Островский Николай Алексеевич - Рожденные бурей

. Н. Островского.) } спят и видят, как бы им соединиться с партизанами...

   - Вернее, отнять у нас земли, - добавил Замойский, - национальный вопрос здесь только в придачу.

   - Земля - крестьянам, заводы - рабочим, панов - к стенке, а ксендзов на виселицу... Кажется, так у них? - спокойно произнес Врона.

   - Не будем отвлекаться, панове! - остановил его Эдвард. - Итак, послезавтра мы занимаем городскую комендатуру, управу и вокзал. Объявляем военное положение и набор добровольцев. А потом посмотрим, как обернутся дела.

   Епископ ядовито улыбнулся.

   - Пусть пан граф меня извинит, что я его перебиваю! Но я хочу кое-что уточнить, - тихо проговорил он и, оставив четки в покое, вонзился своими крысиными глазками в Эдварда. - Только что пан Зайончковский сказал, что я не учитываю всей серьезности положения... - Во вкрадчивом тоне, каким были сказаны эти слова, было немало яда. - Но я думаю, что этим грешу не я. Я тридцать пять лет служу богу в этом крае, и мне пора знать истинное положение вещей. Я не воин, я только смиренный проповедник божьего слова. И мне с отцом Иеронимом даже не место на этом совещании. Но служители церкви приходили иногда на военные советы, чтобы предупредить горячих воевод об опасности, которая перед ними встанет в их походах... Вы все ревностные католики. Я, как ваш пастырь, обязан сказать, что я думаю обо всем этом. - Епископ сделал многозначительную паузу. - Не забывайте, панове, что мы с вами живем на самой русско-австрийской границе. Сейчас эта граница стерта. Те украинцы, которые находились в России, уже знают, что такое революция. Вы, надеюсь, не забыли, как они жгли своих помещиков? Немецкая оккупация на время придавила их. Другие украинцы, которые живут тут же рядом, в Галиции, не сделали этого лишь потому, что божьей милостью властвовал австрийский император и у него была армия, поддерживающая порядок... Теперь же нет ни императора, ни армии. Вы собираетесь взять в свои руки власть в крае, где девять десятых населения - украинцы. Пан Эдвард читал мне письма графа Потоцкого и князя Радзивилла. Их поместья и заводы разбросаны по всей Волыни и Подолии. Они тоже создают свои отряды и собираются захватить власть. Они ожидают вашей помощи... Что это значит, Панове? Это значит, что Польское государство, еще не родившись, уже думает о войне с Украиной и Белоруссией. Ведь вам там придется воевать со всем населением, которое будет бороться против вас, как против иноземных оккупантов и как против помещиков... Теперь судите, может ли молодое государство пойти на эту, простите за резкое слово, авантюру, не рискуя погибнуть? Если мы в самой Польше имеем национальное большинство, которое можно поднять на защиту своей отчизны от москалей и хлопов, то как вы поднимете украинцев и белорусов против украинцев и белорусов, за польских помещиков? Видит бог, моя мечта - это победа католической церкви во всем мире! Но, панове, мы не дети. И мы должны знать, что немцам для оккупации Украины понадобилось триста двадцать тысяч солдат! А вы только через месяц надеетесь иметь две тысячи... Я думаю, панове, что нам надо пожертвовать интересами Потоцких, Радзивиллов, Сангушко и других пяти-шести магнатов и укреплять Польское королевство там, где у нас есть опора...

   Князь Замойский, имя которого епископ дипломатично не назвал в числе магнатов, зло прикусил губу.

   - Гэ... умм... да!.. - прохрипел Баранкевич, стукнув себя кулаком по колену (он едва сдерживал свою ярость). Баранкевич обычно пугал собеседников своим оглушительным прокашливанием, которое он неизменно заканчивал восклицанием "да". - Прошу прощения, ваше преосвященство! Значит, вы мне советуете бросить свой завод и бежать в Варшаву? И то же самое сделать всем нам, здесь сидящим? Оставить наши имения, все имущество, приехать нищими в Варшаву и "укреплять" там Польское королевство? Спасибо! Но мы думаем иначе! Мы будем бороться до последнего вздоха... Но чтобы мы добровольно отдали все свое состояние взбесившейся серой скотине! За кого же вы нас тогда считаете?

   Епископ презрительно сжал губы.

   - Пан Баранкевич смотрит на происходящее с высоты своей заводской трубы, с которой видно только на пять километров вокруг, и интересы Польши, как нации, ему чужды.

   - Но разве не идеал каждого шляхтича - великая Польша от моря до моря? - крикнул Заремба, вскакивая на ноги.

   Епископ даже не обернулся в его сторону.

   - Плохой пример, господин поручик! Великая Польша тысяча семьсот семьдесят второго года, когда она владела частью Украины, Литвой и Белоруссией (кстати, границы Польши даже тогда были далеки от Черного моря), и погибла оттого, что каждый уезд думал только о себе, каждый воевода захватывал как можно больше земель, чтобы прирезать их к своим владениям, потому что ни один магнат не думал о государстве как о таковом, а только о собственных интересах... Нечто подобное вы собираетесь повторить, - холодно ответил Зарембе епископ.

   - Странно, но его преосвященство не возражал, когда немцы оккупировали Украину, - сердито буркнул князь Замойский.

   - Это была реальная сила... Сейчас рушатся империи, падают короны... Россия в огне. И нам, если мы не хотим погубить себя, надо быть осторожными. Я за то, чтобы укрепляться там, где есть опора! Я - за осторожность! Видит бог, что если бы у вас была сила, то я благословил бы вас на истребление проклятых большевиков не только в Польше... Я ухожу, но пусть панство помнит, что у нас тут, у себя дома, есть немало людей, которые уже роют нам могилу. Помните, что даже в Польше, кроме правительства Дашинского, есть кое-где уже и Советы!

   Епископ поднялся и, сделав общий поклон, вышел. Не проронивший за все время ни одного слова отец Иероним тоже встал и вышел вслед за ним. Они спустились по черной лестнице, стараясь быть незамеченными. Молча прошли в парк, где стояла закрытая коляска епископа, молча сели в экипаж. Только когда подъезжали уже к городу, епископ повернулся к отцу Иероннму и тихо сказал:

   - Вы, конечно, вернетесь туда, отец Иероним? Ну, так вы завтра заезжайте ко мне и расскажите обо всем. Старайтесь подействовать на графа, чтобы он не увлекался предложением Замойского и Потоцкого. Все созданные им отряды должны оставаться здесь, а не двигаться в глубь Украины. Потом я слыхал, что вчера у вас были местные ксендзы... Я думаю, в другой раз вы соберетесь при мне. Я пробуду в городе дней десять. Вы, конечно, знаете, что я перевожусь в краковское епископство? Но, пока я здесь, прошу без меня ничего не делать... Помните, отец Иероним, если вся эта затея провалится, вам не быть викарным епископом. Поэтому не надо пренебрегать моей помощью и советом... Не забывайте, что осторожность - сестра мудрости!

   Отец Иероним кусал губы. Он чувствовал себя в положении школьника, которого дерут за уши, поймав на месте преступления. "Откуда эта старая лиса все знает? Да, с этим дьяволом в сутане надо быть осторожнее!"

   Экипаж остановился около дома местного ксендза. Отец Иероним открыл дверцу, помог епископу выйти.

   - Да благословит вас бог! - сказал тот, прощаясь. - Кучер отвезет вас обратно.

  

   А в столовой лилось вино, звенели бокалы.

   Тут много пили и ели. Говорили все сразу, не слушая друг друга.

   Горячились, спорили, доказывали.

   Лакеи сбивались с ног.

   Юзеф скрепя сердце смотрел, как съедаются пятнадцать тысяч марок, выданные графом Эдвардом.

   Пожилые дамы расположились на диванах в гостиных и неутомимо перемывали косточки своим ближним.

   В спортивной комнате вокруг Владислава собралась мужская молодежь.

   Поручик Заремба после речи, полной патриотических призывов, приступил к записи добровольцев. Все кандидаты были заранее намечены. Каждый из завербованных получал назначение и инструкцию. Ящики с оружием были уже привезены, а завтра вечером все оружие должно было быть роздано. Кое-кто трусил, но вида не показывал. Владислав хвастался вынутым из шкафа мундиром с офицерскими нашивками, переделанным для него из мундира брата. После записи спели для поднятия духа "Еще Польска не сгинела" и гурьбой повалили в зал.

   Немцы играли в карты в кабинете старого графа. Их усердно угощали вином. Стефания часто появлялась там, чтобы проверить, достаточно ли на столе вина и по-прежнему ли увлечены офицеры игрой. Заметив, что вина оставалось немного, она сказала Владиславу:

   - Вели подать в кабинет бургундского.

   Владислав уже много выпил и был сильно возбужден. Первая служанка, попавшаяся ему на глаза, была Хеля.

   - Беги скорей в погреб и принеси корзину бургундского! Быстро!

   - Я не понимаю в винах, ясновельможный пане. Я попрошу отца, он принесет.

   Несколько секунд Владислав скользил взглядом по фигуре девушки.

   - Надо сейчас же! Пойдем, я сам выберу.

   Спустившись в погреб, Владислав осторожно закрыл дверь погреба. Хеля, шедшая впереди со свечой, ничего не заметила.

   Наполнив корзину бутылками, она наклонилась, чтобы поднять ее. Но Владислав резким толчком повалил девушку на пол.

   Празднество наверху продолжалось...

   Владек осторожно приоткрыл дверь погреба - никого. Он вытащил корзину с бутылками на лестницу, прихлопнул дверь и, трусливо озираясь, стал запирать ее на ключ. Наверху ему почудились чьи-то шаги. Через боковую дверь он проскользнул во двор, оставив ключ в замке. Как нашкодившая собака, он пробрался в буфетную и залпом выпил стакан портвейна.

   В углу буфетной сидели двое гостей, чувствовавших себя на этом вечере не совсем в своей тарелке. Это были: владелец швейных мастерских Шпильман, маленький вертлявый человечек, и директор коммерческого банка Абрамахер, флегматичный толстяк с солидной лысиной. Они не заметили Владислава и продолжали свой разговор:

   - Вы понимаете, господин Абрамахер, как это все меня задевает? Когда мой Исаак захотел записаться, то ему сказали, что "жидов" не принимают! Это, видите ли, польская армия!

   - Ну и что же?

   - Исаак возмутился. Я поймал Баранкевича и говорю ему: "Послушайте, я дал на это дело десять тысяч марок, я еще дам триста комплектов военного обмундирования! Но разве Исаака нельзя пристроить каптенармусом или на какую-нибудь офицерскую должность по хозяйственной части? Он, слава богу, окончил коммерческое училище и не глупее этих панков, у которых нет ни гроша в кармане! Разве, говорю, прилично так относиться к союзникам только потому, что они евреи?"

   - Ну и что же?

   - Ну, Баранкевич все устроил. Исаака зачислили по хозяйственной части. Только офицера они ему все-таки не дали. Пока он - сержант. Но это ничего! Исаак - умный мальчик, и если все пойдет хорошо, то он таки да будет офицером! Пусть это будет стоить мне еще десять тысяч!

   Абрамахер заметил Владислава и толкнул Шпильмана в бок. Они перешли на шепот.

   - Так вы думаете, господин Шпильман, что они захватят власть?

   - А как вы думаете, для чего все это делается?

   - Ну, и как вы на это смотрите?

   - А как мне смотреть, господин Абрамахер? Я думаю, и вы согласитесь, что лучше паны, чем Советская власть? Ведь если голытьба побьет панов, то ни вам, ни мне она ничего не оставит. И, кто знает, может быть, и головы... Я узнал, что среди моих рабочих уже такие разговорчики были вчера: пусть только придет Советская власть, мы этому кровососу Шпильману все припомним... Тьфу, паскудство! Я этих нищих кормлю, и в благодарность "кровосос"! Есть, скажите, справедливость на свете?!

   - Вы знаете, кто это говорил? - спросил Абрамахер.

   - Ну, как же! У меня есть свои люди. Говорила Сарка, девчонка сапожника Михельсона. Он, кажется, живет в вашем доме? Я, конечно, эту дрянь завтра же выгоню! Но разве она только одна? И нужно было австрийцам заварить эту кашу! Кажется, порядочный народ, и на тебе - революция!

   Абрамахер нетерпеливо перебил его:

   - Так вы завтра заберете у меня иностранную валюту с вашего счета? Я думаю, все это надо спрятать подальше. Пока, к сожалению, ее нельзя никуда ни перевести, ни вывезти... Так вы поторопитесь, а то, кто знает, что из этого выйдет! Имейте в виду, что этот Могельницкий может наложить лапу и на наш банк. Почему бы и нет?

   - Вы - золотой человек, господин Абрамахер! Вы видите в землю на четыре аршина. Верьте мне, если бы нашелся такой идиот, что купил бы у меня мои мастерские и дома, то я бы, не моргнув глазом, сегодня же продал! И за полцены, ей-богу! До того паскудное положение!..

  

   Возвращаясь в палаццо все тем же черным ходом, отец Иероним услыхал за дверью погреба заглушенные крики. Он остановился.

   - Откройте! Ради бога! Я боюсь!

   Это кричала женщина. Ключ торчал в замке. Отец Иероним повернул его. В темноте обезумевшей Хеле почудилось, что она увидела дьявола.

   - Езус Христус! Свента Мария! Пощадите! - истерически вскрикнула она.

   - Что с тобой, дитя мое? Не бойся! Разве ты не узнаешь отца Иеронима?

   Бессвязные слова Хели сказали ему все. Он взял девушку за руку.

   - Идем со мной...

   На его стук дверь верхнего этажа открыла Стефания, как раз бывшая здесь.

   - Что такое, отец Иероним? - испуганно спросила она, увидев искаженное лицо Хели.

   - Простите, графиня, я должен поговорить с этим ребенком наедине. Разрешите пройти в вашу будуар?

   - Пожалуйста, но что случилось?

   Отец Иероним сделал ей предостерегающий жест рукой, ввел Хелю в комнату, усадил на диван и возвратился к Стефании, закрыв за собой дверь.

   - Случилась очень скверная история. Нужно сделать так, чтобы она не стала известной. Пройдите в свою спальню и послушайте. Вы мне понадобитесь еще, - быстро шептал отец Иероним.

   - Да, дитя мое, то, что ты рассказываешь, ужасно, если ты говоришь правду. Теперь послушай меня, дочь моя. Ты хочешь рассказать об этом родителям? Не надо этого делать! Ты сама себя погубишь. Господа выгонят твоих родителей на улицу, а тебя посадят в тюрьму за клевету. Ведь ты сама сказала, что вас с графом никто не видел. Послушай меня, своего духовного отца. Сам бог велит прощать обиды врагам своим! И тебе многое зачтется за твой христианский поступок, если ты забудешь обо всем... Если ты дашь слово молчать, я скажу о твоей обиде графине Стефании. Она - добрая католичка и не пожалеет золота, чтобы хоть немного искупить перед богом вину твоего обидчика. Клянись же, дитя мое, именем пресвятой Марии, что ты никому об этом не скажешь. Поверь, что я хочу тебе только добра. Я вымолю для тебя благословение. Бесчестный же человек не уйдет от божеского возмездия!

   Глаза отца Иеронима гипнотизировали Хелю, и она чуть слышно прошептала:

   - Я не скажу.

   Отец Иероним ласково положил свою тяжелую руку на ее голову, шепча слова молитвы.

   В соседней комнате Стефания, сгорая от стыда, что ей, по милости отца Иеронима, приходится играть во всей этой истории двусмысленную роль, выбирала из своей шкатулки мелкие золотые вещи...

  

   Весь вечер Людвига была в приподнятом, восторженном настроении. Общее внимание, восхищение, сознанне своей красоты, счастья от близости Эдварда, волнующее чувство, что она - первая в этом шумном обществе, кружили ей голову. Молодые люди лучших семейств считали за честь пригласить ее на мазурку или краковяк. И она танцевала до головокружения бурные национальные танцы, приводя в восторг и седоусых стариков и молодых панов.

   - Она изумительна! - заметил Варнери, не отрывая восхищенного взгляда от танцующей Людвиги.

   Он спускался с капитаном Броней в зал, оставив Эдварда с князем Замойским. С последних ступенек лестницы был виден весь зал.

   - Женщины - не моя стихия, мосье Варнери! Щепоть кокаина волнует меня больше, чем все эти патентованные красавицы, - безбожно коверкая французские слова, ответил Врона.

   Варнери брезгливо поморщился.

   - О вкусах не спорят... Как вы думаете, удобно будет, если я приглашу ее на тур вальса? Не скрою, я почти влюблен!

   - Я думаю, пригласить можно, если вам уж так не терпится. Но только помните, для посторонних вы - гувернер младшего сына Замойского... Желаю успеха! Хотя это и безнадежно, - вяло произнес Врона.

  

   Приземистый вахмистр настойчиво добивался от Юзефа вызова лейтенанта Шмультке. Старик, видя, что вахмистр войдет и без разрешения, пошел доложить.

   Через несколько минут появился Шмультке об руку со Стефанией. Обер-лейтенант был навеселе. Увидев вахмистра, он сердито шевельнул усами а-ля Вильгельм.

   - В чем дело, Зуппе? Я ведь сказал, чтобы меня пустяками не беспокоили.

   Шмультке не отпускал руки Стефании, и она не торопилась уходить. Вахмистр не решался говорить при ней, но усы лейтенанта так ужасающе шевелились, что он поспешил отрапортовать:

   - Смею доложить, господин обер-лейтенант, мною задержан на фольварке уже однажды арестованный вами Мечислав Пшигодский, называющий себя военнопленным и сбежавший вместе с другими арестантами при налете дезертиров на вокзал...

   - Арестован - и прекрасно! Мог об этом доложить и завтра.

   Вахмистр нерешительно переступил с ноги на ногу.

   - Но этот человек смущал солдат... Кроме того, на фольварк пришел пьяный денщик господина майора и принес взятую откуда-то корзину с вином. Он стал рассказывать солдатам, будто он знает, что в Германии произошла... вахмистр заикнулся и так и не произнес страшного слова.

   Шмультке отпустил руку Стефании.

   - Что такое?

   - Тогда этот военнопленный стал подбивать солдат арестовать господ офицеров.

   - Довольно! А где ты был? Простите, графиня, я должен уйти.

   Встревоженная Стефания поспешила наверх к Эдварду. Бегло рассказала Юзефу, сидевшему у двери, об аресте его сына. Старик быстро спустился вниз.

   Выслушав Стефанию, Эдвард спросил вошедшего Врону:

   - Второй сын старого Юзефа завербован вами?

   - Нет. Это странный субъект. Утром на мое предложение он ответил, что навоевался и с него довольно.

   Не покидавший кабинета сына Казимир Могельницкий очнулся от полудремоты.

   - Надо, чтобы Шмультке не упустил этого негодяя из своих рук... Кха-кха-кха... Вообще подозрительно, откуда он взялся. - Он опять закашлялся. - Ведь этот тип способен на любое преступление... Я только сегодня узнал, что он здесь. Он, оказывается, избил Франциску... Прошу тебя, Эдвард, прими меры!

   - Успокойся, отец, немцы и без нас упрячут его куда следует. Нам, в конце концов, вся эта история на руку... Денщик, видимо, почитывал у майора секретные бумажки, и хорошо, что солдаты знают о революции. Ничего, Стефа, все это пустяки! Пойдемте, князь, на хоры, посмотрим, как веселится молодежь, - оттуда все прекрасно видно.

  

   Весь этот вечер Франциска работала в кухне. Ее не пустили прислуживать гостям из-за двух огромных синяков на лице. Когда Юзеф сказал ей об аресте мужа, она в первую минуту растерялась, а затем сердито загремела тарелками.

   - Ну и пусть! Какое мне дело? Не муж он мне! Чтобы такая жизнь провалилась! Пусть его хоть повесят, мне не жалко.

   Слезы мешали ей говорить. Ей было жалко себя, своей исковерканной молодости. Вспомнились все оскорбления, обиды, какие она терпела в этом доме. И самой большой все же была обида на Мечислава, побившего ее в день приезда. И какими только подлыми словами не называл он ее! Слезы потекли еще обильнее. Было жалко себя, жалко его. Что он там натворил? Чем это кончится? И оттого, что Мечиславу грозила беда, ей было тревожно. Она не хотела признаться, что ей страшно за его судьбу, что он ей все еще дорог.

  

   Стефания с сожалением посмотрела на Франциску. Горничная, сдерживая слезы, смущенно теребила кончик фартука.

   - Я вряд ли могу что-нибудь сделать. Старый граф очень не любит твоего мужа. И вообще сейчас такое время...

   - Вы все можете, ясновельможная пани. Прошу вас! Вам стоит только поговорить с господином офицером, и он отпустит, - умоляюще шептала Франциска.

   Стефания сделала отрицательный жест.

   - Нет, я не могу сейчас говорить лейтенанту об этом! И притом ты меня удивляешь - человек тебя избивает, а ты...

   - Ну что же! Бьет - значит, любит...

   - Вот как! - Стефания догадывалась, какую роль играл старый граф в этом деле, и не сочла возможным продолжать разговор. Обнадежив горничную неопределенным обещанием, она из коридора, куда ее вызвала Франциска, вернулась в зал.

  

   ...Хеля в припадке озноба куталась в одеяло. Встревоженная мать сидела рядом.

   - Может, послать за доктором, дитятко?

   - Ничего, мамуся, пройдет. Я немного остыла. Оставь меня одну...

  

   - Ну, теперь ты от меня не уйдешь, каналья, как в первый раз! Так ты говоришь - арестовать офицеров? Пока что мы в состоянии сократить срок твоей собачьей жизни... Ну, отвечать на вопросы, иначе... - Шмультке стукнул дулом парабеллума о стол, - Имя, фамилия?

   - Пшигодский Мечислав.

  

   В большом зале танцевали мазурку. Лихо пристукивали каблуки панов, плавно скользили женщины.

   - Я очарован вами, графиня!

   Людвига улыбалась. Она смотрела через плечо Варнери на хоры, где стоял надменный и сдержанный Эдвард. А лейтенант думал, что она улыбается ему...

   - Hex жие {Да здравствует (пол.). } великая Польша от моря до моря! Hex жие великое дворянство польское! Смерть нашим врагам! - кричал Владислав, совершенно потерявший от вина голову.

   - Виват! - отвечал ему зал, заглушая на миг оркестр.

  

  

   - Татэ, смотри, солнышко в гости пришло! - Мойше ловит ручонками золотые блики на грязном полу. - Татэ! Я тебе принесу немножко солнышка... Оно удирает, не хочет...

   Мойше жмурит глазенки. Одинокий луч заглянул ему в лицо. Он знает, солнце сейчас уйдет спать, тогда будет совсем темно. Сейчас дедушка и татэ быстро-быстро застучат молотками. Они всегда так делают, когда солнышко засыпает, потому что у них нет керосина. А им нужно делать сапоги. Завтра придет сердитый дядя с большим ножом на поясе и будет кричать на дедушку. Мойше не знает, о чем дядя говорит с дедушкой, а дедушка знает и тоже говорит ему что-то непонятное. Дедушка все знает. О чем бы Мойше его ни спросил, всегда ответит... Вот бабушка уже зажигает щепки под треногой. Скоро будем кушать! Мойше вспоминает, что он уже давно голоден. Давно уже он не ел ничего вкусного. Все фасоль без масла. Когда бабушке надоест варить ее? Может быть, тетя Сарра принесет ему яблоко или конфетку? Мойше любит конфетки и тетю Сарру. Тетя Сарра ласковая, хорошая. Она всегда играет с Мойше, когда не шьет. Он видел этот дом, где много тетей что-то шьют... Глаза у тети Сарры большие-большие! Черные, как вакса. И в них Мойше видит самого себя... У Мойше тоже есть свой уголок - под столом. Здесь все его богатство - скамейка, лоскутки кожи, маленький молоточек, подарок татэ, деревянные гвоздики. Мойше тоже шьет сапоги, только игрушечные.

   Под столом у Мойше хорошо. Здесь он никому не мешает, и мамэ не кричит на него, что он путается под ногами, Татэ и дедушка работают в другом углу, под окошком в потолке. Оттуда солнышко приходит в гости очень редко, но приходит на немножко. Мойше не успеет поиграть с ним, как его уже нет.

   Еще в углу печь - там мамэ и бабушка. Еще в углу кровать. Бабушка спит на печке. Тетя Сарра спит на сундуке. Дедушка - на ящике с кожей. Татэ и мамэ - на кровати, а Мойше со всеми по очереди. В доме четыре угла, а ему четыре года. Татэ вчера говорил дедушке... Мойше не успел вспомнить, что сказал татэ. Дверь скрипнула. A-a-a! тетя Сарра! Мойше даже подпрыгнул от радости.

   Он уже охватил руками колени тети Сарры. Сейчас он узнает, принесла ли она ему гостинца... Мойше знает, где лучше всего сидеть вечером, - на коленях тети Сарры! У нее длинные тяжелые косы. Кончики их пушистые, и так приятно щекотать ими носик.

   Быстро стучат молотки... Вечер скоро закроет окошко черной шапкой. Только огонек под треногой будет освещать комнату...

   Мамэ режет хлеб. Татэ и дедушка моют руки.

   - Что ты молчишь, Саррочка? - спросил татэ.

   - Меня Шпильман выгнал из мастерской.

   - За что? - крикнули все почти одновременно. Только Мойше молчит.

   - За то, что я назвала его кровососом.

   Мойше не знает, что такое "кровосос", но это, должно быть, страшное.

   - Что же, ты думала, что он тебе за это жалованье повысит? - Голос у мамэ злой. Она не любит тетю Сарру.

   - По-твоему, Фира, я должна была молчать? Он каждый месяц уменьшал нам заработок, заставлял работать по четырнадцать часов в день. Сам богател, а у нас гроши отбирал. Гадина противная!

   - Как же теперь быть? Мы думали твоим жалованьем в будущем месяце за квартиру уплатить Абрамахеру, - испуганно сказал дедушка.

   - Какое ей до этого дело? Она живет своей головой, у нее свой гонор... Чуть-чуть не вельможная пани! Она позволяет себе грубить хозяину, а завтра ей есть нечего будет. Или ты надеешься, что тебя брат с отцом прокормят? - кричит мамэ.

   Мойше с испугом смотрит на нее. Она худая, нос у нее острый. Мамэ всегда болеет и всегда сердится.

   - Не надо ссориться, Фира. Если в доме несчастье, то от ссоры оно не уменьшится.

   Это говорит дедушка. Он любит тету Сарру и Мойше. Дедушка старенький. Борода у него длинная, белая. Брови сердитые, а глаза добрые. Дедушка всегда сидит согнувшись, оттого спина у него кривая.

   Кто-то стучит в дверь. Вот она открывается, и Мойше видит важного дядю Абрамахера. Все тоже смотрят на него и молчат.

   Наконец дедушка заговорил:

   - Добрый вечер, господин Абрамахер! Садитесь, пожалуйста! Фира, зажги свечи.

   Мойше хочется спросить дедушку: разве сегодня суббота? Но он боится важного дяди.

   - Я зашел спросить вас, Михельсон: думаете ли вы уплатить за квартиру, или я должен принять другие меры? - сказал важный дядя.

   - Вы уж подождите немножко, господин Абрамахер. Уплатим обязательно! Только денег сейчас нет. Ни марки! Сами знаете, тяжело сейчас жить бедному человеку. Что заработаешь, то проешь. Вот думали, Сарра получит жалованье, но ее господин Шпильман уволил... - тихо отвечает дедушка.

   Дядя посмотрел на тетю Сарру. Он похож на жирного кота, что сидит на заборе и высматривает воробьев. Хитрый кот! Кажется, что он спит, а он все видит! И только воробей сядет на забор, он его - цап лапой!.. И усы у дяди, как у кота.

   - Меня все это мало интересует. Я спрашиваю: когда вы уплатите за квартиру?

   Он надевает шапку. Скорей бы он ушел!

   - Если завтра вы не уплатите за все четыре месяца шестьдесят марок, то послезавтра вы уже будете квартировать на улице.

   - Как на улице? Ведь там уже зима! Побойтесь бога, господин Абрамахер. Есть же у вас сердце! Ведь вы тоже еврей! - заплакала бабушка.

   - Я прежде всего - хозяин дома. Для бога и нищих евреев я жертвую ежемесячно немножко больше, чем вы мне должны. Но если вы думаете, что еврей еврею не должен платить за квартиру, то вы очень ошибаетесь, - говорит дядя.

   - Какая там квартира? Это же гроб! - закричал татэ так, что Мойше вздрогнул.

   - Ха! Гроб? А вы за пятнадцать марок во дворце жить хотите?.. Ну, я все сказал. Завтра чтобы деньги были! Кроме того, вообще подыщите себе другое помещение. Я не намерен держать в своем доме неблагодарных грубиянов. - И дядя повернулся к двери.

   Мамэ бросилась за ним.

   - Подождите, господин Абрамахер! Не сердитесь на мужа за его слова. Мы люди необразованные, может, и не умеем сказать, как надо. Вы уж простите, господин Абрамахер! Конечно, мы уплатим!.. А может, часть денег мы отработаем вам чем-нибудь? Вы, например, нанимаете же прачку? Так я могу вам стирать белье... Может, что-нибудь надо сшить госпоже Абрамахер и дочкам, то Сарра может это сделать, - жалобно упрашивала важного дядю мамэ.

   Дядя еще раз посмотрел на тетю Сарру и ответил:

   - Так и быть, я подожду несколько дней... Пусть она, - он указал пальцем на тетю Сарру, - завтра придет ко мне в контору. Может быть, для нее найдется работа... Но деньги вы все-таки готовьте... - И важный дядя ушел.

   Мойше очень хочется высунуть ему вслед язык, но если мамэ увидит, она опять отдерет его за уши, как утром, когда он привязал к хвосту кошки коробку с гвоздиками.

  

   ...Только глубокой ночью возвращался Сигизмунд Раевский в маленькую комнатку. Ядвига тревожно наблюдала за ним. Ночью, обнимая его, шептала:

   - Я тебя так мало вижу... Опять, Зигмунд, все, как тогда! Нет покоя у меня на сердце - боюсь я за тебя! Так уж, видно, мне на роду написано...

   Когда вернулся, счастью своему не верила. Ведь столько лет - пойми, Зигмунд, столько лет! - одна без тебя...

   Сигизмунд молча положил свою большую руку на ее плечо. Это прикосновение было для нее дороже ласковых слов. Не умел он говорить этих слов и раньше. Но ей ли не знать, как горячо, как нежно может любить он. В ее памяти ожила их первая встреча на нелегальном собрании в Варшаве. У него уже тогда была партийная кличка - товарищ Хмурый. Она уходила с этого собрания членом социал-демократической рабочей партии Польши. До самого дома проводил нового товарища высокий слесарь водопровода, член комитета, товарищ Хмурый. С той ночи началась их дружба, а затем любовь...

   - Мне страшно подумать, Зигмунд, что вас могут отнять у меня. Я говорю - вас, потому что мальчик стал твоей тенью. Он не сводит с тебя глаз... Я знаю, что иначе и быть не может. Но пойми, каково моему сердцу? Где бы я ни была, что бы я ни делала - всегда мысль о вас! Я так настрадалась, столько пережила, что я не перенесу этой потери...

   Словно останавливая ее, Сигизмунд сжал пальцами ее плечо.

   - Так нельзя, Ядзя! Я понимаю все. Я тоже знаю, что такое боль. У матери это, конечно, сильнее. Потерять - это ужасно. Но как же быть? Ведь ты была в партии. Тебе ль не знать, что если уж начался бой, то цель одна разгромить врага, чего бы это ни стоило, может быть, самого дорогого!

   Он почувствовал на своей груди ее голову и влажную от слез щеку. Она слушала его, растерянная и обезоруженная.

   - Я не хочу сейчас осуждать тебя за отрыв от партии. Бывает, слабый не выдерживает тяжести борьбы. Не все в эти годы удержали в руках партийное знамя. Иные отошли - все свои заботы и мысли отдали семье. Для них гибель семьи - их собственная гибель. Но разве можно всю жизнь вместить в эту комнату? Подумай, Ядзя! Ты вернешься к нам, моя дорогая, и в этом опять найдешь счастье... Что бы ни случилось с нами, у тебя всегда останется цель жизни, самая прекрасная, самая благородная, какую только знает человечество.

   Губы Ядвиги нежно дотронулись до его груди там, где стучит сердце. Охваченный большой человеческой нежностью, он притянул ее к себе...

   А в другом конце комнаты, разметав руки, глубоко дыша, крепко спал сын. Ему снился сон. Они с отцом стоят на высоком кургане. Кругом необъятная степь. Ночь. А там, где восток, яркое зарево. И кажется, что степь пламенеет. Ветер доносит грозный рокот надвигающейся бури. Далеко, насколько хватает взор, волна за волной движутся людские множества. Залитые ярким светом, ярче пламени горят знамена. Сверкает сталь. Дрожит земля под конскими копытами. И над всем этим вьется и реет могучая песня. "Это, сынок, наши идут. Идем навстречу", - говорит отец и берет его за руку...

   Раевские проснулись ранним утром. Было воскресенье. Сегодня в доме машиниста водокачки, в полукилометре от станции, в глубоком яру, у реки, должны были встретиться революционные рабочие. Все эти дни и вечера Раевский отыскивал их одного за другим по тем братским связям, что сохраняют люди, когда-либо боровшиеся вместе против своих угнетателей. Разыскал он и старых подпольщиков, отошедших временно от борьбы. И где бы он ни ступил, он чувствовал за своей спиной сына, сторожко оберегавшего его. И теперь, когда в просторной комнате машиниста собрались рабочие, Раймонд сидел в пустой будке стрелочника на холме, у поворота в депо. Отсюда ему видно все кругом. Внизу, у реки, водокачка. В правое окошко видна железнодорожная насыпь и уходящие на север стальные рельсы. В левое видны подъездные пути и депо, за ним - вокзал.

   Машинист Ковалло все время возился здесь, для вида починяя мостик. Когда внизу по тропинке, идущей вдоль реки, прошел четвертый человек, он взял топор под мышку и направился к будке.

   - Теперь гляди в оба, паренек, - сказал он Раймонду сухо. - Приходить сюда некому. Если же кого по случайности занесет, то пропусти. А когда он начнет спускаться вниз, крутни шапкой. Я дочку пошлю со двора поглядеть. Она мне скажет.

   И он пошел вниз.

  

   - Олеся, пойди посмотри там по хозяйству. Да не забудь, о чем я тебе говорил, - сказал Ковалло, входя в комнату и обращаясь к дочери. - Кажись, все теперь? Так что можно поговорить. - И Ковалло обвел присутствующих вопросительным взглядом. Он был похож на ежа со своей седой щетинистой бородкой и коротко остриженными волосами. Серые умные глаза его остановились на Раевском. - Так что слово за тобой, Зигмунд. Начинай, а мы послушаем, сказал он, присаживаясь к столу.

   И, обращаясь к остальным, спросил:

   - Поди, познакомились? Мы-то с ним старые приятели. Как вы знаете, его прислали сюда шевельнуть стоячую воду. А то здесь здорово от народа отстали... В городе начинается заваруха, надо это обмозговать.

   Григорий Ковалло говорил по-украински.

   - Товарищи! - начал Раевский. - Местный революционный комитет поручил мне обсудить с вами кое-что.

   - А кто в нем состоит, в этом комитете? - простодушно спросил худенький Воробейко, скромно усевшийся в углу комнаты. Он был самым молодым из присутствующих.

   Раевский посмотрел на него и улыбнулся.

   - Можете быть спокойны - люди надежные...

   Воробейко смутился.

   - Мы уже имеем партийную организацию, - продолжал Раевский. - Правда, нас немного - всего тридцать семь человек. Но это проверенные люди. В городе, по-видимому, происходит переворот. Немцы уходят, а паны прибирают власть к рукам. Сегодня у нас нечем ударить по этим рукам. Значит, надо действовать, надо поднять железнодорожников, сахарников! А то это воронье укрепится, и тогда не так легко его будет сковырнуть.

   Сидевший напротив Раевского Данило Чобот, неладно скроенный, но крепко сшитый человек, черный, как антрацит, которым он кормил топку своего паровоза, грузно шевельнулся, и старый табурет под ним жалобно скрипнул.

   - Все понятно... А вот чем мы пайков щупать будем? Народ мы поднимем, это факт! А оружия нету! Кулаком много не навоюешь, - приглушая свой мощный бас, прогудел он.

   Все невольно взглянули на его огромные кулаки.

   - Если дело за оружием, так далеко ходить не надо - на седьмом пути в тупике стоит запломбированный вагон. Там ящики с винтовками. Сам видел, как грузили, - оживился Воробейко. - Ну, а патронов в артиллерийском складе, что около станции, хоть завались! Если на то пошло, то мы хоть сегодня ночью вагон этот загоним сюда, к водокачке, здесь в момент разгрузим и сложим в запасной камере. Водокачка на отшибе, этого никто и не заметит... Только зевать не приходится.

  

   Раймонд следил за подходившим к будке парнем. Тот шел прямо по насыпи.

   Ветер доносил обрывки песни:

  

   Ты навiк моя, кохана,

   Смерть одна розлучить нас!

  

   Было холодно, но ватная куртка на парнишке широко распахнута. Он, видимо, был в прекрасном настроении. Рыжая шапчонка сдвинута на самую макушку. Волнистый чуб цвета спелой ржи отдан ветру на забаву. Парень шел, заложив руки в карманы, и с увлечением пел.

   Раймонд узнал его. Это был Андрий Птаха, кочегар из котельной сахарного завода.

   Теперь Раймонда тревожило лишь одно - куда шел Птаха. Если в село, то он пойдет через переезд направо. Вот он на переезде... Нет, повернул сюда!

   Ясно, идет к водокачке! Больше некуда. Раймонд оставил свой пост.

   - Эй, Андрюша!

   Птаха обернулся, удивленно посмотрел на неизвестно откуда взявшегося Раймонда и пошел ему навстречу.

   - Ты куда, Андрий?

   - Я к Григорию Михайловичу. Вон, внизу, его домишко.

   - А что ты там делать будешь?

   - Делать? Хм... Да все одно и то же. Птичка у него есть занятная... Так вот, я всегда по воскресеньям хожу ее слушать. Хорошо поет, шельма! - лукаво улыбаясь, ответил Птаха и крепко сжал Раймонду руку. - А ты чего здесь?

   - Я? Так... Случайно забрел. Никогда не был в этих местах... захотел поглядеть, - замялся Раймонд.

   Птаха перестал улыбаться. Серые отважные глаза его недоверчиво смерили Раймонда. Он рывком нахло-бучил шапку до самых бровей.

   - Захотел поглядеть? Видал я таких рябчиков! - И, сердито насупившись, добавил: - Лучше будет тебе другое место выбрать. Здесь уже смотрено, понял?

   - Ничего не понял!

   - Ну, тогда не обойдется без драки!

   - Драться? Из-за чего? Похоже, что ты выпил сегодня...

   Но Птаха с недвусмысленным намерением вынул руку из кармана.

   - Ты что придуриваешься? Думаешь, ваша власть теперь, так ваньку ломать можно? Плевать я хотел на все это! А вот начну штукатурить, тогда узнаешь, как с хохлами связываться. И приказ тебе не поможет! - угрожающе произнес Андрий.

   - Брось, Андрий! Какая власть? Какой приказ? Если тебе уж так охота подраться, поищи себе кого-нибудь другого, - ответил Раймонд, которому стало надоедать поведение Андрия.

   - Что, законтрапарил? Знает кошка, чье мясо съела! Все вы, полячишки, на один манер: сверху шелк, а в брюхе щелк! Привыкли ездить на хохлах, как на ослах.

   Раймонд шагнул к нему. С трудом сдерживая себя, тихо проговорил:

   - Если бы ты не был пьян, то я за такие слова поломал бы тебе ребра... Пристал, как злая собака! А я тебя еще за порядочного парня считал... За что ты весь польский народ оскорбляешь? Какой на мне шелк? На чьей я спине езжу? Эх ты, бревно!

   Неизвестно, чем бы окончился этот разговор, если бы звонкий девичий голос не позвал снизу:

   - Андри-и-й!

   Оба оглянулись. Внизу, у домика, на цементированной площадке водяной камеры стояла Олеся. Птаха несколько секунд постоял в нерешительности. Затем, вновь сдвинув шапчонку на макушку, стал спускаться. Отойдя несколько шагов, он остановился и, глядя не на Раймонда, а куда-то в сторону, сказал:

   - А ты все же высматривай себе в другом месте. А то хотя ты парень и свой, а морду набью, понял?

   Олеся нетерпеливо ждала, когда Аидрий подойдет к ней. Даже сюда, в яр, заглядывал бродяга-ветер, студеный и сухой. Олесе приходилось бороться с ним, спасая свою юбку от его нескромных рук.

   Теплый вязаный свитер плотно облегал ее грудь и плечи. Ей шел семнадцатый год. Это была черноокая смуглянка, жизнерадостная и порывистая.

   Женственная застенчивость и задор переплетались во всех ее движениях. И это противоречие особенно привлекало к ней.

   Стройная, как горная козочка, она знала о своей обаятельности. Уже проснувшаяся в ней женщина подсказывала ей самые красивые движения