Соловьев Всеволод Сергеевич - Касимовская невеста

о не умер, и все стали видимо поправляться в своем здоровье. Раф Родионович мог уже ходить и даже владел одной рукою, другая же все не слушалась - видно, больно ее зашибли. Андрей тоже совсем поправился, только на лице была большая ссадина да плечо ломило. У Настасьи Филипповны от передряги осталось всего﷓навсего какое﷓то странное кивание головою, так что каждому, кто глядел на нее, непременно казалось, что она его к себе призывает и вот﷓вот сейчас скажет что﷓нибудь особенно значительное. Одна только Фима как была, так и осталась: дня два поломило ей руки и ноги после непривычного напряжения мускулов во время борьбы с Осиной, да Пафнутьевна натерла ее святым маслом - и все как рукой сняло. Но все же грустно как﷓то было на душе у Фимы.

  Всеволодские, конечно, остались у Суханова до своего полного выздоровления и до решения вопроса, что теперь делать им. Да и невозможно было думать теперь вернуться к себе домой, так как и дома почти не было, одни только стены да сломанные столы и лавки остались. Всего именьишка, трудом немалым накопленного долгими годами, как не бывало. Все разорили, растащили разбойники: Правда, уцелело самое важное, уцелела кадушечка с серебряными деньгами, припрятанная Рафом Родионовичем на погребе, под половицей. В ней теперь было все спасение. Найди ее разбойники, что было бы делать?! Вотчина у Всеволодского маленькая, крестьян всякими поборами да разбоями совсем разорили, - с них возьмешь немного. А денежки в кадушечке копились еще отцом Рафа Родионовича, да и сам он каждый год в нее что мог складывал. И сладко было ему думать, что хватит у него и Фиме на приданое, и Андрею про день черный. Как пришел в себя Раф Родионович, как отдохнул у Суханова, так и вспомнилось ему про кадушечку: "А что, если и ее отрыли разбойники?!"

  Призвал он Суханова, рассказал ему все; тот немедленно же поехал в разоренный дом вместе со своим верным Провом. И не успел еще Раф Родионович досыта намучиться ожиданием, как в полной сохранности была привезена заветная кадушка. Возблагодарил старик Создателя, но все же успокоиться ему не было никакой возможности. Вся душа его кипела гневом и обидой, приходили минуты даже полного отчаяния и ропота. Дом, хозяйство разорили, - с этим можно справиться; но нельзя справиться с людскою неправдою, с тем страхом, в котором жить приходится русскому человеку; а пуще всего нельзя справиться с неслыханной, позорной обидой, нанесенной зверем Осиной.

  "Что это такое?! - думал Раф Родионович в бессонные ночи. - Что теперь делать? Холоп негодный пришел с шайкою, разорил, избил, дочь чуть не опозорил, а сам жив остался и торжествует. Ведь его убить мало! Ну что же - встречусь, убью его - и меня же засудят. Жаловаться на него? Кому? Воеводе - ничего путного не выйдет, от всего отопрется приказчик, дело не впервой. А потом, выждав время, опять нападет, дочь украдет... Господи, да ведь этак жить невозможно!..."

  Даже слезы муки и бессилия прошибали старика; все его сердце горело от кровной обиды. И наконец, после долгого думания и раздумывания, решил он, что если касимовский воевода сразу не возьмет его сторону и не велит схватить мошенника, он, Раф Родионович, на Москву поедет, обратится к князю Сонцеву, а то так до самого царя дойдет - и не успокоится, пока не смоет с себя нанесенную обиду, пока холоп не примет должного наказания за свои злодейства.

  Это решение Рафа Родионовича скоро стало всем известно, и все его одобрили; только Андрей клялся, что суд судом, а и без суда он найдет Осину и своими руками с ним расправится.

  - Эх, Митюха, Митюха, - говорил он Суханову. - Не в обиду тебе будь сказано, а неладно ты это сделал, что оставил тогда проклятого в живых!

  И Суханов теперь внутренне был согласен с приятелем. Чем больше он думал, тем яснее ему становилось, что, пока Осина жив и на свободе, каждое мгновение нужно опасаться и за жизнь Рафа Родионовича, и за честь Фимы. Он успокаивал себя только тем, что теперь уже ни на шаг не отойдет от Фимы, что, пока жив, сумеет защитить ее.

  Раф Родионович и Андрей быстро поправились. Дня через три﷓четыре положено было всем ехать в Касимов, где должно было начаться дело Всеволодского против Осины. Фима, наскучивши сидеть взаперти, попросила Суханова прокатить ее немного, чтобы подышать воздухом. Настасья Филипповна воспротивилась было этому.

  - Ишь, что вы, что вы! - закричала она, замахав руками и тряся головою. - Это чтобы ее украли злодеи! да ни за что не выпущу... и думать не моги ты, Фима!...

  - Да Бог же с тобою, Настасья Филипповна, - сказал Дмитрий; - Ведь я с ней поеду недалеко, тут только, по полю. Копчик мой - лошадь добрая, стрелою летит, никакие разбойники не догонят, да и не ночь теперь, а день ясный.

  Раф Родионович тоже взял сторону дочери. Суханов заложил Копчика в самодельные маленькие сани и выехал вдвоем с Фимой. День был морозный и ясный: солнце искрилось на снегу, в воздухе тишь стояла. Крепкая лошадка быстро бежала, разбрасывая кругом себя комья снега. Фима, просидевшая несколько дней в душных хоромах, жадно впивала в себя воздух, и в первую минуту даже голова у нее закружилась.

  Долго ехали молодые люди не говоря ни слова, только Дмитрий не отрываясь глядел на Фиму. Тревога всех этих последних дней, нежданные события поглощали все его мысли. Конечно, он постоянно думал о Фиме, но не думал о своей любви к ней. Теперь же, в первый раз после того вечера, когда она его поцеловала, он снова почувствовал, как страстно ее любит. Он глядел на нее и хотя видел одни только ее глаза, так как лицо все было закутано, но и по глазам этим, взглядывавшим на него нежно и ласково, чувствовал, всем сердцем чувствовал, что счастье близко, что все ужасные события последних дней не только не уничтожили этого счастья, а напротив, приблизили его. Только как она печальна.

  - Ты все грустишь, Фима, - тихо сказал он, - развеселись; мало ли какое горе бывает, да оно проходит. Нечего гневить Бога, все авось уладится, Раф Родионыч с Андреем совсем поправились. Вот поедем в Касимов, злодея словим, а там и заживем все благополучно. А того, что разграбили, чего жалеть﷓то! дело наживное, все вернется.

  - Я не горюю, Митя, - отвечала Фима. - А все у меня как﷓то странно на сердце. Да и сам понимаешь, страху﷓то, страху сколько! Мне вот каждую ночь этот зверь снится... Ведь не будь тебя - что было бы теперь со мною! Митенька, голубчик ты мой, как мне и благодарить тебя, я не знаю!...

  Она невольным движением прижалась к нему и положила ему на плечо свою голову. Сердце его забилось шибко, краска алая по лицу разлилась.

  - Не за что благодарить тебе меня, - прошептал он обрывающимся голосом. - Не бежать же мне было, видя вас в опасности. Да и что бы со мною поделалось, кабы я не осилил проклятого да не связал бы его! Подумать страшно. Кабы захватил он тебя, так я, хоть и грех великий, - кажись, на себя руки наложил бы...

  - Ах, что ты говоришь, полно! - перебила Фима.

  Но он ее не слушал, он продолжал обрывавшимся голосом:

  - Фима, и всей﷓то жизни моей, пока ты живешь да счастлива, а случись с тобою что﷓нибудь неладное, так и мне пропадать. Нельзя мне жить без тебя, уж так ты люба мне, уж так люба... да что... разве словами сказать это!...

  - И ты мне всегда мил был, как брат родной, голубчик! - тихим, но твердым голосом проговорила Фима и еще сильнее к нему прижалась. - А уж теперь, теперь, Митя...

  Ее голос оборвался, и вдруг она заплакала.

  - Так ты меня любишь? Фима, голубка, ты хочешь быть моею женою?

  Она отшатнулась, ее слезы высохли, и несколько мгновений она молчала.

  - Женою?! - наконец шепнула она. - Да я твоей холопкой готова быть за то, что ты для меня сделал!

  - Ах, оставь ты это, - отчаянно крикнул Дмитрий, - а то и впрямь меня не любишь. И если ты говоришь так, если ты согласна быть моею только потому, что я отнял тебя у злодеев, да и не я один отнимал﷓то, Настасья Филипповна с Пафнутьевной больше моего потрудились, - так мне тебя не надо - Бог с тобою!

  - Что ты, Митенька, милый мой, что за речи нескладные?! - испуганно перебила его Фима. - Я люблю тебя пуще отца с матерью, я всю жизнь буду тебя лелеять и тебя слушаться, я...

  Но она не договорила. Копчик летел как стрела, не сдерживаемый ничьей рукою. Дмитрий, обезумевший от счастья, охватил Фиму обеими руками, будто боясь, что ее у него вырвут. У самого лица ее, перед ее глазами было его лицо, совсем новое, преображенное.

  Она тихо вскрикнула и с неведомым ей доселе, сладким и как будто грустным чувством охватила его шею и, сдернув с лица своего фату, прижалась к его губам крепким и долгим поцелуем.

  

  XVI

  

  Касимовский воевода Никита Петрович Обручев был сущим наказанием для города и всей окружности. Прежде он воеводствовал долгое время в Сибири и там еще приучился к самоуправству. Теперь, переведенный в Касимов, он нисколько не изменил своего образа действий и считал себя полным и единственным хозяином всего, что его окружало.

  Некоторые из его благоприятелей, слыша про какую﷓нибудь чересчур уж значительную его проделку, не раз замечали ему, что он плохо кончит: "В Сибири на воеводстве хоть вниз головою ходи, хоть весь город перевешай, все с рук сойдет. Кто там разузнавать будет! Ну а Касимов не Сибирь, и Москва не за горами; дойдет до царя, донесут, так не вывернешься..."

  Но воевода только ухмылялся на такие речи и продолжал жить в свое полное удовольствие. Несколько лет прошло, чудеса рассказывали про деяния воеводы, а беды с ним никакой не случилось, и он окончательно уверовал в свою силу и в свое право. Подвалы воеводские битком были набиты всяким добром и припасами. Денег у Обручева куры не клевали, и с каждым годом все прибывало его благосостояние, - легко оно доставалось.

  Всякий торговый или промышленный человек, не только живший в городе, но и по делам в него заглядывавший, должен был идти к воеводе с большим приносом. В месяц раза по три, а то и по четыре, рассылал воевода своих подьячих к городским обывателям и требовал, чтобы они в такой﷓то день и час являлись к нему и несли дары свои. А кто не придет или принесет мало, того сейчас же схватят и в тюрьму посадят, а потом и выкуп с него потребуют. Не даст он выкупа, так в тюрьме просидит хоть до скончания века.

  Люди воеводские ежедневно в гостиный двор забирались и брали там товары без платы. Наконец завел воевода близко от своего дома корчму и начал спаивать весь люд касимовский, грабя при этом каждого. Разврат в воеводском доме был такой, что о нем умолчать лучше.

  И не один Никита Петрович страх нагонял на касимовцев, с ним в этом спорила и жена его. Вряд ли была в Касимове хоть одна женщина, которая бы из﷓за нее не убивалась, не плакала и ее не проклинала. Пойдет воеводиха в баню, а городские женщины должны идти ей челом бить, да не с пустыми руками. Лежит она на полке, парят ее вениками горячими, а горожанки одна за другою подходят к ней, низко кланяются и кажут ей свои приношения. Понравится приношение - отберут и отпустят подобру﷓поздорову; не понравится, так разденут несчастную женщину и запорют чуть не до полусмерти.

  У такого- то воеводы приходилось искать суда и правды в своей обиде Рафу Родионовичу. Дня через два после объяснения Суханова с Фимой, о котором до сей поры никто не ведал, так как сватовство нужно было начать по исконным обрядам и обычаям, а это было невозможно, пока жених с невестой жили в одном доме,﷓перебрались Всеволодские вместе с Сухановым в Касимов и остановились у старого знакомца своего, соборного попа отца Николы.

  Раф Родионович тотчас же отправился к воеводе. Он хорошо знал, что ничего путного для него не выйдет из предстоявшего объяснения; но ведь нужно же было дело начать порядком, да и авось хоть раз﷓то удастся пугнуть Обручева Москвою, ведь дело незаурядное.

  Битых три часа заставил воевода ожидать себя в грязной заплеванной прихожей. Конечно, никаким делом он не был занят; но ему приятно было поломаться перед Всеволодским, которого он очень недолюбливал и называл не иначе как козлом, разумея, что от него, как от козла, ни шерсти, ни молока. Наконец, когда уже терпение Рафа Родионовича стало совсем истощаться, полупьяный подьячий объявил ему, что он может идти в хоромы к воеводе.

  Обручев, в расстегнутом кафтане и стоптанных сафьянных сапогах, валялся на лавке, покрытой пуховиками и подушками. Со вчерашнего перепоя у него голова болела. Его старое, обрюзгшее лицо с маленькими подслеповатыми глазами и редкой седой бородою было теперь совсем багрового цвета и видимо припухло.

  - С чем пожаловал? - презрительно проговорил он, даже не взглянув на вошедшего.

  Раф Родионович остановился, и, вдруг вся его фигура преобразилась. Он выпрямился во весь рост свой, голова гордо назад откинулась.

  - Да ты хоть бы по﷓человечески слово сказал, Никита Петрович, хоть бы на лавку меня посадил, как подобает. Я те не холоп и не подьячий, а дворянин столбовой, исконный.

  - Хорош дворянин! - переваливаясь с боку на бок, усмехнулся Обручев. - Я твоего дворянства что﷓то до сих пор не видел, и нечего мне говорить тут с тобою... Садись на лавку, коли устал, да ответствуй: зачем пожаловал? Чай, ябеда? Только на ябеды все вы и горазды...

  - Не ябеда, а жалоба, и великая жалоба, - упавшим голосом произнес Всеволодский, садясь на лавку. - И коли ты мне в моем деле не поможешь, так я...

  - Да не расписывай,﷓перебил его воевода. - Что там у тебя такое?

  - Ведомо ли тебе, что князя Сонцева приказчик, Яков Осина, набрав шайку разбойников, напал на мою усадьбу, вконец разграбил домишко мой и крестьян моих? Искалечил он меня и сына моего, дочь мою увезти собирался, и только по милости Божьей она спаслась, а мы живы остались. Ведома ли тебе, говорю я, такая несносная обида, мне от холопа княжеского учиненная?!

  Лицо Всеволодского было бледно, губы тряслись, язык едва поворачивался.

  - Неведома! - сказал воевода и пристально взглянул на Рафа Родионовича. - Да и сдается мне, - продолжал он, - что ты это со злобы на Якова Осину поклеп возводишь.

  - Что я... поклеп? - прошептал Всеволодский и замолчал. Говорить он больше не был в силах.

  - Да, поклеп; я хорошо знаю Осину, человек он, каких лучше и не надо, не чета вам, касимовским дворянам; и на разбой не пойдет он. Да и какая невидаль? Много ли там у тебя пожитков?! так и есть - одни пустые ябеды!

  Но Всеволодский уже сладил с собою. Он встал и, грозно остановившись перед воеводой, заговорил:

  - Ну так я скажу тебе мое последнее слово... что я не поклеп возвожу, а что все то истинная правда - свидетелей у меня много. И ежели ты, аки воевода, не вступишься в дело мое и того душегубца Осину не захватишь и не накажешь примерным образом, да не мешкая долго, то я и до царя дорогу найду!...

  Воевода поднялся с лавки и остановился перед Рафом Родионовичем, заложив руки за спину и злобно усмехаясь.

  - Так это ты что же? Стращать меня вздумал... Али ты о двух головах?! Прежде бы размыслить следовало... Слушай, ты, дворянин столбовой, что я скажу тебе: Осину ради твоего удовольствиями в потакание твоей злобе и ябедам я не трону, а за речи твои дерзкие да нахальные да за ябедничество - на Москву отпишу, и не ты сам туда поедешь, а силком тебя потащут к допросу. А теперь иди подобру﷓поздорову... проваливай... мне с тобой говорить нечего.

  Затряслись руки и ноги Рафа Родионовича, шагнул он вперед, и если бы не вспомнил про жену и детей своих, плохо бы пришлось воеводе.

  - Пиши, пиши, воевода, - прошептал Раф Родионович, - только поглядим еще, что к царю раньше дорогу найдет - твоя ли неправда Иродова али правда моя... Больно уж зазнаешься ты, смотри, на мне оступишься!...

  Что- то страшное, что﷓то необычайно могучее послышалось воеводе в словах старика Всеволодского. Жутко вдруг стало ему от взгляда этого оскорбленного человека, и он ни слова не сказал ему.

  Раф Родионович большими шагами и ничего не видя перед собою вышел от воеводы. И, выходя, не заметил он, как у воеводского дома остановилась большая кибитка, запряженная усталыми конями, как из кибитки вылезли двое пожилых людей в богатых собольих шубах, не заметил, какое волнение в доме произвело их прибытие.

  

  XVII

  

  Мрачный и страшный вернулся Раф Родионович в домик отца Николы. Настасья Филипповна как увидела его, так и руками всплеснула, - лица на нем не было. И замерла у нее на губах весть радостная, которою хотела она его встретить. Дело в том, что Суханов с Фимой, как ни крепились, не могли дольше выдержать и признались во всем Настасье Филипповне. Сватовство сватовством, все будет в свое время, как по обычаю следует, а к чему же молчать и таиться, когда от родителей отказа быть не может. То бессознательное чувство, которое заставляло молчать Дмитрия у себя в доме, теперь исчезло. Теперь все другое, они в Касимове, у отца Николы, и Дмитрий, наоборот, торопился закрепить свое счастье родительским согласием - тогда уж, конечно, никак не уйдет от него Фима.

  Этой- то весточкой спешила порадовать Рафа Родионовича Настасья Филипповна. Она хорошо знала, что он давно уже ждет сватовства Дмитрия, давно рассчитывает на него для Фимы. Но как тут с ним говорить станешь, когда она его таким во всю жизнь не видывала.

  Она все же попробовала говорить.

  - А я давно уже тебя поджидаю, - начала она, - дельце есть такое, Родионыч...

  Он дико взглянул на нее и крикнул:

  - Молчи, отвяжись от меня и не трожь меня нынче!... Все отвяжитесь!...

  Он ушел и заперся в каморке отца Николы. Настасья Филипповна, охая и тряся головою, стала шептаться с Сухановым и Фимой. Они ее успокаивали и порешили на том, что, видно, Раф Родионович не поладил с воеводой, а назавтра он сам им все расскажет, и сообща решат они, что им теперь делать. А вот придет от вечерни отец Никола, так он поговорит с Рафом Родионовичем и успокоит его.

  Но вечерня отошла, а отец Никола не возвращается, попадья не знает, что и подумать. Андрея тоже нет, он с утра исчез куда﷓то. Но Суханов знал, где он, - конечно, в доме родственников новой своей знакомки Маши, которая так ему полюбилась.

  Проходят часы. Суханов ушел из дому к одному приятелю, которого прочил себе в сваты. Андрея все еще нету, а Раф Родионович запершись сидит. Вот и вечер. Настасья Филипповна прикорнула в уголке, да и задремала. Попадья к соседке пошла поболтать о том о сем да посудачить, куда это поп нынче девался. Фима сидит одна в темной горнице. Сидит тихо, не шелохнется, прислушивается к однообразному чиканью сверчка за печкой. Странно у нее на сердце. Ей кажется, будто много, много времени прошло с тех пор, как она в последний раз раздевалась и укладывалась в постель в родном доме. Ей кажется, что она тогда была совсем другая, что тогда была молода, а теперь вот совсем постарела.

  Да, много, много прошло с тех пор времени, и все изменилось, а главное - изменился Митя. Прежде он был просто Митя, привычный человек, товарищ детства, а теперь он уже совсем другое, теперь он жених, будущий муж, будущий властелин ее...

  Она его любит, она всю жизнь будет служить ему. Да, она его любит, он добрый, милый, лучше его не сыскать на всем свете. Он спас жизнь и ей, и ее матери, он благодетель всего ее семейства. Как же ей не любить его?! И особенно в эти последние дни, и особенно с той минуты, как он сказал ей, что ее любит! Да, она чувствует в себе новое, что﷓то тихое да хорошее такое, сладкое...

  Так вот оно что значит - суженый! Вот она - любовь - какая бывает на свете! А она думала, что все же это что﷓то иное, что﷓то совсем волшебное... Или, пожалуй, не любит она как следует Митю? Нет, как можно! любит, любит его всем сердцем! Вот и теперь, его нет - ей скучно, ждет она его не дождется, слушает, не скрипнет ли дверью. Войдет он, она к нему навстречу бросится и прильнет к груди его - и тепло, и уютно, и спокойно ей на широкой и крепкой груди этой.

  Вошла девушка служанка, лампадки у образов затеплила, для боярышни свечку зажгла восковую и вышла.

  И опять все тихо, только в уголке всхрапывает крепко заснувшая Настасья Филипповна.

  "Где же это Митя", - думается Фиме, и начинает она тревожиться.

  В это время в сенях раздаются шаги, дверь растворяется. Но это не Митя, а отец Никола, и за ним еще кто﷓то.

  Увидев незнакомого человека, Фима хотела было тотчас же закрыть себе лицо и выйти из комнаты, но отец Никола поспешно взял ее за руку и, обернувшись к следовавшему за ним человеку, сказал:

  - А вот как раз и она, Рафа﷓то Родионыча дочка, - неведомый человек быстро окинул ее взглядом и поклонился. Фима вся переконфузилась, зарделась, отвернулась и, высвободив свою руку из руки отца Николы, быстро скрылась за дверью.

  - Ну что, боярин, как тебе показалась девица моя хваленая? - сказал священник.

  - Красавица, что и говорить! - отвечал гость. - Многих девиц я ноне навидался, а такой, признаться, повстречать еще не привелось; да вряд ли у нас и на Москве такие водятся. Спасибо тебе, отче...

  - Чем богаты, тем и рады, - весело улыбаясь и кланяясь, проговорил священник. - Неисповедимы пути Господни - может, и нашей Фимочке выпадет счастье... Да где же отец﷓то, Раф Родионыч, - пойти поискать его.

  Священник направился к своей каморке и, увидя, что она заперта, крикнул:

  - Раф Родионыч, ты, что ли, тут? Отомкнись!

  Задвижка щелкнула, Всеволодский впустил хозяина, а за священником прошел и незнакомец. И заперлись они втроем и долго о чем﷓то толковали.

  Митя тем временем вернулся. Настасья Филипповна проснулась. Фима шепотом рассказала, что пришел какой﷓то человек неведомый и застал ее с лицом открытым, а отец Никола не дал ей и скрыться вовремя - совсем осрамил ее.

  - Где же этот человек? - вдруг бледнея и упавшим голосом спросил Митя.

  - Да он там, с батюшкой, долго что﷓то толкуют, - ответила Фима.

  Дмитрий прислонился к стене, у него подкосились ноги.

  "Неужто это он? Во все дома, сказывают, заглядывает!" - подумалось ему.

  В эту минуту дверь каморки отворилась, и в горницу вошел неведомый гость в сопровождении священника и Всеволодского. Дмитрий так и впился в Рафа Родионовича, и еще больнее сжалось его сердце.

  Старик уже не был сумрачен и грозен, как утром. Теперь вся его фигура выражала торжественность, лицо было радостное.

  Гость молча отвесил поклон всем присутствующим, принял благословение от священника и вышел.

  Все молчали, все ждали чего﷓то. Раф Родионович вернулся из сеней, куда он проводил гостя, и громким, сильным голосом вымолвил:

  - Филипповна, подь﷓ка сюда! Митя, голубчик! Фима! Бог не без милости! Получит злодей Осина должное наказание, найду я себе защитников... На Москву едем, до царя дойду! Гость﷓то, что вышел, - боярин Пушкин, по наказу великого государя ездит... Государь наш батюшка жениться надумал - невест со всей земли русской сзывает. Вот и на Фиму указал отец Никола, да и боярину ты приглянулась, дочка... На Москву едем... слава те, Господи!...

  Настасья Филипповна как разинула рот, так и осталась. Фима вся похолодела, застучало ее сердце, голова закружилась, едва на месте она устояла.

  - Раф Родионыч, что же это такое? Бога побойся! - отчаянным голосом закричал Дмитрий.

  - Что такое? Что это ты, Митя? - изумленно спросил Всеволодский.

  - Да ведь мы с утра тебе сказать собираемся; ведь я завтра сватов к тебе прислать должен... Настасья Филипповна почитай что уж и благословила меня с Фимой, да и сам ты, Раф Родионыч, неужто скажешь теперь, что не хотел породниться со мною?! - задыхаясь от волнения, отчаянным, обрывающимся голосом говорил Дмитрий.

  - Что же это, Раф Родионыч?! - продолжал он. - Я Фиму всей душой моей люблю, с детства люблю, так за что же ты ее будешь отымать у меня? Господи, что же это такое?!

  Всеволодский сел на лавку, опустил голову и долго не мог сказать ни. слова.

  - Так вот оно что! Чего же ты раньше﷓то не сказал мне?

  - Да ведь ты же, Родионыч, сам на весь день заперся. Разве к тебе можно было приступиться? - вымолвила, приходя в себя, Настасья Филипповна.

  - Ну, а теперь делать нечего! - продолжал старик. - Теперь уж я все порешил с боярином, через два﷓три дня выезжать надо. Как тут быть? Никаким образом я не могу отказаться - невесть что про нас подумают... да и Фима опозорена будет. Правды﷓то никто не скажет, а наплетут сраму всякого... Нет, теперь нельзя, сам ты должен понимать это, Митя; только ты не бойся, голубчик: неужто весь свет так клином и сошелся на Фиме! Слышь ты - со всей земли девки на Москву собраны будут, так, чай, много краше Фимы сыщется...

  - Не сыщется, не сыщется! - пробормотал Суханов, ломая руки.

  Но Раф Родионович его не слушал. Он был погружен в свои мысли и высказывал их громко. Ему не приходило в голову, что Фима будет избрана государем. Того быть не может. Другое, совсем другое поглощало все чувства Рафа Родионовича. Эта поездка в Москву, эта возможность свидеться с людьми сильными и с самим царем сулила ему благое окончание его дела. А после утрешнего свидания с воеводой, после всего, чего он натерпелся, он мог думать только о своей обиде.

  - На Москву, к царю! - твердил он. - Пиши, воевода, пиши, Ирод, недолго тебе кровь пить человечью!...

  Дмитрий как безумный выбежал из горницы. Фима вскрикнула и скрылась за ним следом. Она догнала его в сенях, за рукав его схватила.

  - Митя, куда ты, постой, Митя! - сквозь рыдания прошептала она.

  Дмитрий остановился.

  - Отняли! - простонал он.

  Фима крепко обняла его и не выпускала.

  - Успокойся, - говорила она, - ничего того не будет. Государь на меня и не взглянет. Ох, как страшно! Только ты не бойся, Митя, все это не так... это неправда... это не то!...

  Она сама не знала, что говорит. Ее тоска давила - она не могла видеть мучений Дмитрия. Какой﷓то ужас ее охватывал...

  Но что- то странное вдруг произошло с Сухановым. Его безумное отчаяние исчезло. Он прижал в темноте голову Фимы к груди своей и проговорил тихим, почти спокойным голосом:

  - Сердце не обманет, чую беду великую... Люблю я тебя, Фима, пуще жизни - ты это знаешь; но я не стану тебе поперек дороги!

  

  

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  

  I

  

  Приказом из Москвы велено было торопиться. Посланцы царские, Пушкин с князем Тенишевым, оповестив окрестных дворян, сделали смотр находившимся в наличности касимовским девицам и составили им список. Не обошлось при этом, конечно, без большого шума и всякой тревоги. Весь город волновался, каждая мать желала видеть свою дочь царскою невестой и все усилия употребляла для того, чтобы вывести ее на смотр бояр московских в самом лучшем виде. За целый год в Касимове не изводилось столько румян, белил и сурьмы, сколько извелось в последние три﷓четыре дня.

  Но присланные царем бояре московские, несмотря на все хитрости матерей, очень умели отличать хороший товар от худого и немало забраковали невзрачных девушек. Матери их и отцы с досады и обиды просто содом подняли, так и налезали на бояр.

  В доме воеводы, где происходил смотр, с утра до вечера стон стоял от бабьих криков и воплей.

  Пушкин с Тенишевым потеряли наконец терпение и стали запираться в отведенных им воеводой горницах, никого к себе не допуская. Но волнение не прекращалось. Обиженные матери забракованных дочек не могли спокойно вынести нанесенного им оскорбления. Видя, что ничего не поделаешь, что московские бояре неумолимы, они стали накидываться на своих счастливых соперниц. И если бы Пушкину с Тенишевым заблагорассудилось поверить хоть сотой доле из того, что рассказывали в приемном покое воеводы, то пришлось бы им разорвать составленные списки и не пускать в Москву ни одной из выбранных уже и записанных девушек. Злоба женская хитра на выдумки - чего только не наболтали...

  В одной из невест﷓красавиц, по клятвенным уверениям обиженных соседок, семь бесов сидело; другая по ночам петухом кричала; третья, от роду которой было всего пятнадцать лет, уже умудрилась родить тройню; четвертая сама по себе бы еще ничего, да мать у нее такая, что ей и показаться пред царские очи никак невозможно...

  Но бояре московские были люди благоразумные, хорошо знавшие цену озлобленному языку человеческому, а наипаче бабьему. Коли красива да стройна была девушка - тотчас же и вносили ее в список, об остальном не заботясь. Есть ли у нее болесть какая, али там другие провинности за нею водятся - все то узнают доподлинно дворцовые бабки да немчин дохтур...

  Не удалось даже самому воеводе Обручеву поколебать Пушкина. Узнав о том, что дочь Всеволодского тоже включена в список, воевода начал наговаривать на Рафа Родионовича, убеждал Пушкина, что не только дочь его на Москву везти нечего, но что и самого﷓то старика Всеволодского следует в кандалы заковать за его дела непотребные.

  Пушкин долго молчал, слушал себе речи Обручева и только искоса на него поглядывал. Фима Всеволодская поразила его своею красотой, и он особенно радовался, что доставит в Москву такую невесту. Кроме того, Раф Родионович в разговоре с ним у отца Николы откровенно поведал ему о своем горестном положении, рассказал все свои обиды.

  Пушкин сразу убедился в правоте почтенного старика. К тому же он давно уже слышал о проделках касимовского воеводы, а грабежи да разбои и всякое своевольство различных приказчиков были тоже не новостью.

  Конечно, в другие времена, при других обстоятельствах этот самый Пушкин не стал бы держать руку неизвестного и бедного касимовского дворянина, но ведь если Фима поразила его своей необычайной красотой, она точно так же может поразить ею и там, во дворце, самого царя молодого. В таком случае Всеволодский из бедного, обиженного человека превратится в силу. Пушкин, как опытный царедворец, сразу обдумал все это и решил, что старика заранее обласкать нужно, нужно сразу сделаться его благодетелем. А воеводы касимовского московскому боярину бояться нечего - и воевода хорошо это понимает и потому﷓то так низко кланяется царскому посланцу, не знает, чем угостить его, как задобрить.

  - Что же ты, боярин, на мои речи ничего не ответствуешь? - говорит Обручев, перебрав все клеветы, какие только можно было возвести на Всеволодского.

  - А что же мне отвечать тебе, воевода? - наконец прерывает молчание Пушкин. - Я не властен судить Всеволодского... Ты на него жалуешься - он на твои обиды плачется! Ну вот, как приедем мы на Москву, я это ваше дело и доложу государю. Вот тебе и весь сказ мой.

  И Пушкин лукаво усмехается, поглядывая на Обручева.

  Воевода, позабыв свою тучность, как вьюн завертелся на месте от слов этих. Он почувствовал, что если Пушкин говорит с ним таким образом, значит, нужно держать ухо востро. Беда может прийти с той стороны, откуда и ждать﷓то ее было нельзя никоим образом.

  Пушкин ушел заниматься своими делами, а воевода велел доверенному подьячему позвать к себе в укромный покойчик приказчика Осину, который еще со вчерашнего дня тайно находился у него в доме.

  Осина вошел хмурый и красный больше прежнего, поклонился воеводе в пояс и молча стал перед ним, поглядывая на него исподлобья.

  - Что же это ты, разбойник, сделал со мною, аспид ты этакой! - вдруг крикнул Обручев, с кулаками подступая к Осине.

  Тот вздрогнул и попятился.

  - Что такое, государь воевода? И невдомек мне, за что ты меня так?!.

  - Невдомек! а! невдомек, хамово отродье?...- продолжал воевода с пеною у рта.

  Самые ужасные ругательства посыпались с языка его, и он долго не мог ничего выговорить, кроме этих ругательств. Осина молча слушал и ждал, что будет дальше.

  Наконец воевода остановился. Он сообразил, что его крики и брань могут очень легко услышать московские приезжие, а главное, что не для одной только брани призвал он Осину.

  - Ты тут разбойничаешь, - заговорил он более спокойным голосом, - а мне погибать из﷓за тебя!...

  Но первое изумление и смущение Осины уже прошли. Он не боялся грозного воеводы - они были слишком тесно связаны общими интересами.

  - Не тебе бы, Никита Петрович, разбоями укорять меня, - перебил он Обручева. - Посчитаем﷓ка, на чью долю с моих разбоев больше приходится - на мою али на твою... Кажись, до сей поры я был перед тобой в исправности, так нечего тебе на меня лаяться. А коли неладно что вышло, так ты толком поведай - дело﷓то, может, и поправим вместе.

  - Много ты тут поправишь! - закричал было опять Обручев, но тотчас же понизил голос. - Рафка﷓то, может, скоро в силе будет - вот тебе, выкуси!... Слышь ты, московским боярам его девка больно приглянулась, царю напоказ везут... Чуешь ли, чем это пахнет?!.

  Осина вздрогнул.

  - А! вот оно что! - прорычал он, да так страшно, что теперь уже Обручев от него попятился.

  - Дрянь дело, - проговорил он, наконец, обрывающимся голосом. - Попадет Фима в Москву, одним глазком ее царь увидит, так на других и смотреть не станет. Краше ее не сыщется девки во всем свете!

  - Не видал я этой Фимки Всеволодского, - перебил его воевода. - А коли и впрямь такова она, то вот что скажу тебе: ежели Рафке да этакое привалит счастье, так ты пропал, как пес пропал, - это уж само собою: да из﷓за тебя, окаянного, ведь и мне пропадать придется! Ну и не хочу я этого! Долго я держал твою руку, покрывал тебя - будет! Выпутывайся сам как знаешь, а на меня не надейся... Провалиться тебе со всеми твоими приносами!...

  - Что же, ты это меня, никак, выдавать надумал? - злобно усмехнувшись, проговорил Осина. - Выдать выдашь, а сам беды не минуешь... Рафку﷓то мы с тобой ведь не со вчерашнего дня знаем; подумай﷓ка, забудет он, что ли, твои все обиды?!. Пиши﷓ка ты лучше грамотку князю Сонцеву, давнишний тебе он благоприятель. А я с той грамоткой на Москву поеду. Не ведаю еще, как оно будет, одно только ведаю: не дам я Рафке праздновать... такое придумаю! В руках он будет держать свое счастье, а я его у него из рук вырву. Или пропаду пропадом, или и тебе сослужу службу великую!...

  Осина замолчал. Грудь его тяжело дышала, глаза мрачно блестели под сдвинувшимися бровями.

  Воевода задумался. Он хорошо и давно знал Осину, знал, что на ловкость и хитрость его смело положиться можно, что он не задумается ни перед каким средством. К тому же в последних словах его слышалась такая злоба и такая решимость... Да и риску ведь не было никакого для воеводы. И правду молвил этот Осина проклятый - выдать его Всеволодскому, пожалуй, хуже будет, да и наверно хуже. Приказчик невесть что наговорит на него, воеводу, совсем его запутает - солонее Рафа ему придется...

  - Ну, коли так, ин ладно, - сказал Обручев. - Пожди там, грамоту князю изготовлю. Только смотри ты, Яков, помни: головою я мог тебя выдать врагу твоему лютому, да не выдал, помни ты это!...

  - Ладно уж, я﷓то не забуду, - проговорил мрачно Осина и, простясь с воеводой, от него вышел.

  К вечеру он уже выехал из Касимова. Злоба бушевала в нем. Ему представлялось прелестное лицо Фимы. Представлялись те вечера, когда он, бывало, сидел за трапезой в тихой усадьбе Всеволодских и когда милая девушка, еще почти совсем ребенок, врывалась в горницу с веселым, беззаботным смехом. Дикая страсть поднималась в Осине от этих воспоминаний, кровь бросалась в голову, сердце усиленно билось. Но вот ему припомнилось другое...

  - Я хамово отродье! - шептал он. - Я холоп! Да, Раф Родионыч, видно, прав ты был, как взашей гнал меня из твоего домишка! Где же тебе было родниться с Осиной!... Ишь куда метишь... Ну да еще посмотрим... Раз по глупости моей ушел ты из рук моих, а уж коли другой раз уйдешь - так меня удавить мало будет, аки пса негодного... Нет, такое я теперь придумаю, что люди и не поверят, коли услышат...

  

  II

  

  В домике отца Николы, где до сих пор все было тихо и чинно, где раздавался только вечно спокойный голос хозяина да воркотня его попадьи, теперь шла самая тревожная жизнь: немолчный говор и движение.

  Назавтра Всеволодские должны были тронуться в путь и уже оканчивали последние приготовления. Впрочем, сборы были недолги, Настасья Филипповна не могла снарядить для дочки﷓красавицы богатых нарядов - и средств на это не было, да и нужных товаров где взять в такое короткое время. Единственная ее надежда была на сестру двоюродную, проживавшую в Москве и имевшую большой достаток. Не раз перетолковала Настасья Филипповна об этом деле с Пафнутьевной, и они успокоились на том, что богатая тетка, да еще вдобавок и крестная мать Фимы, не оставит в таких нежданных и важных обстоятельствах невесту﷓красавицу.

  Но хотя и не было особенной поклажи, хотя нечего было укладывать и устраивать, все же Настасья Филипповна и Пафнутьевна с раннего утра и до вечера суетились. И им обеим казалось, что они что﷓то делают, какое﷓то важное и необходимое дело.

  Настасья Филипповна совсем даже преобразилась. В последние годы она стала несколько тяжела на подъем, любила целыми часами сидеть на месте за какой﷓нибудь работой. Раф Родионович частенько в минуты хорошего расположения духа подсмеивался над нею и добродушно называл ее "квашнею". А уж после их семейного несчастья и совсем она впала в апатию. Теперь же вдруг встрепенулась, не могла усидеть на месте. Будто сила какая﷓то невидимая двигала ее взад и вперед по маленьким покойчикам поповского домика.

  И ей необходимо было это движение, эта суета, эти хлопоты о чем﷓то несуществующем, но как будто важном.

  В этой лихорадочной деятельности она отвлекалась от своих мыслей, которые вдруг теперь нахлынули на нее. Да так нахлынули, что в голове у нее все окончательно спуталось, и никак не могла она разобраться. И чудно ей, и страшно, и тревожно. Все стали замечать, что она даже руками иной раз водит вокруг трясущейся головы своей, будто отгоняя от себя наплывающие, непосильные ей мысли. А в работе﷓то, в беготне они и уходят.

  Но вот вечер, спать пора. Все легли уж, и сама она раздевается и ложится - бегать﷓то и нельзя. И тут, как ни махай руками, мысли совсем одолевают. Ног под собой не слышит Настасья Филипповна от усталости, заснуть бы поскорее, да не спится: мысли, и опять мысли, конца нет им...

  "Боже мой милостивый, - думается Настасье Филипповне, - Фима﷓то, Фима! Вот оно как вышло - на Москву едем. А там что﷓то Господь даст?... с чем вернемся, да и вернемся ли?... Ведь вон что боярин﷓то говорил!... Сказывает: краше Фимы не видал девки. Ну как она да приглянется царю﷓батюшке, ну как он ее выберет в царицы... Фиму﷓то мою, Фиму! Царица она - что же это такое?!..."

  И Настасья Филипповна даже уж лежать не может, приподнимается и опять машет перед собой руками.

  Но руки опускаются, приходят новые мысли.

  "Как бы изо всего этого вместо добра и счастья великого горя опять не вышло?! Не лучше ли было бы вернуться в усадьбишку, устроиться там снова мало﷓помалу, выдать Фиму за Суханова и любоваться на их житье﷓бытье счастливое да тихое... И впрямь, так было бы не в пример лучше... Бедный Митя! Лица на нем совсем нету, уж так горюет, убивается. Да как и не убиваться! Знает он Фиму сызмальства, крепко любит, еще с покойным отцом его у нас это дело было загадано... обещана она ему, а тут вдруг такое! Как﷓то неладно оно, как будто и перед Митей на душе неспокойно, совестно..."

  Только нет, ведь все это пустое, одна отсрочка. Съездят они в Москву да и вернутся, тогда и поженят Митю с Фимой.

  "Ну что же, что Фима красива уродилась? На Москве не такие есть боярышни - да знатные, да богатые; с ними нам, бедным, не тягаться. Там Фиму, наверно, и до царских﷓то очей не допустят, ототрут ее сильные люди. Государь﷓то, говорят, не всех ведь девиц видит, какие съезжаются. Бояре немногих ему напоказ выставляют. Эх, одна только лишняя тревога да сумятица да траты лишние, и в такое﷓то тяжкое время. Да ведь уж ничего не поделаешь - Государев приказ, хоть с голоду потом помирай, а ехать нужно..."

  И на этом совсем почти успокаивается Настасья Филипповна, так что даже дремать начинает. Только ненадолго: словно бес какой издевается над нею и ее поддразнивает. Опять закипает ее сердце, кровь стучит в голову.

  "Да нет же, нет же! Во всем свете не сыщется краше Фимы! Увидит ее царь - и не захочет себе другую. Фима - царица... Боже милостивый! А Митя?!. Бог с ним. Кто же тому виною? Видно, такова судьба его. Ну погорюет да утешится. Сыщет себе другую невесту, а мы ему пособим всячески, как в люди выйдем... Господи, Боже мой, счастье﷓то какое!"

  Настасья Филипповна совсем запутывается. Сидит она на постели с широко раскрытыми глазами и улыбается. Мысли переходят в грезы, в картины, которые ярко﷓ярко среди темноты ночной носятся перед нею. И не замечает она, как громко говорит сама с собою, не замечает, что будит этим разговором Рафа Родионовича, сон которого теперь так чуток.

  Раф Родионович тоже все раздумывает, тоже грезит, но иные его мысли и грезы. Он не верит, что счастье к ним привалило великое, он и не думает совсем о том, что царский выбор падет на дочь его. Это пустое, этого не будет. Мало, что ли, на Москве невест для государя - чай, давно уж приготовили, а что с городов﷓то сбирают, так это отвод один...

  Он радуется и волнуется, готовясь к поездке в Москву, потому что увидит там людей сильных, у которых искать будет правды. Он так или иначе дойдет до государя, он выскажет ему все, что давно в нем накипело и наружу просится. Он скажет царю великому и милостивому о том горе﷓злосчастье, о тех бедах лютых, что по Русской земле бродят и губят людей неповинных, жить не дают им, дышать мешают.

  Не ведает про то горе, про те беды государь великий, а узнает про них - и ужаснется он, и обольется его сердце кровью за народ свой, и поможет он ему.

  Вот о чем думается, о чем мечтается Рафу Родионовичу - и ждет он не дождется своего выезда из Касимова.

  И не спится ему в долгие зимние ночи.

  Да и кому теперь спится﷓то? - разве одной только Фиме. Она не тревожится, она не грезит. Она уже совсем успела успокоиться. Поездка в Москву ее занимает как новость. А что царь ее смотреть будет, что царь ее выберет, что она будет царицей - это, как и отцу ее, не приходит ей в голову. Да и наконец, не тем и занята она, ей лишь бы успокоить Митю, который все тоскует. Он не отходит от нее, день целый молчалив, тяжело так вздыхает, так странно, так жалостливо на нее смотрит. Она призывает на помощь всю свою былую детскую веселость, заигрывает с ним, теребит его, добивается от него смеху. Вот наконец засмеялся он - и она спокойна.

  Ее уверенность в том, что их разлука невозможна, что все это так и что скоро всего этого не будет, а заживут они по﷓прежнему, передается и ему мало﷓помалу. Пожатие ее руки, ее откровенная, милая улыбка, ее ласковые слова пробуж