Островский Николай Алексеевич - Рожденные бурей

у осваивались.

   Шмультке и Зонненбург ухаживали за Стефанией. А хитрая полька дарила немцев лукавыми взглядами, хохотала. И никому не могло прийти на ум, что творится сейчас на вокзале.

   Длинноногий немецкий солдат бегал от вагона к вагону и радостно кричал в открытые двери:

   - Торопитесь получить по сотне марок! А то, чего доброго, не хватит, тогда останетесь с носом. Деньги раздают в первом классе вокзала...

   Вагоны опустели. Густая толпа солдат заполнила залы первого и второго классов. Фельдфебель выкрикивал фамилии, а трое служащих управы выдавали каждому стомарковую ассигнацию. У столов - толкотня, крики, споры: кто-то получил дважды, его уличили...

   А в это время Дзебек, от которого все еще несло отвратительной вонью, хотя он трижды отмывался в бане, каждый раз вновь отсылаемый туда Вроной, с несколькими жандармами вел к паровозу Воробейко.

   - Садись и двигай к эшелону. Подойдешь и сразу же нажимай на все колеса, чтобы эшелон в один момент был вывезен на станцию. Отвезешь версты за четыре и остановись. Смотри у меня, чуть что... - И он показал помощнику машиниста на револьвер.

   - Но они ж меня убьют за это!

   - Ни черта тебе не будет! Садись и двигай. А будешь разговаривать, тут тебе и амба!

   Воробейко, проклиная себя за то, что остался на станции, полез на паровоз.

  

   По станции неслись дикие крики. Громыхая на стрелках, состав, быстро развивая ход, промчался мимо вокзала и скрылся за депо.

   Кое-кто из солдат пытался догонять, но вскоре, видя бесполезность этого, останавливался.

   Большинство солдат были безоружны. Только унтер-офицеры имели револьверы и некоторые солдаты - тесаки.

   - Измена! Нас предали! - неслись со всех сторон возмущенные крики.

   Разъяренные солдаты избили ни в чем не повинных служащих управы, опрокинули стол с деньгами.

   Белобрысый лейтенант в пенсне, один из оставшихся на вокзале офицеров, пытался навести порядок.

   - Кто с оружием, ко мне!

   Но было поздно. Вокзал был окружен отрядом Могельницкого и людьми Потоцкого. А дорогу на север преградили холмянцы.

   Ими командовал высокий крестьянин, во всем подчиняясь советам Зарембы, который с двумя десятками легионеров тоже был среди холмянцев.

   Несколько залпов заставили немецких солдат по одному выйти из здания, как им было приказано.

   Через полтора часа, без шинелей, которые с них сняли, а кое-кто и разутый, немцы, окруженные с трех сторон поляками, были выведены за станцию.

   - Внимание! - заорал Заремба. - Вам приказано двигаться вперед, не останавливаясь ни на одну минуту. Дойдете до фатерланда и пешком, ничего!

   Гробовое молчание было ему ответом.

   Несколько сот человек молча шагали по грязи, мрачно опустив головы, затаив лютую ненависть к обманувшим их людям...

   - Ну, что я вам говорил? - восхищенно воскликнул Потоцкий, гарцуя на беспокойном коне. - Теперь поедем к господам офицерам. С ними мы будем немножко вежливее. Надо все-таки помнить, что они сегодня вели себя прилично. Я напишу князю Замойскому, чтобы он пропустил их без эксцессов.

   - Да, конечно, - согласился Эдвард.

  

   Эшелон промчался мимо пустынного полустанка и через полчаса влетел на соседнюю станцию. Воробейко остановил паровоз и спрыгнул со ступенек.

   Со всех сторон к эшелону бежали вооруженные люди.

   - Эй, хлопцы, що цэ такэ? Звидкиля состав? Гляды, да ось два нимця! А тут ще одын...

   Воробейко окружили. Плотный, широкобородый дядько, перепоясанный пулеметными лентами, с наганом и бомбой за поясом, спросил:

   - Кто таким будешь? Отвечай! Я - атаман Березня.

   - Повстанцы, значит? - обрадовался Воробейко. - А я думал, чи не панам ли в руки попался? Выходит - своим... - Он радостно улыбался. - А я вам, товарищи, броневик привез и четыре орудия. Будет чем панам припарки ставить... У нас не вышло. Поднялись мы, значит, своих из тюрьмы вызволили, расчихвостили легионеров - так на тебе - немцы вмешались в это дело! Целый полк! Известно, разбили нас. Наши на Сосновку отошли, а у немцев с ляхами кутерьма началась. Взяли меня ляхи за жабры, чтобы я немецкий эшелон со станции вывез. Ну, я и допер сюды. Вот оно как получилось, товарищи!

   Окружавшие Воробейко люди молча слушали его.

   - А ты, случаем, не из большевиков будешь? - спросил его бородатый, назвавший себя Березней.

   - Фактически являюсь партейным коммунистом, - с гордостью ответил Воробейко.

   - А-а-а, коммунистом! - И бородатый цинично выругался. - Дак мы вашего брата к ногтю жмем. Берите его, хлопцы!

   Воробейко растерянно озирался.

   - Кто же вы такие?

   - Мы - петлюровцы. Не слыхал таких, а? Жидовский прихвостень! - жестоко оскалил зубы бородатый.

   - Стало быть, вы - контра? - упавшим голосом произнес Воробейко.

   - Понимай, как хошь. Отведить его за переезд и пустить до Карлы Марксы, ихнего бога, - махнул рукой бородатый.

   Несколько человек схватили Воробейко и повели его в сторону.

   В эшелоне уже шел грабеж.

   - Тут, что ли, кончать будем? Куда его тащить дальше? - сказал один из петлюровцев.

   Воробейко с тоской глянул вокруг.

   За переездом начиналось поле. Дул холодный ветер. Воробейко вздрогнул от ужаса, что вот его сейчас убьют и никто об этом не узнает даже. И все это так просто...

   - Ты православный? Так перекрестись, а то зараз кончим, - спокойно сказал один из петлюровцев.

   - За что? - бессознательно спросил Воробейко.

   - Сказал атаман - пустить в расход, значит, заслужил...

   - Что ж я вам сделал такого? Эшелон с добром пригнал. Разве ж вам не совестно рабочего человека убивать ни за что ни про что?

   - Дак ты ж - коммунист?

   Воробейко боялся, что ему выстрелят в спину, и поворачивался то к одному, то к другому.

   - Мы ж, рабочие, все большевики! Что ж тут такого? У меня отец всю жизнь батрачил. За что ж убивать?

   Один из петлюровцев сказал в раздумье:

   - Может, мы его в самом деле пустим? На кой он нам?

   Другой нерешительно протянул:

   - Черт с ним - нехай идет!

   Третий, уже снявший винтовку, закинул ее опять за спину.

   - Вались, да смотри, не попадайся атаману на глаза. А из коммунии вылазь, дурень!

   - А вы мне в спину не жахнете? - откровенно спросил Воробейко. - Ежели так, так лучше бей сейчас в сердце, чтобы не мучиться. Все равно - конец один...

   - Валяй, валяй!

   Первые десять шагов Воробейко оглядывался, ожидая выстрела. Затем кинулся бежать в поле.

  

   Наутро ударил мороз. Лужи и болота замерзли. В хате Цибуля, в Сосновке, собрался штаб. Было решено: члены ревкома возвращаются в город для работы. Те из рабочих, кто надеялся остаться не открытыми, тоже возвратятся в город. Часть останется в отряде Цибули. Остальные направятся в Павлодзь. К концу заседания прискакал мужик из Холмянки со страшной вестью: Могельницкий приказал повесить в городе против управы одиннадцать холмянцев. Остальным же дали по пятьдесят шомполов и, отобрав лошадей, отпустили домой.

  

   Патлай, Щабель, Чобот и часть рабочих, погрузив на телегу пулеметы, двинулись в Павлодзь. Степовый не захотел возвращаться в город и отправился вместе с ними.

   Из шестидесяти отнятых на фольварке лошадей Щабелю удалось выпросить у сосновцев только десяток. Когда телеги, нагруженные ящиками с винтовками и патронами, вывезенными из города, выехали из села, Щабель с десятком конных тоже тронулся в путь.

   - Вы уж, девушки, по нас не плачьте! Скоро вернемся, заживем в счастье и добре, - шутил он, прощаясь с Олесей и Саррой. Молодых решено было оставить в Сосновке.

  

   Один за другим в город вернулись Ковалло, Метельский, Ядвига и Раевский.

   Ковалло был немало удивлен, когда на крыльце водокачки он увидел хлопотавшую с самоваром незнакомую женщину.

   "Это еще, что такое?" - подумал он.

   При виде его женщина улыбнулась.

   - Видать, хозяин пришел? А то неловко в чужом доме хозяевать. Я - Андрийкина мама, Мария Птаха.

   - Добрый день! Вот как пришлось познакомиться. - Ковалло дружелюбно пожал ей руку.

   Мать Андрия была высокая, сильная и, что удивило Ковалло, - молодая.

   Когда Раевский, шедший сзади, вошел во двор, он застал их за оживленной беседой.

   - Так вот же я им и говорю: "А черт его знает, где его носит! Что я ему - нянька? Слава богу, семнадцать годов! Я за него не ответчица. Як поймаете, так хоть шкуру с него сдерите!" А у самой сердце болит. Только, думаю, не поймают они его, бо мой Андрийка не из таких, чтоб им в руки дался. Ох, и горе мне с хлопцами! Что один, что другой... Малого хоть отлупить могу, а тому что сделаешь, когда он выше меня ростом?

   Увидев Раевского, она замолчала.

  

   Прошла неделя. Зима наступила сразу. Ядвига жила у старшей сестры.

   Марцелина служила продавщицей в польском кооперативе. Набожная, замкнутая, она никогда не была близка с сестрой. Как все старые девы, имела свои причуды: в ее комнате жили семь кошек. Она присвоила им самые замысловатые имена и возилась с ними все свободное время. Каждое воскресенье аккуратно ходила в костел и у ксендза была на хорошем счету. Иногда ома ходила в гости к экономке ксендза, единственной ее приятельнице.

   Сегодня вечером, придя к ней, Марцелина не застала ее дома. Двери открыл сам ксендз, добродушный толстяк с широкой лысиной.

   - Войдите, панна Марцелина, пани Ванда сейчас вернется, - пригласил он.

   - Ну, что у вас хорошего, панна? - спросил он, когда она скромно уселась в уголке гостиной.

   - Ничего, спасибо. Живем теперь с сестрой.

   - Ах, вот как! - произнес он, чтобы что-нибудь сказать. - Скажите, почему я не помню вашей сестры?

   Марцелина потупила глаза.

   - Она не ходит в костел, пане ксендже.

   - Ах, вот как! Она, кажется, вдова? Помнится, вы просили меня осенью помолиться за ее мужа.

   - Слава богу, он жив, пане ксендже. Он недавно вернулся.

   - Вот как!

   Ксендз ходил мелкими шажками по комнате, участливо расспрашивал, соболезновал, был так ласков, что растроганная Марцелина охотно рассказала ему все, о чем он спрашивал.

   - Так, так... Ничего, моя родная, не горюйте. Печально, конечно, очень печально, что все они отошли от бога. Но святой отец всемогущ. Они вернутся к нему... Да, смутные времена пошли, - задумчиво произнес ксендз.

  

   - Добрый вечер, отец Иероним. Вот и зима. И снег пошел. Ну, пройдемте ко мне...

  

   - Вам не кажется, отец Иероним, все это немного странным?

   - Да, конечно. Особенно теперь. Вы говорите - ее фамилия Раевская?

  

   Два дня Дзебек, одетый в штатское, следил за Ядвигой. Ночью его сменял Кобыльский. Дзебеку дважды удалось увидеть ее в лицо. Он хорошо запомнил черты этой полной, красивой женщины в белой вязаной шапочке, ее ладную походку, мягкий, приятный голос. Он мог узнать ее издалека. На вид он дал ей сначала тридцать лет. Но при второй встрече, рассмотрев в локоне предательскую седую полоску, прибавил еще пять.

   Ничего подозрительного эта женщина не делала. До вечера она работала в мастерской. Возвращаясь домой, зашла в лавку. Затем, часов в девять, пошла к доктору, пану Метельскому, и потом - домой. Ночью никуда не ходила.

   К вечеру второго дня Дзебеку надоело бесполезное хождение. Он передал слежку одному из своих агентов, а сам занялся подробной разведкой.

   Вскоре он уже знал, что Раевская раньше жила на другой улице, и не одна, а с сыном. Под предлогом починки ботинок он побывал у сапожника Михельсона. Клубок начинал постепенно распутываться. От Шпильмана капитан Врона узнал о Сарре.

   - А дочери сапожника нет! И сына этой Раевской тоже... Тут, пане начальник, нечисто!

   Когда Баранкевич сообщил все о Раймонде Раевском, Врона сам взялся за расследование.

   На третий день ранним утром Ядвига зашла к жене Патлая.

   - Есть! - обрадовался Дзебек.

   Это была первая тяжелая улика. Жену Патлая после восстания, во время которого она была освобождена, решили пока оставить в покое. Но за домом присматривали.

   - Будьте осторожны, а то сорвете все дело! - остановил Врона болтливого Дзебека, когда тот докладывал о своих успехах. - Пока что вы ничего не знаете.

   Утром следующего дня Броне позвонили сразу и с завода и из вокзального жандармского управления.

   - Сегодня ночью опять были расклеены воззвания ревкома в несколько слов: "Товарищи рабочие! Мы не разбиты. Мы только временно отступили. Ждите - мы скоро вернемся. Пусть враг это знает. Да здравствует власть рабочих и крестьян! Председатель революционного комитета Хмурый".

   Врона положил трубку телефона и задумался. Затем вынул маленькую жестяную коробочку, взял из нее щепоть белого порошка и с наслаждением втянул его в нос.

  

   Раевский остановился на углу около магазина, поджидая Ядвигу. Она должна была пройти здесь после работы. Ему нужно было поговорить с ней. До сих пор они встречались лишь у Метельского. Приемная врача была самым удобным для этого местом.

   Рядом с ним стоял низенький человек в теплом полушубке. По давней привычке не привлекать внимания неподвижностью Раевский повернулся спиной к ветру и закурил. Ветер гнал по улице легкий снежок.

   - Разрешите прикурить, - попросил человек в полушубке и вынул озябшими пальцами коробку дрянных папирос.

   - Пожалуйста.

   По акценту Раевский узнал в нем поляка. По тротуару шли люди. Холод подгонял их. В стекле витрины Раевский увидел проходившую Ядвигу. Она не заметила его. Человек в полушубке заторопился. Он так и не прикурил.

   Раевский посмотрел ему вслед и, попыхивая папиросой, спокойно пошел за ним. Он видел - Ядвига вошла в хлебную лавку. Человек в полушубке остановился около. Раевский задержался у афиши. Когда Ядвига вышла, человек в полушубке двинулся за ней. Раевский прошел мимо дома, где жила Ядвига, по другой стороне улицы, даже не взглянув туда.

   В переулке человек в полушубке вяло торговался с извозчиком.

   Раевский шел и думал. Ощутив горечь во рту, он вынул папиросу. Она была выкурена - тлел мундштук.

   Острый взгляд нашел лишнего человека у дома Метельского.

   В квартире доктора стоял шапирограф.

   "Ковалло сейчас у Метельского. А, вот и еще один! Ну, это определенно болван. Не успели еще подобрать матерых".

   Раевский прошел лишних два квартала, свернул в переулок. Убедился - за ним никого нет.

   "Ядвига, Ковалло, Метельский - кто был неосторожен? Никого из них предупредить уже нельзя. Ясно - Ядвиге не надо было возвращаться в город..."

   Сердце вдруг сдавило тяжело и больно. "Ядвига!" Он ударился плечом о фонарный столб и тотчас пришел в себя. Быстро пошел к поселку. Надо предупредить остальных...

   Гнат Верба обошел всех, посоветовав выбираться из города как можно скорее.

   Затем Раевский послал его в город. Через час он вернулся с печальной вестью.

   Как только стемнело, Раевский и Верба вышли из города. Их взял в сани возвращавшийся с базара крестьянин, В пути они разминулись со Щабелем. Тот, оставив в соседнем селе лошадь, пробирался а город пешком.

   Ночью в поселке начались повальные аресты.

  

  

   Злобствовала пурга... Она бросала в окна лесной мельницы хлопья снега.

   Шатала столетние дубы... Лес встревоженно гудел...

   Холодно становилось у Андрия на сердце. Он прижался спиной к дубу, сжимая в руках карабин, и до боли вглядывался в темноту ночи. Каждый треск сломанной ветки казался человеческими шагами. Когда он уставал от нервного напряжения, он обходил дуб и отдыхал глазами на огнях, струившихся из окон старой мельницы.

   Огни говорили о жизни, о людях, укрывшихся от свирепой вьюги в теплых комнатах мельника.

   "Пшеничек опять, поди, что-нибудь про меня брешет... Олеся смеется, наверное. Что ж, пусть смеется".

   Андрий бессознательно улыбнулся. Теплая волна прилила к сердцу, как всегда, при мысли об Олесе. Люди зовут это любовью. Что ж, пусть будет любовь!

   Задумался Андрий, замечтался... А что, если он станет знаменитым бойцом? О нем будут ходить легенды по хуторам и селам, страшным станет его имя для врагов, а он, смелый, молодой, будет носиться впереди своих эскадронов, очищая родную землю от шляхты. И пан Баранкевич, спасаясь от него, будет говорить своей тонкошеей супруге, этой дохлой кошке: "Ведь это тот самый Птаха, пся его мать, тот самый кочегар из котельной нашего же завода".

   Олеся будет следить за его победами и в душе, напорное, будет гордиться, что вот этот самый парень, о котором все говорят, целовал ее колени и говорил жаркие слова... И уже не будет шутить над ним, и в глазах ее он уже не встретит плохо скрытой насмешки.

   Взглянет Олеся на него, покрытого славой, и впервые увидит он в ее взоре восхищение и любовь...

   Почти совсем рядом затрещал сухой хворост. Руки сами собой рванули карабин к плечу. Резкий окрик вырвался из груди:

   - Стой! Кто идет? Стреляю!

   Что-то темное, высокое шевельнулось впереди, и простуженный голос ответил:

   - Эй! Кто там у мельницы? Я - Щабель!

   Андрий опустил карабин. Он узнал голос.

   - Это я, Птаха! - крикнул он.

   Вот голова коня рядом с ним, а всадник в тулупе и бараньей шапке уже нагнулся к Андрию, присматриваясь.

   - Куда коня поставить? Кто там в хате? Цибуля здесь? - хрипел Щабель.

   - Все там! - крикнул Птаха. - А что в Павлодзи?

   - Я из города. Там могила. Ревком забрали...

   Птаха отшатнулся:

   - Да что же это?

  

   Страстные споры шли до глубокой ночи. Весть о том, что ревком захвачен, придавила всех.

   Снимая полушубок, Щабель бросил два слова:

   - Кто-то продал! Всех забрали...

   Щабель не знал, что Раевскому удалось уйти в Павлодзь.

   Долго, очень долго стояло в комнате тягостное молчание. Пепельно-бледным стало лицо Раймонда. Огромный Цибуля мрачно терзал свою широкую бороду. Он смотрел в угол, словно в темноте, под скамьей, было что-то, притягивавшее его взор.

   Наклонив голову к коленям, чтобы скрыть слезы отчаяния, забилась в угол у печи Олеся. Еще недавно ее звонкий смех веселил всех.

   Широко раскрытыми глазами, полными ужаса и тоски, глядела на великана Цибулю Сарра, тщетно пытаясь в его поведении найти хоть искру надежды. Но сосновский повстанец был мрачен.

   Птаха, которого только что сменил с поста Пшеничек, внезапно вскочил с лавки и с яростью бросил на стол свою куцую шапчонку:

   - Что же вы сидите, деды? Выручать ревком надо! Вдарим всем отрядом на город - и душа из них вон! Срубаем панов и своих вызволим!

   Цибуля медленно повернул к нему свою тяжелую голову.

   - Чем вдаришь-то, сосунок? Сидел бы тишком, умней был бы!

   Андрия словно обожгло:

   - Как чем вдарить? Я ж говорю - всем отрядом! Поднять мужиков в деревнях! А ты меня сосунком не шпыняй, а то я не посмотрю, что у тебя борода до пояса, а так двину, что...

   - Андрий... - тихо сказала Сарра.

   Птаха опомнился. Сачек зло хмыкнул.

   - Ты полегче, мальчонок! За такие слова можем плетей всыпать. Хоть здесь не царская армия, но командир и у нас есть командир, и раз он говорит, то должен слушать и понимать. А вот подрастешь, тебя командиром выберем, и будешь свой ум доказывать.

   - Насчет плетей - это ты зря! - хмуро отозвался Пшигодский. - Это у тебя фельдфебельская замашка осталась еще.

   Медленно выговаривая украинские слова, Раймонд спросил:

   - Товарищ Цибуля, вы отказываетесь напасть на город, хотя бы на тюрьму? Или, говоря прямо, вы не двинете свой отряд на выручку?

   Цибуля тяжело налег всей громадой своего тела на стол и смущенно кашлянул.

   - Разве я говорил, что отказываюсь? Но как его двинуть? Сами небось знаете - пятьдесят мужиков на конях, у двадцати ружья казенные, у остальных берданки охотничьи. Ну, еще человек двадцать пять на санях усадим. Я за сосновских говорю, за своих. В другие села не дюже суйся. Там сами себе хозяева. Скажем, ежели на них нажимали б каратели, конечно, огрызаться будут. А городских выручать - так не пойдут, пожалуй. В городе войсков побольше нашего. Кому охота под пулемет лезть?

   - Так ты на попятную? - недружелюбно спросил Щабель.

   Цибуля потемнел.

   - Горячий вы народ, городские! Вам вынь да положь... Я, скажем, пойду с вами, не отказываюсь, я старое добро всегда помню. Я еще не забыл, кто меня от расстрелу панского выручил, но мужикам-то до этого какое дело? Да и, сказать по правде, перебьют нас, как гусей, до единого, и никого мы не выручим и свои головы положим, а я, как командир, за все должон отвечать.

   Щабель резко перебил его:

   - Брось, Цибуля, эти сказки про белого бычка! Скажи прямо - слаба у вас гайка, у партизан-то. Дальше своей хаты воевать не ходите. Все норовите коло баб своих поближе, а на революцию вам наплевать! Эх! Мелкая буржуазея в вас сидит, будь она трижды проклята!

   - Это мы-то буржуи? - удивился Сачек.

   - А что ж ты такое? - крикнул ему Птаха. - Когда мы ваших из тюрьмы выручали, на смерть шли. А теперь, когда ревкому паны виселицу строят, так у вас "моя хата с краю, я ничего не знаю".

   - Андрий, не надо ссоры. Товарищ Цибуля ведь не сказал так. Правда ведь, Емельян Захарович? - вмешалась Сарра, подходя к повстанцу.

   Цибуля тяжело заворочался на лавке и, опять принимаясь за свою бороду, пробурчал:

   - Ежели я буржуазен, так нечего судачить, а ежели ко мне по-товарищески, так я ж не отказываюсь подмогнуть, но на город не пойду. Перебьют... - твердо откроил он последнее слово.

   - Тогда нашим, выходит, могила? - глухо произнес Щабель.

   - Ну, нет! Этому не бывать, пока мы живы! - вырвалось у Раймонда.

   - Раймонд, если они не хотят, то мы сами пойдем, - негодующие сказала Олеся. - Я тоже пойду!

   - И я... - тихо проговорила Сарра.

   - И тебе не стыдно, Цибуля, детей на смерть пускать? - не вытерпел Пшигодский.

   - Сказал, на город не пойду. А кому охота, пущай идет. Еще семерых приберут к рукам.

   - Ну и черт с вами! - крикнул Птаха. - Собирайся, братва! Нам здесь делать нечего. Пусть меня изрубают в капусту, но чтоб я здесь сидел и дожидался, когда наших перевешают, так лучше мне не жить на свете!

   И Щабель, и Пшигодский понимали безвыходность положения. Было ясно, что без помощи партизан всякая попытка освободить ревком обречена на неудачу.

   Пшигодский знал упрямство Цибули. Сломить его было невозможно, и он искал других путей. И вдруг не кто другой, как Птаха, подсказал ему эти пути.

   - Ты как думаешь, Щабель, их будут судить или так?.. - спросил Пшигодский.

   - Какой там суд! А может, для видимости - военно-полевой. Все равно один конец. Ежели завтра ничего не сделаем, то будет, пожалуй, поздно.

   - Как поздно? - прошептала Олеся, мертвея.

   Молчание. Оно становилось невыносимым.

   - Ну, если наши погибнут, тогда кончено - никому пощады не дам! Год буду собирать народ, но соберу, и тогда будет расплата. Будь я трижды проклят, если я не перережу всех этих Могельницких! Ворвусь в усадьбу и всех до одного под корень. Кровь за кровь! - страстно кричал Андрий.

   - Стой, парень, а ведь это в самом деле подходяще! - радостно вскрикнул Пшигодский.

   - Что подходяще? Могельницких резать? Близок локоть, да не укусишь! - с презрительным недоумением усмехнулся Цибуля.

   Но Пшигодский, уже не слушая его, обвел всех радостным взглядом.

   - Вот послушайте, до чего дельно получается, - начал он. - Как с нами все это панство и офицерье поступает? По-зверячьему! Раз им в лапы попался прощайся с жизнью. Не хочешь в ярме ходить - пуля в лоб. Так мы что ж, святые, что ль? Змею, раз она кусается, голыми руками не ловят...

   - К чему ты это? - перебил его Сачек.

   - А к тому, что наскочим мы сегодня под рассвет, скажем, не на город, на усадьбу графскую.

   - Что ж, с бабами воевать будешь, что ль? Граф-то в городе, до него не достанешь!

   - Ты помолчи, Сачек!

   - Налетим, значит, на усадьбу. Заставу ихнюю в Малой Холмянке обойдем кругом. В обход верст двенадцать будет. В такую погоду сам черт не углядит. Ну так вот... Сомнем мы там охрану ихнюю. Могельницкому и в ум не придет держать у себя в тылу большую часть. Знает он ведь партизанскую повадку - из своей берлоги не выходить!

   - Ну, ну, слыхали, дальше что? - огрызнулся Сачек.

   - А дальше - заберем жен ихних, старого гада в придачу. Глядишь, сам Могельницкий в руки попадется. Ездит он туда из города частенько. Мне там все ходы известны. Заберем всех, в ихние же сани посадим - и айда! Ищи ветра в поле. Запрячем их подальше в подходящее место, а ему по телефону, коли сам не попадется, скажем: ежели хоть одного из наших пальцем тронешь, так мы твоих уж тут миловать не будем. А?

   - Молодец, Пшигодский, вот это по-моему! До чего ж просто, черт возьми! - восхищенно воскликнул Птаха.

   Все глядели на Цибулю, ожидая от него ответа.

   Великан заговорил не сразу. Он всегда трудно думал, никогда не спешил.

   Но уж одно его молчание обнадеживало.

   - Да! Это более подходяще. Тут можно и потолковать. Это умней, чем на город переть. Только боюсь я, наскочим мы на имение, а там никого и нету, и выйдет это у нас впустую... - все еще колебался Цибуля.

   - Значит, решено? - подталкивал его Щабель.

   - Ты как, Сачек, на это?

   - Я, Емельян Захарович, как вы... А так мыслишка неплоха. Глядишь, там из барахла мужикам кое-что перепадет...

   - Ну, это вы бросьте! - остановил его Раймонд тихо, но так решительно, что Сачек смущенно заморгал.

   - А я что? У нас оно же и награблено.

   - Нам ревком выручать надо, а ты... - возмутился Щабель.

   - Ладно, так и быть, согласен я, - доканчивал вслух свою мысль Цибуля. И спокойным тоном начальника приказал: - Езжай, Сачек, в деревню, чтоб через час хлопцы были на конях. Возьмешь, которые верховые, пешие нехай остаются. Для такого дела хватит. Так чтоб через час...

  

   Людвига стояла у огромного окна библиотеки. Ночная метель утихала.

   Одинокие снежинки медленно падали на пушистый снежный ковер.

   Он уехал вчера поздно вечером, даже не простившись.

   Что случилось? Почему ей стало так неуютно и одиноко в этом огромном доме?

   Многое для нее было неясно. Во многом она безнадежно запутывалась. Все они - и Эдвард, и Потоцкий, отец Иероним - говорят о борьбе за независимую Польшу, но вместо героизма, благородства, самоотверженности - предательства, порка, виселицы. Это политика. А ее личная жизнь? Она здесь чужая.

   Правда, и раньше она в этом доме не была родной. Ее любил и согревал лишь он один.

   Разве был ей близким когда-либо этот отвратительный старик, беззубый развратник, о низости которого она не имела представления, пока история с Франциской не открыла ей глаза?

   Этот Владек?

   Или Стефания...

   Но Эдди, ее Эдди?!

   "Неужели, - думала Людвига, - я не люблю его?" И кто виноват в этом? Он сам или, может быть, она? Ведь вот, оказывается, она не знала своего мужа! А когда-то он ей казался героем, рыцарем без страха и упрека. Разве могла она когда-либо подумать, что он способен на такую низость? Она вздрогнула, вспомнив виселицы около управы... Это он, Эдвард, приказал повесить предательски захваченных людей, поверивших его честному слову. Кто толкнул его на это? Врона? Она боится этого человека.

   Людвига отошла от окна.

   Высокие дубовые шкафы, заполненные книгами, стояли вдоль стен. Сюда, в библиотеку, она забиралась часто на целые часы и уносилась в сказочный мир приключений, фантастики и романтики.

   Сейчас ее влекло сюда желание забыться.

   Она подошла к открытому шкафу и безразличным взглядом скользнула по золотым корешкам книг. "Письма о прошлом", - прочла она. Мысль опять вернулась к Эдварду...

   Она вспомнила о найденном на днях в одном из томов старом, забытом письме. В нем покойная графиня, мать Эдварда, писала своему домашнему врачу о "юношеских шалостях" своего старшего сына, которые ее очень беспокоят. Ведь мальчик может заразиться дурной болезнью. Старая графиня просила уважаемого пана доктора освидетельствовать горничную Веру, которой будет поручено "постоянное наблюдение" за комнатами молодого графа...

   Стыд и уязвленная гордость, ревность и негодование - все вспыхнуло вновь, и Людвига зарыдала. Но слезы быстро прошли. Плакать об этом теперь, когда все рушится, после того, как он только презрительно усмехнулся, прочтя это письмо!

   Нужно уехать к маме. И там, вдали от него, подумать обо всем и тогда решить...

  

   Во дворе раздался выстрел. Людвига подбежала к окну и застыла. По двору метался на коне всадник в бараньем полушубке. Он держал в одной руке короткий карабин, из которого, видимо, только что выстрелил. По аллее, к усадьбе неслось еще несколько всадников. Из парка прямо к подъезду подлетели двое и, спрыгнув с лошадей, побежали к палацу.

   В несколько минут двор наполнился вооруженными конниками. Ими предводительствовал бородатый великан. По взмаху его руки они рассыпались в разные стороны, окружая усадьбу. До Людвиги донесся его голос. Уже в доме еще дважды грохнуло.

   Сомнений быть не могло. Люди, ворвавшиеся в усадьбу, были партизаны. Ей стало жутко.

   Неужели это смерть? Вот сейчас они ворвутся сюда. Один из них выстрелит в нее. И все... Просить пощады, после виселиц, после расстрелов и обмана? Стать расплатой за жестокость Эдди! На мгновение страх сковал ее движения, затем инстинкт самозащиты толкнул ее к двери, чтобы запереть ее на ключ. Но, сделав несколько шагов, она остановилась. Гордость и сознание безвыходности удержали ее. Она стояла среди комнаты, в смятении и страхе ожидая, когда откроются двери. И они открылись под мощным ударом чьей-то ноги. В библиотеку ворвался высокий парень в бараньем полушубке и в куцей шапчонке, сдвинутой набекрень. Он метнул взглядом по комнате.

   Заметив Людвигу, вскинул карабин к плечу.

   - Руки вверх! А, черт, опять баба!

   Он сейчас же опустил карабин и, задыхаясь от бега, крикнул;

   - Сказывай, где мужики ваши прячутся? Давай их сюда, все равно найдем!

   И тут же, рассмотрев бледное лицо Людвиги, более мягко сказал:

   - Мы красные партизаны, понятно! Так что не пугайтесь. Ваших мужиков, офицерьев ищем, а с бабами мы не воюем. А вас я должен забрать на обмен, пойдем!

   Людвига встретилась взглядом с серыми отважными глазами парня.

   - А вы, может, не из буржуев?

   - Я графиня Могельницкая.

   - А-а-а! Тогда пойдем! - Он указал на дверь. По коридору бегали вооруженные люди, обыскивая все комнаты. Здесь Людвига встретилась с отцом Иеронимом. Его вели двое партизан.

   - А, Птаха! Поймал пташку? - крикнул один из них.

   - А нам этот гусь попался! Мы его у телефона захватили - звонил в штаб, - сказал второй, на всякий случай придерживая отца Иеронима за сутану.

   Пробегавший мимо Пшеничек, услыхав последнюю фразу, смеясь, крикнул:

   - Мы, святой отец, не такие дураки, мы провода раньше порезали! Так что зря, папаша, старался. Раз к нам в руки попался, и святой дух тебе не поможет!

   На лестнице стоял рослый молодой человек в коротком ватном пиджаке, перепоясанном ремнем, на котором висела сабля. Рука его лежала на рукоятке револьвера, засунутого за пояс. Лицо это было знакомо Людвиге, но вспомнить, где его видела, она не могла.

   Внизу, в вестибюле, Людвига увидела уже одетую в шубу Стефанию и растерянную прислугу. С верхнего этажа скатился, гремя прикладом винтовки, Пшигодский. Он яростно накинулся на лакеев:

   - Эй вы, собачье племя, чего рты поразинули? Тащи панам шубы, бы-бы-стро! А то... - И он зло кольнул глазами старого Юзефа.

   - Скажи, где спрятался этот мерзавец Владислав? Я знаю, что он здесь, в доме. Куда он делся, говори! Ты-то знаешь, где эта скотина прячется! крикнул Пшигодский отцу.

   Лицо старого Юзефа перекосилось.

   - Я ничего не знаю. Пан Владислав уехал, наверное. А по тебе, видно, веревка плачет, - тихо добавил он.

   - Ладно, рук о тебя марать не хочется, - ответил ому сын. - А жаль, если он здесь, и я не нашел. Эй, хлопцы, тащите сюда старую рухлядь! - кричал он наверх.

   Несколько партизан на руках несли закутанного в меха старого графа, на которого от испуга напал столбняк. Высокие двери вестибюля, ведшие во двор к подъезду, были открыты. Прямо на коне в прихожую въехал Цибуля. Его голос разнесся по всему дому:

   - Живо, хлопцы, живо справляйтесь! Шевелись быстрей! Живо, говорю вам!

   Пшигодский бросился еще раз проверить комнаты. Наверху, в кабинете Эдварда, Щабель и Сачек укладывали в графский чемодан найденные в кабинете бумаги. Раймонд заканчивал письмо полковнику.

   Через несколько минут двое саней, покрытые медвежьими полостями, выезжали из ворот усадьбы. В первых сидели Людвига, Стефания и Франциска, которую Пшигодский силой заставил сопровождать графиню. В другие были посажены старый граф с ксендзом.

   Выехав на широкую дорогу, тройки помчались, окруженные всадниками.

   У подъезда на конях остались лишь трое: Раймонд, Птаха и Пшеничек.

   Через двадцать минут и они оставили усадьбу.

  

   Могельницких решено было спрятать в старом охотничьем домике, принадлежащем их соседу, помещику Нанежкевичу.

   Домик стоял в лесной глуши. На несколько километров вокруг тянулся сосновый бор.

   Ближайшая деревня Гнилые Воды была в семи километрах.

   - Тут тихие места. Могельницкому и в голову не придет искать здесь, у себя под носом, он на Сосновку нажимать будет, - настоял осторожный Цибуля.

   Олеся и Сарра, приехавшие сюда ранним утром, начали с того, что заперли в чулане старика-сторожа и его жену, объяснив им, что этот невольный арест будет коротким.

   Хромой на правую ногу партизан, получивший от деревенских мальчишек кличку "Рупь двадцать", помогал им. Поставив лошадей и сани в конюшню, он вошел в дом, снял шапку, перекрестился на распятие, висевшее в углу столовой, и медленно стащил с плеч винтовку.

   - Что, веруешь, дядя? - полушутя спросила его Олеся.

   - Да, то-ись не то что верую чи не верую, а обычай уж такой християнский, - ответил "Рупь двадцать". - Да и святые у них подходящие под наши, хоть вера у них польская.

   Они растопили большую печь и камин. Кроме столовой, в доме было еще три комнаты и кухня. На стенах столовой висели звериные головы. Давняя пыль и паутина говорили о том, что комната давно нежилая.

   Имение Манежкевича было в тринадцати километрах отсюда. В домике жил лишь лесной сторож.

   Когда "Рупь двадцать" вышел к лошадям, Олеся тихо сказала Сарре:

   - Что там теперь делается? Как ты думаешь, Саррочка?

   Сарра молча присела на край дубовой скамьи. Олеся тревожно ходила по горнице, на миг задерживалась у окна, всматриваясь, не видно ли кого на лесной просеке. Она не снимала белого дубленого полушубка, подаренного ей женой Цибули. На голове был небрежно повязан пуховый платок. Она ступала в своих валенках, как медвежонок.

   - Если бы ты знала, Саррочка, как тяжело на сердце! Я бы все отдала, чтобы узнать, что с батькой! - говорила она, присев рядом с подругой. - Почему ты молчишь, Сарра? Неужели их убьют?

   Она притихла, охватив руками колени. Надежда то возвращалась, то вновь убегала от нее. И девушка истомилась от неизвестности и ожидания. Сарра молча потянула ее к себе, и Олеся послушно прильнула к ее плечу.

   - Не надо так, Олеся. То ты веришь, то отчаиваешься. Ты бы что-нибудь одно уж, а то, глядя на тебя, я сбиваюсь с толку.

   Сухо потрескивали в камине пылающие поленья.

   Тихо в домике. Лишь в далеком чулане шепчутся перепуганные старик и старуха.

  

   - Ага! Здоровеньки були, принимайте гостей! - влетел в столовую Птаха.

   В минуту охотничий домик наполнился