Соловьев Всеволод Сергеевич - Касимовская невеста

сь каждое утро с ощущением свежести, силы и неопределенного, но доброго и широкого чувства, которое сейчас же выражалось в ее смехе, в ее ласках, расточаемых ею всем, начиная с ее отца, матери, старой няни Пафнутьевны и кончая последней дворовой собакой. Если время было летнее и погожее, Фима бежала в поле, в лес, за васильками, за грибами и ягодами. Ее ноги не знали устали, она не могла успокоиться, пока не обегает всех отцовских владений. На каждом шагу новый предмет для ее наблюдений и радости: то новое птичье гнездышко, о поспевшие ягоды, которые вчера еще были совсем зелеными, то невиданная, диковинная букашка. Бродит себе Фима, оглашая лес звонкой песнью, а то вдруг остановится, долго глядит вокруг себя - и даже всплеснет руками: так все чудно, так благодатно устроено Господом Богом.

  Подруг у Фимы не было, но было два добрых товарища: брат Андрей да Митя Суханов. Росли они вместе, вместе и забавлялись. Летом еще мальчики от нее как﷓то отбивались - у них были свои потехи: рыбная ловля, всякая охота лесная; но зато зимою Фима почти не расставалась с ними. Митя делал для нее салазки, катал ее с горы ледяной, а по вечерам забирались они к Пафнутьевне на теплую лежанку, и старуха сказывала им сказки. Это было самое блаженное время для Фимы - ждет не дождется она вечера. В тепле и полусвете, среди тишины невозмутимой, пестрые, причудливые картины вырастают и уносят Фиму в заколдованный мир свой. Кончены сказки, она уже в мягкой постели, но мир этот продолжает жить вокруг и часто преследует ее в ночных грезах...

  Проходили годы, вырастала Фима; но все еще медлило оставлять ее детство, хоть порою она и начинала чувствовать что﷓то новое, какие﷓то неясные вопросы. А между тем соседи стали почитать ее невестой, и красота ее даже вышла причиной большой обиды, нанесенной Рафу Родионовичу.

  Как ни велика была добрая слава старика Всеволодского, как ни много было у него друзей и почитателей, а все же и враги отыскались. К числу таких врагов принадлежали, между прочим, касимовский воевода Обручев да почти все дьяки и подьячие. Все это начальство привыкло всячески обижать небогатых помещиков, обирать их по возможности; привыкло видеть, что эти помещики беспрекословно подчиняются такому обиранию, да еще и кланяются в пояс. Ну а у Рафа голова была непреклонная, да и обирать его оказывалось трудным: за свое добро он стоял сколько сил хватало. Вот и начались у него вечные неприятности с касимовским воеводой и дьяками: готовы они все были сжить его со света, да не к чему придраться - жалоб на него никаких не поступало, в каждом деле он вел себя осмотрительно и разумно. Но нигде, ни в Касимове, ни в иных местах, не было у Рафа Родионовича такого кровного врага, как приказчик князя Сонцева Яков Осина.

  Обширные вотчины князя находились недалеко от усадьбы Всеволодского.

  Осина, сумевший обойти и воеводу, и всех влиятельных людей Касимова, пользовался немалым почетом: все позабыли о его худородстве. Да и сам Раф Родионович в первое время, то есть года два тому назад, принимал его у себя как равного и даже любил с ним беседовать. Он видел в нем человека умного и ловкого, понимавшего толк в хозяйстве, умевшего подчас и развеселить любопытными рассказами из своей полной приключений жизни. Даже дружба было завязалась между Всеволодским и Осиной. Но с год тому будет времени, как настал конец этой дружбе, и превратилась она во вражду лютую.

  Случилось это по тому поводу, что Осина, давно уж зорко присматривавшийся к быстро выраставшей и хорошевшей Фиме, вдруг попросил у Всеволодского руки его дочери.

  Раф Родионович ушам своим не поверил и молча сидел перед Осиной, во все глаза глядя на него и не находя слов для ответа. Осина был человек лет за сорок, с некрасивым и неприятным красным лицом. Фима была красавица, и ей в то время еще и шестнадцати лет не исполнилось.

  Но дело не в разнице лет, не в жениховом безобразии - с лица не воду пить, а сорок лет, что еще за старость для мужчины! Дело в том, что Фима дочь хоть и небогатого, но столбового дворянина, а Осина - холоп княжеский, только сумевший завладеть доверием своего господина и возведенный им на всесильную должность приказчика.

  Долго не мог опомниться Раф Родионович; наконец вся кровь ударила ему в голову...

  Они в это время сидели за столом после трапезы и были одни - одинешеньки в горнице.

  Отшвырнул от себя скамью Раф Родионович и во весь рост поднялся перед Осиною.

  - Что ты сказал? повтори! - произнес он упавшим голосом.

  Осина вздрогнул, изумленно и опасливо взглянул на лицо Всеволодского, но выговорил твердым голосом:

  - Что ж я сказал? Али ты не расслышал, государь Раф Родионович? Надоела мне холостая жизнь моя, завести добрую хозяйку хочется, так вот и прошу тебя, отдай мне свою доченьку, Евфимию Рафовну... Я ее покоить и лелеять буду - она мне пришлась по мыслям...

  - Холоп! - закричал Всеволодский так, что дрогнули бревенчатые стены. - Я тебя в дом к себе принимал, я с тобой из одного ковша пил. Я беседу с тобой вел как с человеком, а ты вот что задумал! Да как тебя нелегкая надоумила сказать такое слово? Кто ты - и кто я... и кто дочь моя?

  Осина тоже поднялся.

  Красное лицо его сделалось совсем багровым, рот перекосился.

  - Кто ты и кто я? - прошипел он. - Ты почти нищий, вон домишко﷓то твой еле держится, по углам дырья: кулак пройти может, а я... у меня сундуки от добра ломятся. Передо мною﷓то вон касимовский воевода шапку ломает, дружком меня своим величает, так я очень помню - кто ты и кто я! Да и ты не кичись своим дворянством. Пожалел я твою девку, вижу: бедная, скоро совсем мерзнуть будет в твоей дрянной лачуге...

  Он хотел говорить еще, но ему не удалось этого. Раф Родионович, опрокинув тяжелый дубовый стол, схватил Осину одной рукой за шиворот, а другою, развернувшись, изо всей силы ударил его по щеке.

  - Вот, собака! - крикнул он и так толкнул оторопевшего Осину, что тот ударился о притолоку.

  Едва успев захватить свою шапку, приказчик выскочил из горницы.

  - Попомнишь ты это, попомнишь! - шептал он, стуча зубами и опрометью бросаясь к дожидавшейся его тележке.

  Сразу отплатить Всеволодскому он не мог, ему нужно было хорошенько обдумать мщение. Наконец он его обдумал.

  

  XII

  

  Сдав лошадь встретившему их у ворот молодцу, Андрей Всеволодский и Суханов, весело разговаривая, пошли в домик. Пройдя темные сени, они отворили тяжелую скрипучую дверь и очутились в просторном покое; здесь их уже дожидался ужин, и все семейство было в сборе. Молодые люди набожно помолились перед иконами и стали здороваться.

  - Эх вы, шатуны! - сдерживая улыбку и будто бы сердясь, молвил Раф Родионович, подвигаясь на лавке и давая возле себя место прибывшим. - Сказали, засветло беспременно домой будете, а сами на ночь глядя вернулись... Ты, Андрей, не бери пример с Мити - на того нет ни суда, ни расправы, я ему чужой, а отца с матерью Господь прибрал до времени...

  - Я, Раф Родионович, всегда твоего слова послушаюсь, - перебил Суханов, - ты мне заместо отца родного, так уж если бранишь Андрея, брани и меня - мы вместе.

  - Ну ладно, ладно, - сказал Всеволодский, опуская свою деревянную ложку в миску с жирной похлебкой, - есть вот хочу, бранить﷓то мне вас некогда.

  Андрей начал было рассказывать про торг, но отец перебил его:

  - Да ты поешь сперва, потом Богу помолись, поблагодари Его за питье и яство, а затем уж и выкладывай свои россказни.

  Андрей замолчал и принялся ужинать, но ни он, ни его приятель на этот раз не выказывали большого аппетита.

  - Видно, в Сытове дня на три наелись, - заметила Настасья Филипповна.

  Они ничего не ответили, так оба были заняты своими мыслями.

  Андрей не мог позабыть новую знакомку; ему казалось, что он все еще видит ее, слышит ее голос.

  А Дмитрий Суханов, то вспыхивая, то бледнея, поглядывал на Фиму он замечал, что и ей хочется подойти к ним поближе, поболтать, посмеяться и что она сдерживается только во время ужина, боясь разгневать отца.

  Но вот незатейливый ужин покончен, все встали из﷓за стола, помолились. Андрей выложил свои гостинцы сестре: мешочек со сластями да яркую ленту в косу. Фима благодарит его, смеется, раскраснелась...

  - А я и впрямь думала: уж не напали ли воры на вас али звери в лесу! - говорит она своим певучим голосом, обращаясь к Дмитрию. - Легко ли, чуть свет выехали - и до ночи. Право, весь день тоска такая, на дворе вон гора ледяная, а покатать﷓то и некому...

  Суханов чуть не плачет от слов этих. Весь день мог провести с нею, с горы катать ее! И зачем это послушался Андрея, как тень шатался в Сытове.

  Между тем Раф Родионович расспрашивает сына, кого он видел на торгу и что там было. Андрей начинает заминаться, потому что весь день только и видел, что Машу Барашеву, а остального почти и не приметил!

  "Нужно выручить друга!"

  Суханов отходит от Фимы и подсаживается к хозяину. Теперь уж не Андрей, а он отвечает на расспросы Рафа Родионовича, и Андрей благодарит его взглядом.

  - Ты говоришь, больше десятка до смерти избиты? - со вздохом переспрашивает старик Всеволодский, выслушав рассказ Дмитрия.

  - Да, пожалуй, и больше счесть можно, особливо к вечеру.

  - Ну да, ну да! - тихо повторяет Раф Родионович. - Все то же пьянство, совсем ныне спился народ, а кто сам не спился, того добрые люди спаивают; за чарку хмельного на разбой, на душегубство идти готовы! Вон намедни сосед приезжал, сказывал: опять по нашим местам шалить стали - целые деревни разоряют, и никто не заступится. Воеводы наши... ну да уж что тут и говорить, авось Господь наконец и пошлет избавление нам, умудрит царя﷓батюшку, все зло наше лютое сделает ему ведомым...

  Старик Всеволодский совсем расстроил себя мрачными мыслями и, простясь с домочадцами, ушел в свою опочивальню. Настасья Филипповна вышла тоже зачем﷓то по хозяйству. Андрей взглянул на сестру, потом на Суханова и тряхнул головою.

  - Пойти﷓ка на конюшню, посмотреть: задан ли корм Бурке, - проговорил он.

  Дмитрий слышал его шаги в сенях, слышал потом, как хлопнула наружная дверь. Он остался вдвоем с Фимой, он глядел на нее не отрываясь, точно видел ее в первый раз, и тоскливо становилось у него на сердце. Она не глядит на него, видно - все равно ей, здесь он или нет. Крепко, всей грудью вздохнул Дмитрий и опустил голову.

  - Что это ты, Митрий Исаич? чего вздыхаешь? - тихо проговорила Фима.

  - А чего же радоваться? - вдруг с волнением начал он, подходя к ней. - Гляжу вот я на тебя, ты ли это? бывало, вспомни сама, говорила: ждешь меня не дождешься, - а теперь и глазком на меня взглянуть не хочешь, теперь я тебе не Митя, а Митрий Исаич...

  Он проговорил это с такою тоскою, что у самой Фимы защемило сердце, ей вдруг стало жалко Дмитрия, хотя она и не понимала ни его тоски, ни своей к нему жалости.

  - Прости, коли я чем огорчила тебя, - сказала она, тоже приподнимаясь, - только уж и не знаю, чем это я тебя огорчила, а что Митрием Исаичем назвала, так ведь вишь ты какой вырос, вон и усы у тебя, и бородка..., Да ну ладно, ну Митя...

  И она улыбалась ему, ее глаза ласкали его долгим и нежным взглядом, но она не могла прочесть в лице его прежнего веселья. Грустным и бледным стоял он перед ней, стоял таким жалким.

  - Да что это ты, право?! - испуганно сказала она, кладя ему на плечо свою руку. - Али там, на торгу, тебя испортили? Ну, Митя, поздно, спать пора - чай, Пафнутьевна ждет меня. Спи спокойно, а утром, смотри, проснись не таким, какой нынче, такого я и видеть не хочу. Завтра с гор кататься... слышишь, Митя, беспременно!...

  Он хотел сказать что﷓то, но не мог. Ему казалось, что никогда еще она не была так хороша, как в этот вечер, и никогда еще так не любил он ее.

  - Спокойной ночи, Митя! - повторила она, быстрым движением нагнула к себе его голову, крепко поцеловала его и скрылась.

  Несколько мгновений он стоял не шевелясь, с блаженным лицом и затуманившимися глазами. Что﷓то мучительное и в то же время отрадное стало подниматься в груди его, дышать становилось тяжко от этого нежданного и неизведанного блаженства. Дмитрий бессильно опустился на скамью и вдруг зарыдал неудержимо и не сознавая, что он громко рыдает.

  По счастью, Раф Родионович крепко спал в соседней горенке и ничего не слышал.

  - Полоумный! Что ты? - над самым ухом Суханова раздался голос Андрея.

  - Ах, кабы знал да ведал ты - радостно у меня на сердце, Андрюша!...

  Внучек мамки Пафнутьевны, приставленный ходить за Андреем Рафычем, принес перины, подушки, одеяла и устроил на скамьях под образами две постели молодым людям. Отдельной горницы для сына не было в доме Всеволодского.

  Андрею и Дмитрию хотелось бы подольше побеседовать, но они боялись разбудить Рафа Родионовича, который и так что﷓то кряхтеть стал за тонкой стеною, потому они тотчас же разделись, улеглись на перины и замолчали.

  Тихий свет лампады у киота едва освещал просторную горницу с дубовым столом посредине, с большой изразцовой печью в углу, с единственным и теперь совсем заледенелым оконцем. За печью трещал сверчок, и эти монотонные звуки мало﷓помалу навели дремоту на Андрея. Розовые его грезы оборвались, и он заснул крепко и сладко.

  Но Суханов заснуть не мог и весь в волнении и трепете то и дело метался под своим стеганым теплым одеялом.

  Никогда не мог он помыслить, что так окончится для него сегодняшний день. Еще недавно, возвращаясь из Сытова, он был полон грусти и сомнений... и вдруг!...

  Долго, долго дожидался он этого счастья, дожидался его целые годы, потому что не со вчерашнего дня полюбил он Фиму. Он знал ее совсем маленькой девочкой.

  Раф Родионович и отец Дмитрия по соседству были большими, старыми приятелями: они еще в детстве бегали вместе. Потом пришлось им рука об руку воевать с врагами отечества. Время их ратной службы оставило в них на всю жизнь много горьких и отрадных воспоминаний. Это было тяжелое и великое время.

  Всеволодский и Суханов принадлежали к числу тех нескольких сотен воинов, которые под начальством воеводы князя Рощи﷓Долгорукова защищали Свято﷓Троицкую Лавру от Сапеги.

  Во время долгих месяцев знаменитой осады оба они выказали себя истинными героями.

  Измученными и зачастую голодными выходили они на вылазки; как львы рубились, не раз были ранены, но все же сохранил их Господь, а они своими руками немало ляхов уложили на вечный сон под стенами Святого Сергия.

  Там, в Святой обители, Исай Суханов нашел себе и жену.

  Раз во время вылазки он был ранен в голову. Добрые товарищи подняли его совсем бесчувственного и снесли в монастырскую палату, битком набитую ранеными и больными. Больше суток был он в беспамятстве, а когда очнулся - увидел над собою красивую молодую девушку. Она перевязывала его больную голову. Его мучила жажда. "Пить!" - прошептал он.

  Девушка сейчас же принесла ему кружку с водою, напоила его и, в то время как он пил, все повторяла: "Очнулся! ну, слава Богу, теперь жив будешь, отец Михей сказывал, коли очнется, так все пустое, голова как раз заживет".

  И такая радость звучала в ее голосе, так ласково она глядела! Ничего не сказал ей тогда Суханов, но с этой минуты все стало ему казаться иным, чем прежде. Пока лежал, минуты считал, когда войдет она к, раненым, а войдет, оторваться он от нее не может. Рана скоро зажила, и опять он стал ходить на вылазки, только теперь явилась у него новая забота и радость - его Катерина.

  Она была одною из приближенных царевны Ксении . Полюбился ей храбрый воин Суханов. Частенько сама недоедала, а ему приносила что случалось.

  Любовь да ласки еще больше одушевляли воина. Шел он в лютую битву с врагами, а сам думал: "Дожидается меня Катерина, трепещет за меня страхом ее сердце!..."

  И удвоилась сила рук его, и любовь счастливая невредимым выносила его из битвы.

  Но были тяжкие дни и недели. От тесноты да всяких лишений началась зараза в монастыре, и много мужчин, женщин и детей помирать стало. Заболела и Катерина. Сердце Суханова разрывалось на части. Хотелось быть при ней, а нельзя этого. Стоит он на своем посту у стены каменной или идет на вылазку, а сам все думает: "Что﷓то теперь с Катериною. Может, уж нет ее! Может, не увижу!..."

  Но Катерина выдержала страшную болезнь и в живых осталась.

  Прошли тяжелые дни осады. Войска Сапеги удалились. В последней схватке Суханов снова был ранен и остался в монастыре на попечении своей милой.

  Она его выходила, и потом, когда смуты земли русской улеглись, когда поляки и воры были выгнаны со святой Руси, когда на престол царей русских, голосом всего народа, был избран молодой Михаил Федорович, - Суханов сложил с себя бранные доспехи, обвенчался у Св. Сергия с Катериной и вернулся на родину, в касимовскую свою вотчину.

  К тому же времени возвратился и Всеволодский, тоже женился, и опять зажили друзья﷓соседи мирно и тихо, вспоминая былое за кружкою хмельной браги.

  Но недолгим было семейное счастье Суханова. Года через четыре после свадьбы, родив сына Дмитрия, Катерина умерла.

  Суханов второй раз не женился; всю любовь свою и все свои надежды вложил он в своего сына, никуда не отпускал его от себя, кроме как к соседу и другу Всеволодскому: там и Дмитрий, да и сам Суханов часто гостевали. И так шли долгие годы. Когда начала подрастать Фима, то невольно мысли старых товарищей останавливались на возможности породниться в будущем.

  Года три тому назад Суханов, неосторожно поевши чего﷓то вредного, схватил лютую болезнь и помер.

  Дмитрий на двадцатом году остался круглым сиротою и распорядителем отцовского наследия.

  С этого времени он сделался окончательно своим в доме Всеволодского.

  Всем добрым, молодым сердцем любил он и товарища своего Андрея, и Рафа Родионовича, и Настасью Филипповну, но больше их всех и больше всего на свете любил он Фиму. На его глазах быстро вырастала и расцветала красавица. Но не одна красота ее производила на него такое неотразимое впечатление. Она могла быть и не красавицей, а он все же любил бы ее, потому что, как ему казалось, никого на свете не было добрее и милее Фимы. С каждым днем любил он ее больше и больше. Она обращалась с ним как с братом; но в последнее время, превратившись во взрослую девушку и уже всецело завладев Дмитрием, она вдруг сделалась с ним какою﷓то странною. Он заметил, что она вдруг стала от него как будто отдаляться и говорила с ним и глядела на него совсем иначе, чем прежде. Иногда она забудется и снова превращается в прежнего веселого, ласкового и доверчивого ребенка. Пройдет час, другой - ее не узнаешь, будто мысль какая﷓то мелькнет у ней, и она отходит от Дмитрия, глаза ее потухают. Он смотрит, смотрит и чувствует, что вот он стал совсем чужой для нее, что она его не видит, не замечает, о нем не думает.

  Он не смел с ней говорить о своем чувстве, а когда раз попробовал намекнуть ей об этом, она посмотрела на него недоумевающим, но строгим взглядом и вышла из горницы. У Дмитрия и руки опустились; недели с три не показывался он к Всеволодским, так что наконец Раф Родионович к нему заехал и привез его с собою.

  Но теперь все это кончено, все эти сомнения! Фима его поцеловала, никогда он не забудет этого поцелуя, хоть он и не первый. Ведь она прежде - и в детстве, и даже не так давно еще, тому года полтора﷓два каких﷓нибудь, - не раз целовала его, но то было совсем другое, то были детские, сестринские поцелуи. Этот же поцелуй - он огнем ожег его, он наполнил его невыносимым блаженством, от которого теперь кружится голова его, от которого не может он заснуть и не заснет во всю эту долгую зимнюю ночь.

  Он глядит на бледно мерцающий огонек лампадки и то начинает молиться и благодарить Бога за свое благополучие, то предается счастливым мечтаниям: "Так хорошо жить на свете! Нечего бояться теперь. Нужно переговорить с Рафом Родионовичем и Настасьей Филипповной, а потом честным пирком да за свадебку".

  "Только нет, прежде всего нужно приготовить дорогой Фиме теплое гнездышко. Старый домик в Сухановке подновить надо, все устроить..."

  И размышляет Дмитрий о том, что нужно сделать, и задумывает ехать в Касимов приторговать там мастеров и начать перестройки да поправки.

  Не много казны отец ему оставил, но все же у него есть кое﷓что про запас. Теперь самое время тряхнуть мошною. Фима останется довольна.

  Так скучно, мертво, невыносимо было в его укромном домике со смерти отца - и как там все скоро изменится! Жизнь с Фимой, длинные зимние вечера в теплой горенке, длинные летние дни, озаренные солнечным светом, в душистой зелени старого заросшего сада, где столько груш и яблок, где летом всегда так уютно, где в ветвях поют, заливаются птицы...

  Но что это?

  Дмитрий оторвался от своих мечтаний и вернулся к действительности.

  Странные звуки поразили его ухо. Что это? как будто кони где﷓то заржали... звуки голосов... что ж это значит? Нужно встать... недалеко и полночь... Уж не пожар ли случился? Нужно встать...

  Он приподнялся на постели, прислушивается. Да, голоса... ближе... как будто под самыми окнами. Вот кто﷓то стучится в двери!...

  Дмитрий вскочил и стал будить Андрея.

  Тот долго не мог ничего понять спросонья. Но стук в двери повторяется. Уж Раф Родионович проснулся и кричит: "Кто там? Что за шум такой?"

  Вдруг наружная дверь дома подалась под чьим﷓то сильным напором и распахнулась.

  Дмитрий и Андрей стали быстро одеваться.

  Раф Родионович выглянул в сени и попятился.

  - Разбойники! - крикнул он.

  Но голос его замер.

  В полумраке горницы, освещенной только лампадкой, Дмитрий едва различил, что кто﷓то навалился на Рафа Родионовича.

  Схватив со стены первое попавшееся оружие, Суханов бросился вперед, за ним Андрей.

  Перед ними несколько неизвестных людей. Рафу Родионовичу зажали рот платком, вяжут руки. И вот с той стороны, где Настасья Филипповна и Фима, явственно доносятся отчаянные крики и вопли.

  - Спасай отца! Не робей! - крикнул громким голосом Дмитрий Андрею и, направо и налево махая тяжелым топором и заставляя пятиться перед собою вломившихся разбойников, пробился из горницы и кинулся на женскую половину.

  

  XIII

  

  Дверь в комнату Настасьи Филипповны и Фимы была распахнута настежь. Дмитрий вбежал в нее и сразу не мог ничего разглядеть в полутьме. Он слышал только отчаянные вопли, среди которых узнавал голос Фимы. Он видел в двух шагах от себя темную массу борющихся, но еще шаг - и он понял, в чем дело. Какой﷓то рослый человек, одной рукой обхватив Фиму, крепко держал ее, а другою отбивался от Настасьи Филипповны и Пафнутьевны.

  Они старались загородить ему выход из горницы, старались вырвать у него Фиму.

  Но он, очевидно, был очень силен, и долгая борьба с ним для них оказывалась невозможной. Они могли только кричать и звать к себе на помощь.

  Вдруг разбойник, заслышав шаги вбежавшего Дмитрия, обернулся в его сторону, и Дмитрий разглядел знакомое лицо - лицо Осины. Он знал историю сватовства его, и теперь все ему стало ясно. Ужас и злоба охватили его, рука с топором поднялась на мгновение, и он раскроил бы голову княжескому приказчику, но тот заметил его движение и отбежал, не выпуская, однако, Фиму, которая, в длинной белой сорочке, с распущенными волосами, уже не кричала, а только истерично рыдала и слабо билась в крепких руках приказчика.

  "Убить! убить злодея! положить его тут на месте!" - мелькнуло в голове Дмитрия.

  Но он содрогнулся перед этой мыслью об убийстве.

  Собрав все свои силы, он кинулся на Осину и в одно мгновение вырвал из рук его Фиму.

  Как ни крепок и силен был приказчик, но он не ожидал нападения. Он был уже утомлен борьбою. Он на мгновение опустил руки, собираясь ловчее сбить с ног нежданного противника, но в то же самое время Дмитрий ударил его кулаком в грудь, налег на него всем телом и повалил на пол.

  - Давайте ширинки , скорее! Скрутим ему руки! - закричал он.

  Фима сидела на полу, дрожа всем телом и заливаясь слезами. Но Настасья Филипповна и Пафнутьевна еще не совсем обезумели от ужаса.

  Они кинулись за ширинками и через несколько мгновений подбежали с ними к Дмитрию.

  Как ни выбивался, как ни кричал приказчик, а скоро Дмитрий, с помощью женщин, скрутил ему руки и ноги, сунул в рот кусок полотна. Он не мог пошевельнуться, он был теперь безвреден.

  "Но ведь вот, может быть, сейчас вбегут другие, и сколько их, разбойников, кто их там знает? да и что делается на другой половине дома? что с Андреем, Рафом Родионовичем? Нужно поднять крестьян, нужно позвать кого﷓нибудь на помощь!"

  Все эти мысли зараз, одна перегоняя другую, мелькнули в голове Дмитрия. Что ж ему делать? бежать, узнавать, помогать там... а здесь оставить Фиму - разве это возможно?

  Однако нужно на что﷓нибудь решиться. Он только выйдет в сени и сейчас вернется. Он направился к двери, но Настасья Филипповна и Пафнутьевна удержали его за полы кафтана.

  - Митенька, голубчик, не оставляй нас, ради Христа! всех нас разбойники прирежут! - вопили они...

  И он остался.

  А там- то что же? Там, очевидно, было неладно! Слышно было, как кричат, ругаются, хлопают дверью... Что﷓то тяжело падает на пол, так что даже трясутся стены.

  Старая Пафнутьевна пришла в себя и заикаясь, дрожащим от страха голосом проговорила:

  - Пойду﷓ка я взгляну, а то на двор выбегу, людей кликну. А встретят, убьют, ну туда мне, старой, и дорога!

  Она, спотыкаясь и шатаясь, вышла в сени. Прошло несколько тревожных минут.

  Фима все сидела на полу, очевидно не понимая, что кругом нее творится.

  Настасья Филипповна, стуча зубами и захлебываясь от рыданий, стояла над нею, безумно глядя на дверь.

  Она крепко прижала Фиму к себе, охватила ее руками. Ее материнские руки так и сжались, как железные, - трудно будет вырвать из них Фиму

  Осина бьется в углу горницы. Он напрягает все силы, чтобы разорвать свои путы, - но это невозможно. Толстое полотно крепко всего его стянуло, да и сам он привязан к тяжелой кровати. Трещит эта кровать от его усилий, трещат его кости, но ничего не может сделать он и только слабеет от борьбы напрасной.

  Дмитрий стоит у двери с топором наготове. Будь что будет, хоть кровь пролить придется, а первого, кто попробует ворваться в горницу, он уложит на месте.

  Но вот в сенях слышны шаги Пафнутьевны.

  - Ахти нам! - кричит она. - Разбойников много. Наши с ними на дворе дерутся. Что﷓то будет?!

  - Голубчик Митенька, - прошептала Настасья Филипповна. - Если всем нам смерть пришла, так уж, значит, такова воля Божия! А спаси ты хоть Фиму, выведи ты ее отсюда, укрой хоть на деревне, хоть где хочешь...

  Дмитрий вздрогнул.

  Как это до сих пор не пришла ему такая мысль в голову?! Сколько времени даром потерял! Конечно, из дому бежать нужно! Но на дворе дерутся, на дворе много разбойников, а он один.

  Настасья Филипповна будто угадала, о чем он думал.

  - Тут из сеней калиточка на задворки, может, там нет никого, - шепнула она. - Держи дверь﷓то! Я Фимушку сейчас одену

  И она, с помощью Пафнутьевны, стала кое﷓как снаряжать Фиму, которая сама ничего не понимала и машинально подчинялась всему, что с ней делали.

  Вот на ногах ее теплые сапожки, вот она сама закутана в меховую шубку.

  - Веди ее, Митя, - говорит Настасья Филипповна, - а с нами пусть будет что Господу угодно!

  Она бросается к дочери и порывисто крестит ее.

  - Дитятко мое ненаглядное, свижусь ли с тобою?

  Фима очнулась от этих последних слов матери.

  - А ты, матушка? - крикнула она. - А ты, мамка? Без вас я не пойду отсюда!

  И старая мамка, и Настасья Филипповна не одеты; а минута идет за минутой...

  Кое- как похватали они одежу, первое, что попалось под руку.

  - Господи помилуй, авось и удастся!

  Они уже в сенях. Дмитрий запер дверь в опочивальню.

  - Кто тут еще? - раздался над ними громкий голос.

  Чья- то тяжелая рука схватила за плечо Настасью Филипповну. Но Дмитрий уж рядом. Он замахнулся топором, неведомый человек крикнул и повалился.

  Отперта спасительная дверка. В душные сени клубами врывается морозный воздух; из﷓за тесового навеса глянул свет луны. Они на свободе. А за ними в сенях уже раздаются крики.

  Дмитрий схватил на руки Фиму, шепнул Настасье Филипповне и мамке: "Не отставайте, ради Бога!" - и побежал, спотыкаясь о снежные сугробы, увязая в хрустевшем снегу и снова выкарабкиваясь со своей дорогой ношей.

  Следом за ним, забывши усталость, спешили Всеволодская и мамка.

  Тут направо, еще несколько шагов, - и начинаются крестьянские избы. Но большой шум и крики слышны из деревни; не на одну усадьбу Рафа Родионовича напали разбойники. Видно, их много. Забрались они в крестьянские избы.

  Но что это такое?

  У частокола привязана лошадь с санями.

  Вот оно - спасенье!

  Дмитрий едва не крикнул от радости.

  В один миг был он около санок, бережно положил в них Фиму, махнул рукою двум женщинам и отвязал лошадь.

  Настасья Филипповна и Пафнутьевна кое﷓как дотащились до саней и почти без чувств упали в них.

  Дмитрий хлестнул вожжами, выхватил кол из загородки и, нещадно колотя им по бокам лошади, пустился через снежные поля к своей усадьбе.

  "Теперь не догонят! - радостно думал он. - Теперь она спасена! Приеду - всех подниму на ноги, и пускай приходят разбойники, пусть хоть сотня их, со всеми управлюсь!"

  И он продолжал колотить несчастную лошадь, не замечая, что она и так летит как стрела и пар от нее идет во все стороны.

  

  XIV

  

  Долго пришлось Суханову кричать и стучаться в ворота своей усадьбы; все в ней было темно и тихо, только собаки подняли оглушительный лай. Наконец в щели одной из ставень мелькнул свет, тяжелые засовы двери звякнули. Дворовые, узнав голос своего господина, заспанные и полураздетые, кинулись ему навстречу.

  Сдав Фиму с матерью и мамкой на руки старой ключнице, Дмитрий сейчас же кликнул старика Прова, своего дядьку, и рассказал ему, в чем дело.

  - Что же ты теперь, батюшка Митрий Исаич, делать задумал? -спросил Пров.

  - Да что делать? Вестимо, медлить ни минуты нельзя; беги ты, Пров, скорей на деревню мужиков собирать, и чтоб шли с дубьем да топорами, а я дворовых вооружу всем, что есть в доме, и скорей к Рафу Родионычу на конях и бегом...

  - Так﷓то оно так,﷓медленно проговорил, почесывая свою седую голову, Пров. - Само собою, Рафа Родивоныча нельзя в такой напасти оставить, только мужики﷓то наши... не знаю уж, как и сговорюсь с ними... Бегу, батюшка, бегу! - быстро прибавил он, заметив нетерпеливое движение Суханова.

  Захватив тулуп и шапку, он кинулся на деревню так быстро, как только позволяли ему старые ноги.

  Ключница и две сенные девушки хлопотали около приезжих, сильно прозябших и находившихся в состоянии, близком к помешательству.

  Настасья Филипповна, обнявши Фиму и не отпуская ее от себя, навзрыд плакала, говорила бессвязные речи, а то вдруг начинала поминать мужа и сына и хотела бежать к ним из дому, так что ее приходилось удерживать силою. Фима сидела на лавке в полном оцепенении, дрожа всем телом, не плача и не говоря ни слова. Пафнутьевна стояла на одном месте, как﷓то странно разводила руками и все твердила:

  - Ахти, батюшки! Ох, ох! Царица небесная!

  Но вдруг она пришла в себя, очнулась и засуетилась вместе с сухановской ключницей.

  - Матушки! - крикнула она, всплеснув руками и опускаясь на пол перед Настасьей Филипповной. - Что же это такое? Ведь зима, мороз на дворе, а она﷓то, голубушка моя, в одной сорочке под шубкою, а на ножках лапотки ночные, совсем ведь застудится!... Прости меня, окаянную, Настасья Филипповна!... Фиму снарядила, а тебя﷓то я так выпустила. Голубушки мои, девушки, тащите вино скорей растирать боярыню!

  И, говоря это, Пафнутьевна не замечала, что сама она дрожит всем телом, что сама она проехалась по морозу в каком﷓то старом одеяле и с босыми ногами.

  Девушки засуетились: было принесено и вино для растирания, и горячая вода с яблочным и малиновым настоем.

  Между тем Дмитрий уже собрал всех своих дворовых, раздал им старое отцовское оружие. Из конюшни вывели шестерку лошадей и закладывали их в несколько саней. Дмитрий, с польской пищалью в руках и турецким кинжалом за поясом, был уже на крыльце, поджидая Прова.

  - Ну что, чего ты так долго? - закричал он, заметив подбегавшего дядьку.

  - Ох, силушки моей нету! - отвечал старик, едва переводя дух. - И бегал﷓то по﷓пустому - не идут, и только. Пущай, говорят, Митрий Исаич назавтра хоть всех нас до единого в воротах повесит, а мы не тронемся.

  - Что же это, Господи! - отчаянно воскликнул Суханов. - Там, может, Рафа Родионыча с Андреем убили давно, а они, поганые, хуже зверя всякого!

  - Батюшка, - Митрий Исаич! - тихо и печально произнес Пров. - Что же им и делать﷓то? Знамо - каждому своя рубаха к телу ближе. Поди тут, толкуй с ними! Бают: пойдем мы, это, на разбойников, а те нас побьют до смерти да назавтра же дворы наши в разор разорят.

  - Как же теперь быть, Пров? - отчаянно повторял Дмитрий. - Ведь вот нас всего семь человек, а других нужно при доме оставить, - не ровен час - сюда те дьяволы нагрянут... а туда их ведь видимо﷓невидимо понаехало...

  - Авось Господь милостив, - своим спокойным голосом проговорил Пров. - Чего заранее﷓то раздумывать. Едем, что﷓ли, батюшка Митрий Исаич, вот только оружие какое ни на есть прихвачу - и едем.

  Спокойный вид и голос Прова подействовали не только на Суханова, но и на дворовых. Все знали, что Пров - старый воин, не раз рубившийся с врагами, выдержавший Троицкую осаду вместе с покойным Сухановым и побивший собственноручно десятки ляхов. И тот, кто трусил теперь идти на неведомых разбойников, видя бодрость Прова, вдруг успокоился.

  Минут через пять все уселись в пошевни и выехали из усадьбы. На дворе осталась запряженная колымага - в ней некому было ехать, да и вряд ли бы она успела за пошевнями по глубокому снегу.

  Несколько человек оставшихся дворовых поспешно ее отпрягали, чтобы вернуться поскорее в дом и, по наказу господина, наглухо в нем запершись, приготовить огнестрельное оружие и ждать возможного нападения.

  Недалеко была усадьба Рафа Родионовича, всего верст пятнадцать; но пока Суханов спасал Настасью Филипповну и Фиму, пока вооружал дворню, пока то да се, прошло немало времени. Подъехав к деревне Всеволодского, он, по совету Прова, велел остановиться. Все стали прислушиваться. В деревне крики слышны; но там ли еще разбойники, узнать надо.

  - Послать бы кого, - сказал Пров, - вот хоть бы Ваньку - он мигом сбегает, а то как зря﷓то мы въедем...

  Но Суханов не дал ему договорить.

  - Есть когда тут мешкать! - закричал он. - Трогай!

  Пошевни помчались к деревне. Разбойников не видно. Никто не дрался, но в некоторых избах был зажжен огонь, слышались голоса, бабьи вопли, мужская брань и крики. Когда двое пошевней выехало на деревенскую улицу, все бывшие на ней кинулись в избы, полагая, что это опять наезжают разбойники. Суханов, с замирающим сердцем и вдруг охватившей его тоскою, завернул в усадьбу. Навстречу им какая﷓то фигура.

  - Кто это, стой, держи! - почти бессознательно крикнул он.

  Двое из его спутников, приостановив задние пошевни, выскочили, накинулись на этого неведомого человека и поймали его. Дмитрий обернулся.

  - Батюшка, Митрий Исаич! - расслышал он знакомый голос пойманного. - Это я, Федул, Федул Рафа Родивоныча! По тебя бегу!

  - Что такое? что, что Раф Родионыч? Стой! - кричал Суханов.

  Его пошевни остановились. Федул подбежал к ним.

  - Страсти Господни! - испуганным, дрожащим голосом, размахивая руками, забормотал он. - Разбойники всех нас разогнали. Ох! убили Рафа Родивоныча, всех убили... по тебя бегу, защити, милостивец!...

  Суханов боялся верить ушам своим.

  - Убили! всех! - дико повторил он и помчался к усадьбе.

  Ворота стояли настежь; во дворе и доме все тихо; двери выломаны; темень кромешная. Кое﷓как высекли огонь, зажгли лучину. В дом вошли: покои настужены, все вверх дном. Ни одной вещи на месте нет: дорогие иконы из киота вытащены, сундуки сломаны и выпростаны - полный грабеж и разорение.

  Суханов бросился в опочивальню Рафа Родионовича и в первую минуту ничего сообразить не мог. Но вот в опочивальню внесли зажженную лучину. На полу, крепко скрученный толстыми веревками, Раф Родионович. И не убили его, слава Богу, жив он, только лицо страшное, искаженное болью и отчаянием.

  - Развяжите, Христа ради, из сил выбился, ничего не могу поделать! - хрипло повторяет он, и дрожат его сухие, запекшиеся губы.

  Радостный крик вырвался из груди Суханова. В одно мгновение кинжалом он разрезал верёвки и высвободил из них Всеволодского. Тот приподнялся было - да и опять сел на пол со стоном. Весь он избит в борьбе неравной; руки, ноги затекли - не действуют.

  - Митюша! ты это, голубчик?! Спасибо тебе - выручил! А жена, дети?!...

  И голос его оборвался. Он в ужасе ждал: а вдруг Суханов скажет, что жену и сына его убили, а дочь обесчестили - увезли...

  Но Суханов говорит, что Настасья Филипповна и Фима у него, в безопасности...

  - Слава тебе, Господи!

  Руки старика приподнимаются для крестного знамения и опускаются бессильно.

  - А Андрей? - спросил он.

  В эту минуту Пров уже вводил Андрея в опочивальню, поддерживая его под руки.

  Когда шайка Осины, ворвавшись к Рафу Родионовичу, повалила его и стала вязать, он ничего не видел, что делается вокруг него. Он не видел, как Андрей отчаянно боролся, как его осилили и поволокли в сени.

  Управясь со стариком и его сыном, одна часть забравшихся в дом разбойников занялась грабежом, другая бросилась на женскую половину; но там не нашли никого, кроме связанного Осины. Женская прислуга сразу разбежалась и попряталась где кто мог. Холопы же, после схватки с разбойниками во дворе, тоже убежали, и один только из них, избитый почти до смерти, на крыльце остался...

  В то время как развязывали Осину, дом был уже дочиста разграблен, и разбойники спешили убраться восвояси. Осина, грузно поднимавшийся на ноги, несколько минут не мог прийти в себя: платок, заткнутый ему в рот Сухановым, едва не задушил его. Вдруг кто﷓то из шайки крикнул:

  - Ну, живей, удирать пора! - сундуки очищены.

  - Где она, где? - заорал Осина.

  - Ты кого же это?

  - Где бабы Рафовы? Где дочка и этот Суханов проклятый, что связал меня? Неужто вы их выпустили?

  Некоторые из шайки переглянулись между собою, другие хохотать стали.

  - Так это бабы тебя связали? Ловко! связать этакого кабана! И прыток же тот молодчик - видно, это он так оглушил нашего Степку в сенях. Ну, братцы, ждать нечего, а то молодчик﷓то нагонит с собою народу... Отзвонили, да и с колокольни!...

  Стали поспешно выбираться из дому, таща за собою награбленное.

  Осина выбежал в сени, наткнулся на связанного Андрея и перескочил через него.

  - Старик﷓то где? Старика мне подайте! - кричал он своим.

  Кто- то из разбойников ответил ему:

  - А глянь﷓ка там, в опочивальне, дрался он шибко, скрутили мы его, да никак и... того... невзначай и прихлопнули.

  Осина распахнул дверь опочивальни и в темноте наткнулся на грузное тело Рафа Родионовича. Старик был в забытьи. Осина прислушался, толкнул его ногою.

  "Все тихо, должно, и впрямь прикончили! - подумал он. - Эй, скверно: Фиму﷓то из рук вырвали, над Рафкой и надругаться не привелось как следует... и как еще эту кашу расхлебать придется. Ну да вывернусь!..."

  Он еще раз толкнул ногою Рафа Родионовича, плюнул и пошел за своими...

  Как ни сильно, как ни богатырски сложены были Раф Родионович и его Андрюша, но оба они находились в ужасном положении, оба были совершенно избиты. Их закутали в тулупы, снятые с сухановских дворовых, и уложили в пошевни. Дорогою они оба изредка стонали. Суханов молчал, озлобленно, почти бессмысленно глядел перед собою и ничего не видел. Все перед ним было как в тумане. Все, что случилось, казалось ему безобразным сном, и он ждал, что вот проснется и ничего этого не будет. "А вдруг и у меня разбойники в доме, вдруг Фиму уже украли!" - приходила ему страшная мысль, и он гнал что есть духу лошадей, и ему казалось, что они идут шагом.

  Вот наконец и усадьба.

  Слава Богу, все тихо, ничего подозрительного не слышно и не видно.

  

  XV

  

  Прошло с неделю времени. Беда, разразившаяся над семьей Всеволодских, по счастью, не имела всех тех последствий, каких можно было ожидать. Никт