Романов Пантелеймон Сергеевич - Русь. Часть первая

у не обращался. И даже при упоминании имени общего знакомого его лицо осталось так же сухо и безразлично.

   "Наверное, немец, - подумал Митенька, - у него нет к человеку никакого отношения, кроме формального".

   Он вышел. И хотя у него сейчас было особенно сильно презрение ко всему этому глупому учреждению с его никому не нужной работой, все-таки, вопреки всякой логике, было возбуж-денно-радостное чувство подъема от сознания, что он сам добился и сделал дело. Валентин, наверное, удивится, как он скоро все устроил.

   Правда, дело было сделано именно то, которое он принципиально не хотел делать.

   - Но начал его не я, - сказал Митенька, - а раз уже начато, нужно доводить до конца. И я рад, что все так легко и скоро вышло. - Но тут он вдруг вскинулся и с досадой хлопнул себя по лбу:

   - Подписаться забыл!

   Митенька, упустив из вида, что он на многолюдной улице, неожиданно быстро повернулся и нос к носу столкнулся с какой-то спешившей старушкой с керосинной жестянкой, которая у нее вылетела от неожиданного толчка, и она только успела поймать ее в воздухе обеими руками.

   - Ну, не стоит возвращаться, - сказал вслух Митенька, - все к лучшему... - И пошел в гостиницу.

   Старуха, обтирая рукав, только со злобой посмотрела ему вслед.

   Валентин, как ни в чем не бывало, сидел в номере за портвейном.

   - Что же ты?.. - закричал Митенька, бросив фуражку на кресло.

   - А что? - спросил Валентин.

   - Как что?.. В суде-то не был?

   - В каком суде? - спросил Валентин.

   - Да все в том же, насчет жалобы...

   - Да, это я, оказывается, каким-то образом забыл. Ну, завтра схожу.

   - Нет, уж теперь не надо. Сам все сделал. Завтра я заеду домой, а оттуда уж приеду на заседание Общества, а то и туда опоздаем.

   - Успеем, - сказал спокойно Валентин.

  

  

  

  

  

   Плотники жили в усадьбе Воейкова уже пятые сутки. И каждый раз на их вопрос, когда же придет хозяин, Митрофан выходил из кухни и, оглянувшись на обе стороны - к воротам и к саду, - говорил, что должен сейчас быть.

   Оставленный на такой долгий срок с своей собственной инициативой, он, видимо, потерял-ся и упал духом. Пока шла сломка, до тех пор был подъем и не было надобности заглядыввать вперед. Самое большее приходилось смотреть, как бы без него его помощники не смахнули заодно и самый дом, так как по всему было видно, что работа эта пришлась им по душе.

   Но, когда вся разрушительная часть была кончена и должна была начаться созидательная, подъем у всех сразу упал, точно кончился праздник и наступили серые будни.

   Андрюшка куда-то скрылся, ребятишки, орудовавшие над гнездами, среди гама и крика перепуганных насмерть грачей, тоже исчезли. А плотники, охотно разворачивавшие незадолго перед этим остатки кирпичной стены у старой бани, стали вдруг говорить, что им надо домой, когда Митрофан попросил было их помочь ему рыть ямы для сирени.

   Двор на шестой день деятельности Митрофана имел приблизительно такой вид: весь баляс-ник, шедший от ворот длинной линией под развесистыми старыми березами выездной аллеи, был разметан точно вихрем, и вся дорога по аллее была завалена растащенными и брошенными в разных направлениях столбами и рассыпавшимися палочками балясинка. Ближе к дому торча-ла печка и закопченная труба старой бани. А дальше валялось всякое старье, разбросанное по двору, вроде остатков ветхого ледника, который после операции представлял собою вороха сваленной с крыши гнилой соломы и зияющую яму, забранную внутри срубом из стоячих бревен, на которых росли белые и нежно-розовые грибы от сырости.

   Митрофан ходил по двору среди развалин, присаживался на бревно, курил трубочку, как бы обдумывая дальнейший план, и все поглядывал в сторону ворот.

   Несмотря на его обычно невозмутимый вид, чувствовалось, что он растерялся. В первой половине работы не нужно было плана: валяй подряд, и кончено дело. Теперь же нужен был план и скучная кропотливая работа. План был у барина. А барина не было. Ушел на два часа, а пропал чуть не на неделю. И неизвестно что.

   Но что хуже всего - Митрофан явно потерял всякое влияние на массы, то есть на ребяти-шек, на Андрюшку и плотников. И, когда он начинал им говорить, чтобы прибили новую петлю у двери, бородатый плотник возразил на это как раз то же, что Митрофан сам возражал барину:

   - Что же дверь... Тут не одну дверь, тут вон сколько надо делать. Около двери этой всего на пять минут и работы, а вот дальше-то как и что - это, брат, дело девятое. Дверь уж заодно тогда. Тут и эту-то петлю к чертовой матери надо, она тоже еле держится, - сказал он. И, пере-ложив трубочку во рту, рванул дверь обеими руками и сорвал с последней петли. Отбросил ее на навозные кучи и, вынув трубочку изо рта, сплюнул.

   - Вот тебе вся твоя и петля, - сказал он. - А то ты одну переменил бы, а через неделю, глядь, она с другой соскочила.

   На это Митрофан ничего не возразил, так как сам хорошо понимал, что это - святая правда.

   - Сейчас должон быть, - сказал он только, посмотрев на ворота, - придется подождать, а то, правда, что ж с пустяка начинать. Вот придет, тогда мы и распространим.

   - Известное дело, хозяину виднее, - сказал худощавый плотник. - А то начнешь, глядь, то не так, это не так, ведь эти господа...

   - Не дай бог, - сказал Митрофан, - у него семь пятниц на неделе.

   - Вот то-то и оно-то.

   И он уж больше не заговаривал с плотниками, предоставив им полную возможность обедать в кухне с Настасьей из деревянной миски большими деревянными ложками, пить чай, выдувая по два самовара, и спать на полатях на своих овчинах.

   Попробовал было взяться за дело собственными силами, - так как на этот раз оказалось, что лучше и легче самому гнуть спину, чем управлять чужими спинами, - но походив среди этого разгрома и покурив, махнул наконец рукой и сказал:

   - Да нешто тут это все сразу сделаешь?! Поэтому, взявши лопату, скромно и тихо принял-ся копать перед домом ямы для сирени.

   - Как бы потрафить, чтобы в сторону не забрало, - сказал он сам себе, стоя с лопатой в руках спиной к дому.

  

  

  

  

  

   Дмитрий Ильич Воейков, возвращаясь домой на Валентиновых лошадях с Ларькой на козлах, чувствовал физическое томление под ложечкой, где у него ныло и щемило от мысли, что вдруг мужики уже узнали о поданной на них жалобе.

   И поэтому он ехал по деревне, стараясь не смотреть по сторонам, чтобы не встречаться глазами с мужиками, по отношению к которым он, кроме высшей вины, как к угнетенным, чувствовал теперь еще низшую и мелкую вину: обещал не подавать и обманул. И ему приходи-лось, как вору или как человеку, которого вот-вот схватят за рукав и при всем народе уличат в двоедушии и предательстве, пробираться в свою усадьбу, которую он собирался превратить в райский уголок.

   А этот райский уголок тоже приготовил ему сюрприз руками Митрофана, который бескон-трольно царил в усадьбе целых пять суток.

   И, когда Ларька по своему обыкновению разогнал тройку, чтобы лихо влететь во двор и подкатить к крыльцу, лошади чуть не поломали себе ноги в разбросанных бревнах и рассыпан-ных столбиках балясинка.

   Митенька почти с мистическим ужасом смотрел на то, что было на дворе. У него в первый момент даже промелькнула нелепая мысль о возмездии за его, не столько старую высшую вину, сколько за новую, низшую - перед массами.

   Но это было только в первый короткий момент. В следующий - он увидел Митрофана, сидевшего спиной к дому на краю ямы, уже около самого фундамента и копавшего лопатой и ломом землю. Митрофан не торопился повернуть голову в сторону подъезжавшего хозяина и, казалось, еще глубже ушел в работу.

   А хозяин, загоревшись целым ураганом возмущения, ждал только, когда лошади, выписы-вавшие с коляской вавилоны по аллее под треск ломаемых колесами столбиков, подъедут несколько ближе к крыльцу, чтобы налететь на своего слугу.

   - Ты что же это?.. - закричал Митенька, весь покраснев от гнева и на ходу выпрыгнув из экипажа. - Что ты тут?.. Я тебя оставил, а ты что?..

   Митрофан, перестав рыть, поднял голову.

   - А что? - сказал он.

   Тут между хозяином и слугой произошел обычный в этих случаях разговор, начавшийся в повышенном тоне со стороны хозяина и окончившийся очень пониженным благодаря победе доводов Митрофана, ссылавшегося, как всегда, на порчу дела со стороны каких-то сверхъестес-твенных сил.

   Предстояло взять дело в свои крепкие руки и показать Митрофану, как надо обходиться со сверхъестественными силами.

   Работа предстояла нелегкая, благодаря тому, что Митрофан развил деятельность в огром-ном масштабе.

   Положим, Дмитрий Ильич и сам не любил крохоборства. Тут Митрофан неисповедимыми путями сходился точка в точку со своим хозяином в методах и приемах работы, несмотря на громадную разницу, может быть, даже пропасть, которая была между их характерами во всем остальном.

   Но, благодаря тому, что Митофан испортил дело в самом начале, произведя генеральный разгром, - порыв, с каким Митенька начал новую жизнь, упал. Этот разгром и сор испортили всю картину, которая рисовалась в его воображении. Вообще у Митеньки на дороге к выполне-нию всяких крупных дел всегда стояло несколько опасностей. Они обыкновенно гасили огонь порыва как раз именно в тот момент, когда должна была начаться самая работа. Первая опас-ность - предварительные мечты о том, что будет, когда всё задание будет выполнено. Следст-вием этого бывало то, что всё наслаждение от процесса и результатов работы он успевал пережить и перечувствовать, не начавши самой работы.

   Благодаря этому и бывало, что у него десять дел начато и ни одно не закончено.

   Потом была опасность в необыкновенной широте и глубине захвата. Маленьких дел он не любил делать, потому что они не зажигали, не давали подъема. И потому они оставались неоконченными. Большое дело давало подъем, но требовало длительного напряжения. А длительного напряжения Митенька не выносил.

   И потому дело оставалось тоже неоконченным. В делах, требовавших участия других людей, была опасность другого рода. Это - необходимость организации и подчинения воли этих людей своей воле.

   Практика его прошлой жизни, идейной, имела то преимущество, что подчинять себе волю других людей там было не нужно, потому что и людей никаких не было. Было только одно эксплуатируемое большинство, которое теоретически подчинялось всему, что следовало по программе для его блага.

   Организации тоже не требовалось, потому что это большинство представляло собой совершенно однородную массу, лишенную всяких противоречий.

   Притом оно было распылено по всему миру и до того момента, когда в силу эволюции все будет готово, нечего было ломать голову над этим.

   Кроме того, всякое подчинение чужой воли было для Митеньки нравственно тяжело. Он даже чувствовал себя как бы виноватым, когда ему приходилось приказывать зависевшим от него людям.

   Ему морально было гораздо легче быть управляемым, чем самому управлять.

   И, наконец, еще опаснее было положение тогда, когда за осуществление своей мысли приходилось бороться и побеждать злую волю других людей.

   Если воля была очень злая, то в первый момент она вызывала взрыв негодования. Но уже через некоторое время появлялась склонность к размышлению, рефлекс, который начинал разъедать и расшатывать энергию, входить во все мотивы, которые привели злую волю к дурному поступку.

   Вот так именно обстояло дело и теперь: его новая жизнь требовала длительного личного напряжения, организации подведомственной ему живой силы, в лице Митрофана и Тита, и борьбы с злой волей за свое право, то есть с мужиками.

   Что касается последнего пункта, то здесь дело обстояло особенно плохо благодаря ложному шагу, сделанному в самом начале: уж если решил с ними бороться - нужно было идти до конца

   А то вышло так, что он допустил размышление и отказался было от подачи жалобы. Но, отказавшись, подал. Хотя и не по своей воле.

   А теперь невольно, с замиранием сердца, думал о том, что мужики узнают об этом и выйдет скверно. Настолько скверно, что не хватит силы в глаза смотреть.

   При таком положении какая же тут могла быть борьба?!

   Дело с организацией и планомерным направлением живой силы тоже дало трещину. Живая сила попалась такая, что ангела способна вывести из терпения: пошлют Тита в город за матери-алом, он винты привезет, а гвозди забудет. Нужно крыть крышу, а он, вместо драни, доски привез.

   И вот, благодаря всему этому, творческий подъем и погас в самом начале. Тем более, что Митрофан, по мере того как работа теряла праздничность новизны, начинал проявлять инерт-ность. Он все сидел, курил, а когда его посылали куда-нибудь, плелся, заплетая ногу за ногу.

   И хозяин от одного этого вида приходил в отчаяние.

   - Что ты ногами-то заплетаешь, точно тебя на веревке тащат? - кричал он тогда на Митрофана. - Смотреть противно. Ходи как следует! О, боже мой, что за народ!

   К этому еще присоединилась нелепость с жалобой: так как он, подав жалобу, забыл подписаться, то ему прислали ее обратно. В другое время Митенька просто плюнул бы на это дело. Но сейчас он, закусив губы, послал Тита в город с запечатанным пакетом.

   - Начал не я, - сказал он себе, - но раз начато, то до конца довести нужно. И я доведу! А им прямо скажу, что они заслуживают этого. Мало ли что обещал не подавать. Взял, да переду-мал.

   А потом пришли в усадьбу мужики - Федор и Иван Никитич - под видом желания посмо-треть постройку. И стороной заговорили о Захаре и прочих мужиках, которые не понимают хорошего обращения.

   - Уж слух прошел, будто жалобу на нас подать изволили, - сказал Иван Никитич, наклонив набок голову и посмотрев на Митеньку.

   Митенька, испугавшись, растерялся и сказал, что никакой жалобы не подавал. Как жили, так и будем жить.

   - Ну, вот, я говорил, что брехня, - сказал Федор. - Это все Захар. Кабы не этот злодей, стали бы мы нахальничать! Мы еще при батюшке вашем жили, слава тебе господи... А Захарку стоит проучить, да еще кузнеца.

   И он рассказал про всех, что они говорили и что замышляли.

   Сделал он это не потому, чтобы хотел устроить гадость своим односельчанам, а просто потому, что был очень растроган и возбужден тем, что дурные подозрения оказались ложными.

   А там опять повторялась история с телятами, и опять на луг запустили коров. И нужно было, не ослабляя энергии, отстаивать свое право и место в жизни, укрепленное за ним всякой властью, начиная от суда до полиции.

   Но владелец уже не стал прогонять этих телят и коров, во-первых, из чувства неловкости от сознания, что он владеет тысячей десятин, а мужиков преследует за каждого теленка. И сейчас же выступало в сознании чувство исторической вины перед ними.

   А во-вторых, жалоба все равно подана, и они ответят по совокупности за все вместе.

   Но у Митеньки было хорошее чувство оттого, что разговор с мужиками прошел легко, и они и он почувствовали почти любовь друг к другу.

   Народ, как целое, он любил принципиально. Даже обязан был любить вплоть до отречения от себя, что он и делал всю свою юность. Но к отдельным единицам из этого народа он никогда не чувствовал ничего, кроме презрения, как к дикарям, мучительно искал и не знал, о чем с ними говорить.

   Теперь же, ощутив свободу и легкость общения в разговоре с Федором и Иваном Никити-чем, Митенька Воейков почувствовал приподнятое ощущение дружбы и любви. Но, вслед за уходом мужиков, вернулся Тит и привез жалобу обратно, так как Дмитрий Ильич подписаться-то подписался, а гербовой сбор забыл оплатить.

   Пришлось, закусив губы, опять посылать.

   Все это вместе делало то, что лишний раз приходила справедливая мысль: "Пока внешние условия не повернутся в благоприятную сторону, до тех пор ни за что не следует приниматься, потому что только проклянешь свою окаянную судьбу и все равно ничего не сделаешь".

   Так оно и вышло: Митрофан на какое-то замечание хозяина сказал свое обычное: "не выйдет". Дмитрий Ильич чуть не заплакал от бессильного раздражения, раскричался, плюнул и ушел.

   Потом велел заложить лошадь и, сказав, что он умывает руки и не притронется больше ни к чему, уехал к Павлу Ивановичу на заседание Общества.

  

  

  

  

  

   Основною целью Общества, организуемого Павлом Ивановичем, было, как известно, - дать реальное приложение созревшим общественным силам, чтобы жизнь меньше походила на стоячее болото, в которое она мало-помалу превращалась.

   Чем дальше, тем больше замечалось отсутствие прежней широкой и дружной помещичьей жизни. Наперечет оставалось несколько усадеб, где еще теплилась прежняя дворянская жизнь.

   Теперь все больше сидели по своим углам. Все стало беднее и серее. Износилась ли земля или переменился народ, но не стало уж былой широты, хлебосольства и радушия. Дела не шли, имения разваливались, денег было мало, и уже нельзя стало радоваться каждому случайно заехавшему гостю и кормить его. И так все отвыкли от людей и привыкли к вечным нехваткам, что уж с испугом оглядывались на окна, когда на дворе слышался лай собак и звон бубенчиков подъехавшего экипажа.

   Не стало простоты, и как-то распались все связующие звенья между отдельными людьми.

   В старину все было просто. Вся жизнь была разделена на обыкновенные дни и дни торжест-венные - именины, праздники, семейные торжества, - когда люди собирались к соседям, поспевая к утреннему пирогу, потом переходили в зал за большой, уставленный десятками приборов стол. Отведывали одной-другой настоечки, лица оживлялись, громко и весело стучали ножи и вилки, поднимались и чокались рюмками в честь виновника торжества, и обед - среди налитых бокалов вина и отложенных в сторону салфеток - заканчивался в дружеских разгово-рах только в сумерки. А потом расставлялись зеленые столы в низких гостиных с кожаными диванами, с портретами предков и печами с отдушниками, распечатывались тяжелые, приятно-тонкие новые колоды атласных карт, скользивших в руках. Ставились по углам стола свечи, и старички, блестя лысинами, раздвинув фалды сюртуков, садились на всю ночь до утра.

   Спорить было не о чем. Все было ясно, и все в главном были согласны: береги отечество и православную веру, поддерживай национальную славу дедов, ешь, пей с друзьями и веселись. А когда придет срок и призовет вечный судия, ложись и умирай в своем старом, прочно выстроен-ном еще предками доме.

   Теперь же с каждым годом все больше и больше уходило из жизни веселье. Если прежде все были согласны в главных убеждениях, то теперь стали разбиваться на группы, всегда враж-дебные одна другой. И тесная дворянская семья стала распыляться.

   Теперь не было в жизни ни одного общего прочного вековечного центра, вокруг которого сходились бы люди, как около чего-то незыблемого и непререкаемого. В жизни появились вопросы, а около вопросов - отдельные партии. И чем больше вырастало вопросов, тем боль-ше вырастало групп и партий, которые спали и видели - утопить в ложке воды всех своих противников, которых считали или тупыми, отсталыми людьми, или предателями и разрушите-лями.

   Старинные праздники проходили тоскливо, серо и уныло. Всем было уже как-то неловко придерживаться старинных уставов и обычаев, когда выяснилась ретроградность всех этих национальных красот. И многое из того, что в старину казалось священным и не подлежащим никакому обсуждению, теперь не только ставилось под сомнение, но многого стыдились и от многого отрекались, как от позорного своей отсталостью наследства.

   Прежде собирались для того, чтобы, взявши гончих, выехать в ближайшую порубку, по свежей пороше погонять до ранних зимних сумерек зайцев. Или поздравить уважаемого именинника и, - как подобает случаю, - выпить. И в этом разногласия никакого никогда не было. И разговоры все были самые простые: об охоте, о посеве, о московских цыганах и о веселой молодости. И если спорили иной раз жарко, то уже через час чокались за ужином, желая друг другу здравствовать на многие лета.

   Если заходили крупные разговоры по поводу некоторой заповеди в отношении к чужой жене и доходило дело до пистолетов, то десяток друзей с обеих сторон собирались мирить случайных врагов. И, заставивши их поцеловаться, выпивали за здоровье обоих.

   Теперь же, если и собирались, то только на каком-нибудь юбилее общественного и полити-ческого деятеля, а не на празднике, и говорили только о политике, общественности и об угнетен-ных массах, так как говорить о чем-нибудь другом или пересыпать из пустого в порожнее по старинке просто было неудобно в таких случаях.

   Но когда говорили о политике и общественности, то не оказывалось почти ни одного чело-века, который был бы согласен во всем с своим соседом. Сходились в целях - расходились в тактике. Сходились в тактике - расходились в целях.

   Главных течений было два. Одно стояло за то, чтобы во всей целости сохранить старинные православные заветы, прежнюю силу и доблестную славу родной земли с подчинением единой воле помазанника. Другое стояло за полное искоренение этих православных заветов, доблестной славы предков и самого православного помазанника, как наследия деспотизма и невежества.

   "Сохраните все, и настанет золотой век, - говорили представители первого течения, - государство будет могуче своей целостностью, соседние народы и государства будут с боязнью и уважением прислушиваться к каждому слову великого царя и могучего своей верой народа русского".

   "Разрушьте все это, а самодержавного сковырните в первую очередь, - говорили предста-вители второго течения, - и тогда будет уравнение и братская любовь между всеми народами".

   За первое течение стояло исключительно старое поколение, за второе - все молодое и разночинцы. И если старое поколение бранило представителей молодого разрушителями, мальчишками и вольнодумцами, то представители второго течения считали вообще для себя неудобным какое бы то ни было общение с представителями первого, так как было ясно, что исповедовать веру, помимо того, что она опровергнута всеми последними научными данными, - было равносильно поощрению затемнения масс. Отстаивать национальность и укреплять ее - равносильно было измене перед человечеством и угнетенными нациями, вроде еврейской, которая, благодаря этому могуществу, голову приклонить нигде не может. Держаться же за свою сословную форму - значит совершенно быть моральным идиотом и не чувствовать за своим сословием никакой исторической вины перед массами, которые, очевидно, только и имеют одно назначение в здешней жизни: быть эксплуатируемыми.

   Но, кроме этих двух главных течений, было бесконечное множество других, входивших в них, но не как союзники, а как протестанты, на почве часто очень тонких и незаметных для неопытного глаза различий. Это особенно имело место в передовом течении, где их боялись и презирали больше, чем открытых крепостников, которые хороши хоть тем, что их за версту видно.

  

  

  

  

  

   Съезд организаторов Общества был назначен в семь часов вечера 25 мая. Но одни, перепу-тав, приехали раньше часа на три, другие, в расчете на то, что этот народ к сроку все равно не способен никогда собраться и придется без толку ждать, подкатили только к девяти часам.

   И потом, когда уже нужно было начинать заседание, - все никак не могли всех созвать. Собраться не могли сразу потому, что в зале было скучно сидеть и дожидаться. Поэтому каждый, заглянув в дверь зала, где стоял стол с зеленым сукном, и увидев там только двух-трех человек, говорил себе или своему компаньону:

   - Э, рано еще, походим в саду немножко, а когда соберутся, тогда придем.

   - Что, не собрались там еще? - кричал кто-нибудь из сада, обращаясь к выходившим.

   - Да нет еще почти никого; три человека с половиной.

   - Ну что за народ, один раз как следует собраться не могут.

   Так что заседание открылось только в одиннадцатом часу, когда многие уже стали погля-дывать на часы и ворчать, что собрали зачем-то народ с самого утра и держат до поздней ночи.

   Наконец все собрались и, нерешительно отодвигая стулья, стали рассаживаться.

   Дворянство разместилось ближе к центру, а купечество заняло места на уголке стола. На другом конце, около Валентина, уселись Авенир, подъехавший после всех Владимир, Митенька Воейков и Петруша, которого Валентину удалось написать в Общество, убедив Павла Иванови-ча в необыкновенном практическом уме и красноречии Петруши. Старики из дворян несколько тревожно посматривали на эту теплую компанию, рассевшуюся около Валентина Елагина, точно шайка удальцов около своего атамана.

   Павел Иванович обратился к собранию с краткой речью, в которой, во-первых, приветство-вал объединение различных слоев общества, наглядно доказавшего тесную солидарность всех, несмотря на внешнее сословное разъединение. Затем сказал, что необходимо выработать ближайшую цель Общества, которое в общем призвано, конечно, быть вождем и скрепляющим звеном всех живых общественных сил.

   - А в заключение предлагаю выбрать председателя, - сказал Павел Иванович, хмурясь и садясь в свое кресло.

   Тут все заговорили разом, и каждому приходилось кричать, чтобы его голос был услышан.

   Председателем единогласно выбрали самого инициатора, за что ему только осталось раст-роганно раскланяться на все стороны. Но лицо его даже при этом не потеряло своей обычной хмурости и серьезности.

   Все так горячо приветствовали его, крича и оглядываясь друг на друга, - даже те, которые в первый раз видели Павла Ивановича, - что, казалось, они торжествовали свою давнюю мечту - видеть председателем именно Павла Ивановича.

   Кто-то крикнул было - качать, - и некоторые из Валентиновой группы уже сделали движение вскочить из-за стола и, перехватив избранника на дороге, дружно взяться за него, но пропустили момент: Павел Иванович уже перешел к председательскому креслу, остававшемуся свободным до избрания, и, захватив с собой туда звонок, сел.

   Потом выбрали секретаря - Александра Павловича Самарина, известного любителя охоты и милейшего человека. И ему так же обрадовались и хлопали в ладоши, на что Александр Павло-вич, растерянно улыбаясь и прижимая руки к груди своей венгерки, кланялся на все стороны. Выбрали помощника секретаря. И ему похлопали, хотя уже меньше.

   Задачей первого заседания было только определение точной цели существования Общества и выбор президиума. Поэтому все думали, что к двенадцати часам кончат. Но вышло не то.

   Люди, казалось, самые свободные, без предрассудков, которые не могли спокойно слышать о формализме и бюрократизме, когда дошло до дела, вдруг стали такими крючками, что цепля-лись за каждую формальность. Кто-то потребовал даже выработки регламента, по которому проходили бы заседания.

   Регламент после всяких споров выработали. Но, что было значительно труднее, - заста-вить соблюдать этот регламент и сорганизовать многочисленное разношерстное общество, чтобы оно не ползло в разные стороны каждую минуту.

   Авенир, точно застоявшийся конь, почуявший свободу, то и дело вскакивал с места и кричал, чтобы не нарушали регламента, а сам нарушал его больше всех, потому что постоянно залезал в чужую область: перебивал председателя и с места возражал оратору, когда никто его не просил об этом. А потом и вовсе закричал, что ну его к черту, этот регламент.

   - Мы шире регламента, и нас вы не скрутите никакими регламентами, - крикнул он.

   - Отдохнул бы немножко, сел, - сказал ему Валентин.

   - Не могу, брат, - отвечал Авенир, беспокойно оглянувшись на Валентина, - с тех пор, как ты уехал, ни разу вдоволь поговорить и поспорить не удалось.

   Петруша сидел около Валентина и уже мигал слипающимися глазами. Он совершенно не мог бороться со сном, когда ему приходилось слушать речи или печатное слово. Тут его охва-тывал такой сон, как будто он не спал десять ночей подряд.

   - Ты бы записался в число ораторов, - сказал ему Валентин, посмотрев на него сбоку, - ведь говорить хорошо можешь.

   Петруша только молча повел своей воловьей шеей и ничего не сказал.

   Из регламента выяснилось, что необходимо составить повестку дня. И тут Федюков, до того презрительно молчавший, вдруг спросил, почему среди членов нет представителей других наций, хотя бы евреев, которых в городе много, и потребовал, чтобы на повестку был поставлен еврейский вопрос, который требует наконец своего разрешения.

   - Разбираться в этом вопросе не наше дело, - сказал, нахмурившись, Павел Иванович, - это дело правительства.

   - Ах, это не наше дело? - сказал иронически Федюков.

   - Как чуть что, так не наше дело. А где же наше-то? - закричали, как ужаленные, неско-лько голосов с разных сторон.

   - Не говорите с места! Куда вы через весь стол-то лезете?!

   - Ну никакого порядка... - говорили недовольные голоса.

   - Призовите их к порядку, чего они орут? - надрываясь, кричал тонким голоском жидень-кий дворянин в куцем пиджачке, сидевший рядом с Павлом Ивановичем.

   - Да вы сами-то чего кричите? - сказал раздраженно, глядя на него снизу, сосед.

   - Кричу, потому что председатель пешка, не может восстановить порядка.

   Павел Иванович растерянно, но упорно и хмуро звонил во все стороны.

   - Тише-е! - крикнул вдруг Щербаков, поднявшись во весь рост и ударив кулаком по столу. Он подвинулся со своим креслом ближе и оттеснил дворянина в куцем пиджачке, пристроившегося было около Павла Ивановича.

   - Ну и народ, разве с таким народом можно добиться толку? - говорили все, перегляды-ваясь.

   И правда, до заседания все были люди как люди, - скромные, с хорошими манерами, но, как только они добрались до этого стола, за которым можно было публично выражать свои мнения, так и пошло все вверх тормашками. И очевидно было, что стол с зеленым сукном и висящими на нем золотыми кистями по углам и листы бумаги перед каждым членом имели какое-то роковое значение и на всех действовали по-разному.

   Одни, сев за этот стол, вдруг сделались как бы другими людьми, порвавшими всякую связь с обыкновенным миром. Даже своим близким приятелям говорили "вы" и как будто не узнавали их, если приходилось высказывать противоположные им мнения, считая, очевидно, что их тепе-решнее положение исключает возможность личных и простых отношений. И были необычайно щепетильны, в особенности в отношении нарушений регламента.

   Другие, наоборот, как бы щеголяя своим свободным отношением к форме и торжественно-сти, ежеминутно нарушали и форму и торжественность. И держали себя так, как будто они здесь уже давно и все это - и стол, и листы перед каждым, и сукно с золотыми махрами - для них пустяки, своя обстановка, которой можно других удивить и заставить присмиреть, но не их.

   Наконец на минуту затихли, когда ставился вопрос о целях. И сначала было слушали спокойно, пока говорил председатель.

   Общество, по мысли основателя, должно было преследовать задачи чисто местного харак-тера, но большинство ораторов, после речи председателя, взяло сразу такой масштаб, который покрывал собою все государство, даже переходил его границы и усматривал недостатки в организации жизни западных соседей.

   Федюков, до которого дошла очередь говорить, сидевший до того совершенно молча с презрительной миной, сказал:

   - Общество при определении цели своего существования не должно довольствоваться скромными ханжескими размерами какого-то местного благотворителя от культуры. Оно должно сказать себе: всё или ничего...

   - Браво! - крикнул Авенир. - Всё или ничего. Средины не принимаем.

   - Браво! - крикнуло еще с десяток голосов, застучав при этом стульями.

   - Всё, что мы видим вокруг себя, - продолжал Федюков, оглянувшись на Авенира, - безобразие и никуда не годится. И я лично не могу без отвращения подумать о каком бы то ни было участии в общественной деятельности, пока картина общественной жизни в корне не переменится.

   - Верно! Молодец!

   - Что это они там? - сказал помощник секретаря, торопливо составлявший какую-то бумажку. - Да подождите вы, повестка еще не выработана. Что за наказание!

   - К делу ближе! - раздались голоса со стороны дворянства.

   - Не зажимайте рот оратору. Вам дороже всего форма, а не сущность, - закричали с другой стороны. - Душители!..

   Поднялся шум.

   Павел Иванович от непривычного напряжения сорвал голос и поэтому только звонил в колокольчик, а Щербаков через голову кричал на всех.

   Наконец, мало-помалу, успокоились. Председатель, придерживая рукой горло, стал гово-рить о том, что нужно же наметить хоть какие-нибудь границы и формы, ибо нельзя, в самом деле, тему об удобрении земли раздвигать до пределов общих принципиальных вопросов социальной жизни.

   - Глотку затыкаете! - раздался короткий, отрывистый возглас.

   - Ай, глаза колет? - крикнул другой, такой же отрывистый голос.

   - Молчать! - закричал Щербаков, зверски взглянув в сторону выскакивавших отдельных голосов, которые, как пузыри от дождя на воде, показывались и скрывались раньше, чем успева-ли уловить, кто это сказал.

   - Дайте же сорганизоваться хоть сколько-нибудь! - кричал умоляюще дворянин в куцем пиджачке.

   И так как возражения самые противоречивые сыпались неожиданно с разных сторон, то решили, что главным вопросом следующего заседания будет вопрос о распределении и размеще-нии всех членов по однородным группам или партиям, чтобы председатель хоть мог, по крайней мере, знать, с какой стороны каких ждать возражений.

   Необходимость этого сказалась еще и тогда, когда стали прилагать регламент к порядку прений. В нем было определено, что после выступления каждого оратора право голоса имеют: его единомышленник и представитель противоположного направления, то есть за и против.

   Но оказалось с первого же шага, что единомышленников не было ни у кого, а противниками каждого являлись все.

   И регламент приходилось или менять, или оставить его до следующего заседания, когда выяснится, на какие группы распадается Общество.

   - Эх, организаторы!.. - кричали со всех сторон.

   - Нет, голубчики! - воскликнул Авенир, уже ни к кому не обращаясь и никого не слушая, а грозя в пространство пальцем, - не на таких напали. Это вам не западные, разграфленные по линейке души, и нас вам не запрятать в рамочки. Потому что в нас - душа и огонь!

   - Это же возмутительно, наконец! - слышались раздраженные голоса людей, которые, видимо, отчаявшись добиться толку криком, с досадой бросили свои карандаши и даже повер-нулись боком к столу, отодвинувшись со своими креслами.

   Владимир, растерянно водивший по сторонам глазами, наконец, повернувшись к Валенти-ну, махнул рукой с видом человека, которому совсем закружили голову, и сказал:

   - Прямо, черт ее, что...

   - Нет, хорошо; молодой энергии много, - сказал Валентин, сидя несколько раскинувшись в кресле и переводя глаза с одного оратора на другого. - Вот никак не могу убедить Петрушу выступить. Его участие необходимо.

   - Что же определение цели Общества-то? Скоро мы до него доберемся? Или по-прежнему будем ерунду молоть, - сказал раздраженно плешивый дворянин.

   - Подождите вы тут с своим определением, - с досадой отозвался дворянин в куцем пиджачке, игравший роль церемониймейстера и пристроившийся уже к секретарям, после того как Щербаков оттеснил его своим стулом от председателя.

   В конце заседания оказалось, что главного вопроса, о целях, разрешить не успели.

   Когда заседание закрылось с тем, чтобы вопрос был перенесен на следующее заседание, то все как-то нехотя стали подниматься с мест и, разминая ноги, разговаривали и делились впечат-лениями. И как только отошли от стола с сукном и махрами, так опять стали тихими и коррект-ными людьми. Даже Щербаков, наступив на ногу Федюкову, тут же вежливо, почти с некоторым испугом за свою неловкость, извинился перед ним.

   - Нет, это только в анекдотах рассказывать про этот народ, - говорили одни.

   - Да, с такой публикой трудновато что-нибудь сделать, - говорили другие, - сами же установили порядок и не подчиняются.

   - И не подчинимся, - сказал Авенир.

   Павел Иванович, увидев, что уже все начинают расходиться, сказал:

   - Объявляю заседание закрытым. Следующее заседание - 30 мая, в котором выяснится групповой состав Общества.

   Он, нахмурившись, поклонился и отошел от стола, наткнувшись на кресло.

  

  

  

  

  

   Чего больше всего боялась баронесса Нина Черкасская, то и случилось: Валентин не собрался вовремя уехать на свой Урал. И когда она была у Тутолминых, на другой день после заседания Общества, она вдруг с ужасом узнала, что профессор Андрей Аполлонович вернулся из Москвы.

   - Вы теперь поняли, что этот ужасный человек со мной сделал?.. Он собирался через неделю по приезде ко мне уехать на Урал. Он собирается уже второй месяц...Что?..

   Павел Иванович, нахмурившись и закинув голову несколько назад, продолжительно посмотрел на баронессу с своего кресла, где он просматривал газету.

   - Но, милая моя, ты сама же говорила, что любишь его и нашла наконец свое счастье, - возразила Ольга Петровна.

   - Да, я люблю его и нашла наконец свое счастье, - но ведь два сразу... Куда я их дену? Я теперь даже боюсь туда ехать. Павел Иванович, вы - юрист, скажите мне что-нибудь... впро-чем, нет, не говорите, я ничего не запомню, все перепутаю, и это еще больше взволнует меня. И, главное, что же дальше?.. Так они и будут двое жить у меня?

   - У тебя действительно какая-то путаная голова, милый друг, - сказала Ольга Петровна, - останься с тем, кого ты больше любишь. И мой совет, - принимая в соображение твои некоторые свойства, - брать Валентина. Потому что профессор - всегда профессор. Я помню, он просидел со мной целый вечер, я примеривала при нем платье, и он... остался самим собой.

   - Ну да, да... - сказала баронесса, откинув голову, как при упоминании о такой вещи, которую она сама хорошо знает. - Но я сама не могу разобраться... С Андреем Аполлоновичем меня связывает высшее, единство душ, как он говорит сам. Но Валентин... ты права, он больше подходит для меня. В философии я ничего не понимаю. В этом высшем тоже ничего не пони-маю. Ты видишь эти платья с вырезами... Это я делала, чтобы вызвать в нем хоть что-нибудь... (я говорю о профессоре). Но ведь я же женщина! ты поймешь меня, Ольга... Я хочу сказать, что я имела основание на такой поступок... (я говорю о Валентине).

   - А какое основание ты имела, когда бросила барона для профессора?

   - Ну, милая моя, это так давно было, что я тут уже ничего не помню. И там все как-то перепуталось, так что я даже не знаю, кто бросил.

   Павел Иванович, сидевший за газетой между двумя подругами, то поднимал газету в уровень с головой и, нахмурившись, начинал читать, то опять опускал и продолжительно смотрел на баронессу, потом на жену.