Романов Пантелеймон Сергеевич - Русь. Часть первая

; - Но сейчас-то путаница в том, что тут никто никого не бросил, - сказала баронесса, в волнении пересаживаясь в кресло и оправляя складки платья. - С Андреем Аполлоновичем у меня высшее, единство душ. И он говорит, что человек не может жить без этого высшего, иначе он превратится в животное. Ты видишь, как все сплелось, - сказала баронесса, безнадежно разводя руками, - с профессором без Валентина я засну, умру от скуки, а с Валентином без профессора превращусь в животное. И потом я просто боюсь связывать себя с ним! Он увезет меня на Урал, заставит нагишом варить уху на берегу какого-то его дурацкого озера, воды которого, между прочим, священны... я не знаю, почему они священны. Одним словом - нет выхода. И это ужасно, ужасно! - сказала баронесса Нина, прижав обе руки со скомканным платочком к груди и подняв глаза к небу.

   - Боже мой! Я здесь сижу, а там, может быть, разыгралась уже трагедия. Ты поняла: приезжает человек к себе домой и видит, что там сидит другой человек, совершенно на него не похожий. Что он должен при этом чувствовать?..

   - Я не знаю, тебе виднее, что может при этом почувствовать профессор.

   Баронесса Нина несколько времени с каким-то затруднением мысли смотрела на Ольгу Петровну, потом, вздохнув, сказала:

   - Да, ты права, мне должно быть виднее.

   - А для профессора эта история будет неожиданностью... по твоему с ним прошлому?

   - Н-нет... не совсем, - нерешительно проговорила баронесса Нина.

   - И как же он реагировал на это прежде?

   - Видишь ли, тогда это бывало как-то проще: никто не забирался в дом и не жил по целым месяцам в его кабинете. Но ведь ты знаешь Валентина... Ты не была теперь в кабинете профессо-ра? О, значит, ты ничего не знаешь, что такое там творится. Восток!.. Уголок Востока... Это ужасный человек! Для него вообще ничего святого не существует. Нет, если бы я его знала, я никогда бы не пошла на это. Я запретила бы ему подходить ко мне. Но трудно за собой усмот-реть. Я даже не помню, когда и как это случилось. Я вообще все забываю. Может быть, я даже и запретила ему подходить ко мне... Ради бога, лошадей мне скорее, - сказала баронесса, вставая в величайшем волнении. - Я тебя извещу тотчас же, как приеду. - И она стала торопливо со-бирать разбросанные по всем столикам свои перчатки, шляпку и вуалетку с мелкими мушками.

   - Меня успокаивает только то, что профессор склонен к размышлению и не сделает необдуманного ужасного поступка. Вот иногда и высшее на что-нибудь может годиться. А в данном случае я на это только и рассчитываю. Но все-таки страшно, страшно... - прибавила она, поднеся пальчики к вискам и с ужасом глядя на Ольгу Петровну испуганными глазами. - Вдруг, несмотря на высшее, в нем проснется зверь?.. Ну, я еду. Помолитесь обо мне. В трудные минуты я никогда не забывала о боге. И, должно быть, это он спасал меня столько раз из всех моих запутанных и ужасных историй.

   Она торопливо надела перед зеркалом шляпу, спустила вуалетку до губ, потом, порывисто обняв подругу, дала Павлу Ивановичу поцеловать руку и, закивав головой, пошла было в перед-нюю, но сейчас же повернулась опять.

   - Павел Иванович, вы - юрист, успокойте меня ради бога, скажите, что ничего страшного произойти не может.

  

  

  

  

  

   Когда баронесса Нина, замирая от волнения, вошла к себе в дом, то оказалось, что без нее произошло то, чего она уж никак не могла предвидеть...

   Валентин, бывший весь день дома, лежа в кабинете профессора, после отъезда баронессы к Тутолминым, читал классиков, изредка протягивая руку к стакану с портвейном. После обеда заезжал Авенир, и Валентин, проведя его в кабинет, почему-то решил, что нужно сделать, чтобы было похоже на холодный осенний вечер. Поэтому закрыл внутренними деревянными ставнями окна и велел затопить камин.

   - Зачем ты эту чертовщину-то делаешь? - спросил Авенир.

   - Это необходимо, - отвечал Валентин. - Ты сам увидишь, что сейчас будет все другое. Жизнь в сущности только сырой материал, из которого можно сделать, что угодно, и совершен-но наоборот, благодаря чему можно не зависеть от окружающей жизни. Вот на дворе сейчас весна и день, а мы сделаем осень и вечер, холодный осенний вечер.

   Но Авенир спешил домой, и Валентину пришлось устраиваться одному.

   И вот, в самый разгар работы, когда камин уже весело трещал осиновыми дровами, во двор усадьбы въехала ямщицкая коляска с профессором Андреем Аполлоновичем, приехавшим к себе домой на летний отдых.

   Валентин вышел на подъезд, чтобы узнать, кого это занесло попутным ветром, и, стоя на крыльце без шляпы, смотрел на вылезавшего из коляски профессора.

   Здесь вышло небольшое замешательство, благодаря тому, что Валентин совершенно упус-тил из вида и как-то давно забыл, что он живет не у себя, а в чужом доме и с чужой женой, и что у этой жены есть муж.

   Он вежливо осведомился у приезжего; что ему угодно и к кому он.

   Приезжий, стоя перед ним в шляпе и дорожном балахоне, поправил очки и снизу вверх, - так как Валентин стоял на ступеньке, - несколько удивленно посмотрел на неизвестного господина, спрашивающего в его собственном доме, что ему угодно. Професор даже невольно и с некоторым испугом оглянулся на дом, как бы желая проверить, в свою ли усадьбу он попал. Усадьба была несомненно его собственная. Тогда профессор сказал, что приехал к баронессе Нине Алексеевне.

   Валентин вежливо наклонил голову и попросил путешественника зайти в дом обождать и обогреться, пока приедет хозяйка дома. Он крикнул прислуге, чтобы она взяла вещи и снесла их в комнату для гостей, а ямщика накормили бы.

   При упоминании о комнате для гостей профессор хотел было что-то сказать, но ничего не сказал. Он был такой мягкий, вежливый и кроткий человек, что, очевидно, ему показалось неловким и неделикатным спрашивать у этого приятного незнакомца, на каком основании он встречает его как хозяин дома и спроваживает в комнату для гостей.

   Валентин помог путнику раздеться, несмотря на усиленные протесты того, тронутого такой внимательностью, и пригласил его пока в кабинет, предупредительно показывая туда дорогу.

   И опять профессору показалось неудобно сказать, что он сам хорошо знает дорогу в свой собственный кабинет.

   И только, когда он вошел туда с дорожным портфелем и шляпой и увидел вместо своего рабочего кабинета уголок воспетого всеми поэтами Востока с пылающим камином и зажженны-ми средь бела дня лампадами, он чуть не уронил портфель и шляпу от изумления. Но сейчас же оправился.

   Профессор был довольно высокого роста, с сединой на висках, с приятным лицом, постоян-но складывавшимся в вежливую мягкую улыбку, и с какой-то боязнью причинить какое бы то ни было беспокойство окружающим. У него была привычка, - когда он стоя слушал, - поправ-лять рукой очки и даже держаться за мочку их и моргать, отчего лицо его выражало еще больше внимания и готовности.

   В кабинет подали чай, вино. И так как горничная была новая, не знавшая профессора, то она ничем не обнаружила создавшегося недоразумения.

   Валентин, как истый джентльмен, не спросил профессора, откуда он и по какому делу приехал к баронессе. А чтобы гость не томился и не скучал в чуждой ему обстановке, он был очень с ним внимателен и предупредительно вежлив.

   У них очень легко и живо завязалась беседа. Поводом к ней послужил вопрос профессора, почему такая странная обстановка в кабинете, какая-то смесь Востока с первобытностью.

   - Верно, - сказал Валентин, - смесь Востока с первобытностью. Это то самое, что мне и нужно было.. Ибо только в первобытности для нас свежесть, а культуру мы уже видели.

   - ...И не удовлетворены ею, - вежливо и мягко добавил профессор, - потому что в ней предел и точка, а душа наша хочет высшего и бесконечного. Я часто думаю, что, может быть, то, чем современный человек так дорожит - культура и цивилизация, являются только опреде-ленным этапом и, следовательно, очередной иллюзией и заблуждением, а не конечной стадией совершенства жизни. И через несколько сотен лет вся современная форма культуры изменится или многое, считающееся незыблемым, исчезнет...

   - Все исчезнет, - сказал Валентин спокойно.

   Профессор только молча посмотрел на Валентина через очки и ничего не сказал на это. Потом продолжал:

   - Взять хотя бы право, - я говорю, как специалист, - каким изменениям оно подверга-лось... И то право, каким мы живем, в сущности уже разрушено нашим сознанием. Мы внутрен-не живем тем правом, которое будет через триста, четыреста лет. А если мы проживем эти четыреста лет, то и тем правом будем не в состоянии удовлетвориться. Здесь какая-то неясность и нет логики.

   - И не нужно, - сказал Валентин, разглядывая на свет вино в стакане.

   Профессор хотел было что-то возразить, но, очевидно, не решился и только продолжитель-но посмотрел на Валентина, придержав мочку очков рукой.

   Валентин был даже доволен, что баронесса долго не приезжает и тем самым делает прият-ную беседу с случайным путешественником продолжительной.

   - Вот меня сейчас тянет на Урал, в дикие глухие места, - говорил Валентин, шагая по ковру с трубкой и заложив одну руку за спину, - на священные воды озера Тургояка, и туда я уезжаю ровно через неделю, если не считать сегодняшнего дня. Почему меня туда тянет? - спросил он, останавливаясь и глядя на профессора.

   Профессор тоже посмотрел на него.

   - Какая тут логика? Логики никакой, и наука здесь что-нибудь сказать бессильна. Просто душа хочет раздвинуть узкие пределы и вздохнуть вольным воздухом безбрежности. А здесь настроили везде всего, наставили тумбочек и думают, что хорошо.

   - Да, где тумбочки, там точка, - грустно согласился профессор.

   Потом друзья мысленно шагнули за тысячу лет вперед. Профессор выразил предположение о невероятных чудесах техники, к которым придет человечество. Но Валентину это не понрави-лось.

   - Скучно, - сказал он, - опять те же тумбочки будут. Из всего, чего достигла цивилиза-ция, заслуживает внимания только английский табак, сыр рокфор и некоторые сорта вина. Да еще женщины современного Парижа. Хотя теперь я и им предпочел бы дикарку, сильную, смуг-лую девушку, которая не понимает русского языка, не задает вопросов и прекрасно готовит пилав.

   Но тут началось что-то странное.

   Профессор подошел к письменному столу и, открыв его на глазах ничего не понимающего Валентина своим ключом, положил туда бумаги и портфель.

   Валентин проследил за ним удивленным взглядом, но ничего не сказал, решив, что у каждого человека могут быть свои странности.

   Беседа возобновилась.

   Потом профессор подошел к стенному шкапчику и, уверенной рукой достал флакончик со спиртом, потер себе висок и понюхал, извинившись за свою головную боль.

   Это уже начинало пахнуть спиритизмом, если человек, заехавши на перепутье в чужой дом, уверенно отпирает подошедшим ключом письменный стол и знает, где стоит флакончик со спиртом.

   Тут только Валентина осенило.

   - Так это вы?.. - сказал он, посмотрев на профессора.

   - Я... это я... Но ради бога, не беспокойтесь, - сказал Андрей Аполлонович, сделав вино-ватое и испуганное движение в сторону Валентина, как бы успокаивая его.

   И беседа продолжалась еще с большим интересом для обоих и с большей предупредитель-ностью с обеих сторон.

   Валентин вдруг почувствовал, что, может быть, он несколько виноват перед профессором, в особенности, как ему казалось, в деле устройства уголка Востока из кабинета ученого. И потому он был изысканно предупредителен.

   А профессор чувствовал себя тронутым предупредительностью человека, который, по всем видимостям, отнял у него жену, забрался к нему, как дикарь, в кабинет, перерыл там все, и не только, как бы следовало ожидать от подобного субъекта, не наклал ему в шею и не выгнал вон, а показал себя истинным джентльменом, способным понимать высшее.

   И ему из размягченного чувства признательности хотелось показать, что он не только не позволит себе предъявить и отстаивать свои права, но даже боится, как бы у его собеседника не явилось и тени подозрения на этот счет.

  

  

   Баронесса Нина с замирающим сердцем подходила к дверям кабинета. Она хотела призвать на помощь святого с двойным именем, которого привыкла призывать в подобных случаях, но от волнения забыла первую половину имени, самую главную, и потому ограничилась только тем, что торопливо перекрестилась мелкими крестиками и открыла дверь.

   Друзья, держа стаканы вина в руках, чокались за "будущее великой страны России без всяких точек", хотя с некоторыми оговорками по требованию профессора.

   - Андрэ!.. Валли!.. - воскликнула баронесса, протягивая к ним руки.

   Валентин повернулся со стаканом в руке, сейчас же, как воспитанный человек, встал в присутствии дамы и сказал, указывая свободным жестом руки в сторону профессора:

   - Позволь тебе представить... мой лучший друг, - и он, поклонившись, вышел на минуту из комнаты.

   - Андрэ!.. - сказала баронесса Нина, умоляюще сложив руки. - Клянусь тебе всемогу-щим богом, я тут ни в чем не виновата...

   Профессор, растроганный Валентином и теперь нашедший такое же отношение со стороны жены, сказал, что он и не думает оскорбляться, а совершенно наоборот.

   - Что наоборот, Андрэ? - спросила баронесса голосом страдания, готового перейти к надежде.

   - Я тронут и обезоружен. Это такой редкий человек...

   - Ну вот, Андрэ, я рада, что ты тут все понял. Я же ровно ничего не понимаю, - сказала баронесса, садясь более спокойно в кресло, с которого встал Валентин. - Да, это редкий, необыкновенный человек. Ты должен непременно полюбить его. Ты понял это? Ну вот. Я, собственно, ждала тебя. Я не знала, ехать мне с ним или остаться. Но ехать с тем, чтобы нагишом варить ему уху... это ужасно!

   - Какую уху?.. - спросил Андрей Аполлонович, с недоумением поднимая брови.

   - Ужасно, ужасно, - повторила баронесса Нина с силой и даже кончиками пальцев сжала виски. - Это такой ужасный человек... Ты даже не знаешь.

   В это время вошел Валентин.

   Баронесса Нина встала и, отойдя несколько поодаль, сжала перед грудью руки и смотрела то на одного, то на другого.

   - Боже! как я рада, - сказала она. - Я ехала с трепетом. Павел Иванович, - он юрист, - наговорил мне всяких ужасов, я даже ждала... крови, - сказала баронесса Нина, содрогнувшись плечами, - а вышло совсем наоборот. Вот теперь, Андрэ, я поняла, что - наоборот. Все наобо-рот, слава богу.

   Когда пришло время ложиться спать, то возникал вопрос, как пройдет эта комбинация.

   И как только Андрей Аполлонович понял, в чем затруднение, то сейчас же заявил, что он устроится здесь, на диване.

   Валентин, тронутый этим, сам пошел за матрацем, и они вдвоем с баронессой стали стелить постель профессору, который ходил за ними с вытянутыми руками и умолял не беспокоиться.

   И профессору только удалось втиснуться в средину их и помочь расстелить простыню, так как баронесса не умела этого сделать, и, сколько она, держась за один конец, ни раскидывала ее по воздуху, она все сползала другим концом на пол.

   Наконец они, осмотрев, все ли есть на ночь у профессора, с тем же подъемом растроганного чувства пожелали ему спокойной ночи и ушли на цыпочках.

   - Валентин, он, должно быть, все понял... - говорила Нина, стоя в спальне в кружевной сорочке. - Понимаешь теперь, что такое высшее? Вот кстати вспомнила и первую половину: Федор... Федор Стратилат. Ужасно глупые имена у этих святых. Как только трудная минута, так и перезабудешь их всех. Но все-таки, слава богу, слава богу, - сказала она, отдохновение вздо-хнув. И, свернувшись кошечкой под шелковым одеялом с холодной тонкой простыней, сейчас же заснула глубоким сном переволновавшегося ребенка.

  

  

  

  

  

   Мужики, Федор и Иван Никитич, вернулись растроганные и рассказали о своем разговоре с помещиком, о том, что он ни о чем худом даже и не думал.

   И все были растроганы и говорили, что таких людей - поискать. Вспомнили его отца и даже деда и в них нашли только одно хорошее. И всем было приятно говорить о хорошем человеке и находить еще лучше его достоинства.

   - Да, барин хороший, только горожа его чем-то не понравилась, что всю разломали, - сказал Сенька, свертывая папироску.

   - Да ну, бреши! мало ли что бывает, - заговорили с разных сторон, - известно, человек не без греха. Нечего об этом и толковать.

   - А что разломали, поправим, нешто тут долго? - говорили с разных сторон. - Главное дело - чувствуем.

   - Правильно!

   Все были так настроены на хороший лад умиления от душевных качеств Дмитрия Ильича, что напоминание о разломанной изгороди шло совершенно вразрез с общим настроением.

   А через полчаса пришел Фома Коротенький и сказал, что видел Тита, которого послали в город по судебному Делу.

   Все замолчали.

   - Тьфу ты, черт!

   - Ведь вы сейчас были у него? - спросил нетерпеливо кузнец, с раздражением глядя в упор на Федора и Ивана Никитича, как будто они были виноваты в заварившейся путанице.

   - Были...

   - Ну и что ж, он говорил, что не подаст? Те сказали, что говорил и что очень по-душевному с ними разговаривал.

   - А когда ты Тита видел? - спросил кузнец с тем же выражением человека, раздраженно-го запутанностью положения, обратившись к Фоме Коротенькому.

   - Да вот только что, с полчаса назад, - сказал Фома Коротенький, моргая и показывая пальцем в сторону ворот усадьбы, где он встретил Тита.

   Все посмотрели в ту сторону.

   - Может быть, еще ничего... душевно уж очень говорил-то, - сказал Федор.

   - Э-эх, черти, развесили губы-то, - сказал с величайшим презрением Захар, стоя в стороне. На него все оглянулись, сбитые с толку.

   - Вам дай соску в рот - вы и размякли, а тут вас и поволокут, куда надо.

   - Опять, знать, напоролись?.. - сказал кто-то.

   - Нас уж кто только ни обувал, - отозвался Андрей Горюн.

   Можно было ожидать, что все обрушатся на помещика, подзуженные Захаром, но его последние слова о том, что их поволокут, очевидно, повернули настроение в другую сторону.

   - А все из-за тебя, из-за черта! - крикнул голос сзади.

   - Известно дело, из-за него, - сказало еще несколько голосов.

   - Ему бы только глотку драть, а других под обух подводит.

   - Вот такие-то дьяволы и мутят всех...

   В круг вошел лавочник со счетами и, остановившись, ждал момента, когда затихнут. Все, увидев, что он хочет что-то сказать, замолкли. Ближе всех от него стоял Фома Коротенький в большой шапке, в лапотках и с палочкой и смотрел прямо в рот лавочнику, оглядываясь на других.

   - Поперек закона - не иди... - сказал лавочник, поднимая правую руку с растопырен-ными пальцами, - потому не твоего дурацкого ума это дело. Это - раз.

   Он отрубил в воздухе рукой. Потом опять медленно поднял вверх руку.

   - А чтобы против закона иттить, надо адвоката нанять да заплатить. А у тебя нет другой платы, кроме порточной заплаты. Это - два! - сказал лавочник, отрубив опять рукой.

   Слова его были шуточные, но тон назидательный и строгий. Поэтому по всем лицам пробежали только сдержанные улыбки. И положение Захара бесповоротно пошатнулось.

   Все почувствовали, что под ним нет никакой почвы, что закон не на его стороне, а с одним здоровым горлом закона не обойдешь. И все недоброжелательство, которое готово было обру-шиться на помещика, перенеслось на него, как на человека, который едва не подвел всех под опасное дело.

   - Откатывай к черту свой амбарчик! Откатывай! - закричали голоса.

   - Поневоле в суд подашь на таких вот чертей, - сказал кузнец, первым выступивший вна-чале на поддержку Захара. - Из-за одного всем придется терпеть. На кой черта ты нужен! - Он встал с бревна и вышел из круга.

   - Известное дело, - сказал сейчас же голос Ивана Никитича, - это только дурак будет глядеть да спускать, когда под его доброе подбираются да еще нахальничают. Барина и осуж-дать нельзя.

   - Человек-то уж больно хороший, душевный, - сказал Федор.

   - Такой зря в суд не поволокет, а если ты хам непонимающий, так с тобой и разговор другой, - говорили уже с разных сторон.

   Захар, отошедши в сторону, молча возбужденно курил и сплевывал, поглядывая в сторону своим кривым глазом с бельмом, и, казалось, не обращал внимания на относившиеся к нему замечания.

   - Местом, значит, ошиблись, Захар Степаныч, амбарчик-то не там поставили, - сказал ему Сенька. - Тебе бы хорошие места искать, Степан, может, проводит; там и амбарчик свой поставишь.

   - Черт их возьми, у них по тысяче десятин, да еще отхватили себе лучшие кусочки, а тут по одной не хватает, а чуть руку протянул - тебя к мировому, - сказал уже всеми покинутый Захар. - Все это одна шайка. А то сидят себе да книжки читают, газеты эти. Да я, может, тоже книжки читал бы да в хоромах сидел.

   - Лапти прежде отчисть, а то ковры замараешь, - сказал Сенька.

   - Да когда это землю-то делили?.. - спросил Фома Коротенький, оглядываясь то на одного, то на другого, как бы ожидая, кто ответит.

   - Какую землю? - спросил, сердито оглянувшись на него кривым глазом, Захар.

   - Да вот эту, что им по тысяче пришлось, а нам по десятине.

   - Когда нашего брата на конюшне драли, вот когда! - ответил злобно Захар.

   - Мы, значит, другим делом были заняты! - сказал Сенька. - Вот нас и обделили.

   - Сколько зря время упустили, - сказал кто-то, - сейчас бы и навоз был вывезен, и всё.

   - Что ж, общественные работы, что ли, начинать? - сказал кто-то.

   - Мостик бы до покоса поправить. А то когда ж мы его соберемся чинить?

   - Вот еще домовой навязался, мостик этот.

  

  

  

  

  

   В первое же воскресенье после обедни стали собираться в лощину к колодезю, - кто с лопатой, кто с топором, - чтобы чинить мостик и чистить колодезь.

   Этот мостик был каким-то наказанием божьим. Столько ни собирались, сколько ни чинили его всем обществом, - все равно ездить через него было нельзя.

   Если объявят общественную работу без складчины на водку, то почти никто не придет. И те, кто пришел, прождав часа два, разойдутся, ничего не починив, сказавши при этом:

   - Они будут на печке лежать, а мы за них работай! Как же!.. Не на дурачков напались!..

   Если же объявят, что после работы будет водка вскладчину, то всегда оказывается, что не утерпят и выпьют не после, а до работы и, заговорившись с приятелями, забудут, зачем пришли.

   И потом мостик этот, - когда еще строили в первый раз, то как-то не потрафили, - сделали его торчком, так что въезд на него возвышался на целый аршин над землей. Думали, очевидно, потом и скат к нему приделать, чтобы можно было хоть въехать на него, но не собрались.

   Поэтому каждый раз начинали починку с того, что валили перед мостиком хворост и соло-му в трясину, причем всегда ругали тех, кто этот мостик строил, и рассуждали о том, как нужно было бы его построить.

   - До чего народ непутевый. Заместо того, чтобы сразу сделать хорошо, они попыряли кое-как - и ладно. Что ж, для обчества, значит, - сойдет! - говорили мужики, сваливая солому в трясину и топчась по ней голыми ногами с засученными штанами.

   Но так как дома у всех были свои дела, а это дело было общественное, то есть не их собственное, то каждый больше делал вид, что он старается лучше всех, чтобы, наморившись, сказать: "Ну, я свое отворочал до поту, пойтить скотине корму дать".

   А потом сами же путаются и вязнут в этой соломе и хворосте или сворачивают от греха прямо в трясину и объезжают стороной мостик, дергая лошадь за вожжи и поглядывая на него со злобой и недоброжелательством.

   - Расселся тут на самой дороге, и объезжай его, черта. Какие это головы мостили? Настроили тут!

   С колодезем было то же. Весь его затянуло зеленой тиной, которая развевалась в нем от движения воды точно кисея. Вычистить его, по мнению всех, почти ничего не стоило, всего и работы на полчаса: прочистил канаву и ключ раскопал, только всего и дела.

   И, конечно, если бы этот колодезь принадлежал кому-нибудь одному, он десять раз уж сделал бы это. Но так как колодезь принадлежал всей деревне, то каждый надеялся, что общест-во сделает: почему непременно он должен чистить, когда другие не чистят? Он вычистит, а те, ничего не делавши, будут пользоваться?!

   В это воскресенье сразу же после обедни пришло более половины народа.

   - Время еще много, мы и колодезь и мостик этот обделать успеем, - говорили одни.

   - Время много, - соглашались другие, посмотрев на солнце.

   Пришедшие бросили свои лопаты на зеленый бугор над колодезем и начали свертывать папироски, ожидая, когда подойдут остальные и кстати обсудят предстоящее дело.

   - Его бы надо изладиться как-нибудь так устроить, чтоб - одно слово!.. Тут бугор этот скопать, а там насыпать, чтоб въезд хороший был.

   - И щебнем убить.

   - Да и колодезь тоже пора бы зацепить, а то уж там зелень какая-то вредная завелась. Хоть бы какой черт догадался, взял бы грабли да выскреб. А то привезешь домой кадушку, так там не вода, а одни какие-то гнезда плавают.

   - Дойдет черед и до него...

   Все мирно разговаривали, сидели, курили, сплевывая в траву, и изредка поглядывали на солнце.

   - Что за народ, нет того, чтобы всем дружно собираться.

   - Время еще слава богу... солнце высоко, - замечал кто-нибудь.

   - Захар Алексеич, ты где ж пропадаешь? - сказал староста, когда Захар Алексеич в своем рваном полушубке и старой шапке, сгорбясь, подошел с лопатой в руке и, почесывая плечо, оглядывал собравшихся. - Когда тебе сказано было приходить?

   - Ась? - сказал Захар Алексеич, не сразу найдя глазами того, кто ему это сказал.

   - Когда было сказано приходить? - повторил громче староста.

   - Когда... после обедни, - отвечал как-то нехотя Захар Алексеич, не глядя на спрашивав-шего и выискивая местечко, где бы положить лопату и присесть.

   - И до вечера все будет - после обедни.

   - Успеется, и так еще не все собрались.

   - Всяк должен знать за себя, - сказал строго лавочник, - а то один другого ждет, до вечера всех не соберешь.

   - Ну что ж, начинать так начинать...

   - Дай остальные-то подойдут, что ж мы, работники, что ли, на них?!

   - Братцы, дело обчественное, - сказал кротко и убедительно Степан, для чего-то держа шапку у груди и оглядывая всех, - мы изделаем, а всем польза будет.

   - Пользу делай для людей, которые дельные, а не для лежебоков, - ответил, не взглянув на него, лавочник.

   - Вот черти-то! - пятерых вся деревня жди, - говорили разные голоса. - Послать бы за ними...

   - Посылать нечего, не господа, сами должны знать.

   - Вот Фома Коротенький идет.

   Фома Коротенький шел куда-то мимо в своих лапотках и с палочкой. Проходя, он снял шапку и посмотрел с таким видом, как будто удивляясь, зачем столько народу собралось.

   На него тоже посмотрели, соображая, куда это он снарядился.

   - Братцы, что это собрались? - спросил он, уже пройдя несколько шагов и повернувшись.

   - А ты куда направился?

   - Да так, в слободку, насчет сапог узнать.

   - А мост-то кто за тебя чинить будет?

   - Ой, братец ты мой, из ума вон! - сказал Фома, взмахнув руками. - Надо, видно, за лопатой бежать.

   - Вот и собирай тут их, чертей безголовых! А сам же глотку на сходке драл.

   Уж принесли водки в стеклянной зеленоватой бутыли, на горлышко которой был надет опрокинутый толстый стаканчик. Еще подошел один человек. Недоставало четверых.

   - Четверо, а всю деревню заставляют ждать.

   - Эх, начали бы дружно, живо обладили и пошли бы себе домой, - говорили с разных сторон. - А то у людей праздник, а мы, как каторжные, и неизвестно, до каких пор тут сидеть.

   - Нешто с этим народом что сделаешь?

   - А тут бы и дела-то всего на два часа.

   - Ежели всей деревней, то и в один кончили бы.

   - А вот уже третий час сидим зря из-за четверых остолопов.

   - Вон, идет один! - крикнул кто-то.

   - Да это опять Фома Коротенький.

   - Э, чтоб тебя черти взяли, зря только мотается перед глазами.

   - Солнце еще далеко до обеда, - сказал Захар Алексеич.

   - Оно и прошлый год так-то далеко было, - ответил кто-то.

   Все посматривали на бутыль с водкой, которую по заведенному порядку должны были распить после работы.

   - Уж давно бы пили, сидели... - сказал нетерпеливо кузнец.

   - Вот четыре остолопа завелись на всю деревню, а из-за них хорошее дело стоит.

   - Выпить бы уж, что ли?.. - сказал голос сзади.

   Все замолчали.

   - Не порядок бы до работы-то пить...

   - По одной - ничего... - сказал еще чей-то нерешительный голос.

   - Про одну никто и не говорит; по одной отчего не выпить?

   - Ну, вали! - отозвались дружно все.

   Торопливо уселись в кружок, подбирая ноги и оглядываясь; четверть наклонилась с колена к стаканчику, и прозрачная зеленоватая влага забулькала. И пошли сниматься шапки и крестить-ся лбы.

   - Веселей дело-то пошло! - сказал Сенька, подготовительно потирая руки, когда очередь дошла уже до его соседа.

   - Как же можно...

   Когда допивали последнее, пришли остальные четверо и, увидев, что тут уж кончают, в один голос вскрикнули:

   - Ай, уж отделали мостик-то? Подождите, а мы-то!..

   - Ждали уж... - сказал Сенька, принимая налитый стаканчик, - теперь вы подождите. Ну-ка, господи благослови, как бы не поперхнуться...

   - Семеро одного не ждут, - сказал кузнец, следующий по очереди за Сенькой.

   Когда выпили последнее, разливавший водку Николка-сапожник, опрокинув и приподняв бутыль, постучал по дну, как бы показывая всем, что кончено.

   - Верно, Николай Савельич, без ошибки! - сказал Сенька.

   И разговор пошел веселей.

   Захар Алексеич, никогда не торопившийся с начатием дела, тут первый посмотрел, прищурив глаз на солнце, и сказал:

   - Чтой-то солнце-то, знать, уже за обед перешло?

   - Хватился, дядя, - сказал кузнец.

   - Начинать, что-ли?.. - сказал голос сзади.

   Все молчали.

   - Что ж начинать-то, - сказал Захар Алексеич, - начать начнешь, а до вечера все равно не кончишь. Нешто тут мало работы? Тут и землю копать надо, и дорогу ровнять...

   - А щебнем-то еще хотели убить...

   - И щебнем... Лучше уж в другой раз как следует сделаем, чем кое-как пырять, не хуже этих, что в первый раз строили.

   - Правильно, Захар Алексеич. Эх, друг ты мой. Что там - мост, не видали, что ль, мы его?.. А что выпили, - это верно.

   Все поднялись, захватив с собой свои топоры и лопаты, и нестройной, но повеселевшей толпой пошли на гору к деревне.

   - Ай с работы с какой? - спросил проезжавший в телеге навстречу мужичок, придержав лошадь.

   - С обчественной! - отвечал захмелевший и отставший от всех Фома Коротенький.

  

  

  

  

  

   В усадьбе Дмитрия Ильича Воейкова точно кончился праздник и наступили серые будни.

   Вернувшись через два дня домой после того, как он накричал на Митрофана, Дмитрий Ильич вышел на двор и долго смотрел кругом. Как что было в момент его отъезда, так и оста-лось, а усадьба имела такой вид, точно она пострадала от землетрясения.

   Митрофан тащил через двор бревно, подхватив его обеими руками под мышку. У него был такой вид, как будто он дотягивал из последнего.

   Хозяин посмотрел на Митрофана; Митрофан посмотрел на хозяина, но сейчас же отвел глаза, очевидно, ожидая, что хозяин по обыкновению спросит: "Ты что делаешь?" А хуже этого вопроса для Митрофана ничего не могло быть.

   Митенька заметил этот прячущийся взгляд Митрофана, почувствовал, что тот чем-то виноват, и решил его пробрать.

   - Эй, Митрофан! - сказал помещик, как мог твердо и громко.

   Митрофан удивленно оглянулся, как будто он и не видел, что хозяин вернулся и стоит на крыльце.

   - Здравствуйте, барин, с приездом, - сказал он, сняв свою зимнюю шапку и встряхнув волосами.

   - Здравствуй-то, здравствуй, - сказал хозяин, - а что, милый мой, у тебя за эти два дня ничего не подвинулось? Что ты тут делал?

   Митрофан сначала высморкался и, утирая о завернутую полу руку, оглядывал некоторое время двор, как бы желая сначала подвести точный итог всему сделанному.

   - Да, ведь, когда ж было делать-то? - сказал он, бросив полу и еще раз насухо утерев ребром ладони нос.

   - Как когда?! - закричал возмущенно Митенька. - Времени у тебя, слава богу, целых две недели как начато.

   - Да ведь это что ж, мало ли что две недели, - сказал Митрофан, бросив бревно и подходя к крыльцу, - а дела-то сколько!

   И он обвел глазами двор.

   - Сколько бы его ни было, а часть-то хоть какую-нибудь ты должен был сделать.

   - Вот я и делаю.

   - Ты делаешь, но я спрашиваю, что ты уже сделал. На дворе убрал? Дверь приделал? Ямы зарыл? - говорил хозяин, на каждом пункте загибая палец. - Сколько раз я тебе говорил ямы зарыть? Ну!

   - Ямы я еще вчера хотел зарыть, делать было нечего; дай, думаю, зарою хоть ямы, что ли; что они на самой дороге, ночью пойдешь, еще, не дай бог, шею свернешь.

   - Удивительное дело, что все ты только думаешь, - сказал иронически хозяин, - а дела - на грош нет. Если бы ты поменьше думал, то уж, наверное, все было бы сделано давно. Ты никогда ни одного дела не доведешь до конца, все только думаешь. О чем ты думаешь, скажи, пожалуйста? - спросил барин, прямо глядя на стоявшего внизу у крыльца своего верного слугу.

   - Как об чем? - сказал Митрофан, не глядя на барина. - Мало ли...

   - В том-то и горе, что ты мало ли о чем думаешь, только не о деле, которое делаешь. Пока у тебя за спиной стоят, ты делаешь, а как только отошли, так ты начинаешь думать, да еще за десять дел ухватишься, не кончив ни одного. Вот грачиные гнезда - почему-то половина сбро-шена, а половина осталась.

   - Да это я ребятишек с Андрюшкой позвал помогнуть балясник раскачать.

   - Хорошо, - сказал барин, - допускаю; а почему же этот балясник раскидан по всей дороге и до сих пор не убран?

   - Не убран потому, что ямы надо было зарыть, - отвечал недовольно Митрофан, - сами приказывали.

   - Да ведь ямы все-таки оказались не зарыты?! - крикнул Митенька.

   Митрофан сначала ничего не ответил, потом сказал:

   - Кабы одно дело-то было, так бы и знал, что к этому делу приставлен, а то везде - Митрофан: и по деревьям лазить - Митрофан, ровно я обезьян какой, и землю копать - опять я, - говорил Митрофан, взмахивая руками на каждом слове и кланяясь то в одну, то в другую сторону. - И то я от работы не отказываюсь, что мне сказано сделать, я всегда с моим удоволь-ствием, а не то, чтобы как другой на моем месте плюнул бы и ушел (Митрофан выразительно плюнул). А я, слава богу, никогда не отказывался, потому ежели барин хороший, то для такого всегда рад. Вы нам, можно сказать, как отец родной, и мы тоже стараемся...

   Митрофан попал на свою обычную линию самовосхваления, потом незаметно перешел к восхвалению барина, что у него всегда следовало неразрывно одно за другим.

   Дмитрий Ильич, ожидавший, что Митрофан обидится, и вопреки всякой логике получив-ший от него наименование отца родного, почувствовал, что продолжать распекать Митрофана неловко и не хватает духа.

   - Ну, хорошо, хорошо, я тебя не браню, только ты, пожалуйста, засыпь ямы, а то, правда, кто-нибудь шею сломает.

   - Об ямах толковать нечего. Раз уж сказано - свято! Вот как у нас! - сказал Митрофан, сделав отчетливый жест рукой.

   - Однако вот не засыпал до сих пор.

   - Да что старое вспоминать, - сказал Митрофан, - мало ли что было. А после ям что делать?

   - Да ты их-то засыпь сначала, - сказал повернувшийся было уходить барин.

   - Господи! - воскликнул с горечью Митрофан. - Да что вы об них толкуете, раз сказано - сделано. А еще что?

   - Ну, дверь поправь, а из построек пусть хоть поправят то, что развалили, да почистят двор. А больше ничего не надо. И сад, скажи, не надо подрезать, за ними за каждым шагом нужно смотреть, а то оболванят до самой макушки.

   - Это верно! - горячо согласился Митрофан. - Это такой народ - не дай бог.