уставшая Пафнутьевна спит крепким сном. Настасья Филипповна тоже заснула.

  Фиме не до сна. Она жарко молится за бедного Митю и горько плачет.

  - Что﷓то с ним теперь, голубчиком? Отец говорит, что нужно успокоиться, что пытать﷓де его не станут - Господь ведает. А ночь﷓то долгая﷓долгая, а завтрашний день что скажет? Вот, так радовалась этой поездке в Москву, всему радовалась. А горе уж началось. Сердце бьется так тоскливо, видно, дурное предвещает. Ох! что﷓то будет? И зачем все это? Жить бы в тишине да покое, в прежнем счастии...

  Страшно, страшно становится Фиме, и льются ее слезы, и горячо, то с отчаянием, то с надеждой, она молится. Не слышит она, как среди тишины ночной в доме вдруг какая﷓то возня начинается.

  То Матрена Ивановна кличет к себе своих сенных девушек. Таких она ужасов наговорилась и наслушалась, что теперь никак уснуть не может, чудится ей все что﷓то.

  Затеплила она несколько лампадок перед образами, велит девушкам сидеть вокруг ее кровати и тихонько чесать ей пятки и спину, авось это тихое щекотание сон нагонит...

  

  VII

  

  Молодой царь очень жаловал Пушкина, как разумного и приятного собеседника, умевшего вовремя и посмеяться, вовремя подать и совет добрый. К тому же Пушкин был весьма ловкий царедворец. Он, как и большинство бояр именитых, всей душой ненавидел Морозова, но, зная его силу и непоколебимую любовь к нему царя, всеми мерами старался с ним ладить, успевая убеждать его в своем расположении. И в конце концов достигал этим многого. Морозов ни одним словом не вооружал против него царя, не становился до сих пор ему поперек дороги.

  Алексей Михайлович, узнав о возвращении Пушкина в Москву, тотчас пожелал его видеть и в неурочное время принял его в комнате.

  Морозова не было, чем Пушкин был очень доволен. Он передал смущенному государю все более занимательные подробности своего путешествия. Восхвалял красоту девушек, собравшихся в Москву, но пуще всех расхваливал касимовскую дворянку Ефимью Всеволодскую.