Серафимович Александр Серафимович - Железный поток

  

  

   ------------------------------------

   Авт.сб. "Железный поток". М., "Правда", 1981.

   OCR & spellcheck by HarryFan, 4 December 2000

   ------------------------------------

  

  

   В неоглядно-знойных облаках пыли, задыхаясь, потонули станичные сады, улицы, хаты, плетни, и лишь остро выглядывают верхушки пирамидальных тополей.

   Отовсюду многоголосо несется говор, гул, собачий лай, лошадиное ржанье, лязг железа, детский плач, густая матерная брань, бабьи переклики, охриплые забубенные песни под пьяную гармонику. Как будто громадный невиданный улей, потерявший матку, разноголосо-растерянно гудит нестройным больным гудом.

   Эта безграничная горячая муть поглотила и степь до самых ветряков на кургане, - и там несмолкаемо-тысячеголосое царство.

   Только пенисто-клокочущую реку холодной горной воды, что кипуче несется за станицей, не в силах покрыть удушливые облака. Вдали за рекой синеющими громадами загораживают полнеба горы.

   Удивленно плавают в сверкающем зное, прислушиваясь, рыжие степные разбойники-коршуны, поворачивая кривые носы, и ничего не могут разобрать - не было еще такого.

   Не то это ярмарка. Но отчего же нигде ни палаток, ни торговцев, ни наваленных товаров?

   Не то - табор переселенцев. Но откуда же тут орудия, зарядные ящики, двуколки, составленные винтовки?

   Не то - армия. Но почему же со всех сторон плачут дети; на винтовках сохнут пеленки; к орудиям подвешены люльки; молодайки кормят грудью; вместе с артиллерийскими лошадьми жуют сено коровы, и загорелые бабы, девки подвешивают котелки с пшеном и салом над пахуче-дымящимися кизяками.

   Смутно, неясно, запыленно, нестройно; перепутано гамом, шумом, невероятной разноголосицей.

   В станице только казачки, старухи, дети. Казаков ни одного, как провалились. Казачки поглядывают в хатах в оконца на содом и гоморру, разлившиеся по широким, закутанным облаками пыли улицам и переулкам:

   - Щоб вам повылазило!

  

  

   Выделяясь из коровьего мычанья, горластого, петушиного крика, людского говора, разносятся то обветренные, хриплые, то крепкие степные звонкие голоса:

   - Товарищи, на митинг!..

   - На собрание!..

   - Гей, собирайся, ребята!..

   - До громады!

   - До витряков!

   Вместе с медленно остывающим солнцем медленно садится горячая пыль, и во всю громадную вышину открываются пирамидальные тополя.

   Сколько глаз хватает, проступили сады, белеют хаты, и все улицы и все переулки от края до края заставлены повозками, арбами, двуколками, лошадьми, коровами, - и в садах и за садами, до самых ветряков, что на степном кургане растопыривают во все стороны длинные перепончатые пальцы.

   А вокруг ветряков с возрастающим гомоном все шире растекается людское море, неохватимо теряясь пятнами бронзовых лиц. Седобородые старики, бабы с измученными лицами, веселые глаза дивчат; ребятишки шныряют между ногами; собаки, торопливо дыша, дергают высунутыми языками, - и все это тонет в громадной, все заливающей массе солдат. Лохмато-воинственные папахи, измызганные фуражки, войлочные горские шляпы с обвисшими краями. В рваных гимнастерках, в вылинявших ситцевых рубахах, в черкесках, а иные до пояса голые, и по бронзово-мускулистому телу накрест пулеметные ленты. Нестройно, как попало, глядят во все стороны над головами темно-вороненые штыки. Потемнелые от старости ветряки с удивлением смотрят: никогда не было такого.

   На кургане возле ветряков собрались полковники, батальонные, ротные, начальники штаба. Кто же эти полковники, батальонные, ротные? Есть дослужившиеся до офицера солдаты царской армии, есть парикмахеры, бондари, столяры, матросы, рыбаки из городов и станиц. Все это начальники маленьких красных отрядов, которые они организовали на своей улице, в своей станице, в своем хуторе, в своем поселке. Есть и кадровые офицеры, примкнувшие к революции.

   Командир полка, Воробьев, с аршинными усами, косая сажень, взобрался на заскрипевший под ним поворотный брус с колесом на конце, и его голос зычно прозвучал толпе:

   - Товарищи!

   Какой же он крохотный, этот голос, перед тысячами бронзовых лиц, перед тысячами устремленных глаз. Около столпился весь остальной командный состав.

   - Товарищи!..

   - Пошел к черту!..

   - Долой!..

   - К бисовой матери!..

   - Ня ннадо...

   - Начальник, мать вашу!..

   - Али в погонах не ходил?!

   - Та вин давно сризав их...

   - Чего гавкаешь?..

   - Бей его, разэтак их!

   Неохватимое человеческое море взмыло лесом рук. Да разве можно разобрать, кто что кричал!

   У ветряка стоит низкий, весь тяжело сбитый, точно из свинца, со сцепленными четырехугольными челюстями. Из-под низко срезанных бровей, как два шила, посверкивают маленькие, ничего не упускающие глазки, серые глазки. Тень от него лежит короткая - голову ей оттаптывают кругом ногами.

   А с бруса с большими усами, надсаживаясь, зычно кричит:

   - Да подождите, выслушайте!.. Надо же обсудить положение...

   - Пошел к такой матери!

   Шум, ругань потопили его одинокий голос.

   Среди моря рук, среди моря голосов поднялась исхудалая, длинная, сожженная солнцем и работой, горем, костлявая бабья рука, и замученный бабий голос заметался:

   - И слухать не будемо, и не вякай, стерьво ты конячее... А-а! Корова була та дви пары быкив, та хата, та самовар - де воно всэ?

   И опять исступленно забушевало над толпой, - каждый кричал свое, не слушая.

   - Да я б теперь с хлебом был, коли б убрал.

   - Сказывали, на Ростов надо пробиваться.

   - А почему гимнастерок не выдали? Ни портянок, ни сапог?

   А с бруса:

   - Так зачем же вы все потянулись, ежели...

   Толпу взорвало:

   - Через вас же. Вы же, сволочи, завели, вы сманули! Вси дома сидели, хозяйство було, а теперь як неприкаянные по степу шаландаем.

   - Знамо, завели, - густо отдались солдатские голоса, темно колыхнувшись штыками.

   - Куды жа мы теперь?!

   - До Екатеринодара.

   - Та там кадеты.

   - Никуды податься...

   У ветряка стоит с железными челюстями и тоненько смотрит острыми, как шило, серыми глазками.

   Тогда над толпой непоправимо проносится:

   - Прода-али!

   Этот голос услышался во всех концах, а которые и не расслышали, так догадались среди повозок, колыбелей, лошадей, костров, зарядных ящиков. Судорога побежала по толпе, и стало тесно дышать. Высоко метнулся истерический бабий голос, но кричала не баба, а маленький солдатик с птичьим носом, голый до пояса, в огромных, не по нем, сапогах.

   - Торгуют нашим братом, як дохлою скотиною!..

   Из толпы, на целую голову выше ее, расталкивая локтями, молча к ветрякам пробирается с неотразимо красивым лицом, с едва пробивающимися черненькими усиками, в матросской шапочке, и две ленточки бьются сзади по длинной загорелой шее. Он продирается, не спуская глаз с кучки командиров, зажимая в руках злобно сверкающую винтовку.

   "Ну... шабаш!.."

   Человек с железными челюстями еще больше их стянул. С тоской оглядел бушевавшее человеческое море до самых краев: черно-кричащие рты, темно-красные лица, и из-под бровей искрятся злобно-кричащие глаза.

   "Где жена?.."

   В матросской шапочке с прыгающими ленточками был уже недалеко, все так же сжимая винтовку, не спуская глаз, как будто боялся потерять из виду, упустить, и так же расталкивая густо зажимавшую его толпу, в шуме и криках шатавшуюся в разные стороны.

   Человеку с стянутыми челюстями особенно горько: ведь с ними плечо в плечо дрался пулеметчиком на турецком фронте. Моря крови... Тысячи смертей над головой... Последние месяцы вместе дрались против кадетов, казаков, генералов: Ейск, Темрюк, Тамань, кубанские станицы...

   Он разжал челюсти и сказал железно-мягким голосом, но в шуме и гуле было всюду слышно:

   - Меня, товарищи, вы знаете. Вмистях кровь проливали. Сами выбрали в командиры. А теперь, колы так будэ, все ведь пропадем. Козачье с кадетами со всех сторон навалилось. Одного часа упускать нельзя.

   Он говорил с украинским говором, и это подкупало.

   - Та хиба ж ты погонов не носил?! - пронзительно закричал голый до пояса, маленький.

   - Чи я их искал, погоны? Сами знаете, дрался на фронте, начальство и привесило. Разве ж я не ваш? Разве ж однаково не нес хребтом бедность та работу як вол?.. Не пахал с вами, не сиял?..

   - Що правда, то правда, - загудело в мечущемся шуме, - наш!

   Высокий, в матроске, наконец выдрался из толпы, в два скачка очутился около и, все так же молча, не спуская глаз, изо всей силы размахнулся штыком, задев кого-то сзади прикладом. Человек с железными челюстями не сделал ни малейшей попытки отклониться, лишь судорога, похожая на улыбку, дернула мгновенно пожелтевшие, как кожа, черты.

   Сбоку, нагнув, как бычок, голову, изо всей силы поддал плечом низенький, голый под локоть матросу:

   - Та цю тебе!

   И размахнувшийся штык, сбитый в сторону, вместо человека с стянутыми челюстями, по самую шейку вбежал в живот стоявшему рядом молоденькому батальонному. Тот шумно, точно вырвавшийся пар, выдыхнул и повалился на спину. Высокий остервенело старался выдернуть застрявшее в позвоночнике острие.

   Ротный, с безусым, девичьим лицом, ухватился за крыло ветряка и покарабкался вверх. Крыло со скрипом опустилось, и он опять очутился на земле. Остальные, кроме человека с четырехугольными челюстями, вынули револьверы, - и на изуродованных бледных лицах тоска.

   Из толпы к ветряку выдиралось еще несколько человек с безумно разинутыми глазами, судорожно зажимая винтовки.

   - Собакам собачья смерть!

   - Бей их! Не оставляй для приплоду!..

   Внезапно все смолкло. Все головы повернулись, все глаза потянулись в одну сторону.

   По степи, стелясь к самому жнивью, вытягиваясь в нитку, скакал вороной, а на нем седок в краснопестрой рубахе навалился грудью и головой на лошадиную гриву, спустив по обеим сторонам руки. Ближе, ближе... Видно, как изо всех сил рвется обезумевшая лошадь. Бешено отстает пыль. Хлопьями пены белоснежно занесена грудь. Потные бока взмылились. А седок, все так же уронив на гриву голову, шатается в такт скоку.

   В степи опять зачернелось.

   По толпе побежало:

   - Другий скаче!

   - Бачьте, як поспишае...

   Вороной доскакал, храпя и роняя белые клочья, и сразу перед толпой осел, покатившись на задние ноги; всадник в полосато-красной рубахе, как куль, перевернулся через лошадиную голову и глухо плюхнулся о землю, раскинув руки и неестественно подогнув голову.

   Одни кинулись к упавшему, другие к вздыбившейся лошади, черные бока которой были липко-красны.

   - Та це Охрим! - закричали подбежавшие, бережно расправляя стынущего. На плече и груди кроваво разинулась сеченая рана, а на спине черное запекшееся пятнышко.

   А уж по всей толпе, за ветряками и между повозками, по улицам и переулкам бежало непотухающей тревогой:

   - Охрима порубалы козаки!..

   - Ой, лишенько мени!..

   - Якого Охрима?

   - Тю, сказывся, не знаешь! Та с Павловской. Понад балкою хата.

   Подскакал второй. Лицо, потная рубаха, руки, босые ноги, порты - все было в пятнах крови, - своей или чужой? А глаза круглые. Он спрыгнул с шатающейся лошади и бросился к лежащему, по лицу которого неотвратимо потекла прозрачно восковая желтизна и по глазам ползали мухи.

   - Охрим!

   Потом быстро стал на четвереньки, приложил ухо к залитой кровью груди и сейчас же поднялся и стоял над ним, опустив голову:

   - Сынку... сыне мий!..

   - Вмер, - сдержанным гулом отозвалось вокруг.

   Тот опять постоял и вдруг хрипуче закричал навек простуженным голосом, который отдался у самых крайних хат, среди повозок:

   - Славянская станица пиднялась и Полтавская, и Петровская, и Стиблиевская. И зараз по перед церкви на площади в кажной станице виселицу громадят, всих вишают подряд, тилько б до рук попался. В Стиблиевскую пришли кадеты, шашками рубают, вишают, стреляют, конями в Кубань загоняют. До иногородних нэма жалости, - стариков, старух - всих под одно. Воны кажуть: вси болшевики. Старик Опанас, бахчевник, хата его противу Явдохи Переперечицы...

   - Знаемо! - загудело коротким гулом.

   - ...просил, в ногах валялся, - повисили. Оружия у них тьма. Бабы, ребятишки день и ночь копают на огородах, в садах из земли винтовки, пулеметы, тягают из скирдов цилии ящики со снарядами, с патронами, - всего наволокли с турецкого фронту, нэма ни коньца, ни краю. Орудия мают. Чисто сказылись. Як пожар. Вся Кубань пылае. Нашего брата в армии дуже мучуть, так и висять по деревьях. Которые отряды отдельно в разных мистах пробиваются, хто на Екатеринодар, хто до моря, хто на Ростов, да вси ложатся пид шашками.

   Опять постоял над мертвецом, сронив голову.

   И в недвижимой тишине все глаза глядели на него.

   Он пошатнулся, хватаясь впустую руками, потом схватил уздечку и стал садиться на все так же носившую потными боками лошадь, судорожно выворачивавшую в торопливом дыхании кровавые ноздри.

   - Куды? Чи с глузду зъихав?! Павло!..

   - Стой!.. Куды?! Назад!..

   - Держить его!..

   А уже топот пошел по степи, удаляясь. Во все плечо ударил плетью, и лошадь, покорно вытянув мокрую шею, прижав уши, пошла карьером. Тени ветряков косо и длинно погнались за ним через всю степь.

   - Пропадэ ни за грош.

   - Та у него семейства там осталась. А тут сын, вишь, лежить.

   С железными челюстями разжал их и, тяжело ворочая, медлительно заговорил:

   - Видали?

   И толпа мрачно:

   - Не слепые.

   - Слыхали?

   Мрачно:

   - Слыхали.

   А железные челюсти неумолимо перемалывали:

   - Нам, товарищи, теперь нэма куды податься: спереду, сзаду - всэ смерть. Энти вон, - он кивнул на порозовевшие казачьи хаты, на бесчисленные сады, на громадные тополя, от которых длинно легли косые тени, - може, сегодняшнюю ночь кинутся нас ризать, а у нас ни одного часового, ни одного дозора, некому распорядиться. Надо отступать. Куда? Прежде надо перестроить армию. Выберите начальников, но только раз, а потом они будут над жизнью и смертью вольны - дисциплина шоб железная, тогда спасение. Пробьемось к нашим главным силам, а там и из России руку подадут. Согласны?

   - Согласны! - дружным взрывом охнула степь, и между повозками по улицам и переулкам, и между садов, и по всей станице до самого до края, до самой до реки.

   - Так добре. Зараз выбирать. А потом сейчас переформировать части. Обоз отделить от строевых частей. Командиров распределить по частям.

   - Согласны! - опять дружно отдалось в бескрайной узко-желтеющей степи.

   В передних рядах стояла благообразная борода. Без особенных усилий густым, слегка хриповатым голосом он покрыл всех:

   - Та куды мы идэмо? Чего шукаты?.. Это ж разорение: всэ бросилы - и скотину и хозяйство.

   Будто камень кто кинул - расступилась, зашаталась, зашумела толпа, и пошло кругами:

   - А тебе куды? назад? шоб перебилы всих?..

   А благообразная борода:

   - Зачем бить, як сами придэмо, оружие сдадим, - не звери ж воны. Вон моркушинские сдались, пятьдесят чоловик, и оружие выдалы, винтовки, патроны, козаки волоса не тронулы, и посейчас пашуть.

   - Та це кулачье ж и сдалось.

   Загудело, замелькало над головами, и над разгоряченными лицами:

   - Та ты понюхай черного кобеля пид хвост.

   - Нас без слов вишать начнуть.

   - Кому пахать-то пийдемо?! - закричали тонкими голосами бабы. - Опять же козакам та ахвицерам.

   - Чи опять в хомут?

   - Пид козачий кнут?.. пид ахвицеров та генералов!..

   - Уходи, бисова душа, поки цел.

   - Бей его! Свои продают...

   А борода:

   - Та вы послухайте... що ж лаетесь, як кобели?..

   - Та и слухать нэма чого. Одно слово - хферт!

   Возбужденные, красные лица оборачивались друг к другу, злобно блестели глаза, над головами мотались кулаки. Кого-то били. Кого-то гнали по шее в станицу.

   - Помолчите, граждане!

   - Та постойте... куды вы меня!.. Що я вам дался, чи сноп, чи що?

   С железными челюстями разжал их:

   - Товарищи, бросьте, - треба делом заниматься. Выбрать командующего, а уж он остальных сам назначит. Кого выбираете?

   Секунду неподвижное молчание: степь и станица, и бесчисленная толпа - все замерло. Потом поднялся лес мозолистых, заскорузлых рук, и по степи до самых краев, и в станице вдоль бесконечных садов, и за рекой грянуло одно имя:

   - Кожу-ха-а-а!..

   И покатилось, и долго еще под самыми под синеющими горами стояло:

   - ...а-а-а-а!..

   Кожух сомкнул каменные челюсти, сделал под козырек, и видно было, как под скулами играли желваки. Подошел к мертвецам, снял грязную соломенную шляпу. И, как ветром, поднялись все шапки, обнажились все головы, сколько их тут ни было, а бабы всхлипнули: Кожух, опустив голову, постоял над мертвыми:

   - Похороним наших товарищей со всеми почестями. Подымайте.

   Разостлали две шинели. К батальонному, у которого на груди по гимнастерке кровавилось широкое застывшее пятно, подошел высокий красавец в матросской шапочке, - по шее спускались ленточки, - молча нагнулся, осторожно, точно боясь сделать больно, поднял. Подняли и Охрима. Понесли.

   Толпа расступалась, потом свертывалась и текла бесконечным потоком с обнаженными головами. И за каждым неотступно шла длинная косая тень, и идущие ее топтали.

   Молодой голос запел мягко, печально:

  

   Вы жер-тво-ю па-а-ли в борь-бе-е ро-ко-вой...

  

   Стали присоединяться другие голоса, грубые и неумелые, невпопад, розня и перевирая слова, и нестройно и разноголосо, кто куда попало, но все шире расплывалось:

  

   ...люб-ви без-за-ве-е-етной к на-ро-о-ду...

  

   Разноголосо, невпопад, но отчего же впивается тонкая печаль, которая странно вяжется в одно и с одинокой смутно-задумчивой степью, и с старыми почернелыми ветряками, и с высокими, чуть тронутыми позолотой тополями, и с белыми хатами, мимо которых идут, и с бесконечными садами, мимо которых несут, - как будто здесь все родное, близкое, будто здесь родились, тут и умирать.

   И засинели густою вечерней синевой горы.

   Баба Горпина, та самая, которая подняла среди леса рук и свою костлявую руку, вытирает захлюстанным подолом красные глаза, мокрые, набитые пылью морщинки и шепчет, всхлипывая и неустанно крестясь:

   - Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас... святый боже, святый крепкий... - и горько сморкается в тот же подол.

   Дружно идут солдаты, размашистым шагом, с замкнутыми лицами, насунутыми бровями, и стройно колыхаются рядами темные штыки.

  

   ...вы от-да-а-ли все, что мог-ли за не-е-го...

  

   Задремавшая на ночь пыль опять вечерне подымается ленивыми клубами, все заволакивая.

   И ничего не видно, только слышен густой гул шагов, да -

  

   ...святый крепкий, святый бессмертный...

   ...из-ны-ва-ли... в тюрь-мах сы-рых...

  

   Потемневшие на покой ночи траурные громады гор загораживают первые робкие звезды.

   Вот и кресты. Одни упали, другие покосились. Тянутся пустыри, поросшие кустами. Мягко пролетела сова. Беззвучно запорхали нетопыри. Иногда смутно забелеет мрамор, пробьется сквозь вечернюю мглу золото надписей, - памятники над богатеями казаками, торговцами, памятники над крепкой хозяйской жизнью, над нерушимым укладом, - а над ними идут и поют:

  

   ...па-дет про-из-вол и вос-ста-нет народ...

  

   Вырыли рядом две могилы. Тут же торопливо сколачивали смутно белевшие свежим пахучим тесом гробы. Положили покойников.

   Кожух встал на свеженасыпанную землю с обнаженной головой:

   - Товарищи! Я хочу сказать... погибли наши товарищи... Да... мы должны отдать им честь... они погибли за нас... Да, я хочу сказать... С чого ж воны погибли?.. Товарищи, я хочу сказать, Советская Россия не погибла, она будэ стоять до скончания вика. Мы тут, товарищи, я хочу сказать, зажаты, а там - Россия, Москва, Россия возьмет свое. Товарищи, в России, я хочу сказать, рабоче-крестьянская власть... От этого все образуется. На нас идут кадеты, то есть, я хочу сказать, генералы, помещики и всякие капиталисты, одним словом, я хочу сказать, живодеры, сволочь! Но мы им не дадимся, мать их так, да! Мы им покажем. Товарищи, э-э... мм... я хочу сказать, засыпем наших товарищей и поклянемся на их могилах, постоим за Советску власть...

   Стали опускать. Баба Горпина, зажимая рот, начала всхлипывать, тихонько, по-щенячьи повизгивая, потом заголосила; за ней другая, третья. Все кладбище заметалось бабьими голосами. И каждая старалась протолкнуться, нагнуться, черпнуть рукой земли и кинуть в могилу. Земля глухо сыпалась.

   Кожуха на ухо спросили:

   - Сколько патронов дать?

   - Штук двенадцать.

   - Жидко будет.

   - Знаешь, патронов нет. Каждую штуку приходится беречь.

   Рванул негустой залп, другой, третий. Мгновенно, раз за разом ярко выхватывались лица, кресты, быстро работавшие лопаты.

   И когда смолкло, все вдруг почувствовали: стоит ночь, тишина, пахнет теплой пылью, и немолчный шум воды нагоняет дрему, не то смутные воспоминания, - не вспомнишь о чем, а за рекой, на краю, далеко протянувшись, лежит тяжелыми изломами густая чернота гор.

  

  

   Ночные оконца черно смотрят в темноту, и в их неподвижности зловещая затаенность.

   От жестяной, без стекла, лампочки на табурете бежит к потолку, торопливо колеблясь, черный траур. Густо накурено. На полу фантастический ковер с бесчисленными знаками, линиями, зелеными, синими пятнами, черными извивами - громадная карта Кавказа.

   В распоясанных рубахах, босые, осторожно ползают по ней на четвереньках - командный состав. Одни курят, стараясь не уронить на карту пепел; другие, не отрываясь, все лазят по ней. Кожух с сжатыми челюстями сидит на корточках, смотрит мимо крохотными светло-колючими глазками, а на лице - свое. Все тонет в сизом табачном дыму.

   В черноту окошечек, ни на секунду не смолкая, накатывается полный угрозы шум реки, который днем забывается.

   Осторожно, полушепотом, хотя из этой и из соседних хат все выселены, перекидываются:

   - Мы все тут пропадем: ни один боевой приказ не выполняется. Разве не видите?..

   - С солдатами ничего не поделаешь.

   - Так и они все подло пропадут - всех казаки изрубят.

   - Гром не грянет, мужик не перекрестится.

   - Какой черт - не грянет, коли кругом пожаром все пылает.

   - Ну, пойди, расскажи им.

   - А я говорю - Новороссийск надо занять и там отсиживаться.

   - О Новороссийске не может быть и речи, - сказал в чисто вымытой подпоясанной рубахе, гладко выбритый, - у меня донесение товарища Скорняка. Там невылазная каша: там и немцы, и турки, и меньшевики, и эсеры, и кадеты, и наш ревком. И все митингуют, без конца обсуждают, толкаются с собрания на собрание, вырабатывают тысячи планов спасения, - и все это переливание из пустого в порожнее. Ввести армию туда - значит окончательно ее разложить.

   В непотухающем шуме реки явственно отпечатался выстрел. Он был далекий, но сразу ночные оконца своей таящей неподвижностью и чернотой сказали: "Вот... начинается..."

   Все внутренне напряженно вслушивались, а внешне, не выпуская папирос и отчаянно дымя, продолжали ездить пальцами по изученной до последней черточки карте.

   Но, сколько ни езди, было все то же; налево, не пуская, синеет синей краской море; направо и кверху пестреет множество враждебных надписей станиц и хуторов; книзу, на юге, рыже-желтой краской загораживают дорогу непроходимые горы, - как в западне.

   Огромным табором стоят вот у этой черной извивающейся по карте реки, шум которой все время вкатывается в черные окошечки. А в помеченных всюду на карте балках, в камышах, лесах, степях, в хуторах и станицах собираются казаки. До сих пор еще кое-как подавляли порознь восставшие станицы, хутора, а теперь пылает в восстании вся громада Кубани. Советская власть всюду сметена; представители ее по хуторам, по станицам изрублены, и, как кресты на кладбище, всюду густо стоят виселицы: вешают большевиков, а их больше всего среди иногородних, но есть и казаки-большевики; те и другие болтаются на виселицах. Куда же отступать? Где спасение?

   - Ясно дело, на Тихорецкую пробираться, а там - на Святой Крест, а там - в Россию уйдем...

   - Умная голова - Святой Крест! Как же ты до него доберешься через всю восставшую Кубань, без патронов, без снарядов?

   - А я говорю, к главным силам пробиваться...

   - Да где они, главные-то силы? Ты эстафету получил, что ли? Так скажи нам.

   - Я говорю, Новороссийск занять и отсиживаться, пока из России не подойдет помощь.

   Они говорят, а за словами у каждого стоит:

   "Если б мне поручили все дело, я бы отличный план составил и всех бы спас..."

   Снова зловеще, покрывая ночной шум реки, раздался далекий выстрел; немного погодя сдвоило, потом еще раз, да вдруг посыпало из решета - и смолкло.

   Все повернули головы к неподвижно черным оконцам.

   Не то за стенкой очень близко, не то на чердаке заорал петух.

   - Товарищ Приходько, - разжал челюсти Кожух, - пойдите, узнайте там.

   Молодой невысокий кубанский казак, с красивым, слегка прихваченным оспой лицом, в тонко перетянутом бешмете, вышел, осторожно ступая босыми ногами.

   - А я говорю...

   - Извините, товарищ, совершенно недопустимо... - перебивает гладко выбритый, спокойно стоя и глядя на них сверху: все это - выбившиеся на войне в офицеры солдаты из крестьян, либо бондари, столяры, парикмахеры, а он - с военным образованием и давнишний революционер, - совершенно недопустимо вести армию в таком состоянии, это значит - погубить ее: не армия, а митингующий сброд. Необходимо реорганизовать. Кроме того, десятки тысяч беженских повозок совершенно связывают по рукам и ногам. Их необходимо оторвать от армии - пусть идут куда хотят или возвращаются домой; армия должна быть совершенно свободна и не связана. Пишите приказ: "Остаемся в станице на два дня для реорганизации..."

   Он говорил, и слова заслоняли ход и язык мысли:

   "У меня широкие знания, соединение теории с практикой, глубоко историческое изучение военного дела, - почему же он, а не я? Толпа слепа, и всегда толпа..."

   - Чого ж вы захотели? - голосом ржавого железа заговорил Кожух. - У кажного солдата в обозе мать, отец, невеста, семейство, - та разве ж он покинет их? Коли будемо сидеть тут, дождемся - вырежут до одного. Иттить надо, иттить и иттить! На ходу переформируемся. Надо скорее мимо города, не останавливаться, а иттить берегом моря. Дойдем до Туапсе, там по шоссе перевалим через главный хребет и соединимся с главными силами. Они далеко не ушли. А тут кажный день смерть обступает.

   Тогда все разом заговорили, и у каждого был отличный для него и, никуда не годный для других проект.

   Кожух поднялся, заиграл железными желваками и, тоненько покалывая крохотными глазками отлива серой стали, сказал:

   - Завтра выступать... с рассветом.

   И подумал: "Не выполнят, сволочи!.."

   Все нехотя замолчали, и за этим молчанием стояло:

   "Дураку закон не писан".

  

  

   Когда Приходько вышел, шум воды вырос, наполняя всю темноту. У дверей на черной земле темный и низкий пулемет. Возле две темные фигуры с темными штыками.

   Приходько идет, присматриваясь. Небо сплошь загорожено теплыми невидимыми тучами. Далеко собаки лают в разных концах, упорно, без устали, на разные голоса. Замолчат, послушают: шумит река, и опять - упорно, надоедливо.

   Смутно белеющими пятнами проступают неугадываемые хаты. На улице черно наворочено; присмотришься - повозки; густо несется храп и заливистое сонное дыхание и из-под повозок и с повозок - везде навалены люди. Высоко чернеет посреди улицы: тополь - не тополь и не колокольня; присмотришься - оглобля поднята. Мерно и звучно жуют лошади, вздыхают коровы.

   Алексей осторожно шагает через людей, освещая на секунду папиросой. Мирно и тихо, а чего-то ждешь, далекого выстрела, что ли, и чтоб опять сдвоило?

   - Хто идет?

   - Свой.

   - Хто идет... тудды тебе!

   Слабо различимые, легли на руки два штыка.

   - Командир роты, - и, нагнувшись, шепотом: - "Лафет".

   - Верно.

   - Отзыв?

   Солдат, щекотно влезая жесткими усами в ухо, хриповато шепчет:

   - "Коновязь", - и из-под усов густо расплывается винный дух.

   Он идет, и опять черно-неразличимые повозки, звучно жующие лошади, сонное дыхание, ни на минуту не прерывающийся шум воды, упорный, надсадистый собачий лай. Осторожно переступает через руки, ноги. Кое-где под повозками незаснувший говорок - солдаты с женами; а под плетнями - тайный смех, задавленные взвизги - с любезными.

   "Спохватились-таки да и то пьяные, канальи. Все вино у казаков, небось, вылакали. Да это что ж: пей, да ума не пропивай... Как это казаки не вырезали нас до сих пор? Дурачье!"

   Забелелось... не то узкая хата, не то блеснул в темноте белизной холст.

   "Да и сейчас не поздно: на брата с десяток патронов наберется, нет ли, на орудие десятка полтора снарядов, а у них всего..."

   Белое шевельнулось.

   - Ты, Анка?

   - А ты чего по ночам блукаешь?

   Темная, должно быть вороная, лошадь жует наваленное в оглоблях сено... Он стал свертывать другую папиросу. Она, держась за повозку, почесала босую ногу о ногу. Под повозкой разостланная полсть, и слышится здоровенный храп - отец спит.

   - Долго мы будем прохлаждаться?

   - Скоро, - и пыхнул папиросой.

   Озаренно проступил кусок его носа, коричнево-табачные концы пальцев, искорки в глазах девушки, крепко выбегающая из белой рубахи шея, монисто, потом опять - мгновенная тьма, уродливые очертания повозок; коровы вздыхают, жуют лошади, и шумит река. Отчего не слыхать выстрела?

   "Взять да жениться на ней..."

   И сейчас же, как это всегда бывало, проступает тоненькая, как стебелек, шейка незнаемой девушки, голубые глаза, нежное голубовато-сквозное платье... Гимназию кончила... И даже не жена, а невеста... девушка, которую он никогда не видал, но которая где-то есть.

   - Я, если козаки до нас приступят, заколюсь.

   Она полезла за пазуху, вытащила оттуда тускло поблескивавшее.

   - Во-острый... попробуй.

   Ти-ли-ли-ли...

   Странный ночной удаляющийся голос, тонко хватающий за душу, только не детский плач; должно быть, филин.

   - Ну, надо уходить, нечего тут валандаться...

   И никак не отдерет ног, приросли. И, чтобы отодрать их, думает:

   "Как корова, почесалась ногой за ухом..."

   Но это не помогает, и он стоит, затягивается, - и опять мгновенно из тьмы кусок носа, пальцы, крепкая девичья шея с ямочкой, монисто и молодая грудь, облитая белой с вышивкой рубахой... снова тьма, шум реки, людское дыхание.

   Лицо близко около ее глаз. Иглы, кольнув, разбежались, он берет за локоть.

   - Анка!

   От него пахнет табаком, молодым, здоровым телом.

   - Анка, пойдем до садов, посидим...

   Она уперлась обеими руками ему в грудь, рванулась так, что он пошатнулся, наступая сзади кому-то на ноги, на руки. Белое торопливо мелькнуло в заскрипевшую повозку, покатился подмывающий смешок, и угомонилось; а баба Горпина подняла голову с подушки, села в повозке и отчаянно заскреблась.

   - У-у, полуношница!.. И коли тоби угомон возьме? Хтось такий?

   - Я, бабо.

   - А-а, Алешенька. Це ты? Не спизнала. Що таке буде, солодкий мий? Ой, горя-несчастя выпьемо. Чуе мое сердце. Як выизжалы, перше кошка дорогу перебигла, така здорова та брюхата, а писля того - заяц як стрикане, боже ж ты мий милосердный! Що ж таке балшавики думають: усе добро оставилы. Як замуж мене за старика отдавалы, мамо и каже: от тоби самовар, береги его, як свой глаз; будешь помирать, шоб дитям твоим и внукам. Як Анку буду выдавать, ей отдам. А теперь усе бросилы, худобу усю бросилы. Що балшавики думають? И що буде совитска власть робиты? Та нэхай ция власть подохне, як пропадэ мий самовар! На три дня, казалы, выизжайте, через три дня усе на место стане, а от уж цилу недилю блукаем, як неприкаянные. Яка ж вона совитска власть, як не може ничего для нас робиты? Кобелю власть. Геть козаки пиднялись, як оглашеннии. Жалко наших, Охрима тай того... молоденький такий. О, боже ж мий милий!..

   Баба Горпина все скребет себя, и, когда замолчала, забывшаяся река напомнила о себе: шумит, наполняя всю громаду ночи.

   - Э-э, бабо, що скулить, - с того добра нэ будэ.

   Опять пыхнул папиросой, думая о своем: не то с ротой остаться, не то при штабе. Где же и когда встретит голубые глаза, тоненькую шейку?

   Но баба уж не угомонится. Как тень, за нею долгая жизнь, - трудно. Два сына на турецком фронте легли; два тут в армии под ружьем. Старик под повозкой храпит, а эта сорока тыхесенько притулилась, должно, спит, да разве ее узнаешь? Ой, трудно! Жилы все повытягала за свою долгую жизнь - шестой десяток пошел. И старик и сыновья - хребтина трещала от работы. А на кого работали? На казаков та на ихних генералов, ахвицеров. У них вся земля, а иногородний, как собака... Ой, лишенько! Так и работали, глядя в землю, як быки. Утром, вечером, каждый день царя в молитвах поминала, - родителей, потом царя, потом детей, потом всех православных христиан. А он - не царь, а кобель серый, его и спихнули. Ой, лишенько, аж поджилки затряслись, страшно стало, как услыхала, что царя спихнули. А потом так и надо - кобель и кобель.

   - Блох нонче сила.

   И баба опять зачухалась. Потом глянула в темноту, - шумит река, - покрестилась:

   - Должно, утро скоро.

   Прилегла, да не спится, вся жизнь стоит, как тень над человеком, и никуда не уйдешь, - стоит, молчит, как нету ее, а сама вся тут...

   - Балшавики в бога не верють. Шо ж, мабудь, знають, свое делають: пришлы, усе сразу як повалялы. Ахвицера, помещики утеклы швидко. От козаки и озверинилысь... Дай им, господи, здоровья, даром шо в бога не верють. Опять же свои, не басурманы... Як бы пораньше объявилысь, не було б цией проклятой войны, живы були б мои сыночки. У Туретчине сплять... И откуда ции балшавики взялысь? Кажуть, у Москви народилысь, а которы кажуть, у Германии, - германьский царь породил та на Россию наслав. А воны, як приихалы, в одно горло: землю и землю людям, щоб над той землей робилы на себе, а не на козаков. Хороший чоловики, тильки чого воны мий само... спл... сплять... сы... сыно... доб... добра... кошка... ди... ты...

   Задремала старая, уронила голову, - должно быть, заря скоро.

  

   У каждого свое. Под повозкой, придвинутой к самому плетню, как будто горлинка воркует. И откуда бы горлинке ночью ворковать под повозкой у плетня, ворковать и делать гулюшки и пускать пузыри маленьким ротиком? "Вввв-ва" и "уавва-ва..." Но, должно быть, кому-то это сладко, и милый грудной материнский молодой голос тоже воркует:

   - Та що ж ты, мое квиточко, мий цвиточек? Та покушай ще. Ну, на, на! Та шо ж ты нэ берэшь? От як мы умием - головой верть, та языком геть мамкину сиську.

   И она смеется таким заразительно-счастливым смехом, что кругом посветлело. Не видать, но, наверное, черные брови и мутные серебряные серьги в маленьких ушах.