Осоргин Михаил Андреевич - Сивцев Вражек

й обратно в Москву.

  

   "Я ЗНАЮ"

  

   Орнитолог решительно скучал без Васи Болтановского, который уехал за продуктами и не возвращался вот уже вторую неделю.

   - Пора бы ему вернуться, Танюша.

   - Вы, дедушка, любите Васю больше, чем меня.

   - Больше не больше, а люблю его. У него душа хорошая, у Васи. Добрый он.

   Зашел Поплавский, в теплой вязаной кофте под старым черным сюртуком, в промокших калошах, которые он оставил за дверью.

   - Наслежу я у вас, у меня калоши протекают; надо будет резинового клею достать. А что, профессор, мои калошки никто за дверью не стибрит? Ведь у вас жильцы живут.

   Поплавский, раньше говоривший только о физике и химии, сейчас не оживлялся даже при имени Эйнштейна, о книге которого только что дошли до Москвы слухи*. В Книжной лавке писателей, временном московском культурном центре, куда заходил по своим торговым делам и орнитолог, говорили за прилавком о теории относительности; даже кнопочкой приколота была к конторке, курьеза ради, математическая формула конца мира. Знал, конечно, и Поплавский о крушении светоносного эфира,- но сейчас далеки были от всего эти мысли еще молодого профессора. Думы его - как и многих - были заняты сахарином, патокой и недостатком жиров. И еще одним: ужасом начавшегося террора.

  

   *...Энштейна, о книге которого только что дошли... слухи - М. А. Осоргин очень переживал, что в условиях цензурной изоляции от остального мира советский человек обречен "лепетать склады". В одном из "Писем к старому другу в Москве" писатель посетует на научную отсталость соотечественников: "...за немногими... исключениями, русские ученые - типичные гимназисты".

  

   - Слышали? Вчера опять расстреляли сорок человек!

   Орнитолог болезненно качал головой и старался отвести разговор от темы о смертях. Особнячок на Сивцевом Вражке защищался от мира, хотел жить прежней тихой жизнью.

   В восемь часов, аккуратный, как всегда, сильно исхудалый и постаревший, зашел и Эдуард Львович. Его кривое пенсне, часто сползавшее с носа, было украшено простой тонкой бечевкой - вместо истрепавшегося черного шнурка.

   Когда опять постучали в дверь (звонок - как и везде - не действовал), Танюша вскочила поспешнее обычного и побежала отворить. Вернулась оживленная, и за нею вошел Астафьев.

   В последние дни он заходил часто и сидел подолгу, иногда пересиживая орнитолога, который рано уходил к себе спать и читал в постели.

   С помощью Астафьева Танюша поставила самовар, и ложечка профессора уже стучала в большой его чашке. Старик любил, когда его огонек собирал умных людей, с которыми было хорошо и уютно посидеть и поговорить.

   - Науку надо беречь. Поколения уйдут, а свет науки останется. Наука - гордость наша.

   Поплавский молча пил чай и жевал черные сухарики; он изголодался. Разговор поддерживал Астафьев.

  - Чем гордиться, профессор? Логикой нашей? А мне иной раз думается, что нас науки, в особенности естественные, сбили с пути верного мышления - мышления образами. Первобытный человек мыслил дологически, для него предметы соучаствовали друг в друге, и поэтому мир для него был полон тайны и красоты. Мы же придумали "la loi de participation"*, и мир поблек, утратил красочность и сказочность. И мы, конечно, проиграли.

  

   * Закон соучастия (фр.).

  

   Астафьев, по привычке, помешал ложечкой пустой чай, а когда Таня пододвинула ему блюдечко с сахаром, сказал:

   - Нет, спасибо, у меня свой.

   И, вынув из жилетного кармана коробочку, положил в чай лепешку сахарина.

  - Почему вы не хотите? У нас есть.

   Но Астафьев упрямо отодвинул блюдечко:

   - Не будем, Татьяна Михайловна, нарушать хороших установившихся правил экономии. Профессор сказал:

   - Нужно уметь согласовать мышление логическое с мышлением образами.

   - Нет, профессор, это невозможно. Тут синтеза нет. Да вот я сошлюсь на Эдуарда Львовича. Вот он живет в мире музыкальных образов, в мире красоты,- может ли он принять логику современности? Это значило бы отказаться от искусства.

   Эдуард Львович немножко покраснел, поерзал на стуле и пробормотал:

   - Я доржен сказать, что не впорне вас поняр. Музыка имеет свои законы и, как будто, свою рогику, но это не совсем та рогика, о которой вы говорите. Но мне очень трудно объясниться.

   Орнитолог одобрительно кивнул Эдуарду Львовичу и прибавил:

   - Я вот тоже как-то не пойму вас, Алексей Дмитрич. Мысль вашу понимаю, а вас самого никак не усвою себе. Как будто вам легче, чем кому другому, принять и оправдать современность. Вы вон и науку отрицаете, и мыслить хотели бы по-дикарски, дологически. Правда, у вас все это от головы, а не от сердца. Ну, а современность, нынешнее наше, оно как раз и отрицает культуру и логику; в самом-то в нем никакой логики нет.

   - Напротив, профессор, как раз современность наша и есть чисто голодное построение, самая настоящая математика, ученая головоломка. Логика и техника - новые наши боги, взамен отринутых. А если они ничем помочь нам не в силах - это уже не их вина; святости их это не препятствует.

   Танюша слушала Астафьева и невольно вспоминала другие слова, им же и здесь же когда-то сказанные. Астафьев - сплошное противоречие. Зачем он все это говорит? Ради парадокса? А завтра будет говорить совсем другое? Зачем? И все-таки он искренен. Или притворяется? Зачем он так... От тоски?

   Теперь она слушала только слова Астафьева, не вдумываясь в их смысл. Скандируя слова, явно говоря лишь для разговора, безо всякого желания, Астафьев продолжал:

   - Самые ненавистные для меня люди это - летчики, шоферы, счетчики газа и электричества. Они совершенно не считаются с тем, что мне неприятен шум пропеллера и этот дикий, ничем не оправдываемый треск мотора. Они непрошеными врываются в нашу жизнь и считают себя не только правыми, а как бы высшими существами.

   - Люди будущего.

   - Да, на них есть это ужасное клеймо. И вообще я предпочитаю им - из прочих отрицательных типов - футболистов. Те, по крайней мере, определенные идиоты и сознают это. В летчиках же и в некоторых инженерах чувствуется интеллект, хотя и искалеченный.

   Танюша перевела глаза на дедушку. Старик слушал Астафьева с неудовольствием, не веря ему и стараясь подавить чувство неприязни. Болтовня и болтовня, и болтовня неостроумная. Неуместно дешевое гаерство в серьезных вопросах.

   "Зачем он так",- досадливо думала Танюша.

   Сегодня Эдуард Львович не играл и ушел рано. Поплавского орнитолог увел в свою комнату - посоветоваться насчет книг, отобранных для продажи. Астафьев остался с Танюшей.

   - Зачем вы так говорите, Алексей Дмитриевич? Вы говорите, а сами себе не верите.

   - Это оттого, что я не верю ни себе, ни другим. Пожалуй, и правда,- говорить не стоит. Хотя вы все же преувеличиваете: кое в чем я прав.

   Помолчав, он прибавил:

   - Да, глупо. Кажется, профессор обиделся на мои гимназические выходки. Мне вообще прискучило и думать и говорить. И чего я хочу - сам не знаю.

   - Я вас считала сильнее.

   - Я и был сильнее. Сейчас - нет.

   - Отчего?

   - Вероятно, спутался в подсчетах. Я думаю, что есть в этом немного и вашей вины.

   - Моей? Почему моей?

   Астафьев, сидевший в кресле, протянул руку и положил ее на диван, рядом с сидевшей Танюшей. Танюша скользнула взглядом по его большой руке и невольно, едва заметно, отодвинулась.

   - Вы понимаете почему, Татьяна Михайловна. Должны бы понять. Я свои чувства не очень скрываю, да и не стремлюсь скрывать, хотя, возможно, они ко мне не идут. Главное, у меня вот нет этих слов, не знаю, как они произносятся... Вам, например, не кажется, что я вас полюбил?

   Это не было первым признанием. Первое было тогда, у ворот. И было таким же холодным.

   Танюша медленно ответила: _

  - Не кажется. Вероятно, я вам нравлюсь, и вам хочется так думать. Но на любовь это не похоже.

   Астафьев некрасиво улыбнулся:

   - Что вы знаете о любви, Таня?

   Никто никогда не называл Танюшу - Таней, и она не любила этого уменьшительного. Зачем он...

   Танюша подняла глаза, прямо посмотрела на Астафьева и сказала:

   - Я-то? Я-то знаю!

   Сказала это просто, как вышло. И Астафьев почувствовал, что это правда: она знает. Гораздо больше знает, чем он, так много в жизни видевший, любивший, знавший.

   - Я знаю,- повторила Танюша.- И потому могу вас успокоить: вы меня по-настоящему не любите. Вы, вероятно, никого не любите. И не можете любить. Вы такой.

   - А вы, Таня?

   - Я другая. Я и могу и хочу. Но только некого. Вас? Может быть, могла бы вас. Раньше могла бы. Но с вами холодно... до ужаса. Минутами, раньше, мне казалось... и было хорошо. Только минутами. Ведь и вы не всегда такой.

   - Так приблизительно я и думал,- сказал Астафьев. Он медленно убрал с дивана руку. Мир сжался, помрачнел, и сейчас Астафьев был подлинно несчастен. Он молчал.

   Танюша как бы про себя добавила просто и серьезно.

   - Я одно время думала, что люблю вас. Я тогда вам удивлялась. Теперь думаю, что не люблю. Уж раз об этом думаешь - значит, нет. Вот если бы не думая...

   Астафьев молчал. Кажется, сейчас опять войдут сюда дедушка и Поплавский. И Танюша громко сказала:

   - Алексей Дмитрич, когда у нас концерт в Басманном районе? В среду или в четверг?

   Астафьев твердо ответил:

   - В четверг. Там всегда по четвергам.

   Когда вошел орнитолог, Астафьев встал и попрощался.

   Ложась спать, Танюша думала о многом: о том, что у дедушки сахар на исходе, что в среду она свободна, что у Эдуарда Львовича больной вид. Еще думала о Васе, которому пора бы вернуться. Думала также о том, что Астафьев прав: логика убивает красоту, тайну, сказочность. Затем, взглянув в зеркало и увидав себя в белом, с голыми руками, с распущенной белокурой косой, с глазами усталыми и не любящими никого, кроме дедушки, Танюша упала на постель и уткнулась лицом в подушку, чтобы этот милый дедушка не мог услыхать, если она вдруг почему-нибудь заплачет.

  

   ЧЕЛОВЕК В ЖЕЛТЫХ ГЕТРАХ*

  

   Поравнявшись с Астафьевым, человек в желтых гетрах бегло глянул ему в лицо, на минутку задержался, затем зашагал быстрее и свернул в первый переулок.

   В походке ли или в глазах его показалось Астафьеву знакомое, впрочем, и таких лиц и таких сборных костюмов, полувоенных-полуштатских, попадалось много.

  

   * Человек в желтых гетрах (см. также с. 150. Субъект армянского типа...) - намек на Б. Савинкова. В документальном очерке Романа Гуля "Два заговора в Москве" (Иллюстрированная Россия. Париж, 1935, N 39) читаем: "Тогда по Москве ходил еще "человек в красных гетрах", опытный конспиратор-террорист Борис Савинков..."

   Борис Викторович Савинков (1879-1925) - один из лидеров партии эсеров, организатор и участник многих террористических актов, под псевдонимом В. Ропшин известен как автор прозаических произведений.

   После разгона Учредительного собрания объявил о своей решительной борьбе с большевизмом. В описываемый в романе период Савинков ходил по Москве в гриме и даже без - его нередко узнавали, и город был полон слухами о намечаемых им политических убийствах.

  

   Придя домой, Астафьев занялся делом: нужно было вычистить экономическую печурку, плоскую, с гофрированным подом, дававшую хороший жар и потреблявшую мало дров, нужно было осмотреть железную трубу, которая через верхнее стекло окна выводила дым на улицу, подвесить на месте скрепов баночки из-под сгущенного молока и вообще приготовиться к зиме: скоро захолодает основательно. Дров еще нет, но откуда-нибудь появиться должны; в случае крайнем придется прибегнуть к помощи соседа Завалишина. Подлец и, конечно, чекист,- но черт с ним.

   Во входную дверь постучали. Перемазанными в саже пальцами Астафьев снял дверную цепочку, откинул крючок и повернул ключ. Сложные запоры были также поставлены Завалишиным, который в последнее время сделался явным трусом; может быть, боялся за свои припасы и за свои бутылки.

   - Товарищ Астафьев?

   - Да, я,- ответил Астафьев. В дверях перед ним стоял человек в желтых гетрах.

  - Можно на минутку... переговорить с вами?

   Астафьев невольно отступил:

   - Можно, конечно, но... позвольте... да ведь вы же... вы кто?

   - Пройдемте к вам, Алексей Дмитрич,- сказал вошедший вполголоса.- Ну, как вы живете? Куда к вам? В эту дверь?

   - Сюда, сюда.

   Введя гостя, еще не поздоровавшись, Астафьев вышел в коридор, подошел к двери Завалишина и прислушался. Затем легонько постучал и, не получив отклика, приотворил дверь соседа. Завалишина не было дома. Астафьев покачал головой.

  - Ну, это еще удачно! Все-таки... черт его знает.

   Гость ждал терпеливо, не раздеваясь и не садясь.

   - Окончательно узнали?

   - Узнал, конечно, хотя... вы удивительный актер. Можете говорить свободно, мы дома одни, и дверь на цепочке. Что это на вас за любопытные гетры? Ведь это же бросается в глаза.

   - Потому и надел, чтобы смотрели больше на гетры, а не на лицо. Чем заметнее, тем незаметнее.

   - Так и бродите по Москве? Почти без грима? Попадете вы... милый человек.

   Хотя и наедине, он невольно не называл гостя по имени.

   - Рано или поздно попадусь. Лучше поздно. Слушайте, Алексей Дмитрич, вы человек неробкий, говорите прямо: можете меня приютить до завтрашнего утра?

   - Очень нужно?

   - Очень. Совсем некуда деваться.

   - Значит, могу. Я потому спрашиваю, крайняя ли у вас нужда, что моя квартира не из удачных. Я здесь во всем доме единственный буржуй, а живет у меня что-то вроде чекиста, хотя, главным образом, пьяница. Впрочем, он дома бывает редко, даже не всякую ночь. Вам это подходит?

   - Совсем не подходит, но если вы согласны, я все-таки останусь, так как у меня выбора нет. Хорошо бы так устроить, чтобы ваш чекист меня не видал.

   - Я его не пущу. Да он как будто не из любознательных и, говорю, убежденный пьяница. В делах зла - мой воспитанник: уверяет даже, что я толкнул его на такую дорогу.

   - А обыск у вас возможен? Сейчас повсюду повальные обыски, целыми домами.

   - Вряд ли. У нас в доме живут рабочие семьи. Конечно - все может быть.

   - Конечно. Значит - можно?

   - Значит, раздевайтесь. Кормежка у меня плохая, но все же закусим.

   - Да, это тоже важно.

   Стряпали они молча, сообща. У человека в желтых гетрах оказался кусок сала, у Астафьева была крупа. Ужин удался отличный.

   - Когда он вернется, ваш чекист, мы лучше не будем разговаривать совсем. Я лягу; спать хочу мертвецки.

   - Ну, это излишне. Ко мне люди заходят. Кстати, вы на дворе кого-нибудь встретили?

   - Одного. Усики колечком, приказчичья рожа.

   - Усики колечком? Значит - Денисов, преддoмком. Это хуже. Но не беда - откуда ему знать, кто вы такой.

   - Одним словом,- будем надеяться. Слушайте, Астафьев, я вам очень благодарен. Вы молодец, я потому к вам и пошел. На улице вы не узнали меня?

   - Не обратил внимания. Видел, конечно, вы опередили меня.

   - Не хотел заходить вместе с вами. Три раза прошел улицу - ждал, что встречу.

   - Почему?

   - Так, на счастье.

   - А вам вообще везет?

   - Пока плохо, Астафьев. Плоховато. На на днях, думается, будет удача.

   Астафьев ухмыльнулся:

   - Если вы говорите "удача", значит,- гром на всю Москву или на всю Россию. Ну, дело ваше, я не любопытен.

   Закусив, они болтали с полчаса, вспоминая свои встречи в России и за границей и общих друзей, еще по первой революции. В живых и не в бегах осталось мало.

   - Вы, Астафьев, ушли в науку, от прежнего совсем отошли?

   - Да, нельзя оставаться боевым человеком, ни во что не веруя.

   Глаза человека в желтых гетрах ушли вглубь, под брови, и он медленно сказал:

   - Ну, по-настоящему веруют у нас немногие, главным образом, дураки и простачки. Не в том дело, Астафьев. Надо, чтобы было чем жить и за что умирать; нельзя жить кислыми щами, тянуть эту канитель, утешаться словоблудием. Пропадать, так уж... Слушайте, я хочу спать. Где вы меня положите? Я раздеваться все равно не буду.

   На первом рассвете Астафьев, спавший в кресле с прибавкой двух стульев,- гостя он положил на постель,- проснулся от гулких шагов по асфальту двора. Встал, подошел к окну и увидал, что квартира напротив вся ярко освещена и что на дворе топчутся фигуры солдат с винтовками. Возможно, что обыск. На фоне одного из окон мелькнула тень в фуражке, затем другая, подвязанная в поясе кушаком. Да, несомненно - обыск.

   "Ему, кажется, окончательно не повезло",- подумал Астафьев.

   Подумал это с обычной усмешкой, но и с невольной нервной дрожью. И еще подумал: "Отвечать придется нам обоим. Но, может быть, это - случайный обыск в той квартире".

   На светлом пятне окна фигуры продолжали появляться и исчезать. Астафьев долго наблюдал, пробовал заставить себя, шкуривши, сесть в кресло, но окно притягивало. Спустя полчаса осветились окна этажом выше, и тогда Астафьев почувствовал, как ноги его похолодели. "Выходит - облава. И значит - конец".

   Подъезд его квартиры выходил на этот дворик. Впрочем, насколько можно было видеть, не отворяя окна, часовые стояли во всех проходах и у всех подъездов дворика.

   "Разбудить его? Или - пусть пока спит?"

   Будить как будто смысла не было. Нервничать вдвоем мало толку. Выйти из квартиры все равно нельзя. Может быть, обыск до нас не дойдет.

   Тихо подвинув кресло к окну, Астафьев, не отрывая глаз, следил, как осветился четвертый, самый верхний этаж. Он вспомнил: "В нижнем жильцов нет, потому там и темно; вероятно, зашли и ушли, нечего искать. Теперь пойдут в другой подъезд. В который?"

   Обыск в верхнем этаже затянулся. Уже рассвело, и тени на дворе облеклись плотью и защитными шинелями. Солдаты сидели на ступеньках подъезда и прямо на асфальте, очевидно, до крайности утомленные.

   "Ищут подолгу, значит, ищут не людей, а припасы. Обычный повальный обыск. Но заберут, конечно, и непрописанного человека... вместе с хозяином. Есть ли у него какой-нибудь документ? Но, конечно, его, раз зацапав, немедленно опознают. Лакомый кусочек для Чека!"

   На дворе затопали, и из подъезда вышла небольшая толпа кожаных курток. Была одна минута страшная, и сердце Астафьева громко стучало.

   Потоптавшись, группа людей перешла к другому подъезду, напротив окна Астафьева.

   Новая отсрочка. Теперь - последняя.

   Во втором подъезде окна осветились сразу в двух этажах, затем в третьем и почти немедленно в четвертом. Очевидно, обыскивающие разделились на две группы, и работа пошла скорее. Солдаты на дворе дремали сидя, положив винтовки на колени.

   Астафьев не считал больше минут и получасов. Нервное напряжение сменилось сильной усталостью: "Все равно... Остается ждать".

   Он курил, закрыв глаза и подымая веки только при звуке шагов на дворе и при долетавших громких словах солдатского разговора. Свет утра уже сливался с пятнами освещенных окон. Розовело небо. Папироса докурилась, и Астафьев начал дремать. С первой тревоги прошло уже часа три, если не больше. Впрочем - не все ли равно.

   Опять топот ног на дворе заставил его вскочить и подойти к окну вплотную. Из-за занавески он увидал ту же группу людей на середине дворика. К ней присоединились и дремавшие раньше солдаты. Нельзя было разобрать, о чем шел разговор, но было видно, что происходит совещание. Наконец группа двинулась к подъезду Астафьева, а часть солдат отошла, недовольно разводя руками.

   И тотчас же гулко застучали шаги по лестнице.

   "Кажется, пора его разбудить!"

   Астафьев прошел во вторую свою комнату, заваленную по углам книгами, где спал его гость.

   - Слушайте, вставайте!

   Попробовал растолкать за плечо. Гость спал крепко, измученный бессонными ночами. В ответ только мычал. Астафьев подумал: "В сущности - зачем. Бежать все равно некуда. Разбужу, когда станут стучать. Пока они в нижнем этаже, а мы в третьем".

   Сейчас он был совершенно спокоен - особым трагическим спокойствием. Из обывателя стал снова философом. С кривой своей усмешкой взглянул на бледное, одутловатое лицо спящего человека в желтых гетрах, повернулся, увидал в тусклом свете отражение своего лица в зеркале, поправил волосы, закурил новую папиросу и вышел в переднюю.

   Он ждал недолго. Вновь застучали каблуки на лестнице, и люди с громким говором стали подниматься.

   Астафьев не вздрогнул, когда в дверь его квартиры постучали кулаком. Он сильно затянулся папиросой и остался на месте у двери.

   За дверью был гул голосов. Астафьев явно расслышал:

   - Этак невозможно, товарищ! Люди с ног валятся, да и день на дворе.

   - Ладно, эту последнюю, и айда. Снова стук и другой голос:

   - Разоспались там, не добудишься.

   "Сейчас будут ломать,- подумал Астафьев.- Надо будить его".

   За дверью сразу заговорило несколько голосов громче прежнего.

   - Будя, товарищ, надобно отложить. Этак две ночи подряд... разве же возможно... тоже и мы люди.

   Астафьев, бросив папиросу, приложил ухо к двери. Ропот там усиливался. Наконец чей-то резкий и визгливый голос раздраженно крикнул:

   - Ну, ладно, заворачивай оглобли. Одного подъезда докончить не можете, размякли, чистые бабы. Завтра здесь делать нечего будет, все приведут в порядок.

   В ответ раздалось:

   - Не двужильные дались, надо с наше поработать...

   Но уже тяжелые каблуки с грохотом катились обратно по лестнице. И в тот момент, когда Астафьев хотел отнять ухо от двери,- его почти оглушил новый удар кулаком по дереву. И тот же визгливый голос досадливо крикнул:

   - Эй там, получай на прощанье! Разоспались, буржуи окаянные!

   Дрожащими от волнения руками вынимая из коробки новую папиросу, Астафьев слушал, как замерли на лестнице последние шаги. Медленно повернувшись, он встретился глазами с человеком в желтых гетрах.

  - Кажется - неприятность, Алексей Дмитрич?

   Астафьев выпустил дым колечком:

   - Наоборот, полное благополучие. Хорошо ли выспались?

   - Отлично. А вы тоже, кажется, актер неплохой.

   - Такова моя теперешняя профессия. Думаю, что теперь они ушли окончательно.

   Человек в желтых гетрах ответил в тон:

   - Будем надеяться. Кстати - я забыл предупредить вас вчера, Астафьев, что даром и живым я не сдамся. Нет никакого смысла.

   - Понимаю,- сказал Астафьев.- И вижу. Но пока вы можете спрятать свою игрушку обратно в карман.

   И прибавил, расхохотавшись искренне и весело:

  - А все-таки ловко вышло! Вам явно везет. Что вы скажете о чашке морковного кофе? Выходить вам пока не стоит. Вы умеете зажигать примус?

  

   ВЕРНЫЙ РЫЦАРЬ

  

   Отворив на стук, Танюша увидела незнакомого человека с двумя большими мешками, скрепленными ремнем, надетым через плечо. Пришедший был в полувоенной форме и в пенсне,- тип опростившегося интеллигента.

   - Ну,- сказал он,- кажется, сомнений быть не может. Это вы - Татьяна Михайловна?

   - Да, я.

   - Вот получайте посылку: мука, крупа и прочее. Это - первая порция, остальное после принесу, сразу тяжело. Велено вам доставить.

   - Это от кого?

  - Приказано сказать: "От верного рыцаря".

   Танюша обрадовалась, потом озаботилась:

   - От Васи? А где Вася? Он приехал?

   - Приехать-то приехал, мы вместе приехали, а только плохо доехал. Болен он. И по-моему - сильно болен. Что-нибудь подхватил в дороге.

   Болен милый Вася, лучший друг и верный рыцарь!

   Танюша пригласила Васиного спутника войти.

   Свалив с плеч мешки, пришедший отрекомендовался Протасовым, Петром Павловичем, прибавив:

   - Раньше был инженером, а теперь больше мешочничаю.

   Рассказал, как Вася до последней минуты крепился, но уже на вокзале в Москве сдал окончательно, не только не смог дотащить мешки до извозчика, а и сам едва добрел. Протасов доставил его домой, заставил раздеться, кое-как помыться, забрал с собой его одежду, чтобы выпарить и вычистить.

   - У меня в квартире есть хорошая печка, с котлом. И дровишки имеются. Все приспособлено. По-буржуйски живу.

   - Где же сейчас Вася?

   - У себя дома. Мешки велел снести вам. Я, конечно, и мешки осмотрел, чтобы не осталось на них какой нечисти.

   - Вы думаете, что у него тиф?

   - Да боюсь, говоря по совести. Нужно к нему доктора. Я, Татьяна Михайловна, на вас рассчитываю, если вы не боитесь заразы. Сыпняк по воздуху не передается, конечно, а все же.

   Инженер смотрел на Танюшу с уверенной улыбкой: такая не побоится, вон она какая!

   - Ну конечно же, господи, я иду сейчас. Я знаю и доктора, близко, здесь, на Арбате. Я его приведу к Васе. Этот доктор всегда лечил дедушку.

  - Вот отлично. Вы и идите скорее. А я пока домой.

   Условились, что Васин спутник непременно зайдет на днях, завтра же вечером. И громадное спасибо за мешки.

   - Завтра вам и остатки занесу.

   - Вы, верно, очень устали с дороги?

   - Немного. Я двужильный и привычный, никогда не устаю.

   Разговаривали, как старые знакомые. Протасову было лет тридцать пять; был давно не брит, немного обшарпан, хотя, очевидно, успел переодеться. И было в лице много бодрости и доброты. С Танюшей говорил как с младшей, но с мужской почтительностью.

   - Сразу вас узнал, как увидал.

   - Почему?

   - А он мне сказал: придете, постучите, и вам откроет, вероятно, она сама, Танюша, Татьяна Михайловна.

   - Ну, тогда действительно узнать было нетрудно.

   - Нет, он еще прибавил: она удивительная девушка, совсем особенная. Я сразу и узнал. Танюша смутилась.

   - Ну уж Вася... он такой чудак!

   И все-таки приятно было Танюше слышать от незнакомого человека такие слова, сказанные просто, свободно, с хорошей улыбкой.

   - Вы с ним подружились в дороге!

   - Да. Он очень славный малый, очень славный. Большой идеалист, и это хорошо.

   - Вася - чудный товарищ. Вы тоже, вероятно, замечательный товарищ. Вы там ему помогли. Инженер просто сказал:

   - Мне нетрудно. Я человек здоровый и привычный ко всему.

   На Арбате, около дома, где жил врач, расстались. Танюша наказала Протасову обязательно прийти завтра вечером, сейчас же после обеда.

   - Дедушка будет очень вам рад. Он очень любит Васю, скучал без него. Вы ему расскажете про ваше путешествие.

   Когда расстались, Танюша подумала: "Вот милый человек! Удивительно славный. Такая мягкая улыбка, такой деликатный и такой бодрый, точно... ничего не случилось. И так позаботился о Васе".

   Инженер шагал домой, разминая плечи, уставшие от тяжелых мешков. Думал о своем, мужском, деловом. А на губах была улыбка - от приятной встречи.

  

   Вася Болтановский лежал в постели.

   Комната его, такая знакомая очертаниями, сейчас потеряла прежнюю четкость линий: углы затупились и наполнились дрожащим туманом, окно вздрагивало и жгло глаза излишней яркостью, гравюра, висевшая на стене против кровати, плавала в пространстве.

   Была особенно неудобна и непокойна подушка: голова Васи никак не могла улечься на ней хорошенько. Подушка камнем давила на затылок, ложилась криво, сползала, внезапно становилась стоймя и щекотала углом, всползала на голову, мешая дыханью, забиралась под плечо и высоко вверх подымала все тело. Одеяло было слишком, теплым и все же не грело ног, и Вася, задыхаясь от жары и духоты, в то же время искал озябшими, дрожащими ногами край одеяла, чтобы укутаться крепче. В комнате стоял гул, напоминавший стук вагонных колес, и каждый удар отражался в висках и в левом боку. Хотелось пить, но графин с водой, поставленный у постели на столике Протасовым, откатился недосягаемо далеко и дразнил издали, отскакивая от протянутой руки.

   Когда Вася закрывал глаза, грудь его начинала вздыматься до потолка комнаты и опускаться, плавно качаясь, как на волнах, и мутя голову. Это мешало заснуть. Мешали этому и незнакомые лица, толпой окружившие лавку, на которой он пытался устроиться с мешками, хотя лавка была слишком узка и коротка для него. Было странно, что поезд ежеминутно переходил с рельс на рельсы, хотя Вася отлично помнил, что уже приехал на Московский вокзал и успел раздеться. Теперь он тщетно пробирался сквозь толпу мешочников, стараясь разыскать мешок с крупой, особенно ценный, так как выменен на охотничьи сапоги профессора. Орнитолог сердился и топал ногами,- таким Вася никогда его не видел. Оказалось, что сапоги эти надеты на Васе и страшно холодят ноги; снять невозможно, да и некогда: в вагоне может не оказаться ни одного места, и тогда Протасов уедет один. "Хорошо еще,- думал Вася,- что я попросил его доставить Танюше мешки; иначе пришлось бы ждать, пока кто-нибудь зайдет и протелефонирует. Если у меня сыпняк, то нужно, кажется, остричь волосы".

   Эти слова внезапо доносятся до уха Васи, и он догадывается: "А я брежу! Это ведь я сам говорил сейчас. Значит - здорово болен!"

   Открыв глаза, Вася замечает, что окно потемнело. Впрочем, гудит комната по-прежнему, но возможно, что это проехал автомобиль по улице. С усилием приподявшись, Вася дотягивается до графина с водой и жадно пьет воду из горлышка, стуча зубами о стекло. От воды резкий холод, точно грудь и живот обложили льдом, зато ногам стало как будто теплее и посвежела голова. Графин сильно ударяется донышком о доску столика, и голова Васи падает на подушку.

   "Да, я совсем болен. Совсем, совсем болен. Надо, чтобы кто-нибудь помог мне".

   "Кто-нибудь" - это только Танюша. Остальным дела до Васи нет,- соседям по квартире, хозяйке, знакомым. И они все побоятся.

   От озноба Вася лихорадочно кутается в одеяло. Опять стучит в висках, и мучительно болит голова. И опять начинает свой беспокойный танец жесткая и неугомонная подушка.

   Васе очень приятно, когда лба его касается холодная рука, и незнакомый мужской голос говорит:

   - Конечно - сильный жар. Тут сомнения быть не может. Нужно в больницу,- только куда же сейчас отправишь. Некуда, везде полно.

   Слова не доходят до сознания Васи, но зато другой, уже очень знакомый голос, несомненно, голос Танюши, сразу делает eго спокойным и наполняет радостью.

   - Как же быть, доктор? А нельзя оставить здесь, дома?

   - Да и придется, конечно. Но кто же за ним ходить будет?

   - Я могла бы.

   Конечно - это ее голос. Вася лежит тихо, точно заласканный. Сразу прошли эти ощущения жесткой подушки, сразу согрелось тело и прошла боль головы. Но открывать глаза не хочется - пусть сон длится.

   - Ну,- говорит доктор,- где же вам. Тут нужна настоящая сиделка. Тиф - не шутка.

   - Я буду днем, а сиделку найдем какую-нибудь.

   - Сиделку я, пожалуй, найду вам, только вот платить ей... Продуктами заплатите, мучки там. Одна у меня есть на примете, опытная, в больнице служила, и муж у нее врачом был. Только нужно осмотреть его и всю комнату почистить. Он, вы говорите, с дороги?

   - Только утром приехал.

   - То-то и есть. Осторожность нужна. Вы как, здесь пока побудете?

   - Да. Скажите, доктор, что делать нужно?

   - Да что же делать... Придется мне самому достать, что нужно. В аптеках сейчас ничего нет, да и не выдадут частному лицу. Я добуду сам, принесу. Часа два придется вам при нем посидеть одной.

   - Я посижу сколько нужно.

   Вася слышит звуки голосов и знает, что это говорят о нем и что это говорит Танюша. Знает, что он болен и что он счастлив. Больше Васе не нужно ничего слышать и понимать.

   - Вася, вам больно?

   Он на секунду открывает глаза, видит милую и знакомую тень, улыбается и вновь погружается в давно желанное небытие и спокойствие. Верный рыцарь счастлив. Вася спит. Если бы не пылающее жаром лицо,- он мог бы показаться мирно спящим, здоровым и счастливым человеком.

   Так проходит минута, или час, или вечность,- пока сна Васи вновь не нарушает его жесткая и неугомонная подушка.

   Но теперь кто-то сильной рукой сдерживает и усмиряет ее буйство. И голос шепчет:

   - Вася! Мой бедный рыцарь, мой бедный, бедный Вася!

  

   РАЗГОВОРЫ

  

   Усиленно разыскивали старого боевого эсера. Что он в Москве - сомнений не было. Известно было, что он не только посещал знакомых, но даже осмелился сделать обстоятельный доклад о делах на юге в собрании интеллигентской группы. На этом собрании старый террорист был в желтых гетрах.

   Субъект армянского типа, в круглой барашковой шапочке, в ярком жилете под распахнутым пальто, мирно беседовал с черноватой девушкой в платочке у парапета набережной Москвы-реки.

   - Все это мне, конечно, известно, потому я в армяшку и обратился. Болтуны эти ребята. А знаете, где мои гетры? Я продал их на Смоленском самолично. Мне очень нужны были деньги, а гетры - хороший товар.

   Когда они расставались, армянин крепко пожал маленькую руку девушки.

   - Ну, милая, прощайте. А может быть - до свидания. Чудеса бывают. Давайте поцелуемся. Теперь идите и не оглядывайтесь.

   Она хотела отойти, но он вернул ее.

   - Подождите, дружок. Значит, на случай неудачи или какой неожиданности - вы помните адрес? Там оставьте записку.

   - Да, все помню.

   - Вы в бога не верите? Я тоже; но все же, по-своему, буду за вас молиться.. За нашу удачу!

   Когда она скрылась за поворотом, армянин нахлобучил шапочку, застегнул пальто и пошел в сторону Замоскворечья.

   Молнией пронесся по Москве слух о покушении: молнией блеснули и страх и надежды. Никто не сомневался, что в деле этом участвовал человек в желтых гетрах. Никто не сомневался и в том, что отвечать за покушение доведется многим, не имевшим к заговору никакого отношения, хотя бы отдаленнейшего.

   Рассказывали о том, как солдаты, целя в сарае в грудь худенькой девушки-еврейки, дали неверный залп, как один из них забился в истерике, как раненую добил выстрелом из кольта в голову бывший рабочий, служивший на Лубянке, завзятый пьяница и бестрепетный исполнитель. Было много слухов, фантастических, тревожных, правдивых, вздорных,- и Москва, сжавшись и притаившись, со страхом ждала грядущего.

   Ждать пришлось недолго.

   Зеленщик, приятель бывшего дворника Николая (дворники были отменены), немножко поправил свои дела. Не было, конечно, и речи о том, чтобы привозить, как прежде бывало, с подмосковных огородов полную телегу овощей, прямо на базар, на Арбатскую площадь. Сейчас торговать приходилось больше втихомолку, с оглядкой. Однако морковь, капуста и репа не такая тебе вещь, чтобы можно ее реквизировать, свалить в подвал и продавать да раздавать в паек помаленьку, от имени всей нации. Тут требуется знание и никакого промедления. Поэтому огородное дело на окраинах расцвело, а иные догадывались вспахать лопатой и сады,- только уследить трудно, так как народ пошел аховый.

   Об этом зеленщик подробно докладывал Николаю, сидя в дворницкой особнячка на Сивцевом Вражке.

   Николай соглашался:

   - Народ пошел - чистый вор! К примеру - собака,- и та знает, чего нельзя, а что можно. А человек норовит стибрить всякое добро - только отвернись. А то и на глазах схватит.

   - С войны это пошло.

   Потом говорили о делах политических и ругали махорку:

   - Словно опилки стала.

   - Опилки и есть.

   - Духу в ней нет настоящего.

   В дворницкой воздух от трубок был тяжел, густ, сытен и уютен.

   Зеленщик, Федор Игнатьич, человек бывалый и осведомленный, излагал события дня.

   - Сказывают, опять расстреляли невесть сколько народу. Кого, может быть, и за дело: вора, разбойника, налетчиков там. А многих понапрасну, только для страху, чт