Островский Николай Алексеевич - Рожденные бурей

м справиться со взбунтовавшейся чернью! - Потоцкий остановился у окна и, нахмурясь, долго смотрел в темноту ночи.

   - А что, разве наше положение так плохо? - с нескрываемым страхом спросил Казимир Могельницкий и затрясся в удушливом кашле.

   Потоцкий ждал, когда он справится с кашлем. Но приступ все нарастал. Старик хватался рукой за горло. Эдвард, мрачно сидевший в кресле, встревоженно повернулся к нему.

   Потоцкий с холодной брезгливостью наблюдал за трясущимся стариком. Наконец Могельницкий перестал хрипеть.

   - Вы спрашиваете, граф, каково наше положение, - начал Потоцкий возбужденно, и в глазах его сверкнули ярость. - Я думаю, вы тоже чувствуете, как под нашими ногами вздрагивает земля. Это - землетрясение, господа! Самое страшное, пожалуй, в том, что это не только у нас. Если прежде можно было куда-то спастись, то теперь это почти невозможно. И нам остается одно заняться усмирением взбесившегося стада! - Потоцкий порывисто шагнул к столу. - В Варшаве есть такие господа, что уже упаковали свои сундуки и закупили билеты... - Он зло засмеялся. - Только неизвестно, куда они собираются бежать. Мне неведомо, какие здесь у вас настроения, но я знаю, что мы, Потоцкие, а с нами Сангушки, Радзивиллы, Замойские, Тышкевичи, Браницкие - все, кто богат и знатен в Польше и чьи имения находятся здесь, на Украине, - мы не сложим оружия, пока не истребим всех, кто протянул свою хамскую руку к нашему добру! Да, мы отсечем эту руку вместе с головой!

   Эдвард искоса посмотрел на Потоцкого.

   "Да, этому есть что терять! Десятки сахарных заводов, сотни тысяч десятин земли, полмиллиарда состояния, - этот, конечно, будет драться! Если я из-за несчастных пяти миллионов рискую здесь головой, то уж ему сам бог велел", - подумал он,

   - Гэ... умм... да! Это хорошо сказано. Именно руку с головой, хо-хо-хо! Но для этого нужно, чтобы в Варшаве не пускали этих мазуриков - социалистов к власти. Я, знаете, когда узнал, что Пилсудский назначил Игнатия Дашинского министром, так у меня целый день живот болел, - как всегда грубо и чрезмерно громко заговорил Баранкевич. - Ну, думаю, если его министром сделали, то добра не будет! Эта бестия у себя в Люблине и так напакостил достаточно... Гэ... умм... да! Восьмичасовой ра-бо-чий день! Как вам это нравится? Я с двенадцатичасовым прогораю. А они...

   Потоцкий властным жестом остановил его.

   - Я вижу, пан все упрощает. Дашинский, этот пугающий вас вождь партии польских социалистов, по-своему очень полезный человек. В этом сумасшедшем водовороте, охватившем Польшу, только такие люди, как он, могут спасти нас с вами. А вы его ругаете и к слову и не к слову. Если бы Игнатий Дашинский действительно был опасным человеком, то, уверяю вас, Пилсудский не назначил бы его министром, - уже начиная сердиться, сказал он.

   - Гэ... умм... да! Но...

   Потоцкий не дал Баранкевичу высказаться.

   - Пан очень похож на телеграфный столб. Прошу прощения, я, право, не хотел вас обидеть. Твердость убеждений полезна, но не в такой мере, издевательски засмеялся Потоцкий. - Кстати, пан может успокоиться: восемнадцатого ноября Дашинский подал в отставку.

   - Почему? - заинтересовался отец Иероним.

   - По-видимому, ему сейчас невыгодно быть министром. Вы понимаете, все-таки он "представитель народа", а ППС поневоле должна играть в оппозицию. Не всем, например, нравится наше законное стремление начать немедленную войну с украинцами, белорусами и литовцами. Чернь, видите ли, не желает больше воевать. Да что чернь! Даже кое-кто из буржуа и помещиков, имения которых пока что в полной безопасности, считают наши планы слишком рискованными. Но таких куриц, к счастью, не так уж много. Во всяком случае, мы заставим и их раскошелиться. Если они думают, что только мы будем создавать на свои средства целые полки и защищать их сундуки, то они глубоко ошибаются.

   Баранкевич принял намек на свой счет.

   - Гэ... умм... да! Но не у всех же состояние одинаково.

   Чувствуя, что Баранкевич может сейчас сказать Потоцкому какую-нибудь дерзость, Эдвард вмешался в разговор:

   - Скажите, граф, если это не секрет, куда вы думаете направиться отсюда?

   - Вам я могу открыть свой маршрут. Я еду в Здолбуново. Там формируется мой полк, которым я буду командовать. Кстати, вы не послали еще "Начальнику государства" свой рапорт и просьбу утвердить производство в офицеры всех командиров вашего отряда? - сказал Потоцкий.

   - Нет, - ответил Эдвард. - А что, разве Пилсудский обязательно должен это утверждать?

   - Да, но это не должно вас тревожить. Он это сделает без оговорок. Сейчас такое время, что не до формальностей. Вы тоже думаете формировать полк? Ну, вот! Чин полковника польской армии вам обеспечен.

   Эдвард вспыхнул.

   - Я, граф, уже пять лет ношу звание полковника гвардии, в данное время - полковника французской службы. И не собираюсь спрашивать у этого новоиспеченного генерала, пожелает он мне его дать или нет.

   Потоцкий прикусил губу.

   - Ваше дело, граф! Но для приличия это можно сделать. Это укрепляет авторитет армии. Для меня Пилсудский тоже не бог. Но я принял звание полковника, мои братья - тоже. И не вижу в этом ничего зазорного, - сказал он сухо.

   Он щелкнул каблуками.

   - Разрешите, граф, покинуть вас. Я и мои спутники должны отдохнуть, так как с рассветом мы двигаемся в путь.

   Эдвард лично проводил Потоцкого в отведенную ему комнату. Когда они остались с глазу на глаз, Потоцкий сказал:

   - При этих господах я не счел возможным рассказывать все. Языки у них подвешены не так уж крепко, поэтому я умолчал о самом главном. Вы будете так любезны задержаться у меня?

   - Пожалуйста, я вас слушаю, граф.

   Они сели за стол.

   - Вы знаете, что Пилсудский приказал разоружить немцев на всей территории Польши? - спросил Потоцкий.

   - Да. Но это не всегда возможно... Например, у меня нет достаточно сил.

   Потоцкий недоверчиво посмотрел на Эдварда.

   - Скоро подойдет князь Радзивилл. Потом целый ряд мелких легионерских отрядов тоже направляется сюда. Если вам удастся задержать эшелон на два-три дня, то их можно будет разоружить. Нам ведь нужны орудия, боеприпасы...

   - Конечно, если мне помогут, то я их разоружу. Но учтите - вокруг в селах начинается повстанческое движение. Например, в двадцати верстах есть большое село Сосновка, там имение пана Зайончковского. Достаточно было Зайончковскому отобрать у крестьян спорное сено и рожь, чтобы хлопы схватились за вилы. У него был всего десяток легионеров. Конечно, они не смогли справиться. В результате крестьяне легионеров разоружили, избили. А Зайончковские едва спаслись. В селе Холмянке - то же самое. А в Павлодзи настоящее восстание: там убили помещика, перестреляли всех легионеров.

   Потоцкий слушал его, крепко сжав губы.

   - Все это мелкие неприятности... Но я хочу осведомить вас об украинских делах, - сказал Потоцкий.

   - Я слушаю.

   - Вы, конечно, знаете, что первого ноября галичане объявили образование Западной Украинской республики.

   - Мне говорил об этом отец Иероним.

   - Да, кстати, что это за монах?

   - Это - иезуит... Ему доверяет кардинал. Он неплохой информатор.

   - А-а! Я так и думал. Он, конечно, умнее этого жирного заводчика... Но я отвлекся. В Варшаве считают, что Галиция должна быть занята нами в первую очередь - там нефть, железо... Мы сначала протестовали против этого плана ведь большинство наших имений на Волыни, в Подолии, а не в Галиции. Но пилсудчики нас заверили, что после Галиции сейчас же примутся за Украину. Мы обсудили это со многими заинтересованными фамилиями и пришли к выводу, что занятие Галиции нисколько не нарушит наших планов, а наоборот - мы будем иметь обеспеченный тыл. Мы согласились с условием, что на Галицию Пилсудский двинет свои резервы и отряды галицийских помещиков, а мы свои силы направим на Волынь и Подолию.

   Эдвард одобрительно кивнул головой.

   - Это справедливо. Каждый будет воевать за свои поместья с гораздо большим жаром, чем только за отвлеченное понятие "Великодержавная Польша".

   Потоцкий усмехнулся.

   - А как дела с Москвой? - спросил Эдвард.

   Улыбка исчезла с губ Потоцкого.

   - С Москвой будет большая война. Пилсудский спит и видит наполеоновскую дорогу... Ну, если не до Москвы, то хотя бы до Смоленска.

   На этот раз улыбнулся Эдвард.

   - Не считаете ли вы, что это опасное историческое сравнение?

   - Нет! Тогда была иная ситуация. Поверьте, что в Варшаве не такие уж глупцы. Москву зажимают в железное кольцо, и Пилсудский достаточно хитрый человек, чтобы воспользоваться этим и выкроить для Польши солидный кусок русского мяса. Беда только, что у нас нет пороху для большой войны... А тут еще эта Украина...

   - Да, граф, вы обещали меня информировать...

   - Вот видите - затронешь одно, оглядывайся на другое. Да, что вы знаете о Симоне Петлюре?

   - Почти ничего, кроме того, что этот субъект сейчас верховодит в так называемой Украинской Директории, - ответил Эдвард.

   Потоцкий что-то искал в карманах.

   - Об этом человеке надо вам рассказать. Ведь вам с ним придется иметь дело. Сейчас его банды запрудили почти всю Волынь и Подолию. Красные разбросаны там группами в разных местах. Вот оно! - Он вынул из бумажника сложенный вчетверо лист. - Краткая характеристика, которую князь Сапега просил передать вам, копия донесения нашей киевской агентуры.

   Эдвард взял листок.

   - Мне о нем говорили еще в Париже, в военном министерстве. Этот авантюрист обставил генерала Табуи в прошлом году, когда в Киеве была еще так называемая Центральная Рада.

   - Совершенно верно. Вот вы прочтите, там довольно метко написан его портрет.

   Эдвард вполголоса читал:

   - "Его овальное лицо с правильными чертами ничем не обращает на себя внимание. Его серые, глубоко посаженные глаза прячутся, избегая взора. Массивная челюсть, чувственный рот с устало опущенной нижней губой, заплывший подбородок, большие, слегка оттопыренные уши - ничто не выражает энергии, смелости, силы воли, характеризующих вождя. Обладая не очень крупным умом, склонный скорее к интригам, чем к широким политическим комбинациям, Петлюра особенно искусен в подготовке маленьких подпольных "событий", в одновременном проведении двух противоположных линий действия, в быстроте начинаний, неожиданных не только для его противников, но и для друзей. Эгоист и честолюбец, он всегда ставит свои личные интересы выше долга службы. Получив не очень большое образование, он так и остался заурядным человеком в скверном, узком смысле этого слова.

   Петлюра родился в Полтаве в тысяча восемьсот семьдесят седьмом году, в зажиточной казацкой семье и воспитывался в одной из тех семинарий, где подготовлялось национальное украинское движение. Революция тысяча девятьсот пятого года застает его правым социал-демократом. Это публицист очень небольшого калибра, даже на фоне тогдашней, бедной силами украинской интеллигенции, как позволяют судить его статьи, вышедшие впоследствии отдельной книгой. Он редактирует в Киеве еженедельник "Слово", потом в Москве журнал "Украинская жизнь", публиковавший в начале войны верноподданнические воззвания. Потому-то Петлюра и не увидел фронта. Его мобилизовали для административной работы в глубоком тылу, где он спокойно дожидался окончания военных действий. В июне тысяча девятьсот семнадцатого года он занимал пост генерального секретаря по военным делам в правительстве Центральной Рады. Он начал подражать Керенскому, заимствовав у него все, даже жесты и позы. Петлюра ораторствует на солдатских митингах, перенимая вслед за Керенским традиционную наполеоновскую позу. После того как Центральная Рада была изгнана из Киева восставшими рабочими и солдатами, Петлюра становится одним из активнейших сторонников беспощадной борьбы с большевиками, возглавляя крайнее правое крыло в Центральной Раде. В начале тысяча девятьсот восемнадцатого года Петлюра сразу изменил французскую ориентацию на немецкую и вернулся в Киев в обозе немецких оккупационных войск. Здесь он неплохо устроился при гетмане Скоропадском, но вскоре поскандалил с ним, за что был временно посажен под арест. Он это ловко использовал впоследствии, выдавая себя за "борца" против немцев и гетмана, которым еще вчера лизал пятки. В Директории он самый правый, и фактически руководит всем не Винниченко, а он. Да и вообще уход Винниченко - дело решенное, и тогда Петлюра, безусловно, займет его место. Сейчас этот демагог и авантюрист использует повстанческое движение против немцев и помещиков в своих карьеристских целях. Он не брезгует ничем, швыряя лозунгами; "За самостийную Украину", "Долой польских панов", а по другую сторону - "Долой москалей", "Бей жидов" и тому подобное. Наша агентура при штабе Деникина сообщает, что Петлюра прислал генералу Деникину своего эмиссара с предложением услуг. Но, как говорят, Деникин не пожелал иметь с ним дела. Мы думаем, что Петлюру можно купить за соответствующее моральное и материальное вознаграждение, и он будет служить Царству Польскому, если, конечно, за ним хорошо присматривать, имея в виду, что этот человек может продать любого хозяина в любую минуту, когда это будет ему выгодно.

   Просим это учесть в Варшаве. Повторяем, Петлюра может служить Польше, если его соответственно обработать. Хотя его войска, состоящие поголовно из крестьян, настроены против нас, но "головной атаман" уже не раз доказал свою способность ставить свою политику вверх ногами. Единственно, с кем Петлюра действительно будет бороться, - это с большевиками, которых он ненавидит и которых истребляет с похвальным рвением. Мы считаем, что сейчас самое подходящее время для занятия хотя бы Волынской и Подольской губерний. Надо пользоваться тем, что Россия напрягает все свои силы на других фронтах.

   Напоминаем, что это будет труднее сделать, когда красные партизанские полки соединятся в одну армию. Это надо делать незаметно, оттесняя петлюровские отряды на юг, и, пока петлюровцы занимаются здесь разбоем и еврейскими погромами, можно будет очистить северную часть Волыни от его банд и восстановить власть Речи Посполитой".

   Эдвард положил письмо на стол.

   - Что же, это нас вполне устраивает, - сказал он, подумав.

   - Значит, вы тоже согласны с нами? - оживился Потоцкий.

   - Да!

   - Теперь вы понимаете, какова должна быть наша политика: пока сил у нас мало, действовать потихоньку, отнимая уезд за уездом у России и Украины. У них в Белоруссии почти совсем нет войск. Войны мы России пока объявлять не будем, а, пользуясь каждым удобным случаем, будем выталкивать красные части из Белоруссии и Литвы. Для этого новый министр иностранных дел пан Василевский уже поднял в печати кампанию против Советского правительства. Благо для этого есть зацепка!

   - Какая? - спросил Эдвард.

   - Они в Москве лишили дипломатических привилегий пана Жарновского, которого посланник Регенционной Рады Ледницкий оставил своим заместителем в Москве. Василевский уже поднял крик, обвиняя большевиков в нарушении международного права, и послал два ультиматума, требуя немедленного восстановления в правах Жарновского и возвращения архивов посольства.

   Эдвард удивленно взглянул на него.

   - Позвольте, я вас не понял. Ведь Жарновский был, по существу, представителем не Польши, а немецких оккупантов? Ведь наше правительство объявило Регенционную Раду вне закона!

   Потоцкий засмеялся.

   - Для нас это понятно. Это так. Кто в Польше не знает, что Регенционная Рада состояла из немецких лакеев, продававших Польшу немцам "в розницу и на вывоз"! Правда и то, что они объявлены вне закона, но для дипломатов тот факт, что в Москве, исходя из этого решения, отстранили Жарновского, как объявленного вне закона, от посольских полномочий, достаточен, чтобы закричать о нарушении международных прав, хотя для здравого смысла это непонятно. Но дело ведь в том, чтобы найти зацепку. Наши газеты уже кричат, что большевики оскорбляют честь Польши, арестовывают послов, ну и все в том же духе... Это подогреет общественное мнение, даст кое-какое оправдание нашему наступлению на Белорусском фронте...

   Эдвард шевельнулся, желая найти более удобное положение.

   - Конечно, если бы это относилось к другому государству, то было бы нелепо. Но в борьбе с большевиками все средства хороши! - Он посмотрел на часы. - Кстати, я приказал начальнику жандармерии расстрелять сегодня девятнадцать красных, которые сидят у меня под замком. Разрешите, я позвоню в штаб?

   Потоцкий встал.

   - Мы еще увидимся с вами завтра перед отъездом? - спросил Эдвард.

   - Вероятно, нет. Мы уезжаем на рассвете. Я прошу вас держать со мной тесную связь.

   - Обещаю. Будьте осторожны в пути!

  

   Людвига с тоской прислушивалась к бою часов.

   - Езус-Мария! Какая ужасная ночь! - прошептала она.

   Сон бежал от нее. Все эти ночи Эдвард спал в своем кабинете. Теперь там расположились офицеры Потоцкого. Эдвард, наверное, придет сюда. Она не хотела этой встречи. О чем они могут говорить сейчас? И вот теперь он придет как муж. Это вызовет новое столкновение... Она закуталась в одеяло, когда услыхала стук открываемой двери. У Эдварда был свой ключ от спальни.

   Раньше это были желанные встречи. Сейчас же это напоминало ей о том, что она, в сущности, рабыня этого человека. Только рабыня, одетая в шелк, имеющая право приказывать слугам, носить титул, воображать себя маленькой царицей для того, чтобы все это подчинялось лишь его воле... Как это было приятно раньше и как тяжело сейчас!..

   Эдвард вошел в спальню.

   - Я останусь здесь, - сказал он, уверенный, что она не спит.

   Людвига молчала. Он раздевался. По тому, с какой резкостью он отстегивал пояс, она почувствовала - злится.

   Он подошел к кровати и, раскрывая одеяло, сказал, сдерживая себя:

   - Сегодня я хочу быть с тобой...

   Людвига пыталась натянуть одеяло на обнаженное плечо, но его рука сбросила одеяло на пол.

   - Что это такое, Эдди? Я не хочу, чтобы ты оставался здесь! - оскорбленно воскликнула Людвига.

   - А я хочу!

   Он присел на кровать и положил руку на ее грудь.

   - Уйди, Эдди! Я не могу тебя видеть... Уйди! - защищалась она.

   - Послушай, Людвись, мне все это уже надоело. Неужели ты думаешь, что я и впредь буду спать на диванах в ожидании, когда ты сменишь гнев на милость? Это состязание не в моем духе... Давай лучше помиримся! - Он наклонился к ней.

   Она отстраняла его:

   - Оставь меня!..

   Но близость ее полуобнаженного тела уже опьянила его. Он легко отвел ее руки и силой овладел ею... Повернувшись к ней спиной, он сразу же заснул.

   Униженная, она плакала. Самое горькое было в том, что она чувствовала себя безвольной, способной ответить на это грубое насилие лишь слезами.

   Эдвард был ей отвратителен. И он может спать, оскорбив ее женскую гордость! И его душу не тревожит то, что по его приказу этой ночью расстреляют людей! Она с отвращением отодвинулась на край кровати и осторожно, боясь, что он проснется, поднялась и утла в свою комнату. И там, забившись в угол дивана, беззвучно плакала.

  

   Адам, только что пришедший с караула, пил холодный чай. Жена и Хеля уже спали. Во флигеле опять было полно чужих - здесь спали двадцать три человека из конвоя графа Потоцкого.

   Он мрачно жевал ломоть хлеба и смотрел невидящим взглядом перед собой.

   В окно постучались. Адам нехотя поднялся, пошел открыть двери.

   На пороге стояла Франциска. Она только что вернулась из города.

   Он молча пропустил ее в комнату, закрыл дверь и глухо спросил:

   - Ну что?

   Франциска порывисто сняла с плеч мокрый платок.

   - Ничего! - ответила она упавшим голосом. - Я его не видела - не пустили...

   Адам понуро стоял перед ней, зажав в руке недоеденный кусок хлеба.

   - Здесь за тобой приходили...

   - Зачем? - с ненавистью спросила Франциска.

   Адам шевельнул желваками и, отводя глаза в сторону, ответил:

   - Отец звал готовить Потоцкому постель...

   Франциска глубоко вздохнула, словно ей трудно было дышать.

   - Постель стлать? - Ей сдавило горло. Она с презрением глянула на Адама. - И что ты сказал?

   - Что придешь, когда вернешься.

   Большие серые глаза Франциски стали зелеными. Что-то дикое, необузданное вспыхнуло в них.

   - Сволочи вы все! - шептала она ненавидя. - Слышишь? Сволочи! И ты, и твой отец... Будь он проклят, старая собака!..

   Адам отшатнулся от нее.

   - Почему ты Хелю не послал?

   - Она не сумеет... - растерянно бормотал он.

   - Сумеет! Этот кнур {Боров, кабан.} Владислав научил уже... Вы ж нас всех продали здесь... Твое счастье, что Барбара лицом не вышла, а то и с ней спали бы все, кому захотелось...

   - Что ты говоришь?

   - Ты у Хели спроси - она расскажет... И какая несчастная доля меня сюда пригнала!

   Адам свирепо уставился на нее.

   - Чего смотришь? Брата, может, вешают сейчас, а ты, как собака, охраняешь их, чтобы кто случайно не сунул ножа в графские кишки... Холуй проклятый! - она оттолкнула его и выбежала в сени.

   Адам, отравленный словами Франциски, грубо будил дочь.

  

  

   Трое на водокачке, волнуясь и вздрагивая, слушали, как учащалась стрельба. Вот уже заклокотало у вокзала. В этой нарастающей буре звуков чувствовалось ожесточение борьбы. Андрий замер, прижав руки к груди.

   - Что ж они оставили нас здесь? Где ж это видано, чтобы я стоял и дожидался, чья возьмет? По-ихнему, я ни на что не способный? - сказал он с горечью.

   Стоящая рядом Ядвига притянула его к себе и по-матерински успокаивала:

   - Что ж делать? Нам приказали оставаться здесь.

   Олеся молчала. На дворе послышались голоса и, как показалось Андрию, храп лошади. Олеся схватила Птаху за плечо.

   - Андрий, что это?

   Птаха похолодел. "А что, если ляхи? Тогда все пропали", - чувствуя, как сжалось его сердце, думал он.

   В дверь застучали. Андрий, натыкаясь на табуретки, устремился к двери.

   Здесь на полу лежал топор.

   - Григорий Михайлович! Это я, Щабель. Открывай!

   - А, Щабель! - радостно воскликнула Олеся и тоже бросилась к двери.

   - Кто это? - остановил ее Андрий.

   - Это наши... Я сейчас открою. - И она уже снимала крюки.

   - Ну вот и я, - сказал кто-то высокий, невидимый.

   - А наши уже ушли, - укорила Олеся.

   - Слышим! Запоздали мы - с холминскими все торговались. Они к Могельницкому ходоков слать хотели. Дескать, не тронь нас - и мы тебя трогать не будем. Пока мы их уломали, время прошло... Свети, Олеся, что ли. - И Щабель зажег спичку. На миг он увидел Андрия.

   - Это кто? - недоверчиво спросил он.

   - Это Андрий, - почему-то смутилась Олеся. - Его отец оставил здесь.

   Вслед за Щабелем в комнату вошел низкорослый широкоплечий крестьянин.

   - Здрасьте, хозяева!

   Щабель пожал руку Ядвиге.

   - Это Евтихий Сачек из Сосновки, - сказал он, кивнув на крестьянина.

   Олеся поставила зажженную лампу на стол и поспешила к окну, чтобы его завесить.

   - С нами человек пятьдесят сосновских и около тридцати холмянских. Им сейчас винтовки дать надо, - сказал Щабель.

   Ядвига отвела его в сторону.

   - Товарищ Раевский сказал, что для вас патроны сбросят на ходу близ речки. Он поручил передать вам, чтобы вы повели свой отряд на усадьбу Могельницких. Этим часть легионеров будет задержана, пока наши не захватят города. А вы попытайтесь занять прежде всего фольварк. Там стоят немецкие лошади...

   Щабель быстро повернулся к Сачку.

   - Сейчас возьмем винтовки и двинем на фольварк. Скажи своим хлопцам, что там коней хороших добудем...

   - Это дело! - обрадовался Сачек. - Что-то у меня кони хромать стали, и парочка мне как раз...

   - Ну, ладно, ладно! Пошли. Слышишь, как в городе шкварчит? Рассусоливать тут некогда...

   Они вышли во двор, где их ожидали крестьяне. Птаха решительно сказал Ядвиге:

   - Я с ними пойду!

   - Как пойдете? А ваши руки?.. - растерялась Яд-вига.

   - А мы одни останемся? Хорош защитник! Тогда я тоже пойду. Я одна здесь ни за что не буду! - вспыхнула Олеся.

   - Тогда и мне надо уходить, - тихо сказала Ядвига.

   - Вот и пойдем все вместе. Оставаться я не хочу, мне страшно здесь, - заупрямилась Олеся.

   - Куда ж ты пойдешь? Там же война, - сказал Андрий, устыдившись.

   - Ну и что ж! Возьмем с Ядвигой Богдановной ту сумку с бинтами и будем помогать, если кого покалечит.

   Аидрий не знал, что ответить.

   - А что Григорий Михайлович мне скажет?

   - Почему тебе? Я сама ему отвечу! Идемте, Ядвига Богдановна.

   Раевская уже одевала пальто.

   - Олеся, развяжи мне правую руку, - попросил Андрий.

   - Как развяжи? Она же обваренная вся...

   - Ты мне два пальца, вот этих, размотай, чтобы я мог затвор дергать.

   - Не буду я разматывать - тут одно живое мясо...

   Андрий шагнул к Ядвиге.

   - Прошу вас, развяжите! А то я зубами порву.

   Ядвига несколько мгновений смотрела на него и молча принялась развязывать бинты.

   - Я немножко оставлю, вот здесь...

   Вошел Щабель.

   - Все в порядке - патроны, винтовки есть! Сейчас двинемся... Дождь перестает...

   - И мы с вами, - сказала Ядвига.

   Птаха выбежал во двор и вернулся с винтовкой. Карманы пиджака были набиты патронами.

   - А мне ты принес? - спросила Олеся.

   Они впервые за все это время встретились глазами.

   - Тебе? - переспросил он удивленно и улыбнулся. Он передал ей свою винтовку и стал торопливо совать в карманы ее жакета обоймы с патронами.

   - Сейчас я научу тебя, как заряжать. Вот берешь за эту штучку - раз! Затем к себе... Ишь, патрон выскочил. Раз - загнал в дуло... Опять сюда! Теперь тянешь за курок - и одним гадом меньше на свете... Приклад крепко прижимай к плечу. Бери, я сейчас себе достану.

   Уже уходя, Андрий спохватился:

   - А Василек?.. Куда парнишку девать? - Он побежал в кухню. - Васька, вставай живее! Да проснись ты, соня! Мы уходим. Слышишь? Уходим! Ты закрой дверь и спи себе. Мы скоро вернемся...

   Сонный Василек ничего не понимал. Андрий уже подталкивал его к двери.

   - Закрывай на крюк и ложись спать...

   Василек моргал спросонья и что-то бормотал про себя, но в конце концов понял, что надо закрыть дверь и спать. Он так и сделал.

  

   Щабель взял фольварк без единого выстрела. Их налет был как снег на голову. В усадьбе Эдвард поставил под ружье всех, кто только мог носить оружие, и двинулся в город. В палаце остался только граф Потоцкий с конвоем. Услыхав начавшуюся вокруг усадьбы стрельбу, Эдвард повернул свой отряд назад.

   "Что это? - думал он. - В городе бой? Черт знает, кто с кем дерется. Неужели немцы обнаглели? Ну, а в фольварке кто?" - Он приказал окружить усадьбу.

   У ворот его встретил Потоцкий. Он был на коне.

   - Что это, по-вашему, граф?

   - Не знаю. Связи с городом нет.

   От фольварка слышались редкие выстрелы, Могельницкий не решался двигаться туда ночью. Он решил дожидаться утра, не уходя от усадьбы ни на шаг.

   А на фольварке в это время происходило неладное.

   Захватив фольварк, холмянцы затеяли ссору с сосновскими, начав тут же делить коней.

   - Мы первые вскочили во двор, кони наши! - кричал высокий холмянец, уже сидя на оседланной немецкий лошади и держа в поводу еще тройку.

   К нему подскочил Сачек.

   - Отдай, говорю тебе! Скажи спасибо, что одного получил. А ты все загребти хочешь!.. У меня вот все кони на ноги пали, а ты хватаешь...

   Споры из-за коней загорались во всем фольварке. Щабель, находясь в цепи, обстреливавшей имение, по редким выстрелам понял, что часть крестьян куда-то убежала. Он кинулся к воротам.

   - Гей, мужики! Что ж вы?

   Но его никто не слушал. Кое-где уже награждали прикладами друг друга.

   Высокий холмянец поджигал своих:

   - Забирай коней, и тикаем до дому! Пусть они сами справляются... Чего нам лезть в прорву? Гайда до дому, хлопцы! А кто пущать не будет, так бей его з винта!

   Щабель поздно понял опасность.

   - Куда вы, хлопцы? Что ж это - продаете, значит? - кричал он.

   - Злазь с дороги! - гаркнул на него высокий холмянец.

   - Пущай сосновские отдают коней, тогда останемся... А у нас Могельницкий все позабирал, так мы хоть этим попользуемся...

   - Чего там с им тарабарить? Гайда, хлопцы, до дому! А то еще окружат тут, то и без головы останешься...

   Щабеля оттеснили в сторону.

   Птаха едва успел спасти Олесю от лошадиных копыт. Холмянцы, нахлестывая коней, налетая друг на друга, матерясь на чем свет стоит, промчались мимо них. Через минуту их не стало слышно.

  

   С первыми выстрелами немцы зашевелились. Вдоль эшелона забегали фельдфебели. Слышались короткие слова команды. Когда стрельба разгорелась с особенной силой и стала приближаться к вокзалу, у штабного классного вагона заиграл тревогу горнист.

   - Господин полковник, вас желает видеть какой-то военный, называющий себя польским офицером.

   - Ведите, - сказал полковник Пфлаумер.

   - Честь имею представиться - капитан Врона.

   - Чем объяснить эту стрельбу? - с угрозой спросил полковник.

   - Дело в следующем, господин полковник, - в городе вспыхнуло большевистское восстание. Нам был предъявлен ультиматум невмешательства в их действия. Они хотят разоружить ваш эшелон, а офицеров расстрелять. Мы всю ночь вели бой, но сейчас вынуждены просить вашей помощи... Мы сделали все, чтобы предотвратить этот бунт. Но у нас иссякли силы, и мы должны оставить город...

   Грохот пальбы у вокзала как бы подтверждал его слова. Вокруг полковника стояла группа немецких офицеров в стальных шлемах.

   Густые цепи немцев залегли вдоль парапета товарной станции, другая часть солдат возилась на платформах с бронеавтомобилем и у орудий.

   - Тэк-с, - процедил сквозь зубы Пфлаумер и выплюнул остаток сигары. - Они хотят нас разоружить? Ну, это мы еще посмотрим...

   - Конечно, господин полковник, если вы вмешаетесь, то от этой мрази не останется и следа.

   Врона разглядел среди офицеров Шмультке. Лейтенант что-то тихо говорил полковнику.

   - Простите, как вас?..

   - Капитан Врона, - подсказал Шмультке.

   - Ага! Так мы вмешаемся обязательно. Будьте добры, отведите своих солдат вон туда! - махнул он рукой влево. - Мы сейчас начнем операцию. Снять орудие! Свезти бронеавтомобиль на землю! Господин председатель полкового совета, объясните солдатам причину боя.

   К рассвету город был занят рабочими. Щабель прочно засел на фольварке, приковав Могельницкого к усадьбе.

   Но когда полная победа была близка, на вокзале загрохотали мощные залпы. Оттуда по городу брызнули огнем и сталью. Залаяли сразу полтора десятка пулеметов. Немцы двинулись на город.

   Целый час Раевский упорно сопротивлялся, задерживаясь на каждом углу. Но по улицам рыскал неуязвимый бронеавтомобиль, направляя огонь своих пулеметов в переулки и дворы.

   - Эх, бомбы нет! - бесился Чобот.

   Восставшие отходили, оставляя улицу за улицей, А серо-зеленые цепи немцев методично, размеренно двигались вперед. Так же размеренно грохали на станции четыре орудия, швыряя в город тяжелые снаряды.

   - Что же, Зигмунд, выходит - проиграли? - сказал Ковалло, быстро шагая рядом с Раевским.

   - Да, этого я больше всего боялся. Здесь без провокации не обошлось...

   Метельский вчера хотел поговорить с полковым советом, но председатель, продажная душа, пригрозил его арестовать. Теперь надо сохранить людей. Будем отходить на Сосновку. Из города надо выбраться как можно скорее, до утра, а то здесь окружат...

   В предрассветной дымке кутался город. Последние цепи рабочих уже покинули пригород. Щабель прислушался.

   - А ведь наши из города уходят... Слышишь, пальба уже с пригорода? Видать, немцы полезли в драку. Что ж, тогда и нам отходить надо, пока не рассвело... Будь здесь холмянцы, можно было бы на усадьбу нажать, а так делать нечего. Передай, чтобы отходили! - сказал он Сачку.

   - Фольварк запалить? - спросил тот.

   - Не надо. Все равно нашим будет, - запретил Щабель. - Пусть седают на коней.

   - А баб куда же? - недовольно буркнул Сачек.

   - Их тоже на коней посадим.

   - Тут я подводу снарядил с барахлишком, одну посадить можно!..

   Щабель помог Олесе сесть в седло.

   - Не упадешь? - сказал он, подавая ей поводья.

   - Нет, я у себя в деревне ездила.

   - Ну, а ружье перекинь через плечо. Эх, и вояка же из тебя геройский! - пошутил он, но сейчас же помрачнел...

   Птаха скакал рядом с Олесей. Ему все казалось, что девушка может упасть...

   Через полчаса они соединились с уходящими из города.

   Эдвард Могельницкий приехал на вокзал, чтобы лично отблагодарить полковника Пфлаумера за оказанную помощь.

   - Чем могу быть вам полезен? Скажите, и все, что в моих силах, будет сейчас же сделано.

   Полковник Пфлаумер отказался от услуг.

   - Благодарю. У нас есть все необходимое. Но вслед за нами движется пехотный франкфуртский полк. Господин Шмультке говорит, что в нем служит ваш брат. Как мне известно, они нуждаются в продовольствии и теплой одежде. Начинаются холода. Вот если вы им поможете, это будет прекрасно.

   - Конечно, конечно! - заверил его Эдвард. - Может быть, господин полковник разрешит мне наградить его доблестных солдат? Я хочу выдать им по сто марок...

   - Это можно. Я передам о вашей любезности полковому совету. Кстати, мы здесь думаем задержаться до прихода франкфуртцев и просим не чинить нам препятствий в получении хлеба из пекарни.

   Могельницкий приложил руку к козырьку.

   - Я немедленно отдам приказ доставлять вам хлеб сюда, на вокзал. Теперь разрешите от имени наших дам и всей семьи пригласить вас и господ офицеров на вечер, устраиваемый в вашу честь в нашем родовом имении. За вами будут присланы экипажи.

   - Спасибо! Я передам офицерам. Если все будет спокойно, мы приедем.

   Могельницкий со своим штабом уехал.

   - Надо торопиться, а то мы с ними не справимся тогда, - сказал Могельницкий Броне, когда они возвращались в город. - Пошлите двоих курьеров к Замойскому. Пусть он снимет свой отряд из-под Павлодзи и движется сюда. Пусть ему скажут от моего имени, что, как только мы справимся с немцами, я помогу ему разгромить павлодзинцев. А вы подготовьте на вокзале все, что нужно. Если наш план провалится, то придется эвакуировать город и открыть немцам дорогу... Не упускайте холмянцев из виду, когда они появятся. Действуйте энергично!

  

   Потоцкий не уехал в этот день, как думал. Восстание в городе задержало его. Когда положение было восстановлено, в кабинете Эдварда был разработан предложенный Потоцким план разоружения немцев. Горячий Потоцкий защищал его с таким пылом, что Эдвард не мог возражать, не рискуя навлечь на себя обвинение в трусости.

   - Вы говорите - риск, но где его нет? Я сам буду помогать вам и уверен, что мы немцев разоружим, - самоуверенно говорил Потоцкий.

   Во время их беседы отец Иероним доложил, что приехала делегация от холмянцев. Эдвард приказал арестовать их.

   - Я их повешу! Они разгромили наш фольварк в Холмянке, а здесь забрали купленных мною лошадей! - крикнул он.

   Но тут неожиданно вмешался Потоцкий:

   - Повесить всегда можно. А нельзя ли их использовать для наших замыслов?

   Эдвард удивленно посмотрел на него.

   - Вы думаете? Это же сброд!..

   - Ничего, ничего! Пусть отец Иероним с ними побеседует. Скажите им, что если, они к вечеру пришлют пятьдесят человек к вокзалу и помогут нам разоружить немцев, то получат часть добычи, денег и графское прощение, обращаясь к отцу Иерониму, приказал Потоцкий. - Ну, вы сами знаете, как это уладить...

   Отец Иероним ушел, но вскоре вернулся.

   - Они просят, чтобы сам вельможный пан сказал им это.

   Эдвард взглянул на Потоцкого.

   - Ничего, подите. Это ведь ни к чему не обязывает.

   Эдвард поднялся.

  

   Вечером, когда в усадьбе Могельницких собрались почти все немецкие офицеры, Эдвард с Потоцким, окруженные конвоем, поехали к вокзалу.

   Наспех собранные для вечера панны усиленно занимали гостей.

   Повеселевший Юзеф не жалел вина.

   Немцы понемног