Островский Николай Алексеевич - Рожденные бурей

ва сменился бешенством, и он обрушился на окружающих слуг.

   - Это все из-за вас, дармоедов чертовых! Разленились, негодяи! Где вы все были, когда подали коляску? И как смеет всякая солдатня шататься здесь со своими трещотками?

   Это уже относилось к только что вышедшему из дома Зонненбургу. Майор извинялся перед Людвигой за причиненную ей неприятность. Владислав быстро подошел к нему.

   - Господин майор, я требую ареста этого балбеса, который едва не погубил графиню... Кроме того, лошадь стоит несколько тысяч марок, которых этот ваш идиот за всю свою жизнь не заработает. Потом вы должны разъяснить вашим солдатам, что здесь не заезжий двор, - по-немецки, коверкая слова, говорил Владислав.

   Высокий, сухой, как вобла, майор вежливо откозырнул Людвиге и повернулся к Владиславу.

   - Что вам от меня угодно, молодой человек?

   - Я вам не молодой человек, а граф Могельницкий! Прошу не забывать этого, господин фон Зонненбург!

   - Прекрасно. Но если вы будете продолжать в том же тоне, то я отказываюсь вас слушать. Мотоциклист выполнял свои обязанности и не должен отвечать за то, что вы бросили вожжи и оставили графиню на произвол судьбы, - отрезал Зонненбург и пошел с солдатом в дом, на ходу разрывая пакет с надписью: "Совершенно секретно, весьма срочно. Вскрыть лично".

   В этой суматохе про Раймонда забыли. Людвига первая заметила это.

   - О боже, что же вы оставили его без помощи! - вскрикнула она. - Сейчас же несите его в дом! Стефа, попроси майора послать за фельдшером.

   Майор в своей комнате читал:

  

   ...Передаю шифрованную радиограмму двоеточие... В Австро-Венгрии сильнейшее брожение. Его императорское и королевское величество отрекся от престола... Приказываю всеми средствами вплоть до расстрела агитаторов сохранить дисциплину в войсках... точка... Подчиняться только приказам верховного командования.

  

   "Дополнительные указания следуют... По прочтении сжечь..." - шептал Зонненбург.

  

   - Глубокий обморок. Это - шок, - переломов нет. Одевать его пока не надо. Сейчас мы впрыснем ему камфару, - говорил немец-фельдшер с повязкой Красного Креста на рукаве мундира.

   Раймонд лежал на широком диване в курительной комнате, покрытый теплым одеялом. Ухаживали за ним лакей Адам и Франциска. Стефания тоже принимала деятельное участие в их хлопотах.

   Когда Раймонд стал приходить в себя, в комнату вошла Людвига.

   - Вот... Пульс становится отчетливей... Молодой человек ведет себя хорошо. Сейчас ему нужен полный покой... Что это? Играют сбор? Я должен идти. Через час я вернусь. Но его не надо оставлять одного, - сказал фельдшер, вставая с дивана.

   - Вы можете идти, - обратилась Стефания к Франциске и Адаму, - мы с графиней немного побудем здесь. Все благополучно, он приходит в себя, - тихо ответила Стефания на немой вопрос Людвиги, когда они остались одни. - Не находишь ли ты, Людвига, что он красив?

   - Стефа, как тебе не стыдно?!

   Раймонд с трудом приподнял отяжелевшие веки. Сидевшая у его изголовья Стефания ласково наклонилась к нему. Юноша долго смотрел затуманенным взглядом на незнакомую нарядную даму, на ее лукавые глаза, на яркие от кармина губы, не понимая, где он и что с ним.

   Стефания осторожно рассказала ему обо всем происшедшем. Он попытался приподняться, но Стефания удержала его:

   - Лежите спокойно!

   Людвига, заметив его движение, подошла к дивану и взяла Раймонда за руку.

   - Чем я могу отблагодарить вас? - тихо произнесла Людвига.

   За окнами снова затрещал мотоцикл, увозивший майора. Только теперь Раймонд вспомнил все. Ему стало холодно и неуютно.

   - Где моя одежда? Я хочу уйти, - прошептал он.

   - Сейчас вам принесут платье и помогут одеться. Но вы не должны уходить, пока к вам не вернутся силы, - сказала Стефания, выходя вслед за Людвигой из комнаты.

   Шатаясь от головокружения, едва не падая, Раймонд одевался. Когда в комнату вошел Юзеф, неся суконный костюм, сапоги и охотничью куртку, он застал Раймонда уже одетым.

   - Это тебе прислала ясновельможная пани. - И Юзеф положил принесенные вещи на стул. - Кроме того, она велела передать тебе двести марок, протянул он парню пачку кредиток. - Также велено накормить тебя и отвезти в город.

   Комната медленно кружилась перед глазами Раймонда. Он делал слабые движения рукой, чтобы сохранить равновесие.

   - А за дрова сколько мне полагается? - спросил он.

   - За дрова - три марки, как условились. Но ведь тебе же дали двести, чего еще?

   Раймонд вынул из пачки кредиток три марки, остальные положил на стол и молча вышел.

   За воротами парка оглянулся и долго смотрел на усадьбу. Затем медленно пошел к городу. Ветер хлестал его в лицо, забирался под фуфайку. А он все шел, спотыкаясь и покачиваясь, словно пьяный...

  

   - Господин обор-лейтенант, у этих двоих пропуска не в порядке. Как прикажете? - взяв под козырек, рапортовал приземистый вахмистр.

   Шмультке взглянул на задержанных. Один из них, сутуловатый, весь обросший колючей щетиной, в потрепанной форме австрийского, солдата, зло смотрел на него, часто моргая, словно дым от папиросы офицера разъедал ему глаза. Другой, высокий, с длинными седыми, как пепел сигары, усами, в черной поддевке, в коротких солдатских сапогах, стоял спокойно, равнодушно поглядывая на выходящих из вагона пассажиров.

   - Почему у вас нет визы на пропуске? - строго спросил Шмультке.

   - Там уже есть три, а четвертую не поставили - некому. Все прут домой, им не до визы, - с каким-то злорадством огрызнулся первый.

   - Как стоишь? Стать смирно! Я тебя научу, каналья, как разговаривать с офицером! Какого полка? Почему без погон и кокарды? Дезертируешь, мерзавец? - закричал Шмультке, найдя, наконец, на ком сорвать злобу за трехдневное бессменное дежурство на станции, где его эскадрой вылавливал в поездах дезертиров австро-венгерской армии.

   - Какой я дезертир? Был в плену в России, теперь возвращаюсь на родину. Извольте посмотреть, - приглушая голос, ответил солдат.

   Шмультке просматривал документы задержанных. На затасканном, грязном свидетельстве, выданном военнопленному Мечиславу Пшигодскому, стоял штамп киевской комендатуры с краткой пометкой: "Проверен. Инвалид. Разрешен проезд к месту жительства". Второе свидетельство было на имя Сигизмунда Раевского, монтера варшавского водопровода, которому также разрешался проезд к месту жительства его семьи.

   - Что ты в России делал после семнадцатого года?

   - Копал картошку, господин обер-лейтенант.

   В ответе солдата Шмультке уловил скрытую издевку.

   - Ничего, ты у меня посидишь, пока мы разберемся во всем этом... А у вас почему нет визы? - обратился Шмулътке к высокому, невольно называя его на "вы".

   - Я не говорю по-немецки, - ответил тот на польском языке.

   - Он поляк и не понимает вас, - перевел солдат, - мы с ним ехали вместе. Он тоже ходил в комендатуру за визой, но там некому было ее поставить. Мы с ним земляки, здешние.

   Объяснения не помогли. Все эти дни Шмультке был в таком раздражении, что с трудом удерживал себя от резких выходок. Сейчас ему очень хотелось дать по морде этому хаму, который еще неделю назад дрожал перед каждым офицером, а теперь, когда в этой идиотской Австро-Венгрии заварилась каша, имеет наглость разговаривать таким тоном... Что же будет дальше? Сегодня снято с поезда пятьдесят семь дезертиров, из них одиннадцать с оружием. А телеграммы предупреждают, что начинается поголовное бегство. Если эта волна докатится сюда... Черт возьми!

   - Отправьте их в комендатуру! Завтра проверни, действительно ли они живут в этом городе.

  

   - Ну вот, приехали, называется! Парься в этом клоповнике всю ночь... Утром он разберется!.. Целый месяц ехал, домой добрался, а тут на самом пороге тебя под замок! Ну, не дай господь, чтобы вот такой мне в темном месте в руки попался! - скрипнул зубами Пшигодский, яростно швырнув свою котомку на деревянные нары, когда их заперли в пустой арестантской.

   - Ты сам немного виноват, приятель. Надо было полегче с ним. Ты где, собственно, живешь?

   - Да здесь, недалеко от города, в имении Могельницких.

   - А кто там у тебя?

   - Да жена, отец, брат... В общем, народу до черта. Небось живут себе припеваючи! Наша порода вся у Могельницких спокон века на лакейском положении. Отец - дворецкий, брат - лакей, жена моя - горничная. А я у них конюхом был. В лакеи не взяли - рожей не вышел. Да я и сам бы не пошел. Собачья профессия! Стой на задних лапках и виляй хвостом, когда тебя хозяин по носу щелкает. С лошадьми куда приятнее.

   Раевский постелил свою поддевку на нары, снял шапку и прилег, повернувшись лицом к солдату. Тот смотрел на серебристую от седины шевелюру соседа.

   - Сколько вам лет, пане Раевский?

   - Сорок пять. А что?

   - Да вот, гляжу, седой весь. Отчего бы это?

   Суровые мохнатые брови Раевского шевельнулись:

   - Бывает, что седеют и в двадцать.

   Несколько минут оба молчали.

   - Скрытный вы человек, пане Раевский, - сказал, наконец, Пшигодский. - Я уже давно к вам приглядываюсь. Вот немцу сказали, что не понимаете, а ведь неправда это!

   Раевский внимательно посмотрел на него. Пшигодский успокаивающе улыбнулся:

   - Можете не беспокоиться, пане Раевский! Я хоть и из легавой породы, но души еще черту не продавал. У меня тоже есть над чем подумать. Если бы эта колбаса немецкая знала, какую я "картошку копал" весь этот год, то он бы со мной иначе разговаривал. Если интересуетесь, могу рассказать кое-что из своей жизни. Все равно делать-то нам нечего. Так скорее время пройдет...

   Раевский наблюдал за беспокойными движениями солдата.

   - Знаете, что я вам скажу, Пшигодский? - не сразу ответил он. - Не всегда следует рассказывать все, что хочется рассказать. Вы мне кажетесь порядочным человеком. Но теперь не такое время, чтобы говорить лишнее там, где без этого можно обойтись. Вот, например, не наступи вы немцу на мозоль, мы с вами были бы теперь уже дома...

   Солдат подсел к нему на нары.

   - Что правда, то правда! Но, знаете, бывает такой час, когда душе скучно. И надо кому-то рассказать об этом. Особенно, если чувствуешь, что он разберется во всем по-человечески. Вот я сейчас почти дома, а радости большой от этого нет у меня...

   - Почему?

   - Да вот как все это получается. Расскажу сначала, издалека... Женился я перед самой войной. Нашел себе на деревне дивчину хорошую, красивую даже, правда, озорную немного. Зажили мы с Франциской на фольварке, что рядом с графской усадьбой... Началась война. А у графов так получилось: самый старший сын, Эдвард (у него имение под Варшавой), служил в русской гвардии, а средний, Станислав (у него имения в Галиции и на Украине), по мобилизации стал австрийским офицером. Когда немцы заняли наши места, он стал адъютантом здешнего начальника гарнизона. Выходило так: кто бы войну ни выиграл, а Могельницкие не проиграют. По просьбе отца граф Станислав взял меня в денщики. И все бы ничего. Да вот как-то заприметили господа Франциску. Понравилась им, сделали ее горничной. Жить она перешла во флигель около палаццо. Пристроили ее ухаживать за старым графом. Тот все хворает. Целые ночи за ним надо присматривать. Тут я стал замечать за ней что-то неладное. Ничего она мне не говорит, но вижу - мучит ее что-то. Приходил я к ней из города каждый вечер. Смотрю я раз утром (она еще спала), на груди у нее синяки, словно ее покусал кто. Запалило у меня сердце. Чуть не задушил! Тогда она призналась, что пристает к ней старый граф. Истерзал всю. Нет ей от него спасения. Когда она отбиваться стала, пригрозил ей, что на другой же день меня на фронт погонят, а ее со двора вон... И такое мне рассказала, что я совсем одичал. Ему, гаду старому, сдохнуть давно пора! Мешок с требухой! Ни на что не способен... Но хоть не может, а к бабе лезет. Зубами грызет... Целый день ходил я как помешанный. Ночью пришел - ее нет. Кинулся в дом. Стал ломиться в дверь к старому. Что потом получилось, черт его знает! Не помню... Но все сбежались, не пустили, хоть я и дрался, как бешеный! Граф Станислав так двинул меня револьвером по голове, что меня замертво выволокли на двор. Арестовали "за буйство в пьяном виде". А на другой день - в эшелон и на фронт. Тут я при первой возможности и сдался русским. Загнали нас в Сибирь, в концентрационные лагеря. Было это в конце пятнадцатого.

   Натерпелись мы там беды! Тридцать пять копеек на солдатскую душу в день! А офицерам - семь рублей. Солдаты гибли от тифа и голода, а офицерье и в ус не дуло... Тут пришла революция. Семнадцатый год мы проболтались ни туда ни сюда. А вот как большевики взяли кого следует за жабры, тут и мы, пленные, тоже зашевелились. Нашелся среди офицеров отчаянный парень - венгерец, лейтенант Шайно. Так он нам прямо сказал; "Расшибай, братва, склады, забирай продукты и обмундирование!" Мы так и сделали. Только большевистская революция туда еще не дошла. Нас и распатронили. Шайно и нас, заводил из солдат, упрятали в тюрьму, собрались судить военно-полевым. Но тут началась заваруха! Добрались большевики и до наших лагерей. Всех освободили. Пошли митинги. И вот часть пленных решила поддержать большевиков. Собралось нас тысячи полторы, если не больше, - венгерцы, галичане... Все больше кавалеристы. Вооружились, достали коней. Захватили город. Открыли тюрьму. Нашли Шайно и сразу ему вопрос ребром: "Если ты действительно человек порядочный и простому народу сочувствуешь, то принимай команду и действуй".

   Лейтенант долго не раздумывал: "Рад стараться. Давайте, - говорит, - коня и пару маузеров!" И пошли мы гвоздить господ русских офицеров. И так это мне понравилось, что я целых полгода с коня же слезал. Лейтенант Шайно с военнопленными остался партизанить на Дальнем Востоке, а меня потянуло ближе к дому. Перекочевал я на Украину. Здесь для меня тоже нашлась работа. Воевал, пока не попался немцам в лапы. Послали разведать в деревню. Наскочил разъезд. Хорошо, что не взял оружия. Сошел за военнопленного - старые документы выручили. Moтали меня, мотали. Наконец отпустили домой...

   Пшигодский замолк и сидел неподвижно, устало свесив голову.

   - Зачем ты мне про свои дела у большевиков рассказываешь? Человек я для тебя чужой, только что едем три дня вместе. Нарвешься ты когда-нибудь с такими разговорами на негодяя и сам себя к стенке поставишь, - тихо сказал Раевский.

   - Это я для вас, чтобы не косились...

   - А что тебе до меня? Смотрю я, чудной ты какой-то. Подъезжаешь ты будто не с той стороны. Давай бросим и ляжем спать.

   В арестантскую прокрались сумерки. Утихал гул людских голосов за стенами. Слышно было, как по стеклам хлещет дождь...

   - Я вас, товарищ Раевский, только теперь узнал, когда шапку сняли. Три дня думал, где я вас видел? Очень вы похожи на комиссара сводной интернациональной бригады. Только место вам здесь неподходящее и фамилия другая - того звали товарищ Хмурый. А приглядеться к вам - выходит одно и то же... Вот я и рассказал, чтобы не косились. Видите, не такие уж мы чужие.

   Раевский усмехнулся в седые усы.

   - Бывает же такое сходство! Только это сходство опасное, - могут вздернуть на перекладине ни за что ни про что...

   Пшигодский положил руку на плечо Раевского.

   - Можете быть уверены, товарищ Хмурый... извиняюсь, товарищ... то есть пане Раевский. Я не даром провел полгода в Красной Армии - кое-чему научился...

   За стеной послышался грохот подходившего поезда. Снова гул людских голосов. Кто-то отпирал дверь. В коридоре - резкие выкрики команды. В арестантскую ввалилась толпа австрийских солдат всех родов оружия. Когда комната наполнилась ими до отказа, немецкие драгуны закрыли дверь. Сразу стало шумно и тесно. Солдаты размещались на нарах, на полу, на подоконнике, на ящике, заменявшем стол.

   Бравый кавалерист с орденом Железного креста на груди подмигнул Пшигодскому:

   - Тоже отступаешь, камрад? Ты что, погоны сам снял или тебе их этот обер-сукин сын пооборвал?

   - Я - военнопленный. А вы что, ребята, домой? - невольно улыбаясь, спросил Пшигодский.

   За кавалериста ответил крепыш с ефрейторскими нашивками.

   - Да, в бессрочный отпуск.

   Кругом засмеялись.

   - Домой, карасей ловить.

   - Жены ультиматум предъявили: если не вернемся, то получим отставку. Вот мы и торопимся.

   Из угла кто-то недовольно буркнул:

   - Видно, что поторопились. Говорил полковой совет - двинуться целым полком! Тогда бы от этих драгун только мокрое место осталось!

   - Не унывай! Наши подоспеют - выручат.

   - Когда плотину прорвет, дыру шапкой не заткнешь...

   - Навоевались, хватит!

   Совсем стемнело. Солдаты зажгли свечу, раскрыли сумки, принялись ужинать.

   - Подсаживайтесь, камрады! Небось голодны? - пригласил Раевского и Пшигодского кавалерист, открывая ножом банку консервов.

   Раевский поблагодарил. Пшигодский охотно согласился: он уже два дня не ел.

   - Так ты из России, камрад? Ну, как там? Говорят, жизнь невозможная. Правда? - спросил его пожилой пехотинец.

   - Кое-кому там действительно жарко - фабрикантам, помещикам и всем, кто при царе верхом ездил на таких, как мы с тобой. Их большевики прижали так, что они еле дышат. Ну, а рабочие и крестьянство, так те воюют. Сам знаешь, лезут на них со всех сторон, - забывая, где он находится, ответил Пшигодский.

   - А это верно, что большевики у помещиков землю забрали и роздали крестьянам?

   - А как ты думаешь, без этого пошел бы крестьянин воевать за Советскую власть?

   - А верно, что над пленными большевики издеваются?

   - Бабьи сказки! Офицерские выдумки. А про то, что у большевиков целые интернациональные бригады из пленных есть, вам не рассказывали?

   - Говорили про изменников разных там... Нас этот обер тоже изменниками назвал.

   - Как вы думаете, нам в Венгрии тоже землю дадут?

   - Получишь... два метра глубины...

   - То есть как не получу? А за что же я воевал?

   - Скоро же ты воинский устав забыл! "За императора, за..."

   - Ну, императора, положим, уже наскипидарили! - весело хмыкнул кавалерист, отправляя в рот солидную порцию хлеба.

   Пшигодский не отставал от него и все время довольно улыбался, слушая солдатские разговоры. Когда банка опустела, Пшигодский вытер рукавом усы, поблагодарил кавалериста и, ни к кому, собственно, не обращаясь, спросил:

   - А почему вы, камрады, без оружия домой едете? Так вас кучками жандармы всех переловят. Двинули бы несколько эшелонов вместе, без офицерья. Тут один камрад об этом говорил уже. Винтовка дома всегда пригодится, когда надо шевельнуть кого следует. А то вот...

   Раевский незаметно потянул его за рукав.

   - Немного полегче, по-польски шепнул он.

   На рассвете их разбудила ружейная перестрелка. Все вскочили, тревожно переговариваясь.

   - Что это? - спросил Пшигодский Раевского.

   Тот недоумевающе пожал плечами. Минут через двадцать все выяснилось. В дверь, выбитую прикладами, втиснулось несколько солдат, и со всех сторон послышались радостные крики:

   - А-а-а! Да ведь это наши - тридцать седьмого стрелкового!

   Здоровенный артиллерист с тесаком на поясе загремел густым басом:

   - Собирай ранцы, камрады! Быстро! Едем дальше. Мы этих драгунишек пощипали немножко. Чуть было не проехали мимо, да узнали, что вы здесь. Ну, ну, поторапливайтесь!

  

   На городской площади они расстались. Пшигодский крепко сжал руку своего спутника.

   - Всего доброго! Если я вам на что-нибудь пригожусь, то вы знаете, где меня найти. Всего доброго, пане Раевский!

   Отойдя несколько шагов, он оглянулся и приветственно махнул рукой.

   Раевский ответил кивком головы...

   У знакомого входа в подвал Раевский остановился. Он чувствовал, что волнуется. Одиннадцать лет назад его вывели отсюда трое жандармов. Вот здесь, на ступеньках, стояла Ядвига, держа за ручонку Раймонда. Четвертый жандарм преграждал ей путь... Что с ними? Живы ли они? Как странно - нет решимости спуститься вниз и постучать в дверь.

   Но вот она открылась. По ступенькам быстро поднимается девушка в простеньком вязаном жакете. Дверь вновь приоткрылась, выглянула детская головка.

   - Тетя Сарра, конфетку принесешь?

   - Конечно, мой рыженький, принесу!

   Закрой дверь.

   - Скажите, здесь живет Ядвига Раевская? - стараясь говорить спокойно, спросил Раевский.

   Девушка остановилась.

   - Раевская? Нет... То есть она жила здесь несколько лет назад. Теперь здесь живет сапожник Михельсон. А Раевские живут в Краковском переуке.

   - Значит, она и ее сын живы?

   - Ядвига Богдановна и Раймонд? Конечно, живы. А вы что, давно их не видели?

   - Да, давно... Вы не скажете номер их дома?

   - Если вы к ним, то идемте вместе. Я всегда по утрам захожу за Ядвигой Богдановной - мы с ней в одной мастерской работаем. Пойдемте...

   Рядом с собой Раевский слышит стук каблучков. Он шел, не глядя на нее, но краем глаза уловил ее любопытный взгляд. Он запоминал людей сразу, а эта девушка, которую малыш назвал Саррой, запомнилась ярче других. Особенно огромные темные глаза, в которых выражение холодного безразличия мгновенно исчезло, как только она заговорила с малышом. Если бы она не была так молода (ей, наверное, не больше семнадцати), можно было бы подумать, что это мать карапуза.

   Ему хотелось узнать о Ядвиге и сыне больше, чем она сказала, но привычная осторожность не позволяла расспрашивать. Хотя самое тяжелое свалилось с плеч - он знает, что они живы, но волнение от предстоящей встречи нарастало. Какой у него сын? Ведь мальчику сейчас восемнадцать лет.

   Это уже настоящий мужчина... А Ядвига? А что, если у нее другой муж? Ведь прошло одиннадцать лет! Как это давно было! Невозможно снять с плеч тяжесть этих долгих лет, как не уйти от седины...

   - Ну, вот мы и пришли!

   Голос девушки мелодично певуч.

   Он еще раз взглянул на нее. Серая, под цвет жакета, вязаная шапочка одета без кокетства. Правильный носик, решительная линия красивого рта.

   Она улыбалась, смутно о чем-то догадываясь.

  

   - А, Саррочка! Сейчас иду...

   - Я не одна, Ядвига Богдановна, к вам гость. Добрый день, Раймонд!

   Раевский почти касался головой потолка низкой крошечной комнаты. Единственное окошко выходило в стену какого-то сарая. Было темно и тесно.

   Ядвига, надевавшая пальто, оглянулась.

   Сигизмунд снял отяжелевшей рукой шапку и сказал тихо:

   - Добрый день, Ядзя!

   Несколько секунд Ядвига смотрела широко раскрытыми глазами.

   - Зигмунд!..

   Она рыдала, судорожно обняв его, словно боясь, что его опять отнимут у нее.

   - Зачем же плакать, моя дорогая, зачем? Вот мы и опять вместе... Не надо, Ядзя... - уговаривал ее Раевский.

   Раймонд не отрываясь смотрел на отца. Это о нем рассказывала ему мать длинными вечерами с глубокой нежностью и любовью. В своем воображении Раймонд создал прекрасный образ отца, мужественного, сильного, справедливого и честного.

   В сердце мальчика вместе с любовью к отцу росла ненависть к тем, кто его преследовал, заковал в кандалы, сослал на каторгу.

   Мальчик не мог ясно представить себе, что такое "каторга".

   Он чувствовал только, что это что-то мрачное, безысходное. Мать говорила о далекой, где-то на краю света, стране - Сибири, где лютый холод, непроходимые леса или мертвые поля, покрытые снегом. На сотни километров кругом - ни единой живой души. И вот там, в этом мрачном краю, люди в кандалах глубоко в земле роют золото для царя. Их сторожат солдаты. Это и есть каторга. И там его отец.

   Сколько слез пролил мальчик, слушая печальные повести матери о том, кто хотел лишь одного - счастливой жизни для нищих и обездоленных...

   Кому, как не сыну, могла рассказать мать о своем незаживающем горе, о молодой искалеченной жизни, о том, кого она не переставала любить и ждала все эти долгие годы? Всю свою неистраченную нежность перенесла мать на сына.

   Мальчик рос чутким н отзывчивым к чужому страданию и горю. Он был для матери единственной радостью, она только им и жила. Годы шли. Мальчик вырос в сильного мужчину. Часто, глядя на него, она вспоминала свою молодость, то время, когда Сигизмунд приводил на свидания с ней, такой же молодой и красивый. Как надругалась над ней жизнь...

   Самые лучшие годы прожить без друга, знать каждый час, что он страдает... И вот он вернулся, отец и муж. Седой и суровый. На лбу, словно два сабельных шрама, глубокие морщины...

   Отец выше его. Он сильный. Раймонд чувствует это по руке, обнявшей его за плечи.

   - Тато, милый! - тихо шепчет он.

  

   Сарра смущенно наблюдала за происходящим. Ей было неловко за свое невольное присутствие. "Так вот он какой, этот таинственный отец Раймонда!.. А ведь я это почти угадала", - радуясь за своих друзей, думала она.

   - Ядвига Богдановна, я побегу, а вы оставайтесь. Я скажу, что вы заболели, - тихо сказала она.

   Ядвига пришла в себя.

   - Ах да, мастерская... Подожди, Саррочка! Мне нельзя оставаться сегодня ведь Шпильман приказал нам с тобой ехать к Могельницким. Если я не приду, он меня выгонит... - Она повернулась к мужу и прошептала, словно оправдываясь: - Прости, Зигмунд, я должна уйти. Мне нужно самой примерить и сдать дорогой заказ. Я постараюсь вернуться пораньше... Ну... Раймонд тебе все расскажет... Господи! Неужели это правда, что ты вернулся?

   На пороге она еще раз обняла мужа и закрыла дверь.

   - Эта девушка - ваша приятельница? - быстро спросил Сигизмунд сына.

   - Да, отец.

   - Догони их и скажи матери, чтобы о моем приезде ни она, ни эта девушка никому не говорили.

   Раймонд понял и быстро вышел из комнаты.

   Когда он вернулся, отец задумчиво сидел у стола, склонив на руку седую голову. Он посмотрел на сына и улыбнулся с суровой нежностью. Раймонд стоял перед ним, не находя слов.

   - Вы, наверное, есть хотите? - тихо спросил он, наконец.

   - Хочу. Только не говори мне "вы".

   Опять наступило молчание. Они всматривались друг в друга. Сын знал об отце многое, но отец о сыне - ничего. Сигизмунда Раевского тревожила эта неизвестность. Чем жил и к чему стремился этот рослый юноша? Как сложатся их отношения? Будет ли он его другом и соратником или останется получужим, посторонним, от которого надо скрываться, как и от обывателей-соседей? Как всегда, Раевский повернулся лицом к опасности:

   - Садись, сынок, расскажи, как вы жили...

   Раймонд сел за стол, смущенно улыбаясь. Отец смотрел на его красивое, с девичье-нежными чертами лицо и хмурился. Он искал мужества в этом лице и только в синих глазах на миг уловил что-то желанное.

   - С чего начинать, отец?

   - Ты учишься?

   - Нет, уже три года, как я окончил городскую школу. Дальше учиться не мог - у нас не было денег. Мама хотела, но я не мог согласиться, чтобы она шила по двадцать часов в сутки. И я стал работать на сахарном заводе Баранкевича...

   Тихо в комнате. Слышно только, как отбивают свой размеренный шаг часы.

   - Ты из-за меня не пошел сегодня на завод?

   - Нет... Я уже несколько месяцев там не работаю...

   - Почему?

   Раймонд тревожно шевельнулся.

   - Меня прогнали с завода.

   - За что?

   Глаза Раймонда сузились.

   - Они выдали мне свидетельство, что я уволен за участие в грабеже складов...

   Раймонд замолчал, увидя, как резко сдвинулись брови отца.

   - Но это неправда, отец! Это подлая ложь! Мы только требовали уплатить нам за шесть месяцев работы. Рабочие выбрали депутацию к Баранкевичу, молодежь послала меня. Баранкевич кричал на нас, как на собак, и выгнал. Перед конторой нас ждал весь завод. Мы рассказали, как принял нас хозяин.

   Ну, здесь и началось. Когда немецкая охрана стала нас разгонять, мы разоружили ее и отняли пулемет. Заставили кассира выплачивать жалованье по спискам. Когда денег в кассе не хватило, то открыли склад и приказали кладовщику выдавать по три мешка сахару каждому вместо денег. Никакого грабежа не было! Мы со старыми солдатами защищали улицу от немецких драгун.

   Баранкевич успел вызвать их из города по телефону. Когда мы расстреляли все ленты, то разбежались. Но пулемет немцам не достался, мы его спрятали в надежном месте...

   Раймонд умолк. Отец задумчиво теребил седой ус и улыбался.

   - Что же было потом?

   - Потом немцы сахар у всех отобрали. Многих арестовали, а остальных Баранкевич прогнал, не заплатив ни копейки. Мне и другим, кто был в делегации, администрация завода выдала волчьи билеты. Но я, отец, не взял ни фунта сахару, А Баранкевич не заплатил мне сто восемьдесят марок. Это за целые полгода.

   - Ладно, сынок. Ты меня с этими твоими пулеметчиками как-нибудь познакомишь. А теперь давай поедим, если есть что.

   - Прости, тато, только селедка...

  

  

   Огромные чугунные ворота парка не закрывались - в них один за другим въезжали экипажи. У подъезда ярко освещенного палаца Могельницких непрерывное движение - прибывали приглашенные. В вестибюле лакеи снимали с них верхнее платье.

   У входа в гостиную приезжающих встречали Стефания и Владислав. Черное бальное платье облегало полную фигуру Стефании, оставляя обнаженными плечи и руки. Ее лицо было радостно возбуждено. Она встречала гостей с такой приветливой улыбкой, с такой любезностью, что мелкие шляхтичи, в первую минуту робевшие перед великолепием графского дома и блестящим обществом, становились смелее и увереннее.

   Владислав - красен от волнения и желания производить впечатление настоящего аристократа, чтобы эта мелкая сошка, допущенная сюда из политических соображений, сразу почувствовала в нем графа Могельницкого. Мелкопоместным дворянам он небрежно протягивал два пальца, крупным помещикам - говорил несколько приветственных слов. И только когда появился князь Замойский с семьей, он кинулся навстречу.

   Из большого зала доносились звуки настраиваемых инструментов.

   - А вот и пан Баранкевич с супругой! - шепнул Владислав Стефании.

   К ним подходил огромного роста человек, столь же толстый, сколь худа была его супруга, которую он вел под руку. Из-под тесного крахмального воротника выпирала жирная шея. Его рачьи, выпученные глаза с кровяными жилками остановились на Стефании.

   - О-о-о! Вельможная пани сегодня ослепительна! Будь я на десяток лет моложе... гэ... умм... да!.. - загрохотал он пропойным басом.

   Его жена, пани Анеля, кисло улыбалась. Владиславу казалось, что пуговицы жилета сахарозаводчика сейчас отлетят, не выдержав напора огромного живота.

   Баранкевнчи прошли в гостиную. Лакей доложил Стефании, что прибыл автомобиль с господами немецкими офицерами. Владислав многозначительно посмотрел на Стефанию.

   - Ты не забыла, Стефа, что Эдвард просил тебя не упускать немцев из виду? Их надо устроить в малой гостиной. Собрать там паненок, говорящих по-немецки, а главное - не жалеть вина, - быстро проговорил он.

   - Знаю... Вот и они. Я их встречу, а ты иди наверх к Эдварду и предупреди об их приезде... И пусть Людвига придет мне помочь. Все уже спрашивают о ней...

   Владислав исчез. Стефания встретила немцев очаровательной улыбкой. Рядом с Зонненбургом шел не старый еще полковник, начальник гарнизона города. За ними - три офицера, среди них - Шмультке. Зонненбург представил их Стефании.

   Полковник прикоснулся холеными усами к ее руке,

   - Чрезвычайно признателен, графиня, за любезное приглашение и весьма рад встретить в вашем лице жену одного из офицеров немецкой армии, - сказал он.

   - Надеюсь, ваше превосходительство, вам не будет скучно в нашем обществе?

   - О, что вы, что вы! - запротестовал полковник. Стефания, окруженная офицерами, направилась в зал.

   Зонненбург задержал Шмультке.

   - Господин лейтенант, вы поставили караул вокруг усадьбы?

   - Так точно, господин майор!

  

   В кабинете Эдварда сидело несколько человек. Здесь были: Эдвард, накануне возвратившийся из Варшавы, отец Иероним, князь Замойский, Баранкевич, викарный епископ Бенедикт и еще трое молодых людей в штатском.

   У входа в апартаменты Людвиги сидел Юзеф.

   Когда, поддерживаемый лакеем, появился старый граф Могельницкий, Юзеф почтительно раскрыл перед ним дверь и сейчас же закрыл ее перед самым носом лакея.

   - Можешь идти. Я позову, когда понадобишься.

   Сын недоумевающе пожал плечами и стал спускаться с лестницы.

   - А где этот бродяга Мечислав? Ты за ним присматривай, Адам. Вот еще наказание господне!..

   Адам остановился и невесело посмотрел на отца.

   - Со вчерашнего вечера, после того, как он побил Франциску, я не видел его. Говорят, что пошел на фольварк к солдатам.

   При появлении отца Эдвард поднялся.

   - Ну теперь, кажется, все в сборе. Пока там, внизу, будут веселиться, мы кое о чем успеем поговорить. Познакомься, отец, - сказал Эдвард, когда Казимир Могельницкий остановился перед поднявшимися ему навстречу незнакомыми молодыми людьми.

   - Капитан Врона, - отрекомендовался один из них, бледный, с воспаленными глазами.

   - Лейтенант Варнери, - произнес другой, стройный, голубоглазый.

   - Поручик Заремба, - угрюмо пробасил третий, коренастый, с коротко подстриженными усами.

   В комнату торопливо вошел Владислав.

   - Эдвард, приехали немцы - полковник, несколько офицеров... Людвига сошла вниз. Слышишь, играют туш? Все твои приказания выполнены. Ты разрешишь мне остаться здесь?

   - Нет. Иди вниз занимать гостей. Через полчаса придешь, - сухо ответил Эдвард.

   Владислав сделал недовольную мину, но повернулся по-военному и вышел.

   Сегодня утром он был "произведен" в подпоручики и назначен командиром взвода в формируемом Эдвардом польском легионе.

   - Итак, если панство разрешит, я начну, - произнес Эдвард, когда все уселись.

   Снизу доносились звуки мазурки.

   - Послезавтра мы решили выступить. Дальше медлить нельзя. Австрийцы бегут на родину, бросая все. Сегодня нам стало известно о революции в Германии. Наше положение необычайно трудное. Уходящих немцев преследуют партизанские отряды. Они скоро ворвутся сюда. Пан Зайончковский говорит, что у них на селах уже начинается... Как вам известно, в Люблине седьмого ноября организовано польское правительство с пепеэсовцем Дашинским во главе...

   Баранкевич сделал резкий жест рукой.

   - Это не так страшно, - успокоил его Эдвард. - Правда, Дашинский наобещал в своих декларациях всеобщее, прямое, тайное и равное избирательное право, восьмичасовой рабочий день и даже передачу земли крестьянам, - с издевкой продолжал Эдвард, - но все это необходимые на сегодняшний день декорации. Их нам легко отшвырнуть, когда мы будем иметь силу. Пока что, благодаря декларациям Дашинского, мужики сами охраняют имения: народное достояние, как же. Важно одно: чтобы вооруженная сила была в наших руках. Мы пока что располагаем сотней людей. Этого достаточно, чтобы занять город. Австрийский гарнизон города растаял. Единственная сила - эскадрон немецких драгун... Но с немцами мы договоримся. Тем более что у них самих вскоре не останется ни одного солдата.

   - Откуда вы взяли эти сто человек? - заинтересовался епископ, высохший, как мощи, старичок, машинально перебиравший пальцами четки.

   До сих пор он придерживался немецкой ориентации и теперь хотел выведать, насколько реальна вся эта затея, в которую его так усиленно тянул отец Иероним.

   - Это - часть солдат расформированного польского легиона австрийской армии и члены местной польской военной организации. Ну, потом - молодежь из хороших семей... На другой день после занятия города у нас будет втрое больше... Пан Дашинский обещает прислать в случае нужды отряд организованной им народной милиции.

   - Гэ... умм... да!.. - угрожающе откашлялся Баранкевич. - Ненавижу всех этих социалистов и прочих мазуриков!.. "Народная милиция"! Скажите пожалуйста! Что до меня, то мне приятнее слово "жандарм".

   - Благодарю за комплимент, - отозвался из своего угла капитан Врона, исказив лицо гримасой, заменявшей ему улыбку.

   Когда Врона улыбался, казалось, что мертвец скалит зубы, - до того неподвижны были его лицо и мутные глаза. После переворота Врона должен был стать шефом жандармов.

   - Кто же будет городским головой? - спросил епископ.

   Эдвард снисходительно улыбнулся.

   - Власть будет у нас, у штаба округа. А в магистрате будут сидеть марионетки вроде адвоката Сладкевича... Недели через три мы соберем полторы-две тысячи солдат. Это будет уже маленькая армия...

   Епископ мягко перебил его:

   - Вы думаете, что этого достаточно?

   Капитан Врона тихо шепнул Варнери:

   - Эта сушеная глиста не так уж глупа...

   Старик Зайончковский резко поднялся со стула.

   - Мне кажется, его преосвященство не понимает всей серьезности момента.

   Если вы, живущие в городе, где всегда стоит какой-нибудь гарнизон, чувствуете себя в сравнительной безопасности, то нам в наших имениях приходится буквально не спать ночами! Ведь кругом мужики. На десяток украинцев - один поляк... Эти хлопы {Хлопы - так паны презрительно называют украинцев. (Прим