Романов Пантелеймон Сергеевич - Русь. Часть первая

о уйдет, разве так тащат?! - говорил Авенир в величайшем волнении и почти в отчаянии, - Вот тебе и поймали, только издали на нее посмо-трели... Ах, боже мой, до чего же велика. Ни разу еще такой не было.

   Данила, работавший своими широкими плечами и руками с засученными рукавами рубаш-ки, был внешне спокоен, но видно было, что и он взволнован, так как совсем не отвечал на лихорадочные замечания отца.

   И вдруг уже у самой лодки неожиданно сильно опять бултыхнулась та же огромная рыба и даже стукнулась в лодку.

   - Здесь, здесь! - закричал Авенир.

   Сначала показалась белевшая в сумраке запутавшаяся в крыльях сети мелкая рыба. И уже стала показываться надувшаяся мотня с мелкими клетками сети, на которых при выходе из воды лопалась водяная пленка, как от мыльного пузыря. Лодки сошлись вплотную, стукнувшись бока-ми и закачавшись, и, когда вытаскивали на борт мотню, погромыхивая о край лодки грузилами, в самой мотне неожиданно что-то сильно всплеснуло, забилось и затрепыхалось, поднимая сеть и разбрызгивая брызги воды. А сквозь сеть виднелось переворачивающееся и тяжело, порывисто изгибающееся огромное тело - то черное, то белое.

   - Вот она, вот она! - закричал как безумный Авенир. - Тащи ее, тащи! Поднимай из воды! - И бросился через всю лодку схватывать рыбу руками, чтобы не ушла, и чуть не пото-пил всех.

   Федюков так перепугался, что закричал.

   - Сидел бы ты лучше дома, - проворчал Данила, - а то или разговорами своими всю рыбу распугаешь, или ко дну всех пустишь. - И не вынимая сети из воды, опустил в воду руки, став на край лодки коленями, и поднял опутанное мокрой сетью какое-то чудовище аршина в полтора длиною. Потом перевалил через край лодки и, бросив вместе с сетью на дно, сел на ворочавшуюся рыбу верхом, придавив ее всей тяжестью своего тела.

   - Ах ты, господи, да что ж это! - кричал Авенир. - Голова-то, головища-то какая!

   Все окружили добычу, рассматривая ее и удивляясь ее величине. Это была щука, фунтов в двадцать пять весом.

   - Вот это тебе некормленая, - сказал Авенир, когда щуку осторожно выпутали из сети и спустили головой вниз в садок. - Бьет-то как, бьет-то! - говорил он, прислушиваясь, когда щука мощно плескалась и ударялась своим толстым телом в стенки садка.

   Улов был чудесный. Уже давно наловили такое количество, которого хватило бы на неделю. Но Авенир, бывший все время как в лихорадке, просил закидывать еще.

   Даже Данила и тот запротестовал.

   - Да куда тебе ее столько, - сказал он с сердцем, - ведь протухнет вся, не хуже прошло-го раза.

   - Ты ремесленник, а не охотник! - торжественно сказал Авенир. - В тебе размаха нет. Эх, не в отца вы! - прибавил он, с горечью махнув рукой.

  

  

   Часа через два хотели причалить к берегу, но Авенир закричал:

   - Поедем дальше, около лесничего остановимся.

   Проехали еще с четверть часа в совершенной темноте и причалили к песчаной отмели. Огня не было видно. Все вышли и стали ходить по берегу, собирая сухие палки для костра.

   - Вот хорошо-то, Валентин! - кричал каждую минуту Авенир. - Человеческой души ни одной не видно.

   - Пойдем лесничего с женой приведем, - сказал Валентин.

   - Неудобно, пожалуй, поздно, - с некоторым колебанием возразил Авенир.

   - Отчего же неудобно? Можно извиниться. У него вино, может быть, есть.

   - Ну, тогда идем, - согласился Авенир. - Вы бы сняли свои манжетки-то, - прибавил он, обращаясь к Федюкову. - Вот культура человека заела.

   - А они вам, я вижу, поперек горла стали, - сказал с досадой Федюков, который и без того был в дурном настроении оттого, что промочил в лодке свои желтые ботинки и ему забрыз-гали весь костюм.

   - Ну идем, идем! - крикнул Авенир. И они с Валентином исчезли в темноте.

   Минут через пять со стороны домика послышался отчаянный лай перебудораженных собак и стук в ворота, по которым Авенир и Валентин дубасили в четыре кулака. Скоро стук и собачий лай прекратились, послышались голоса шедших по двору людей с огнем, и через минуту все скрылись за воротами.

   Митенька Воейков остался с Федюковым ждать. Авенировы молодцы молча мыли в реке сети. На берегу горел костер, вспыхивая и как бы раздвигая кольцо темноты ночи, и от него змейками летели вверх искры. В трех шагах за костром темнела река, за ней возвышался еще более темный берег, а вверху было темное небо, на котором мерцали редкие звезды. Ночь жила: отовсюду из росистой травы слышалась трескотня кузнечиков, а с луга доносился звонкий крик перепелов.

   В воздухе было тихо, тепло и пахло речной водой.

   Митеньке хотелось спать, и он в полусне слышал какие-то голоса, просыпался, думая, что идут, но это ворчал Федюков.

   - ...Пропали. И куда, спрашивается, нелегкая понесла. Вот вам образец среды: душите нас абсолютизмом, жандармами, а мы преспокойно будем рыбку ловить. Такова наша среда и дейст-вительность. Поэтому-то я над ней давно поставил крест, - сказал он, энергически черкнув в воздухе крестообразно пальцем, - весь ушел в принципы; здесь, по крайней мере, я могу опери-ровать в мировом масштабе и не соприкасаться с такой публикой. И с высоты этого сознания я не только не печалюсь, что вокруг меня все ни к черту не годится, а торжественно при вас, сидя вот на этом пне, заявляю, что, если будет хуже и хуже, я буду только радоваться и потирать руки.

   Около домика послышались голоса.

   - Ведем! - закричал с торжеством Авенир еще издали.

   Когда они вошли в круг света весело трещавшего костра, то лесничий оказался несколько полным, еще молодым, добродушным малым в русской вышитой рубашке с махровым поясом и в тужурке с зелеными кантами. Он смотрел заспанными глазами на костер, на людей, ничего не понимал и только улыбался.

   - Я уже седьмой сон видел, - сказал он, - обошел весь лес пешком, думал, до обеда завтра просплю, а вы разбудили.

   Жена его, молодая женщина с густыми темными волосами, стояла в накинутой вязаной кофточке у костра и, придерживая ее руками на высокой груди у подбородка, как бы согреваясь от ночной сырости, смотрела непроснувшимися еще глазами на огонь и тоже улыбалась. Но, ко-гда она медленно поднимала свои длинные ресницы, как бы украдкой взглядывая на незнакомых мужчин, в глазах ее мелькало любопытство женщины, давно не бывшей в обществе мужчин.

   - Вот люди! - сказал торжественно Авенир, отступая на шаг и указывая пальцем на лесничего с женой. - А приди ты ночью не к русскому, а к какому-нибудь немцу, да потревожь его покой... Нет, мы единственный народ.

   Минут через десять начистили рыбы, достали из лодки черных щелкавших хвостами раков и стали варить из налимов уху, которая все набегала пеной к одному краю и ее снимали щепоч-кой.

   У лесничего действительно оказалось вино. А жена его принесла в карманах своей вязаной кофты рюмки. Повернувшись боком к ближе стоявшему Митеньке Воейкову, она попросила его вынуть их, так как ее руки были под накинутой на плечи кофтой. И когда Митенька доставал рюмки и запутался в кармане, молодая женщина, взглянув на него сбоку, улыбнулась, как будто это неожиданное близкое соприкосновение сделало их знакомыми.

   - Хорошо! - сказал Валентин. - Заехали неизвестно куда, сидим на берегу реки около привязанных лодок и варим уху. Может быть, здесь, на этом самом месте, тысячу лет назад сидели люди в звериных шкурах и тоже варили уху. А около них лежали женщины - свобод-ные, общие для всех. И над ними были те же звезды, что светят над нами и теперь... Человек научился с того времени, в сущности, очень немногому, а потерял очень многое: настоящую свободу, которой боится пользоваться теперь.

   Ночь была все так же тиха. За рекой по-прежнему кричали перепела, и над костром, налетая на светлый круг, вились ночные бабочки.

   Долго ели уху и рыбу с крупной солью, пили водку и портвейн с печеными раками, лежа на захваченном от лесничего ковре. Потом все пили на брудершафт с женой лесничего.

   Когда очередь поцелуя дошла до Митеньки, молодая женщина, молча встретившись с ним глазами, черными и блестевшими от костра, едва заметно улыбнулась; потом медленно поцело-вала его, но сейчас же, вздрогнув, остранилась, упершись в грудь ему рукой.

   А потом, когда бутылки были уже наполовину опорожнены, все сидели, лежали в куче на ковре и говорили кто что... Митенька Воейков, чувствуя, как приятно земля уплывает куда-то из-под него, нечаянно встретился своей рукой с рукой молодой женщины, и, так как она не отняла своей руки, он, незаметно для других, тихонько сжал ее пальцы. Она, не оборачиваясь к нему, смеясь и отвечая на нетвердые вопросы мужчин, все больше и больше отдавала Митеньке свою горячую руку.

   А кругом была ночь, тишина и захмелевшие люди, которым было все равно, и всем было все равно оттого, что было очень хорошо.

   - Эх, хорошие вы все, славные люди! - говорил Авенир. - И тебя, Валентин, люблю, и тебя, лесничий, люблю. Одно только плохо, что спорить вы не умеете. Когда я еще в гимназии учился, я тогда уж Канта вдребезги разбивал, а ведь ученый, говорят, был...

   - Пей, - сказал Валентин, который чем больше пил, тем становился краснее и как-то деловитее. Он, наморщив лоб, чокнулся с Авениром и сказал:

   - Когда пьешь под небом, то забываешь краткость отпущенного нам срока. Человек, перешагнувший... за некоторые пределы, несет наказание за это тем, что уже никогда не забывает о сроке. Ибо не годится человеку знать много, так как он рискует потерять вкус ко всему. И давайте... пить, это восстанавливает равновесие.

   - Верно! - крикнул Авенир. - Восстанавливает и возвышает, в особенности у нас, у русских. Это тебе не какая-нибудь немчура, которая пьет для свинства. Вот мы сейчас пьяны, а строй мыслей-то какой, замечаешь? Видишь, о чем говорим?! Так-то, брат...

   - Потому и говоришь, что пьян, - коротко сказал Валентин.

   - Вот! - сказал Авенир. - Именно. А Федюков мрачно прибавил: - Потому что тут душа освобождается от гнета, насилия и примиряется со всем.

   - Верно! - крикнул опять Авенир, повернувшись к Федюкову. - Примиряется со всем...

   Все размякли, всем хотелось говорить какие-то хорошие слова, что-то делать, доказывать, и все пили рюмку за рюмкой.

   Митенька Воейков перестал пить, потому что он чувствовал, что теплое плечо жены лесни-чего как бы случайно изредка на некоторое время прикасалось к его плечу и на несколько секунд оставалось в таком положении. Потом, вздрогнув, опять отодвигалось, причем молодая женщина сидела к нему спиной. А потом они и совсем очутились как-то тесно один от другого.

   - Ты почему не пьешь? - спросил Авенир у Митеньки, тоже неизвестно когда перешед-ший с ним на "ты".

   Митенька, испуганно вздрогнув, отодвинулся от жены лесничего.

   - Я и так пьян...

   - Он аскет, - сказал Валентин. - Не пьет вина, не знает женщин.

   - Все это, слава богу, уже в прошлом, - сказал Митенька и, не оглядываясь, почувство-вал, как молодая женщина сначала повернула к нему голову, как при неожиданной для нее новости, которой она не подозревала в этом молодом человеке, а потом опять, как бы с шутли-вым вызовом перед кем-то подтверждая на деле его слова о перемене жизни, уже смелее прижалось теплое плечо и мелькнула улыбка и черный глаз.

   - Значит, новая жизнь? - сказал быстро Авенир, схватив и держа рюмку наготове.

   - Совершенно новая! - ответил Митенька, чувствуя на себе взгляд молодой женщины.

   - Когда? С какого времени?

   - После бала у Левашовых.

   - Вот! - крикнул, вскочив, как ужаленный, Авенир. - В один момент отречься от старо-го, проклясть его и переродиться в нового человека, разве кто-нибудь, кроме нас, способен на это? - И сам же ответил: - Никто не способен. У кого есть такая способность бунта против себя, своего прошлого и всего на свете? - И опять сам ответил: - Ни у кого.

   И повод к тостам явился сам собой.

   Пили за перерождение Дмитрия Ильича и за его новую жизнь. Пили за благополучное переселение редкого человека и друга, Валентина Елагина, собиравшегося через неделю на священные воды озера Тургояка. Пили за чудную русскую женщину - героиню, воплощение простоты и женственности, причем все целовались с женой лесничего.

   - Ты не ревнуешь? - спросил Валентин, с простотой человека, имеющего власть, обняв одной рукой за плечи молодую женщину и обращаясь к мужу.

   - Все равно... - сказал тот, слабо махнув рукой.

   - Ты, сам не подозревая, сказал великую истину, - заметил Валентин и, поцеловав моло-дую женщину не в губы, а в голову, снял руку с ее плеча. Она продолжительно посмотрела на него, отошла от костра в степь и остановилась там на несколько минут, как бы с тем, чтобы отдохнуть от общества.

   Митенька подошел к ней. Они стояли совсем одни под небом и звездами. В нескольких шагах у костра лежали какие-то люди, до которых им, в этом состоянии блаженного опьянения, не было дела, и тем ни до чего не было дела. А за костром, в неясном теплом ночном тумане, стелились бесконечные луга.

   - Этой ночи я никогда не забуду, - сказал Митенька тихо.

   - Кто этот мужчина? - спросила молодая женщина, не ответив на его слова и указав взглядом на Валентина.

   - Это - самый лучший человек на земле, - сказал Митенька горячо.

   Молодая женщина повернулась к нему и, приблизив свое лицо к его лицу, в продолжение нескольких секунд как бы всматривалась в его глаза своими черными, еще более теперь блес-тевшими глазами. Потом, тихо сжав его руку и ничего не сказав, быстро повернулась от него и пошла к костру.

   - Когда смотришь на звезды, - сказал Валентин, - то живешь вечность. Вот она, веч-ность! - прибавил он, широко поведя рукой, как бы захватывая этим движением небо, и луга, и реку, и сидящих у костра людей, причем зацепил Авенира по голове и свалил с него шляпу.

   - Эх, матушка ты моя, необъятная! - крикнул на весь луг Авенир и тоже широко и свобо-дно размахнул рукой.

  

  

  

  

  

   Весна в деревне была в полном расцвете.

   Холодные ветреные дни, которые бывают в начале мая, когда развертывается дуб, прошли, и наступила настоящая майская погода.

   Все было покрыто пышной, распустившейся зеленью. Это - не летняя, уже грубая и жест-кая листва, принявшая прочно зеленый цвет. Это - робкая, мягкая, кудрявая зелень, когда листья еще нежны, слабы, и, если после дождя растереть между пальцами клейкий березовый листок, он полон аромата березы.

   Рожь на полях поднялась ровной густой щеткой и пошла в трубку. И в мягкие майские зори, когда в лощинах начинало темнеть, в ней звонко били перепела.

   Вода в лесных речках, настоявшаяся от корней и прелых прошлогодних листьев, стала темно-желтая, как крепкий чай. Луговые озера все густо заросли хрупким коленчатым хвощом, в котором прятались дикие утки, севшие на яйца.

   На лугах засела еще низкая, но густая трава, и уже стояли воткнутые заостренные концами дужки из ивовых прутьев, указывавшие на то, что луга заказаны и лошадей на них до покоса пускать нельзя.

   В садах густо, зелено засела трава, и мальчишки уже бродили по ней, собирая в подолы сергибус, молочник и вышедший в былку сочно-кислый щавель. С деревьев летел белый пух и оседал пеленой на зеленую траву с желтыми цветами одуванчика, лез в глаза и в рот и перегонялся ветерком по дорогам, сваливаясь в мягкие комочки, которые можно было сжать в плотную вату, выбрав оттуда черные семечки.

   Пчелы густо шли в поле за взяткой и, залезая в теплые от солнца чашечки цветов, нацепля-ли на ножки желтую лохматую пыльцу, а потом летели к селу, потонувшему в садах, на пчель-ник, присаживаясь иногда на полдороге отдохнуть на листке, и, тяжело дыша всем брюшком, оправляли крылышки.

   Цвела сирень, и перед закатом солнца в тихом майском воздухе, над деревенской церковью и широким выгоном, низко над самой травой летали белогрудые ласточки.

   Откуда-то доносились грустные, однообразные звуки тростниковой жалейки. Приехавшие с поля мужички, отпрягши и пустив лошадей на отсыревшую к вечеру траву, собираются до ужина у раскрытых ворот сарая покурить и поболтать в сумерках.

   Пришедшие из стада коровы жадно и торопливо объедают сочную траву у плетня и завали-нок. В теплом воздухе пахнет поднятой с дороги пылью, от прогнанного по ней стада, и парным молоком.

   Мужички долго сидят на завалинках после тяжелой дневной работы, и вспыхивает в сумер-ках огонь раскуриваемой трубки, пока какая-нибудь молодка, выглянув из сенец, не позовет ужинать.

   Люблю эти тихие сумерки затихающей мирной деревенской жизни, спокойную к вечеру гладь реки, и вечерние смягченные звуки, и первые редкие звезды в весенних небесах.

   В годы юности, бывало, напряженно живешь этой сумеречной тишиной природы, вдыхаешь всей грудью аромат расцветшей сирени, свежесть политой земли в цветнике и напряженно при-слушиваешься ко всем затихающим звукам, как будто боясь пропустить не прочувствованной каждую минуту своей жизни...

  

  

  

  

  

   У мужиков наступил промежуток бездеятельности. Они кончили посев, посадили картошку и стали ждать сенокоса, хотя до него оставалось еще полтора месяца. Можно было возить навоз или садить овощи, потом набралось много общественных дел, вроде починки мостика, колодца, пожарной бочки, о которых говорилось каждое воскресенье. Но у всех как-то опустились руки от полной неопределенности положения.

   Когда Митрофан сказал мужикам, что помещик простил их и не поедет в город подавать на них жалобу, они выслушали молча и разошлись. Всех сбило с толку хорошее отношение, и назревшее было возбуждение разрядилось. И хотя Захар кричал, по своему обыкновению не доверявший никаким бескорыстным порывам, что "он" испугался и что тут-то и надо напирать, но все молчали и никто его не поддержал, так как казалось стыдно и грешно, в ответ на хороший поступок человека, наседать на него.

   - Такого человека грех и обидеть, - говорил Федор. И все молча соглашались и чувство-вали, что он прав.

   Но теперь было совершенно неизвестно, что делать, за что приняться. Взяться за дело по-старому, оставив все надежды на воейковскую землю, и крутиться на своих постылых клочках с промоинами и кочками - ни у кого не поднимались руки.

   - Переждать, тогда видно будет, - сказал Захар Алексеич, мужичок из беднейших, сидя на завалинке в своей зимней рваной шапке и зипуне с прорванным плечом.

   И все как-то невольно согласились с этим, как с делом наиболее подходящим. Только кузнец, не удержавшись, сказал:

   - Вот жизнь-то окаянная! Целый век свой только и делаем, что ждем.

   Кругом шла работа. У Житниковых садили овощи, прививки, возили навоз. А мужики только смотрели и говорили с недоброжелательством:

   - Этот всегда успеет. На том стоит.

   Сами они овощей вообще не садили; и не потому, чтобы не было семян, - на базаре их на две копейки можно было купить на целый огород. И не потому, чтобы земли для овощей не было, - на задворках или около гумна всегда были пустые места, заросшие крапивой и репей-ником, от которого все телята и собаки вечно ходили с завалявшимися в хвосты репьями.

   Не садили овощей мужики потому, что они у них не выходили. А кроме того, это и не было заведено. И каждому казалось как-то неловко высовываться вперед и делать то, чего до этого времени никто не делал.

   Да и притом, если один посадил бы, все равно стащат те, кто не садил себе, так как, при виде готовых огурцов в огороде, у каждого идущего с жаркого покоса невольно мелькнет недоб-рожелательная мысль о том, что, вишь, развел сколько, а тут рта промочить нечем.

   А у ребятишек такой мысли могло и не мелькать; они просто тащили все, что ни попадалось под руку, - какие-то коренья, траву. И, как только начиналась весна, они уже бродили по чужим садам, задрав подолы и собирая туда щавель и молочник.

   Если у кого-нибудь в поле была посеяна полоска гороха, то вся дорога от него покрывалась клоками ощипанной ботвы, когда едва только начинали завязываться стручки. Его рвали не только ребята, но и проходившие мимо бабы, мужики, рассуждая, - вполне справедливо, - что от одной сорванной горсти хозяин не обеднеет.

   А хозяин, придя с косой, находил там уже не гороховое поле, а голую ощипанную полоску земли. И, сказавши: "Ах, черти! они уж тут обладили", - вскидывал косу на плечи и шел обрат-но домой. - "Только бы попался кто, я б ему все кишки, сукину сыну, выпустил", - говорил он, отойдя уже на значительное расстояние.

   Садов ни у кого не было. А если кто-нибудь и сажал в огороде яблони, то они стояли тощие, с обломанными ветками и с яблоками величиной в лесной орех.

   - Места, места не такие, - говорил, по своему обыкновению, Степан.

   - Конешно, разве на такой земле яблоко пойдет? Вот ежели бы на воейковском бугре сад развесть, на всю деревню яблок хватило бы, - добавлял Иван Никитич.

   - Они знали, какую землю взять, - замечал кто-нибудь.

   - А то как же, своя рука - владыка.

   Деревьев весной тоже не садили. Везде чернели рвы, буераки; гумна стояли открытые, без деревьев. И когда начинался пожар, то огненные шапки, не задерживаемые ничем, садились на любую крышу.

   Если же и садили деревья, то только ракиту, потому что ни ходить за ней, ни поливать ее не нужно, а ткнул ее в землю, она и растет, лишь бы не кверху ногами попала.

   Иногда говорили и о том, что, так как лесу не осталось, а пустых мест да оврагов много, то засадить бы их.

   - Вот тебе и лес будет, - говорили все, сейчас же единодушно соглашаясь. И уже начина-ли прикидывать, какие овраги в первую голову пустить.

   - Дождешься этого лесу, - замечал молчавший вначале Андрей Горюн, - на том свете уж все будем, да половина его посохнет.

   - Да, это лет тридцать ждать, не меньше, - сейчас же соглашался кто-нибудь.

   - Мы посадим, а общество попользуется и спасибо потом скажет, - кротко говорил Степан, моргая больными глазами.

   - Мы спину будем гнуть, а общество за нас попользуется? - загудев, возражали уже все.

   И становилось очевидно, что это дело неподходящее.

   - Тогда готовый купить, в две недели бы разбогатеть можно, - замечал Николай-сапож-ник, постоянно томившийся жаждой разбогатеть в две недели. Но на готовый - денег не было.

   Прежде обыкновенно в это время возили навоз в поле.

   С самого раннего утра, едва только солнце начнет пробиваться сквозь помещичий березняк за оградой и рабочий из усадьбы едет с бочкой за водой, ведя за собой в поводу лошадь, как на дворах уже начинают скрипеть ворота. Запрягают в навозные телеги лошадей и с вилами идут на двор по сочному навозу, с продавливающейся сквозь пальцы коричневой жижей. А потом, вотк-нув в наложенный воз вилы и постелив на уголок грядки клочок чистой соломы, едут в поле, вниз по деревне, сидя боком и подставляя спину теплым лучам взошедшего солнца.

   Раннее утро, свежий воздух, роса, а кругом - разделенное на узкие полосы поле, все уже озаренное ранним солнцем. Въехав на свою полосу и бросив вожжи на спину лошади, начинают, стоя на возу, скапывать сочный навоз на давно ждущую землю. А потом, на опорожнившейся телеге, стоя, с грохотом отставших досок, скачут к деревне, поднимая за собой столб пыли и размахивая концами вожжей.

   Но в нынешнем году навоза никто не возил: сначала думали, что воейковский бугор перей-дет к ним, а потом ждали передела, - когда определится, где чья земля, чтобы на соседа не работать.

   И ничего не предпринимали. Днем все копались в сарае, на дворе или выходили на задвор-ки, чтобы постоять там, потрогать какую-нибудь старую телегу, которая валяется уже третий год, посмотреть на небо и, почесавши спину, снова вернуться в сарай.

   А Захар Алексеич целые дни проводил у себя на завалинке. Крыша у его избы давно вся прохудилась. И каждый раз после дождя он, выходя из избы, прежде всего попадал в сенцах ногой в лужу, потом долго осматривал промоченный лапоть, поставив его на порог.

   - Где промочился, ай на речку ходил? - спрашивал кто-нибудь, проходя мимо.

   - Нет, дома, - отвечал Захар Алексеич, кивнув головой назад в направлении сенец и не взглянув на спрашивавшего. Или кто-нибудь, проходя мимо и видя его сидящим на завалинке под худой крышей, говорил, остановившись:

   - Что ж крышу не чинишь, Захар Алексеич?

   Захар Алексеич сначала медленно поднимал голову на того, кто это говорил, потом уже отвечал:

   - Сына дожидаюсь, придет из солдат, починит.

   - А, это другое дело. - И уходил.

   А Захар Алексеич, посмотрев ему вслед, вставал, отходил на дорогу и долго рассматривал свою крышу, прикрыв глаза рукой против солнца.

   И так как Захар Алексеич всегда сидел на завалинке, то около него чаще всего собирался народ. Кто-нибудь выйдет из сенец на порог, почесывая поясницу, оглянется в одну сторону, потом в другую, не зная, что делать, - ужинать еще рано, делать все равно нечего. Возьмет и подсядет к Захару Алексеичу. Там, глядишь, еще кто-нибудь приплетется в старых валенках и накинутой на плечи шубенке, поеживаясь, точно от холода.

   А другие, когда увидят, что около Захара Алексеича зачем-то народ собрался, - идут уже толпой.

   И несмотря на то, что сам Захар Алексеич обыкновенно всегда сидит, молча опустив голову над коленями и зажав бороду в кулак, ничего не говорит, а все точно о чем-то думает, - около его избы вечно целый базар.

  

  

  

  

  

   Как-то вечером мужички собрались около избы Захара Алексеича потолковать, чтобы как-нибудь выйти из неопределенного положения, бесконечного ожидания чего-то.

   Пока не подошли все, общего разговора не зачинали и, по обыкновению, молча вертели папироски и молча закуривали друг у друга.

   - Ведь вот, не подвернись этот чертов бугор, сейчас бы возили себе навоз и знать бы ничего не знали, - сказал кто-то.

   - Коли бугра бы не было, так другое что-нибудь подвернулось бы...

   - Да, видно, своей судьбы, и правда, на коне не объедешь, - заметил кровельщик, сняв с головы и рассматривая свой картуз. Он всегда верил в какие-то сверхъестественные и внешние силы и в то, что уж если есть, то так и будет, - этого не изменишь. И все, что в силах человек сделать, - это только по приметам заранее узнать, что его ожидает.

   Все некоторое время молчали и уже хотели было перейти к разговору о переделе, но тут Степан что-то сказал про свои хорошие места.

   - Да что это за места такие? - крикнул почти с досадой кузнец, как голодный человек, которому уши прожужжали про сытый край, а толком ничего не объяснили.

   Степан вздохнул и покачал головой.

   - Кабы хорошие места найтить, так горя б не видать, - сказал он, не глядя на кузнеца, который с нетерпеливым раздражением смотрел на него и ждал.

   - Там, милый, все хорошо. Земля свежая, сильная, работы не просит. А прямо срубят лес, поскребут еловыми сучьями, и вырастает рожь, что человека не видать.

   - Человека, говорят, не видать, - сказал маленький Афоня, повернувшись к длинному Сидору, с которым они, как всегда, стояли в сторонке.

   - И собирают, говорят, по два урожая в год, - продолжал Степан.

   - По два урожая?!

   - И все там у них есть, готовенькое: в лесах орехи всякие, ягоды. У нас тут сады надо разводить, да смотреть за ними, да ухаживать...

   - Да еще ни черта не выходит... - вставил кто-то.

   - Да, - продолжал Степан, - а там все готовое господь посылает, исхитряется, и на всех хватает.

   - По скольку на каждого приходится? - спросил Иван Никитич, пересевший поближе к рассказчику, как бы боясь упустить необходимые данные.

   - Чего по скольку? ежели тебе нужно, пошел и достал.

   - А ежели он мое достанет?

   - Там, милый, этого нету - свое да мое. Зверья в лесах сколько хочешь, рыбы сколько хочешь. Все и твое и мое.

   - Да где они, хоть в какой стороне-то? - спросил опять нетерпеливо кузнец, как будто он сейчас готов был в чем есть бежать туда, если ему объяснят толком.

   - Кто ее знает, говорят, - туда подались, - отвечал Степан, махнув рукой направо, через голову сидевшего около него Ивана Никитича.

   Кузнец и Фома Коротенький посмотрели направо.

   - Трудно уж очень их найтить-то,- сказал Степан, грустно покачав головой,- хоронятся они от трудового народа. А ежели найдешь, все равно на одном месте целый век не просидишь.

   - Не просидишь? - переспросил Иван Никитич.

   - Нет. Народа не любят. Рассказывал мне один человек, нашел их...

   - Нашел все-таки?

   - Да. Так сначала, говорит, леса были, зверь всякий, рыбы сколько, и земля почесть сама рожала. Только леса повыжгут, сучьями этими покарябают, и готово.

   - Вот это земля! - сказали все.

   - А рыбу, говорит, не хуже нашего, отравой травили, неводами ловили. Первое время возами гребли.

   - Ах ты, черт!

   - Да, а потом, говорит, прошло лет пяток, что, говорит, куда делось! Голое все стало, рыба перевелась, зверь убег.

   - Опять вроде нашего, значит? Что за причина?

   - Та и причина, что не любят эти места народа, - сказал Степан, разминая какой-то ремешок на колене.

   Все стояли молча вокруг него, уныло глядя на этот ремешок.

   - Больше, говорят, пяти лет не выдерживает.

   - Хоть бы пять лет попользовался, чтоб сама рожала, не гнуть бы спину.

   - У нас вот тоже, - сказал Софрон, - мужики землю купили, так первые три года без навозу, без всего рожала, а потом с чего-то вся зачиврела и сошла на нет.

   - Все-таки три года! Ведь вот находят люди.

   - Судьба, милый, судьба, - сказал кровельщик, - ежели тебе в чем-нибудь не судьба, так хоть ты лбом разбейся, все равно ничего не будет.

   - Может, слова нужно какие знать? - сказал Фома Коротенький.

   - Ежели на плохие места попал, то тут хоть какие слова знай, все равно, видно, ничего не будет, - сказал Андрей.

   - Что тебе господь положил, над тем и трудись, - сказал Тихон, долго молчавший, стоя сзади всех, опершись грудью и седой бородой на свою высокую палку и ни к кому не обращаясь. Кузнец с раздражением оглянулся на него, с досадой плюнул и ничего не сказал.

   - Господь повелел от трудов своих и от земли кормиться. И где ты родился, там и умирай.

   - Да, черт! - вскрикнул, не выдержав, Захар, - как же от нее кормиться, когда она на нет сошла и не родит ничего?

   - Там и умирай! - повторил как бы про себя старик Тихон, и глаза его, не обращая внима-ния на Захара, смотрели вдаль, где синели полосы дальних лесов.

   - А какой там народ-то? - спросил у Степана Фома Коротенький, которому хотелось дослушать до конца.

   - Народ там всякий, только совсем другой, - ответил Степан. - Мы вот, скажем, навоз нынче не возим, потому боимся, как бы мои труды соседу не достались. А там этого не боятся: ты за меня, я за тебя...

   - А сам за себя никто... - подсказал Сенька.

   - ...И вот, милый, живут все дружно, по справедливости, - говорил Степан ласково. Он сидел в середине всех на завалинке и говорил это, ни к кому не обращаясь, а глядя в пространст-во. И лицо его было такое ласковое, умиленное и светлое, точно он видел перед собой не бугры, изрытые рвами, а эти хорошие места, где все хорошо и все люди хорошие и справедливые.

   - И судить там тоже не судят. Если докажешь, что тебе нужно было украсть, потому что у самого нету, то тебе сейчас выдадут без всякого разговору.

   - Это мое-то кровное выдадут? - спросил беспокойно Иван Никитич, отшатнувшись от Степана и с изумлением глядя на него.

   - Какое твое кровное? - сказал, не понимая, Степан.

   - К примеру говорю. Ежели у меня украли, то мое и отдадут?

   - Нет, из общего.

   - Из общего, это пускай. Только моего не касайся.

   - Эх, кабы разбогатеть, мы бы и тут такие хорошие места устроили, что беда... - сказал Николка-сапожник, ударив себя сложенным картузом по колену.

   - Устроим! - сказал зловеще Захар, посмотрев на усадьбы.

   - На старом месте не устроишь, свежее надо, - сказал кто-то, вздохнув.

   - Там все на свежих местах делают, - сказал Степан кротко, - там из-за бугра судиться не будут, а как перестала земля рожать, сейчас и переходят на свежее место.

   - А часто переходят? - спросил Иван Никитич.

   - Часто, - ответил Степан, - как земля начнет сходить на нет, так переходят.

   - Это пока тут соберешься, у них и там все на нет сойдет, - сказал в нетерпении кузнец.

   Все замолчали и долго сидели. Сумерки уже спустились над деревней. Роса сильнее пала на траву, и ребятишки уже привязывали к ракитам около изб лошадей, чтобы ехать в ночное. А мужики все сидели на завалинке, на бревнах и думали о такой земле, где работа легкая, всего много, рубежей никаких нет и работают все друг на друга, как братья.

  

  

  

  

  

   Дмитрий Ильич, ушедший часа на два, как он сказал, к Валентину Елагину, бесследно пропал, и Митрофан в первый раз очутился в таком положении, где он должен был проявлять инициативу.

   Плотника и столяра он привел, как было приказано, и велел им подождать около кухни, так как хозяин сейчас должен был вернуться.

   Плотники, сбросив с плеч свои мешочки и ящички с инструментами, присели подождать и покурить, а Митрофан пошел ходить по двору с тем своим обычным видом, с каким он обычно ходил, точно искал что-то.

   Предстояло привести усадьбу в хорошее состояние. Для этого нужно было произвести мелкий ремонт, вроде починки двери и карниза, потом поправить и кое-где заново поставить балясник, посбросать грачиные гнезда с берез и разделать цветник.

   Чем больше Митрофан ходил, тем больше набиралось дела. Приняться за все сразу, как он обыкновенно делал, здесь не было никакой возможности. Поэтому, походив, покурив на чурбач-ке около каждого дела, он наконец встал, поплевал на папироску и на руки, потерев их одна об другую, и сделал плечами такое движение, как будто перед началом дела расправлял члены.

   Начал он с самого легкого и веселого - со сломки. Ребятишек заставил лезть на гнезда и разорять их, а плотников - ломать балясник.

   - Вот тут и вам кстати работа пока найдется, - сказал он плотникам, позвав их к балясин-ку, - а тем временем и хозяин подойдет.

   - Это можно, - сказали плотники, сбросив на траву с плеч свои кафтанишки и тоже поплевав на руки, - работа веселая; строить охотников не найдешь, а ломать - все с удоволь-ствием.

   И правда, когда они, затянув дубинушку, стали раскачивать подгнивший на своих столбах решетчатый балясник, с деревни, увидев, что тут ломают, прибежал Андрюшка босиком и в фартуке, карауливший соседний сад, потом мальчишки, и стали работать всем народом.

   Митрофан лучше всего помнил, что хозяин сказал: негодное все долой. Так что, когда балясник весь разгромили и дошли до ворот, то сломали и ворота. Потом дело перекинулось на ледник. Он стоял, покосившись своей старой соломенной крышей, на которой прорастала местами трава, и порог ушел в землю. Он еще мог служить, но Митрофан, потрогавши стенку руками и отойдя от ледника, махнул на него рукой, как на обреченного:

   - Вали и его, мешается только. Тут все каменное надо, да расплантовать бы как следует и пустить все сразу, - сказал он больше сам себе, чем своим помощникам. - А то понемножку никогда ничего не сделаешь. Ах, ты, мать честная! - вскрикнул он, вдруг вспомнив. - Ямы эти еще для сирени рыть нужно, - пойдемте, видно, покопаемся.

   - Сперва кончили бы с ледником-то, - сказали плотники, отходя от ледника и отряхивая с подолов рубах гнилую труху и пыль.

   - Ничего, тут и так не много осталось, - сказал Митрофан, - главное дело - крыши свалили, а стены разнести всегда успеется. Идите туда, я сейчас лопатки принесу, - прибавил он, махнув плотникам рукой по направлению к дому.

   Те пошли, но Митрофан, который должен был нагнать их через минуту с захваченными из сарая лопатами, пропал. Оказалось, что, беря из сарая лопату, он наткнулся на железные навоз-ные вилы и тут вспомнил про цветник, куда хозяин велел привезти навоза.

   - Чтоб тебя черти взяли! тут голова помутится, - сказал он со злобой в противополож-ность своему всегдашнему ровному настроению. - Говорил, что сразу всего не сделаешь, - придется ехать за навозом. - Он кликнул Тита и велел ему привезти навоза, а сам пошел к плотникам.

   - Куда навоз-то везть? - спросил Тит, крикнув ему вдогонку.

   - Туда, к дому, - отвечал неопределенно и с досадой Митрофан.

   - Черт ее знает, разве за всем сразу усмотришь? - сказал он, подходя к плотникам с лопатами. - Ну-ка, господи благослови, как бы не подгадить, по прямой налаживай, - и воткнул лопату в землю.

   Но сам Митрофан только для примера копнул раза два лопатой, потом бросил ее и, высмор-кавшись через руку в сторону, сел на бревно сломанного балясинка покурить. А потом начал развивать план, что и как нужно сделать, но на полуслове остановился, увидев, что Тит, привез-ший навоз, валит его к самому крыльцу. Он поднялся с места и, заматывая кисет на ходу, пошел к Титу.

   - Вот окаянный народ-то! Куда ж ты валишь? - закричал он на Тита, который, взобрав-шись на телегу с привезенным навозом, сваливал его вместо клумбы около парадного. - Черто-ва голова, есть у тебя соображение об деле или нет? и валишь сюда! - сказал он, подойдя к телеге и держа кисет в одной руке, а другой показав на кучу.

   - А что?.. - спросил Тит, стоя на своих кривых ногах в лаптях на телеге с навозом и глядя то на Митрофана, то на сваленную кучу.

   - То!.. ходить-то через нее как?.. Вот куда надо! - сказал он, круто повернувшись налево и ткнув в сторону клумбы пальцем.

   - А я почем знаю? - отвечал Тит. - Мне сказано... ну, там свалю, нешто мне не все равно?

   - Своя голова должна работать, - сказал Митрофан. - Ну, теперь уж нечего, - прибавил он, когда Тит, посмотрев по указанному направлению, начал было повора