Соловьев Всеволод Сергеевич - Касимовская невеста

  Чашник засуетился, налил из двух кубков, с квасом и медом, немного в ковш, сам попробовал, а кубки поставил перед государем. Собеседники же царские прихлебывали в это время старое заморское вино и то и дело повторяли: "За здравие твое, государь!"

  Мало- помалу Алексей Михайлович разговорился.

  - Что это, никак, у нас нынче тихо на крыльце постельном? - с улыбкой заметил он. - Видно, никого нету, а то уж наверно ссору бы затеяли.

  - Да некому нынче и быть, - ответил Морозов. - День не такой да и поздно.

  - А что же вчерашний﷓то шум? - перебил его Алексей Михайлович, обращаясь к Прозоровскому. - Что такое вышло? Расскажи на милость. Я еще утром хотел спросить тебя, да за сборами в Покровское запамятовал.

  Прозоровский поставил на стол свой кубок, вытер усы и бороду и заговорил:

  - А дело все то же, что и всегда: схватился князь Евфим Мышецкий с Федором Нащокиным и Иваном Бужениновым... и бьет он теперь челом тебе, государь, и самое﷓то его челобитье со мною.

  - Ну покажи, прочитай зараз уж, а мы послушаем, - сказал Алексей Михайлович и слегка зевнул, закрывая рот своею белой рукою.

  Князь Прозоровский вынул из кармана сверток бумаги и начал читать:

  - "Бьет челом холоп твой Еуфимка Мышецкий на Федора Васильева сына Нащокина и на Ивана Иванова сына Буженинова, что они нас, холопей твоих, и родителей наших бесчестили; Федор Нащокин называл нас, холопей твоих, всех боярскими и конюховыми детьми на Постельном Крыльце, передо всеми, а Иван Буженинов на Постельном же Крыльце называл меня, холопа твоего, дьяком, а детишек моих подьячими и ворами и подписчиками, будто мы подписывали воровские грамоты"...

  - Довольно! - перебил государь. - Известное дело, дальше то же самое, только на лады разные. Уж и как мне все эти ссоры да челобитные надоели! Грызутся люди...

  - А вот что, государь, - заметил Морозов, - раз навсегда всех этих молодцов, и старых, и малых, проучить нужно. Привычны они, что как подерутся или погрызутся, так сейчас и к государю, а царь их слова дерзкие и срамные слушай да мири их. Приказать бы, государь, князю Семену Васильевичу (он указал на Прозоровского) да еще кому ведаешь сделать обыск по этому самому делу, а потом повести его по суду: пускай князь Мышецкий ищет судом свое бесчестие.

  Царь задумался.

  - Ладно ли так? - нерешительно сказал он. - Больно обидится; ведь тут он что пишет? "Родительское бесчестие", говорит, так в делах таких, сам ты, Иваныч, не раз мне сказывал, суда не бывало.

  - Точно, обидится, - сказал Назар Чистой, - только на это что же смотреть. Это боярин Борис Иваныч верно молвил, надо бы отучить идти к государю со всякой дрянью... пусть себе обидится князь Мышецкий, невелика важность, зато другой вперед будет обдумчивее.

  - Быть по﷓вашему! - решил Алексей Михайлович и начал вставать из﷓за стола.

  

  VI

  

  Простясь с Прозоровским, Алексей Михайлович прошел в Крестовую, или моленную, сопровождаемый своими неизменными спутниками Морозовым и Чистым. Очередной священник давно уж поджидал государя в Крестовой и, только что взошел он, начал привычным, монотонным голосом читать вечерние молитвы.

  Алексей Михайлович, пройдя на свое постоянное место, сейчас же стал класть земные поклоны и долго потом стоял на коленях на небольшой поклонной колодочке, то есть низенькой скамейке, обитой узорчатым восточным бархатом и обшитой позументом. Никогда никакое утомление или разнообразие дневных впечатлений не мешали ему проводить, перед отходом ко сну, около часу в Крестовой. Он неустанно и благоговейно слушал молитвы и чтение Златоуста - сборника учительных слов, расположенных по дням года.

  Он почти всегда умел в этот тихий вечерний час отдаляться от всех земных помыслов и находить неизъяснимое блаженство в горячей молитве. Но теперь что﷓то мешало ему молиться, как мешало и весь день заниматься обычным делом. Как утром любимая забава вдруг показалась ему скучною, так и теперь он не мог вникнуть в смысл слов, произносимых священником. Он слышал только его однообразный, несколько гнусливый голос, и этот голос как будто начинал даже раздражать его. Его взоры рассеянно бродили по сторонам, и вместо общего впечатления тихой, благотворно действующей на сердце красоты моленной, слабо освещаемой лампадами, он замечал каждый отдельный предмет, и в то же время все эти священные предметы казались теперь ему чем﷓то чужим, незнакомым и не имеющим никакого значения.

  Вот прямо перед ним богатый иконостас в несколько ярусов, занимающий всю стену. Из﷓за золота и тонкой резьбы в полусвете выделяются лики Спасителя, Богородицы, Крестителя и Угодников. Но они уже не глядят на него как прежде, не глядят прямо в глаза ему с кроткой и благословляющей улыбкой. Они бледны и туманны. Тусклы и бесцветны драгоценные каменья, их украшающие; странно и некрасиво как﷓то висят на них длинные, широкие ленты и пелены, шитые золотом, низанные жемчугом, убранные дробницами - мелкими серебряными и золотыми иконами. Причудливые, дикие формы принимают привесы, то есть крестики, серьги, перстни и золотые монеты, украшающие киоты на боковых стенах.

  Устали и дрожат колени молодого царя, и поднимается он с бархатной скамейки, и переминается с ноги на ногу - и все силы напрягает, чтобы вслушаться в слова молитвы. Но слова эти по﷓прежнему, одно за другим, мерно звучат и исчезают. Царь на лету ловит некоторые из них, машинально повторяет - и забывает тотчас же. Его рука привычным движением творит крестное знамение, а взоры опять бродят и останавливаются на богатых золотых ковчежцах, расставленных в углах у самого иконостаса и по всем стенам Крестовой. В этих ковчежцах хранятся смирна, ливан, меры Гроба Господня, свечи воску ярого, выкрашенные зеленою краскою и перевитые сусальным золотом. Свечи эти были зажжены от огня небесного в Иерусалиме, в день Пасхи и погашены вскоре, чтобы хранить их как святыню. Тут же части мощей, зуб святого Антипия, часть камня, павшего с неба, камень от Голгофы, от столпа, у коего Христос мучим был, от того места, где Он молился и говорил: "Отче наш!" - от Гроба Господня, песок реки Иорданской, часть от дуба Мамврийского, финики с того места, где был Моисеев жезл, - и многое множество святынь, присланных в разные времена патриархами или поднесенных царю русскими богомольцами. Рядом с ковчежцами поставлены пузырьки со святою водою и чудотворными монастырскими медами, восковые сосудцы с водой реки Иордана.

  Бывало, Алексей Михайлович и в неурочные часы дня пробирается тихо в Крестовую и с великим благоговением оглядывает все эти святыни, жарко молится и прикладывается к ним устами, а в мыслях один за другим проходят святые образы, сказания Ветхого и Нового Завета. Вспоминаются ему чудные рассказы богомольцев, мечтает он, как поедет ко Святым местам, как сам зажжет свечу от огня небесного. Но теперь все эти ковчежцы ничего не говорят его сердцу, а между тем бьется и трепещет сердце. И опять то смутное и неведомое чувство, которое весь день его преследует, опять растет оно в нем.

  - Помилуй мя Господи, Господи помилуй! - шепчет Алексей Михайлович, содрогаясь. - Что это со мною, бес меня искушает... и где же, когда, в каком месте!...

  Дрожь пробегает по телу государя; со страхом оглядывается он, словно думает увидеть за собою беса﷓искусителя. Но все тихо и мирно в Крестовой. По﷓прежнему льют свой теплый, неугасимый свет лампады. Набожно кладут земные поклоны Морозов и Чистой в уголку, у входной двери. И так же мерно звучат непонятные ему теперь слова священника. Легкий дымок душистого ладана ходит по Крестовой и пробирается сероватыми струйками по верхам лампадок, к самому иконостасу, и еще больше туманит святые лики.

  Вот опять нет ничего - исчезают все предметы, откуда﷓то издалека словно звон доносится. Что﷓то белое встает из тумана, какой﷓то образ... И он яснеет, и перед юношей нежный, розовый облик: длинные ресницы глаз опущенных, толстая коса девичья, соскользнувшая с плеч и упавшая на пол... Полные, круглые плечи в дымчатых складках фаты прозрачной - это... Сонюшка?... Нет, не она, что﷓то далекое, незнакомое и в то же время близкое, дорогое в этом образе - и трепещет сердце, и по жилам пробегает то жар, то холод...

  "Государь!" - раздается над самым ухом Алексея Михайловича.

  Он очнулся: пред ним Морозов зорко и пытливо глядит на него.

  Вечерние молитвы кончены, Слово Златоуста прочитано. Священник закрывает книгу - тихо щелкают серебряные застежки.

  Алексей Михайлович, с пылающей головой, с холодными, дрожащими руками, идет приложиться к иконам и не смеет поднять очей на святые лики. Боится он прочесть в них гнев и укоризну.

  

  VII

  

  По выходе царя из Крестовой Назар Чистой дернул Морозова за рукав и шепнул ему:

  - Совсем ныне не в себе, и причина тому мне, думаю, ведома. Попомни, боярин, что я говорил тебе намедни. Пора ему невесту - отрок пришел в возраст; не худое это дело. Заведи﷓ка с ним речь, боярин, и голову руби мне, если сам он тебе не то же скажет. Ну а мне и ко дворишку пора, дел много накопилось и час поздний... Прости, государь, - обратился он к Алексею Михайловичу, медленно и задумчиво шедшему перед ними по коридорчикам и переходам дворцовым, слабо освещенным восковыми свечами, усыпанным по полу мелким, просеянным красным песком.

  Коридорчики и переходы эти были почти пустынны, только то там, то здесь в уголках виднелись неподвижные фигуры стражников с тускло блестевшим при огне оружием.

  Алексей Михайлович на мгновение остановился, отдал рассеянный поклон Чистому и взглянул на Морозова.

  - А ты не уходи, Борис Иванович, - сказал он ему.

  - Зачем уходить, - ответил Морозов с улыбкою, - я тебя, батюшка, коли хочешь, раздену сам, как прежде.

  Морозов уже не был дядькой Алексея Михайловича; но молодой царь по привычке часто заставлял его присутствовать при своем отходе ко сну, сажал его у кровати и беседовал с ним, пока не засыпал.

  Войдя в опочивальню и заметив дожидавшегося там спальника, царь сказал ему, что он может удалиться, что нынче никого не нужно, кроме Бориса Ивановича.

  Спальник низко и молча поклонился государю, с невольною завистью взглянул на Морозова и тихо вышел из опочивальни.

  Борис Иванович, привычным взглядом окинув знакомую комнату и убедясь, что все в порядке, подошел к огромной царской кровати, бросавшейся в глаза яркой позолотой точеных столбов своих. Он отдернул тяжелые, затканные золотом шелковые занавеси балдахина и высоко взбил подушки.

  Алексей Михайлович в это время с усталым и рассеянным видом сидел на низеньком мягком табурете и машинально расстегивал одну за другою пуговки кафтана. Он поднял глаза на Морозова, замешкавшегося у кровати, и увидел, что тот стоит и качает головою.

  - Что ты, Борис Иваныч, али неладное нашел?

  - Да так оно и есть, что неладное, - ответил Морозов, разглядывая шитый шелком ворот царской ночной сорочки. - Видно, опять тебе придется меня взять в дядьки. Что за люди! словно глаз нету, ворот﷓то вон разорвался.

  Алексей Михайлович невольно улыбнулся. Ему вспомнилось многое, вспомнились детские годы, и показалось ему, что он и теперь совсем маленький ребенок. Вот добрый дядька его Борис Иванович ворчит, как это всегда с ним бывало...

  - Ну полно, боярин, невелика беда, дай другую. Да, ключи﷓то у Князя Никиты, а его теперь не догонишь...

  - Зачем мне князя Никиту, ключи со мною! - проговорил Морозов и пошел к большому кипарисовому сундуку, стоявшему в углу опочивальни.

  В этом сундуке хранилось белье царское, и он составлял вещь неприкосновенную, ключи от него должны были храниться у самого доверенного лица, которое, в случае чего, и было в ответе. А ответ не раз случался немалый. Царское белье! - это то же, что еда и питье: мало ли каким способом посредством белья можно нагнать лихо на человека! Сорочку заговорить можно, зельем осыпать, через нее всякую болесть, всякую беду пустить на государя.

  Морозов до сих пор не отдавал никому ключей от белья царского и сам выдавал спальникам все, что нужно.

  Сорочка вынута. Царь перекрестился, приложился к образу у кровати и начал раздеваться с помощью Морозова. Он с видимым удовольствием погрузился в мягкую перину, вытянулся во всю длину ее, до самого подбородка укрылся стеганым шелковым одеялом и несколько минут лежал неподвижно, с закрытыми глазами. Мечтательная полуулыбка замерла на розовом красивом лице его. Морозов сложил бережно и аккуратно царское платье.

  - Что же, государь, - сказал он, - али уж и заснул?

  Алексей Михайлович открыл глаза. Вдруг быстрым движением сбросил с себя одеяло и сел на кровати.

  - Нет, я не сплю, Иваныч, и спать не хочу. Все какие﷓то думы непонятные в голове... Иной раз наяву словно сны снятся. Знаешь, мне сейчас на ум взбрело, хоть глупое оно, а все же на правду похоже. Глянь﷓ка ты на стол у кровати, что там такое на крышке?

  Морозов с недоумением взглянул на стол, хорошо ему знакомый, и ничего на нем не увидел. Это был стол большой и роскошный, весь расписанный по темному дереву травами, с медным, серебряным и перламутровым вставным узором. На середине крышки был круг с орлом двуглавым, а по сторонам две фигуры.

  - Ничего на столе нету, что это ты, государь?

  - Знамо, на столе ничего нету, - улыбаясь ответил Алексей Михайлович, - да какие такие две фигуры возле орла написаны?

  - А это птицы сирины, - сказал Морозов.

  - Ну вот об этом﷓то я тебя и спрашиваю. Намедни Пафнутьич﷓странник был у меня тут в опочивальне, увидел стол этот и рассказал мне о птицах сиринах. Говорит он, было то в царствие Маврикиево, весь народ вдруг увидел, как в реке Ниле явились два животные человекообразные: до полтела муж и жена, а от полтела птицы - то и были сладкопеснивые сирины. И воспели они сладко, и кто слышал их, тот пленялся мыслию и, забыв все, шел за ними и умирал. Вот что рассказал мне Пафнутьич. Правда то, нет ли - сдается вот мне, что иной раз и я сам будто слышу такой глас сирина.

  Алексей Михайлович оживлялся все больше, а Морозов его внимательно слушал.

  - Нынче ехали мы из Покровского, спрашивал ты меня, Иваныч, что со мною? не болесть ли какая во мне?... Здоров я, а пожалуй, есть и болесть во мне. Иной раз дивное со мной деется; говорю - сирина слышу! Вот и теперь, сейчас будто пение такое сладкое, а где оно - не ведаю... Что это, Иваныч? не опоили ли чем уж?

  Морозов покачал головою.

  - Ничем тебя не опоили, государь, - сказал он, - мы всегда с тобою, при тебе верные люди, чтобы блюсти твое здоровье. Успокойся, все это пройдет, мало ли что бывает с человеком, а не спится тебе, потолкуем, благо у меня есть о чем и речь держать.

  Легкая, лукавая улыбка скользнула по лицу Морозова.

  - Ну что? Говори, я слушаю, - медленно произнес Алексей Михайлович, снова опускаясь на подушки. Его оживление пропало.

  Морозов придвинул тяжелое кресло к самой кровати, покойно уселся в него, погладил себе бороду и начал:

  - Царь﷓государь Алексей Михайлович, питомец ты мой дорогой! Скоро время идет, и не видишь, не чуешь, как оно проходит; только иной раз, как очнешься да вспомянешь старое - и сколько, сколько прошло его! Давно ли был ты дитя малое, давно ли у меня на коленях еще сиживал, и я тебя величал не государем батюшкой, а Алешей, царевичем своим. Прошло то время - словно в сказке какой; не по дням, а по часам возрос ты, возмужал - и волею Господнею ныне ты царь великой земли русской. И по милости Господа и по нашим грешным молитвам долгие, долгие годы будешь ты царить и править землей Русской. А и к тебе придет старость, и придет час смертный. И кажный﷓то из нас - и старец, и юноша - должен помышлять об этом, а ты сугубо помышлять должен, ибо смерть государей может великим быть бедствием для целого народа. Покойный родитель твой, - Морозов перекрестился, - отходя ко Господу, немало печаловался, что оставляет тебя в столь юном возрасте. Разумеешь ли, к чему я речь клоню?

  Но Алексей Михайлович еще не разумел. Он только начинал все внимательнее и внимательнее слушать.

  - А речь, - продолжал Морозов, - я клоню к тому, что пора тебе, государь, жениться. Раньше женишься, раньше сынок у тебя будет, наследник желанный. Успеешь сам ты его вырастить да внучат дождешься. Так ли говорю? По нраву ли речь моя?

  Морозов совсем уже теперь улыбался и зорко глядел на юношу. Густая краска залила щеки Алексея Михайловича, он опять сбросил с себя одеяло и приподнялся.

  Жениться! До сих пор он и не думал об этом, но теперь это слово показалось ему вдруг таким странным, таким волшебным. Он почувствовал необыкновенное смущение и в то же время радость.

  - Жениться! - прошептал он. - Да на ком же, Иваныч?

  - На ком? - повторил Морозов. - Я невесту еще не припас тебе, государь. Да за невестой дело не стало: вся земля русская тебе поклонится. По исконному обычаю повели собрать красных девиц со всех мест Русской земли да и выбирай себе любую.

  - Да ведь я... я... ведь, пожалуй, бояре смеяться будут, скажут, что я еще не вырос! - робко и смущенно прошептал царь.

  - Бояре уже давно толкуют, что тебе пора жениться.

  - Ты это правду молвишь? - оживленно спросил Алексей Михайлович и, не дождавшись его ответа, прибавил:- Так как же им скажу? Мне как﷓то неладно да и стыдно сказать, что хочу жениться.

  - Чего стыдиться! Святое дело, Божье дело, и не твоя это забота. Коли есть на то твой приказ, государь, так все и будет как следует. Завтра же оповещу бояр о твоем изволении, и отправим мы людей надежных по всем городам земли русской - звать на Москву лучших девиц честных родом, для твоего, для царского выбора. Изволишь ли, государь?

  - Да! - прошептал Алексей Михайлович, еще больше краснея и не глядя на Морозова.

  Долго не мог заснуть в эту ночь молодой царь под наплывом неясных и сладких грез. Заснул, и во сне ему привиделась чудная птица сирин, и пела та птица сладкогласные песни, и звала его, и манила...

  

  VIII

  

  Недалеко от города Касимова, в большом селе Сытове, на третий день Рождества был торг.

  С самого утра широкая улица, еще накануне вся занесенная снегом, но теперь почерневшая, представляла непривычное в селе движение. По обеим сторонам ее были настроены шалаши, где продавались всякие товары, главное: калачи, мясо и пироги, а также холсты, полотна, сукна, зимние полушубки и обувь.

  Вокруг этих шалашей толпился люд всякий - крестьяне и крестьянки в праздничных нарядах. На особо устроенном месте были выведены десятка с три лошадей, коров и другой домашней скотины. Здесь женщин уже не было видно: толкались и торговались одни мужчины. Торг часто заканчивался не только крупной бранью, но и сильнейшей потасовкой. В течение одного утра более десятка мужиков были выволочены отсюда по домам все в крови, с вырванными клочьями бород; двое из них уже и померли. Если сделка кончалась мирно, то продавец и покупатель направлялись к стоящему тут же кружечному двору и принимались за хмельное.

  Но не одни местные обыватели и соседние крестьяне толкались на торгу в селе Сытове. Среди толпы можно было заметить и стрельцов, и подьячих касимовских, и приказчиков некоторых соседних вотчин. Эти приказчики были на торгу почетными гостями. Встречные им низко кланялись; за ними всегда были целые толпы народа, всячески выражавшего свое почтение.

  Торг шел удачно на этот раз: много всякого товара, худого и хорошего, с обманом и без обмана перешло в руки крестьянские. По закоулкам и задворкам, с большой улицы, то и дело направлялись то мужик, то баба с довольными лицами и с покупками в руках.

  Зимний морозный денек начинал потухать. На деревенской почерневшей колокольне сытовской церкви ударили к вечерне. Улица опустела и затихла. Даже на конном базаре вели себя сдержаннее; целые толпы направлялись к церкви. Только на дворе кружечном по﷓прежнему гул стоял. И никакие окрики и затрещины, направо и налево щедро расточаемые руками местной власти, не могли остепенить расходившихся бражников.

  Кружечный двор села Сытова с виду ничем не отличался от других изб, только был просторнее, да вокруг него со всех сторон возвышался старый, местами сильно покосившийся и расшатанный забор.

  Из длинных закопченных и затоптанных сеней дверь вела в довольно большое помещение с широкой, жарко натопленной теперь печкой и маленьким слюдяным оконцем.

  Вокруг всего покоя были расставлены столы и лавки, и здесь﷓то происходило главное пированье. Духота и грязь были невыносимые, но веселый люд не замечал, по﷓видимому, этого, и никому в голову не приходило, что обстановка эта безобразна. Все пили, кричали, хохотали, обнимались и ругались: все блаженствовали.

  За маленькой дверцей, выглядывавшей в темном углу, из﷓за печки, был другой покойчик, поменьше первого и несколько чище. Это было помещение для гостей почетных, и в настоящее время тут находился Яков Осина - приказчик большой соседней вотчины, принадлежавшей князю Сонцеву. С ним пировало несколько стрельцов и людей неведомого звания. На широком белом столе был выставлен целый жбан браги. Объемистые кружки быстро наполнялись, почти все пирующие были давно уже навеселе.

  Сам Яков Осина, человек средних лет и крепкого сложения, был трезвее других. Он оживленно говорил, и присутствовавшие его внимательно слушали.

  - Ну что он мне может сделать? - говорил Осина. - Если бы он был в силе у воеводы, ну тогда, вестимо, опаска нужна, с воеводой нашим шутить не приходится! А то ведь этот самый Раф Всеволодский давно уж хуже горькой редьки надоел воеводе: с поклонами не ездит, никаких даров

  пристойных не возит, воевода за него не заступится, это уж верно говорю вам. Ровно и невесть что задумали, не впервой ведь, сколько раз с рук сходило!

  - Да что ж, мы ведь ничего! Оно точно, дело не трудное, - разом заметило несколько голосов.

  - Так чего ж вы мнетесь? - крикнул Осина.

  - А то, что было бы зачем затевать дело, - проговорил высокий стрелецкий пятидесятник. - Зря тоже собираться нечего. Знаем мы Рафа﷓то, какие у него достатки, усадьбишка плохонькая, да и все именьишко выеденного яйца не стоит.

  - Ну нет, этого ты не говори! - перебил его Осина. - Раф старик хитрый, он это только так сиротой прикидывается перед воеводой, а сам тоже немало всякого добра накопил, я это доподлинно знаю. Порыться у него в сундучишках, так и то, и другое найдется: на всех хватит.

  - Коли делить как следует, оно, пожалуй, и хватит, - сказал юркий безобразный маленький старик, отставной подьячий Прохор Бесчастный, единственное занятие которого теперь состояло в том, что он переезжал с торгов на торги, из города в город и высматривал себе какую ни на есть наживу. - Оно, пожалуй, и хватит, коли делить как следует, - повторил он. - Да знаем мы тебя, Яков Иваныч, ты вот нас задабриваешь всякими посулами, дело﷓то мы сделаем, а потом и потянешь себе, так много ли на нас﷓то всех останется?

  Осина из- под насупленных бровей кинул на него злобный взгляд.

  - Ты бы уж молчал, старая ворона, - проговорил он. - Кабы не язык твой аршинный да кляузный, так тебе бы совсем и не место с нами, ну что ты за помощник? Какая в тебе сила? что ты можешь сделать? А вот что я вам скажу, братцы, - обратился он к собранию, - наперед говорю вам, и мое слово верно: что бы там у Рафа или у крестьян его вы нынче ни нашли, все ваше, себе не возьму ни полушки! Я не из﷓за корысти, я дело начистоту веду, мне не добро его нужно!

  - А чего тебе нужно? - прошамкал отставной подьячий. - Али девка какая у Рафа приглянулась?

  - Ну да уж это мое дело! - сказал Осина.

  Несколько мгновений продолжалось молчание, только кружки наполнялись и осушались. Очевидно, хоть и значительно охмелевшие, но все же еще не потерявшие сознания собеседники обдумывали предложение Осины.

  В этом предложении не было ровно ничего необыкновенного и неожиданного: он подбивал стрельцов и всякий сброд, целый день толпившийся за ним на торгу, довершить нынешний день нападением на усадьбу и поместье соседнего дворянина Рафа Всеволодского. Такие набеги в то время случались часто; по всем городам воеводы были завалены жалобами и челобитными; на всем пространстве русского государства производился разбой в самых ужасающих размерах. Все разбойничали - и помещики со своей челядью, и приказчики боярских, княжеских имений с крестьянами, и ратные люди - стрельцы.

  Наедет какой﷓нибудь приказчик, вроде Осины, на торг, да и не то что в селе, а даже и в городе, за ним крестьяне и всякие люди вооруженные, и начнут они колотить до полусмерти, а то и до смерти посадских людишек; шалаши поломают, товар в грязь втопчут; ограбят дочиста; людей перебьют и разгонят; жен и дочерей их опозорят; всякие животы убьют или возьмут с собою и уедут. Пойдет жалоба воеводе, дело ясное, доказанное, свидетелей сколько угодно; но в большинстве случаев ни к чему не приводит жалоба. Зачастую воевода и сам погреет руки на этом деле, получит из него свою долю немалую и не выдаст разбойников. А уж на воеводу кому пойдет жаловаться бедный захудалый мирской человек? Так и терпят русские города, посады и селения, терпят разор конечный, всякую обиду; дрожит русский люд за добро свое, годами, трудом и потом накопленное, дрожит за честь свою семейную, за жен и дочерей своих, дрожит за жизнь свою... Далеко ушли времена татарского ига, нежданных и беспощадных набегов степных хищников. Прошли и другие недавние времена, времена смуты и самозванщины; тишина видимая водворилась в государстве, но ненамного лучше стало русскому люду. Терпит он беды несносные, нестерпимые; но велико его терпенье - и, все терпя, все вынося, обливаясь потом и кровью, ждет он своего избавителя...

  Набег на усадьбу небогатого касимовского дворянина не страшен сотрапезникам Якова Осины, все дело для них в том, стоит ли тревожиться. Но Осина говорит, что у Рафа Всеволодского есть и добро припрятанное, а Осина хитер, он все знает, все сумеет пронюхать, где что творится по соседству.

  - Да что ж, отчего не идти? Пойдем! - сказал, наконец, один из стрельцов, почесывая себе голову.

  - Да уж ладно, ладно! - подхватил другой.

  Яркая краска залила лицо Осины, глаза его сверкнули. Он глубоко вздохнул всею грудью.

  - Ну вот, давно бы так﷓то! - веселым голосом крикнул он. - А я опять﷓таки свое слово повторяю: ничего не трону из добычи. И потом все ко мне на двор, угощу на славу.

  - Смотри, помни! - погрозил ему пальцем Бесчастный.

  Осина внимательно оглядел товарищей. Двое﷓трое из них были уже совсем пьяны, других тоже, очевидно, хмель разбирал.

  "Упьются, ничего не выйдет! - подумал он и решил больше не давать им вина. - Да ничего, еще будет время, поднять их нужно, на морозе вытрезвятся".

  И он заговорил, что нужно сейчас, не мешкая, все решить, приготовиться, чтобы не упустить времени. А бражничать пока надо оставить - как в карманах добро будет, так и хмель выйдет веселее.

  С его мнением согласились и тут же порешили собраться в конце села и там уж дожидаться его, Осины, который и поведет их.

  - Сколько же вас всех будет? - спросил приказчик.

  - Да человек с тридцать наберется.

  - Ладно, с этаким войском не токмо к Рафу, а и к касимовскому воеводе идти! - потирая себе руки и даже облизываясь от предвкушения добычи, шамкал беззубым ртом отставной подьячий.

  - Ах ты атаман, атаман! - презрительно покачал на него головою Осина и стал до ночи прощаться с товарищами.

  Скоро все они, покачиваясь и переругиваясь между собою, выбрались в сени, а оттуда через двор и на широкую сельскую улицу.

  Совсем уже стемнело; на небе высыпали звезды и загорелись и заискрились в морозном воздухе. На краю горизонта, за бесконечными снежными полями, готов был показаться месяц.

  "Ночь будет светлая, мигом доберемся до Рафа, - подумал Осина, проводив товарищей и остановившись среди улицы. - Ну, Рафушка, друг старый, пришел, видно, и мой день, все тебе нынче вспомнится, вспомнится и твоя оплеуха, что до сих пор словно еще горит на лице. А!... я холоп, я пес недостойный, а ты дворянин. Я приказчик, а ты помещик..."

  - А!... Сударь Рафушка, поплачешь ты нынче над своей доченькой, век не забудешь Якова Осину! - почти громко выговорил княжий приказчик и медленно пошел по темной пустевшей улице.

  

  IX

  

  Месяц поднялся из﷓за леса и серебром залил снежные ноля. Легкий мороз стоял в воздухе. Гул села Сытова замирал в отдалении. По малонаезженной, извивавшейся между снежными сугробами дороге весело скользили легкие санки. Бойкая лошадка, нарядно разукрашенная разноцветными суконными покромками, с привешенными к их концам бубенчиками, бежала без помощи кнута.

  Бубенчики звенели в тихом прозрачном воздухе; громкий молодой голос выводил разудалую песню. В саночках сидели два молодых человека: Андрей Рафович Всеволодский да товарищ его и друг закадычный, Дмитрий Исаевич Суханов.

  Оба они недавно и из детских﷓то лет вышли; первый пух покрывает их здоровые, румяные лица. На душе у них привольно и весело, и эта ясная, морозная ночка только еще больше поддает удали.

  Они тоже весь день провели на торгу в Сытове и теперь возвращаются домой. Суханов гостит на праздниках у Всеволодского, да и сам он здешний: вотчина его неподалеку, всего верстах в двадцати каких﷓нибудь.

  Отправляясь в это утро с другом Андрюшей на торг, Суханов был не в духе - ему не хотелось ехать; и он уступил только настоятельной просьбе молодого Всеволодского. Весь день он равнодушно относился к окружавшей его толкотне и веселью, отказался попировать с молодыми знакомцами﷓соседями, зазывавшими его в свою компанию. Видно, веселье его было не здесь, а в другом месте. Только когда ему удалось под вечер отыскать Всеволодского и уговорить его немедля ехать домой, он совсем преобразился. Тоски и скуки как не бывало: поет он себе, заливается, будто всю душу молодецкую хочет вылить в этой песне.

  Андрей тоже весел.

  - Да полно ты, чего орешь, перестань! - говорит он, толкая под бок приятеля.

  - А что, разве худо? - отвечает Суханов, прерывая песню на высокой, словно жемчуг рассыпавшейся в воздухе ноте. - Нет, брат, это славная песня. Как услышу ее али запою, ажно за душу хватает!

  - Песня﷓то хороша, только, видишь ли, хотел я что сказать тебе, Митюша: заприметил ли ты у обедни девушку в алом червленом шугае , что стояла недалеко от нас по левую руку?

  - Как же, брат, заметил - ты на нее всю обедню молился.

  - Хороша? А, скажи, хороша? Видал ты когда﷓нибудь такую красавицу?

  - Видал и получше. Недалеко ходить, твоя сестра Фима не в пример лучше ее будет, - проговорил Суханов и неизвестно почему изо всей силы хлестнул лошадку.

  Лошадка брыкнула, взметнула целый ком снега прямо в лицо молодым людям и помчалась по белой дороге, только полозья санок заскрипели.

  - Нет, что сестра! - медленно рассуждал Андрей. - Да я про сестру и не говорю. Мне до сестриной красоты что за дело, а уж эта девушка - Господи! век ее не забуду. Вот я и хотел поговорить с тобою. Думаешь, где я весь день пробыл? Не по улице шатался, а все как есть доподлинно узнал: кто она, откуда, и теперь, что там ни говори родитель, хоть бранись, хоть нет, а частенько я буду наведываться в Касимов. Слышь ты, касимовская она дворянка, сиротка. То есть мать﷓то есть у ней, а отец года три как помер, и на торг она приезжала с сестрой замужней да с зятем... я и свел знакомство. Машей зовут ее... Барашева Маша... Они тут все у сытовского батюшки, отца Николая, остановились, ну и я пошел туда же. Попадья кулебякой потчевала. Вот и разговорились и завели знакомство. Ах, Митя, Митя, голубчик, что за день нынче для меня праздничный да радостный, с этого вот дня ровно жить начал!

  Дмитрий взглянул в лицо товарища, освещенное луною, и улыбнулся.

  - Али и впрямь так полюбилась эта Маша? - проговорил он. - Ишь, глаза у тебя такие чудные, будто ты совсем другой на меня смотришь.

  - Уж так﷓то полюбилась, так﷓то полюбилась - и сказать тебе не могу! - отвечал приятель. - Одно знаю, как бы там ни сталось, а быть ей моей женой. Будешь ты скоро пировать на моей свадьбе!

  - Ну да что ж, дай тебе Бог! - вымолвил Дмитрий и опять хлестнул лошадку.

  Он, очевидно, хотел сказать еще что﷓то, но остановился. Его веселье снова как будто замерло, снова будто повеяло на него тоской и грустью.

  Всеволодский пристально взглянул ему в лицо и улыбнулся.

  - Эх, Митя, - сказал он, - а ведь ладно было бы в один день да две свадьбы: ты с Фимой, а я с Машей. То﷓то бы!

  - Твоими устами да мед пить, - прошептал Суханов. - Во сне вот мне все снится такое счастье, а наяву ему я и не верю. Не любит меня Фима, чует сердце мое, не любит, а силком не возьму за себя.

  И голос оборвался, и замолчал он, низко опустив голову.

  - Пустое, Митя, пустое! - ободрительно крикнул Андрей и хлопнул его по плечу. - Бог тебя знает, ты уж такой уродился, только смущаешь себя, выдумываешь себе беды. И с чего это взял ты, что Фима тебя не любит? Да она, я так полагаю, сама еще понять ничего не может: любит ли, не любит ли, - совсем еще ребенок малый.

  - Ребенок!... Ей, поди, уж полгода шестнадцать лет минуло.

  - А вот увидим, - опять весело крикнул Андрей, - увидим, и помяни мое слово: не успеет снег растаять, быть нашим двум свадьбам.

  Суханов не отвечал, но счастье и уверенность приятеля подействовали на него ободрительно, да и молодость, полная здоровых сил, заговорила. Темные мысли, темные предчувствия сменились снова надеждой. Предвкушение счастья заставило горячо биться его сердце. Он глянул кругом себя - и белые поля, переливающиеся голубым и серебряным отблеском, и яркая луна, и бесчисленные, едва заметные в ее свете звезды, вся ширь и тишина зимней ночи - все это будто спешило ему навстречу, ласкалось к его сердцу и сулило ему что﷓то неразгаданное, волшебное и блаженное.

  Снова звуки запросились из груди его, и он, вдохнув в себя свежий морозный воздух, запел веселую, счастливую песню. Дорога поворотила направо, промелькнул лесочек, деревья которого стояли будто хрустальные, все покрытые инеем. Вот поблизости звонким лаем залились собаки. Молодые люди въехали в усадьбу Рафа Всеволодского.

  

  X

  

  Не обширны владения Рафа Родионовича Всеволодского, не много деревень и всяких полевых и лесных угодий наследовал он от своих предков, не в роскошных палатах, не среди многочисленных холопов и челядинцев живет он, а в укромном домике, бревенчатые стены которого от старости уже начинают клониться на сторону. Всего у него одна деревенька, тут же за леском, недалеко от усадьбы. Во дворе и десятка прислуги не наберется. Живет он в своем уголку тихо, неслышно; но все же имя его известно всем и каждому на сотни верст в окружности, и иного богача боярина так не знают и не почитают, как знают и почитают Рафа Родионовича Всеволодского.

  Давно уже, поболее четверти века будет, безвыездно поселился он в своей касимовской вотчине. Зазнали его соседи молодым воином, отслужившим ратную службу, знатно порубившим ляхов и всяких воров, наводнявших Русь в смутное ее время, а теперь Раф Родионович уже почти старцем сделался; серебром подернулись его русые кудри, согнулся крепкий стан его. Только все по﷓прежнему зорко и ясно глядят очи Рафа Родионовича, да из﷓под усов нависших мелькает прежняя благодушная улыбка.

  В первый же год по своем переселении Всеволодский женился на дочери одного из ближних соседей и в неизменном согласии живет со своею женою Настасьей Филипповной. Было у них детей шестеро, да старшие волею Божьею померли еще в малолетстве; остался только сын Андрей и младшая дочка Евфимия.

  Хороший хозяин Раф Родионович: окольные дворяне﷓помещики не могут надивиться его мудрости. Что до него было и что при нем стало! У других всякие невзгоды да беды - хлеб дурно уродится, сено от дождей погниет, к зиме недостатки, бедствие, а у Рафа Родионовича все амбары полны: зерно к зерну, трава вовремя скошена, сено сухое, душистое, пчелы роятся видимо﷓невидимо, мед его в Касимове торговцы с руками отнимают - лучше, говорят, этого меду и найти невозможно.

  Зависть разбирает соседей при виде такой удачи, только знают они, что грешно завидовать Рафу Родионовичу - все ему дается по трудам его великим, и к тому же над ним видимое благословение Божие за жизнь его правую и богобоязненную, за сердце его доброе, к чужой беде отзывчивое. Да, рук не покладая трудится разумный хозяин. В летнюю пору уж не ищи его в усадьбе: до зари проснется, сам осмотрит каждую скотину, раздаст приказания работникам, и в поле. Все свое владение осмотрит хозяйским глазом; у него чуть ли не каждый колос наперечет. И привольно ему дышится под знойным солнцем, среди колыхающейся желтеющей ржи, или на пасеке, в душистой гуще леса. Здесь он у себя дома, и чудится ему порою, что весь этот мир Божий, каждый кустик, каждая былинка его знают и встречают немым приветом. И уж особливо на пасеке ему раздолье; пчелы - его любимое, сердечное дело. В ведреные дни и обедать не возвращается домой Раф Родионович. Истомится в поле на работах, доберется к своим ульям и пошлет старика пасечника в усадьбу сказать жене, чтобы обедать ему прислала, да и сама с детками пожаловала откушать медку свежего.

  А то случалось и так, что он, придя на пасеку, заставал уже там и Настасью Филипповну, и деток, и обед готовый. Сюда же сходились зачастую и соседи ближние и дальние, которым было дело до Рафа Родионовича. Хозяин всегда встречал их радушно, просил разделить с ним трапезу: а уже потом, мол, и о деле поговорим - разговор﷓то выйдет лучше, чем на тощий желудок. Сидит себе Раф Родионович, кушает с удовольствием и поглядывает на соседа: он и без слов видит, какое такое у него дело.

  А дела бывают разные. Один пришел в нужде великой: прошлогодний неурожай погубил совсем, ни хлеба, ни зерна - изворотиться нечем. Раф Родионович поможет, иной раз последним поделится.

  Другому не нужно ни хлеба, ни леса - у него спор великий с соседом вышел, разобидели друг друга, разругались на чем свет стоит, и такова взаимная обида, что вот﷓вот поножовщина у них выйдет. Как тут быть? Одно остается - идти на суд к Рафу Родионовичу. Он человек правый, рассудит по﷓божески. И идут два врага к небогатому дворянину Всеволодскому, идут помимо воеводы и облеченных властью судей, кланяются ему в ноги, рассказывают свои обиды.

  В таких случаях Раф Родионович совсем преображался. Добродушное лицо его делалось важным и строгим; он выслушивал спокойно ту и другую сторону и потом несколько мгновений сидел молча, опустив голову. Но вот он поднимается, глаза его снова сияют, на устах опять светлая улыбка. Он берет врагов за руки.

  - Вот то﷓то, люди вы! - говорит он. - Ну из﷓за чего муки себе всякие выдумываете? Неразумным малолеткам, тем пристало дразниться да на кулачки идти из﷓за всякой малости, а вы, смотрите, седина ведь в волосах, а что задумали! Жили годы дружно и мирно и вдруг врагу﷓дьяволу подчинились! А он﷓то и радуется! Вестимо дело, исконный супостат всякому миру и тишине... Одумайтесь, Бога вспомните... "несите тяготы друг друга" - великое это слово, и николи не след забывать его...

  И долго говорит Раф Родионович, говорит так тихо и спокойно и в то же время с такой любовью и грустью, что мало﷓помалу сердца противников смиряются, и уже не мечут они злобных взоров, не слышно прежнего раздражения в их голосе. Взгляд на дело Рафа Родионовича сообщается и им, и они покорно повторяют ему: "Что же, мы ничего... вестимо... до сей поры промеж нас ничего такого не было... рассуди, Раф Родионович, как рассудишь, так оно и будет!..."

  Он рассудит их дела, найдет, кто прав, кто виноват. Если один сосед у другого присвоил незаконно землю или угодье какое - скажет он, что беспременно возвратить нужно, - и присвоивший клянется возвратить. Враги мирятся, лобызаются искренно и, кланяясь в пояс судье своему, возвращаются домой успокоенные и довольные.

  Случается также, что Раф Родионович вмешивается в дела еще более трудные, в такие дела, которых человеку и судить﷓то почти невозможно: жена на мужа ему жалуется, а то и сам он видит чью﷓либо жестокость и не в силах стерпеть этого. В таких случаях он отправляется и без зова к соседу и очень часто успевает добрым да разумным словом, спокойным взглядом на дело вернуть нарушенный мир в семействе, утишить гнев жестокого мужа.

  И с каждым годом растет добрая слава старика Всеволодского, и нет такой дворянской семьи в соседстве, где его имя не произносилось бы с уважением.

  Но, уважая и прославляя Рафа Родионовича, не забывали добрые соседи и его Настасью Филипповну. "Вот так семейка благодатная! - говорят. - Святые люди - дай Бог им всякого счастья... Вот так бы привелось и всем век прожить друг с другом, как живут Раф Родионыч да Настасья Филипповна..."

  И действительно, в двадцать пять лет семейной жизни мало было темных дней у Всеволодских. Кругом поглядишь, и невесть что творится: иные мужья жен побоями в гроб вгоняют, пьянствуют и бесчинствуют, а то и жены мужей добрых да смирных едят поедом. У Всеволодских не то - ни криков, ни брани, ни драки. Вечно ласка да любовь. И в этом заслуга больше со стороны Настасьи Филипповны. Раф Родионович хоть человек и справедливый, добрый христианин, но и у него подчас нрав крутенек. Он знает себя хозяином в своем доме, слово его закон; противоречий не любит. Попадись ему жена другая - он бы, пожалуй, за неразумность и побил исправно - человек в гневе сам себя не помнит. Только до гнева Настасья Филипповна его никогда не доводила - сразу, с первого же дня замужества сумела она понять его, отлично знала, по одной ей ведомым приметам, в какой день и час можно и поперечить мужу, а в какой следует беспрекословно творить его волю.

  

  XI

  

  И в детях были счастливы Всеволодские - на радость и на утешение им выросли Андрей и Фима.

  Недаром вздыхал по Фиме молодой Суханов - молва о красоте дочки Рафа Родионовича разносилась далеко; старики говорили, что и не запомнят такой красавицы. Ей только что шестнадцать лет исполнилось, но она была уже совсем развившаяся, стройная и высокая девушка. Каждому было любо глядеть на лицо ее белое да румяное, вечно озаренное беззаботной улыбкой, каждому как﷓то светлее на душе становилось от взгляда ее глаз, глубоких и нежных, окаймленных длинными, темными ресницами. Но еще краше, еще милее делалась Фима, когда звонкий, детский смех оживлял все существо ее. А смеялась она часто, потому что вся жизнь ее была полна радости и веселья. Несмотря на стыдливый румянец, порою вспыхивающий уже на щеках ее, несмотря на густую светло﷓русую косу по колена да на высокую грудь девичью - Фима во многом была еще совсем ребенком. Для нее еще не начался тот период жизни, когда весь мир представляется совсем не таким, каков он в действительности, а то беспричинно грустным, то беспричинно блаженным.

  Фима просыпала