Мордовцев Даниил Лукич - Ирод

Аристовул, - а Овчая купель? Как там овечек купают.

   - Ах, мама! Какие там хорошенькие овечки! - воскликнула Мариамма. - И их всех резать будут в жертву Иегове... Ах, мама! Зачем Иегове овечки?

   - Он принимает их как жертвоприношение: он любит кадильное благоухание и дым от всесожжении, так надо, так завещали нам отцы наши - Авраам, Исаак, Иаков4, - наставительно сказала Александра. - Ну, что дальше?

   - Дальше мы переехали Кедронский поток, потом раби Элеазар показал нам гробницу Иосафа, а немножко дальше гробница Авессалома...

   - А Авессалом, мама, был нехороший, отца не слушался, - опять перебил Аристовул.

   - Я сама это хотела сказать, а вот ты так забыл... Что! Что! - обрадовалась Мариамма. - Когда мы, мама, проезжали мимо Гефсиманского сада, то оттуда вышла старенькая женщина и бросила под ноги нашим осликам пальмовые ветки, а в руки нам подала по масличной ветви, а потом поцеловала края нашей одежды и сказала: "Бедные царские детки-крошки! Их ограбили идумеи". А когда мы спросили раби Элеазара, какие это идумеи, он сказал, что Антипатр, Фазаель и Ирод, "Как они нас ограбили?" - спросила я раби Элеазара. А он сказал, что нам еще рано это знать.

   Александра грустно улыбнулась и поспешила свести разговор на другое.

   - Что же, деточки, вы поклонились и гробам наших пророков? - спросила она.

   - Да, поклонились, мама! - разом отвечали дети. - Как там страшно!

   - А оттуда, мама, мы возвращались не через Овчие врата, а раби Элеазар провел нас через Золотые и через храм, - поспешил заявить Аристовул. - А осликов наших взяли рабы и повели домой.

   - А когда мы проходили через двор храма, то многие кричали: "Осанна! Осанна!" - и давали нам дорогу, как большим, - гордо заключила Мариамма.

   В это время в конце галереи показалась внушительная фигура старика в первосвященническом одеянии, с повязкой на голове и с жезлом в руке.

   - Дедушка! Дедушка! - радостно закричал Аристовул.

   - Мы были у патриархов и пророков, - со своей стороны заявила Мариамма, бросаясь навстречу к старику и поднимаясь на цыпочки, чтобы поцеловать его бороду.

   Это был Гиркан, первосвященник, брат покойного царя Аристовула II, отравленного приверженцами Помпея, и дядя Антигона, которого мы уже видели на коронации Клеопатры и на аудиенции у Цезаря. Высокий рост, длинная патриаршая борода и плавные движения делали вид его внушительным, однако мягкое, добродушное выражение лица и кроткие, как бы робкие глаза изобличали, по-видимому, отсутствие энергии и стойкости. Самый отказ его от престола в пользу младшего брата, Аристовула, как бы свидетельствовал об отсутствии в нем качеств государственного человека.

   Дети очень любили его и тотчас же завладели старым первосвященником, болтая о своей поездке к гробницам патриархов и пророков и перебивая, друг дружку. Гиркан же только любовно улыбался и повторял: "Ну-ну, козляточки, не торопитесь, не скачите так, дайте с матерью поздороваться".

   - Куда это, отец, ты собрался? - спросила Александра, целуя руку свекра.

   - В синедрион5, голубка, в синедрион, - отвечал первосвященник, опускаясь на невысокое резное кресло.

   - Но сегодня, кажется, не судный день?

   - Экстренно судный, голубка, экстренно... Да вы не щиплите мне бороду, козлята, всю вырвете, - отбивался он от детей. - Сегодня суд назначен над этим наглым самоуправцем - над Иродом. Он стоит, чтобы распять его на кресте, как простого разбойника, и я это сделаю, клянусь богом Авраама, Исаака и Иакова.

   Эти слова так поразили Александру, что она сразу не могла прийти в себя от изумления. Ирод, имя которого, несмотря на его молодость, гремело уже по всей иудее, Самарии и Галилее, и вдруг на кресте, на позорной Голгофе! И это говорит робкий и нерешительный Гиркан! А что скажут Антипатр и Фазаель? Сердце Александры забилось и страхом, и надеждою... Они ограбили ее детей. Они отняли у ее милого малютки наследственный престол.

   - А ты нас, дедушка, пустишь на Голгофу посмотреть, как будут Ирода распинать? - спросил Аристовул, ласкаясь. - Мы с раби Элеазаром...

   - Замолчи ты, несносный мальчик! - перебила его мать. - Какое преступление совершил Ирод?

   - Он их много совершил, голубка, - рассеянно отвечал Гиркан, глазами показывая своему любимцу: дескать, пущу на Голгофу.

   - А я не пойду туда, дедушка, - конфиденциально шепнула на ухо деду Мариамма. - Я боюсь.

   - Дети, я вас выгоню! - серьезно сказала Александра.

   - Ну-ну, не сердись, голубка, они будут смирно сидеть, - успокаивал ее Гиркан. - Видишь ли, тебе известно, что когда Цезарь назначил Антипатра прокуратором Иудеи, то он, от себя уже и с моего разрешения, определил Фазаеля начальником Иерусалима и окрестностей, а этого разбойника, мальчишку Ирода, послал от себя наместником в Галилею. Ну, эти-то, Антипатр и Фазаель, ведут себя хорошо, слушаются меня, во всем исполняют мою волю... Сидите тише, козлята (это к детям, шепотом). Ну, так Антипатр даже, с моего согласия, разослал по Иудее повеление, в котором говорит, что иудеи, преданные первосвященнику Гиркану, будут жить счастливо и спокойно, наслаждаясь благами мира и своим благоприобретенным имуществом; но тот, кто даст обольстить себя мятежникам, тот найдет в нем, Антипатре, вместо заботливого друга - деспота, во мне же, в первосвященнике, вместо отца страны - тирана, а в римлянах и в Цезаре, вместо руководителей и друзей - врагов, так как римляне-де не потерпят унижения того, кого они сами возвысили.

   - Да, он хитрый, этот идумей, - как бы про себя заметила Александра.

   - А старушка из Гефсиманского сада сказала нам, что он нас ограбил, - прозвенела вдруг Мариамма, соскакивая с колен деда.

   - Что? Что, козочка? - удивился последний.

   - Ну, об этом после, дорогой батюшка, - отвечала Александра. - А ты ничего еще не сказал о главном - об Ироде.

   - Да, да, голубка, я к тому и веду речь, - сказал Гиркан, освобождая свою бороду из рук Мариаммы, которая начала было заплетать ее в косу. - Тебе, вероятно, неизвестно, что, когда брат мой, царь Аристовул, был отравлен и войска его были разбиты римлянами, храбрый Иезеккия, верный памяти отравленного царя, собрал небольшой отряд отважных иудеев, чтущих заветы отцов, и стал громить пограничные города Сирии и римские легионы, пролившие столько иудейской крови. Так этот разбойник Ирод, выслуживаясь перед наместником Сирии, Секстом-Цезарем, родственником Цезаря-триумвира, напал на Иезеккию, взял его в плен с некоторыми его соратниками и без всякого суда, не донося даже мне, казнил собственной властью. А, каков мятежник?

   - Да, точно ты и не первосвященник, не глава, не отец иудейского народа; это ужасно! - качала головой Александра.

   - Да, да! - вдруг разгорячился Гиркан. - И этого разбойника вдруг начали прославлять и сирийцы, и римляне... "Герой Ирод!" - кричат везде. Даже в моем царском дворце тайные соглядатаи и рабы римлян перешептываются: "Быть царем Ироду". Преданные мне слуги давно говорят: "Ты, царь, выпустил напрасно из рук своих вожжи. Их ловкою рукою схватил Антипатр с Иродом и Фазаелем, а тебе осталась только кличка царя и первосвященника. Доколе - говорят - ты будешь оставаться в заблуждении, вскармливая себе на гибель царей? Теперь Ирод правит Иудеей, а не ты".

   - Да это и правда, - подтвердила Александра, - ты, отец, слишком добр. Ты и внуков своих не можешь усмирить: вон они уже на тебе верхом сидят.

   - Да, да, прочь, козлята, - отбивался старик от детей, - а то я вас с Иродом отправлю на Голгофу. Но вот что, - продолжал серьезно Гиркан, - прежде у меня не было повода казнить Ирода, а теперь есть: это его злодеяние в Галилее, око за око, зуб за зуб, по писанию... Казнь за казнь! Сегодня он должен предстать перед синедрионом, и я иду судить его... На Голгофу! На крест!

   Гиркан осторожно спустил с колен детей, выпрямился во весь свой величественный рост и пошел к ожидавшим его царедворцам, чтобы отправиться в синедрион.

   - Какой дедушка сегодня сердитый, - сказала Мариамма, следя глазами за величавой походкой первосвященника, - он непременно велит распять Ирода.

   Но Александра этому не верила. Она вспомнила, что жалостливый Гиркан даже в храме, когда приводили агнцев на заклание, закрывал глаза, чтобы не видеть мучений невинных овечек.

  

  

  

  

  

   Гиркан, сопутствуемый придворными чинами, прибыл в синедрион, когда верховное судилище было уже все в сборе.

   Члены синедриона тотчас же по лицу первосвященника заметили, что он чем-то смущен и даже напуган. Однако все почтительно встали при его появлении.

   - Мир вам, - сказал он как-то растерянно и занял свое место.

   В нем теперь нельзя было узнать того добродушного дедушки, которого за несколько минут перед этим так тормошили и забавляли Мариамма и Аристовул, и еще менее он напоминал того величавого и даже грозного первосвященника, который, собираясь идти в синедрион, воскликнул: "На Голгофу! На крест Ирода!"

   Как бы то ни было, он занял свое почетное место, нечто вроде трона. Недалеко от него поместились главы синедриона: раби Семаия и раби Автилион, а по бокам их прочие члены верховного судилища. Перед судьями на столе лежали свитки законов и донесения из разных мест и городов Иудеи, Самарии и Галилеи, подлежавшие обсуждению синедриона.

   - Державный царь и вы, почтенные судьи синедриона! - начал Семаия. - Нам предстоит обсудить деяния, я скажу прямо - злодеяния Ирода, сына Антипатра, недостойного наместника Галилеи. Вам известно, что когда римляне, посягнув на независимость и даже на божеские законы иудейского народа, разрушили стены нашего святого города и, в лице нечестивого Помпея, вторглись даже во святая святых нашего храма, а потом избили или рассеяли наших воинов, воинов Иеговы, то этих рассеянных, небольшую горсть, слабую числом, но сильную духом, собрал около себя наш доблестный вождь Иезеккия, собрал, как кокош собирает птенцов своих, и ободрил; эта малая горсть, как некогда горсть дружины Иегуды Маккавея, стала наносить удары врагам Иудеи и Иеговы, и мы надеялись, что Бог Авраам, Исаака и Иакова услышит наши молитвы и оружием Иезеккии освободит нашу страну от иноплеменного ига. Но надежды наши оказались тщетными. Иегова отвратил лицо свое от избранного народа, ибо среди нас явился нечестивец, прогневивший Бога отцов наших. Нечестивец этот - Ирод, сын Антипатра, которого мы же взлелеяли, дав идумею место среди народа Божьего. Этот сын пустыни, отпрыск исконных врагов народа Божьего, филистимлян, этот волк напал на малое стадо наше и разогнал его, а пастыря этого стада, доблестного Иезеккию, казнил своею властью, без суда, растерзал по-волчьи.

   Маленькая, тощая фигурка Семаии, казалось, вырастала по мере того, как он говорил. Его бледный лоб и серебристая борода, сдавалось, сверкали огнем.

   Он остановился и стал к чему-то прислушиваться.

   - Слышите? Эти вопли и стенания, они стучатся в наши сердца, в нашу совесть! - продолжал он, указывая дрожащей рукою в пространство. - Это вопли и стенания матерей, жен и детей тех, у которых жизнь отнял Ирод. Вопли младенцев взывают о мщении, это кровь избиенных вопиет к нам и к небу.

   Гиркан сидел бледный, безмолвный. Рука его нервно ощупывала что-то под мантией первосвященника. То было приводившее его в трепет послание, полученное им сейчас, по дороге в синедрион, из Сирии, от запыленного и загорелого римского воина-гонца. То было письмо от наместника Сирии, Секста-Цезаря, который грозил Гиркану и всей Иудее беспощадным гневом Рима, если Ирод будет казнен.

   Стоны, вопли и невнятный гул перед синедрионом все усиливались. Казалось, все население Иерусалима стекалось на суд Ирода. Слышались даже глухие раскаты голосов, как восемьдесят лет после этого по совершенно другому обстоятельству и по отношению к совершенно другому лицу.

   - Распять! Распять его!.. - вот, что доносилось теперь до слуха членов синедриона.

   - Слышите! Это голос народа, голос самого Иеговы! - снова воскликнул Семаия, высоко поднимая свитки закона. - Царь! К тебе взывает Иегова голосом своего народа: кровь за кровь, вот, что начертано посланником Иеговы в этих свитках.

   Ропот толпы усиливался. Можно было думать, что чернь ворвется в синедрион.

   - Царь, останови народ свой! - продолжал Семаия. - Не дай осквернить свитки закона.

   Бледный, растерянный поднялся Гиркан со своего трона и нетвердыми шагами вышел в преддверие синедриона. Внизу волновалось море голов. Крики и вопли умолкли по появлении первосвященника.

   - Дети! - сказал он дрожащим голосом. - Сыны и дочери Сиона! Что вы хотите от меня?

   - Распни! Распни его! - снова заревела толпа. - На Голгофу Ирода!

   - Мне ли, служителю Иеговы, обагрять руки в крови, дети мои? - молил Гиркан.

   - Кровь его на нас и на детях наших! - отвечал народ, подобно тому, как восемьдесят лет спустя он отвечал по совершенно другому обстоятельству и по отношению к совершенно другому лицу.

   Подавленный, уничтоженный воротился Гиркан в синедрион и беспомощно опустился на свое царственное сидение. "Что-то скажет грозный Рим?" - смутно колотилось у него в душе.

   Между тем ропот толпы перешел в неистовый рев.

   - Ирод! Ирод идет! Убийца! Идумей! Распять, распять его! - слышались вопли.

   Но затем до слуха Гиркана и других членов синедриона донеслись крики ужаса, вопли женщин, плач детей. Все безмолвно переглянулись.

   - Это он, - сказал раби Автолион, второй член синедриона, высокий благообразный старик с белой бородой до пояса. - А я думал, что он обратится в бегство.

   В это мгновение дверные завесы синедриона распахнули чьи-то невидимые руки и перед изумленными взорами верховных судей предстал тот, кого ожидали. Это был юноша, не старше двадцати пяти лет, статный, мускулистый, с гордым выражением еще безбородого лица, с чем-то вроде презрения или сожаления к беззащитным старцам в наглом взоре, которым он окинул собрание синедриона. На нем была пурпурная мантия, из-под которой сверкало дорогое оружие. За ним в стройном порядке, звеня оружием и щитами, вступил отряд гоплитов из его римского легиона.

   При виде всего этого почтенное собрание старцев точно окаменело. Казалось, эти пришедшие явились, чтобы арестовать или разогнать верховное судилище.

   - Мир вам! - сказал Ирод.

   Никто не отвечал. Гиркан судорожно мял под мантией клочок папируса с грозными словами наместника Сирии. Только извне доносился ропот толпы. Ирод ждал, гневно насупив брови. Тогда поднялся раби Семаия. Лицо его было строгое, но спокойное.

   - И вы, судьи, и ты, царь мой, - начал он с иронией в голосе, - и я, наконец, все мы в первый раз видим человека, который в качестве подсудимого осмелился бы в таком виде предстать перед синедрионом. До сих пор обвиняемые являлись обыкновенно в траурной одежде, с гладко причесанными волосами, дабы своей покорностью и печальным видом возбудить в верховном судилище милость и снисхождение. Но наш друг (на слове "друг" оратор сделал ироническое ударение; но это ударение, словно удар хлыста по лицу, вызвало багрянец на смуглые щеки Ирода), наш друг Ирод, обвиняющийся в убийстве и призванный к суду вследствие такого тяжкого преступления, стоит здесь в порфире, с завитыми волосами, среди своей вооруженной свиты: он это сделал для того, чтобы в случае, если мы произнесем законный приговор, а приговор этот - смерть на кресте на Голгофе, так, чтобы в случае такого приговора, переколоть нас всех и насмеяться над законом.

   Оратор остановился и обвел собрание глазами, полными выражения жалости. Он видел, что все члены синедриона кидают робкие взоры то на Ирода, то на Гиркана. Последний глядел на Ирода, как бы желая сказать: "Зачем ты пришел сюда, когда мог совсем не являться на суд? Не мы твои судьи, а ты не наш судья".

   Семаия уловил этот взгляд, и презрение сверкнуло в его добрых глазах.

   - О! - как бы простонал он. - Я не упрекаю Ирода, если он своей личной безопасностью дорожит больше, чем святостью закона; кому не дорога жизнь, особенно в ее расцвете!.. Ирод так молод, полон жизни, полон славы...

   - Распять его! Распять! - слышались возгласы за стенами синедриона, словно ропот моря.

   - На крест его! На Голгофу! Кровь за кровь! Кровь его на нас и на детях наших!

   Выведенный из терпения этими криками, центурион, начальник охраны Ирода, нагнулся к его плечу.

   - Господин! - шепнул он. - Прикажи унять чернь, и я украшу пурпуром крови твой возврат из этого балагана.

   Ирод, как бы презрительным движением руки отгоняя муху, кинул: "Не стоит".

   Семаия понял этот почти немой разговор и тем же взором, полным жалости, обвел собрание.

   - Мы все, - сказал он грустно, - я, вы, царь, все мы виноваты в том, что дозволили злу перерасти нас. Ирод - детище нашей слабости, нашего потворства.

   Он обратился к Гиркану и долго глядел на него молча.

   - Гиркан, - сказал он с горечью, - не я ли давно говорил тебе, когда Ирод еще был мальчиком и играл с твоими детьми во дворце, не я ли предостерегал тебя, что ты отогреваешь змееныша у своего сердца? Теперь он превратился в удава и пожрет то, что тебе всего дороже: припомни мое пророчество, он погубит прекраснейшие цветки Сиона, твоих внучат: Мариамму и Аристовула.

   В собрании послышался ропот: "Он называет себя пророком! Он оскорбляет царя!"

   - Мариамму... Аристовула, - шептал Гиркан, - нет, нет!

   Он вспомнил, как Ирод, еще до своего возвышения, бывая во дворце в качестве молодого царедворца и сына могущественного Антипатра, любил забавляться с маленькой Мариаммой и часто носил ее на руках... Не может быть, чтобы он погубил эту милую крошку...

   Семаия между тем, заметив, что члены синедриона не поддерживают его, а скорее готовы отступиться от своего главы, вышел, наконец, из себя и поднял над головой свитки закона.

   - Слушайте! - воскликнул он. - Бог велик! Велик Бог Авраама, Исаака и Иакова! Придет час, придет день, когда тот, которого вы, в угоду царю, хотите оправдать, вас же погубит! Не пощадит он и Гиркана!

   Эти слова, прозвучавшие пророческой силой, испугали членов синедриона.

   - Нет! Нет! - воскликнули многие из них. - Не призывай на наши головы гнева Иеговы! Не заклинай нас Богом Авраама, Исаака и Иакова! Мы не надругаемся над свитками закона!

   Ирод сделал нетерпеливое движение и гордо выступил вперед с угрожающим жестом.

   - Я слишком долго жду! - сказал он резко. - Я не привык стоять!

   Вдруг гоплиты, как бы по сигналу, ударили в щиты. Металлический звук их глухо отдался под сводами.

   - В мечи! - резко прозвучал голос центуриона.

   Сверкнули мечи. Но Ирод мановением руки остановил гоплитов.

   - Это не парфяне, - сказал он.

   Послышался стон. Все испуганно глянули на Гиркана. Голова первосвященника, мертвенно бледная, откинулась на спинку его седалища.

   - Мне дурно... Я распускаю синедрион... Отлагаю суд до завтра.

   Ирод, никому не поклонившись, гордо оставил верховное судилище, окруженный гоплитами с блестящими мечами наголо.

  

  

  

  

  

   Обморок Гиркана в синедрионе был притворный, хотя от страха перед Иродом и вследствие угроз Секста-Цезаря он, в самом деле, был близок к обморочному состоянию. Отправляясь из дворца в синедрион, он получил, кроме того, известие, что Ирод, отъезжая из Галилеи в Иерусалим на суд синедриона, по всему своему пути предварительно расставил военные посты, а себя окружил сильным конвоем из отборных гоплитов, которыми снабдил его наместник Сирии.

   Поэтому, когда, распустив синедрион, Гиркан воротился во дворец, он тотчас же тайно отправил одного царедворца к Ироду сказать, чтобы он, не дожидаясь вторичного призыва к суду, немедленно отправлялся в Галилею.

   Ирод усмехнулся, когда услышал это от посланного.

   - Воробьи великодушно предупреждают ястреба, чтобы он избегал их суда и расправы, - сказал он. - Хорошо. Но скажи пославшему тебя, что я, чтя закон и судей, явлюсь на суд вторично, и тогда Голгофа и Елеонская гора покроются дремучим лесом из крестов, точно лесом пальм, а на крестах будут висеть те, которые кричали мне вослед перед синедрионом: "Распять его! Распять!"

   Когда Александра увидела возвратившегося из синедриона Гиркана, она поняла все.

   - Ах, отец, - сказала она, - я видела с кровли дворца, с каким сильным отрядом из римлян он отправлялся на суд.

   - Да, голубка, - безнадежно махнул рукою первосвященник.

   - Бедные дети! - горестно вздохнула Александра, увидев входящих Мариамму и Аристовула.

   - Дедушка, - подбежал к Гиркану последний, - когда же будут распинать Ирода?

   Старик прижал к своей груди головки детей и тихо заплакал.

   Ирод, казалось, действительно задумал исполнить свою угрозу - усеять лесом крестов Голгофу и Елеонскую гору. Когда он воротился в Галилею, то Секст-Цезарь, ввиду возрастающего всемогущества своего родственника, Юлия Цезаря, о котором дошли до Сирии слухи, что он готовится возложить на себя императорскую корону, предвидя для себя более высокий пост, решил подготовить на свое теперешнее место Ирода и назначил его не только правителем Самарии, но и всей Келесирии.

   Скоро в Иерусалиме узнали об этом, и Кипра, мать Ирода, сказала своему мужу, Антипатру:

   - Мой Ирод будет царем. Я давно об этом знала. Я знала это от его рождения. Когда родился он, старая Рахиль, ухаживавшая за мной, принесла ко мне новорожденного и сказала: "Смотри, у него на головке корона". И я увидала на лбу его, на нежной коже, багровый отпечаток в виде коронки. Рахиль тогда сказала мне: "Когда ты была еще маленькой девочкой и бегала по каменистым уступам твоей родной Петры, один пустынник, пришедший от Синая, увидав тебя, сказал: "Она будет матерью царей". А я ему сказала: "Она и так дочь царя Каменистой Аравии". А он сказал: "Она даст царей другой, более могущественной и славной стране".

   - Мы и так царствуем над всей Палестиной, хотя и не носим царских венцов, - улыбнулся Антипатр.

   Вскоре после того в Иерусалиме узнали, что Ирод собирает войско, чтобы идти на Иерусалим. И действительно, к Антипатру явились от Ирода гонцы с письмом, в котором Ирод извещал отца и брата Фазаеля о своем неуклонном решении наказать своих судей и дерзкую чернь, которая осмелилась кричать ему в глаза: "Распять его!"

   "Когда великий Цезарь, - писал Ирод, - шел со своими легионами из Галлии, чтобы наказать мятежный Рим, то, переходя через рубикон, он воскликнул: "Al?a jacta est!" Я же, переступив рубеж Иудеи, воскликну: "Кресты на Голгофу!" Но одной Голгофы будет мало для меня. Боюсь, что и лесу на кресты не достанет".

   - Юноша совсем обезумел, - сказал Антипатр, прочитав послание сына. - Надо спешить к нему.

   - Я знаю Ирода, - улыбнулся Фазаель. - Когда мы еще учились в Риме, он сказал одному римлянину-воину, толкнувшему его на Форуме: "Я велю повесить тебя, когда буду царем!"

   Антипатр и Фазаель, ничего не сказав ни Гиркану, ни членам синедриона об угрозах Ирода, тотчас поспешили к нему навстречу. Они прибыли как раз вовремя. Уже издали они услыхали какой-то странный гул в лесах, покрывавших склоны иудейских гор.

   - Что это за гул и треск в лесу? - спросил Антипатр первого попавшегося воина из иудеев, которого лично знал отец Ирода.

   - Это наши воины рубят иудейские леса на кресты для иерусалимлян, - отвечал воин.

   Антипатр и Фазаель были поражены.

   - Сын мой! Что ты задумал? - воскликнул Антипатр, увидав Ирода.

   Последний указал на несколько срубленных гигантских пальм.

   - Это кресты для Гиркана и для членов синедриона.

   Антипатр содрогнулся.

   - Именем Бога живого заклинаю тебя, сын мой, смягчи твой гнев, - со страстною мольбою заговорил Антипатр. - Для кого готовишь ты эти позорные кресты? Для первосвященника и царя? Но вспомни, кто он был для тебя? Ты почти вырос при дворе Гиркана. Не при нем ли ты достиг такого могущества, о котором не ведала Идумея. Ты ожесточен против членов синедриона? Но они исполняли только то, что им предписывали законы страны. Они намерены были, они должны были приговорить тебя к смертной казни, именно к самой позорной, к распятию на кресте. Но от тебя, от твоего могущества зависело не подчиниться приговору синедриона. Ты и не подчинился. За что же казнить их, когда они исполнили только долг свой пред народом?

   Ирод упорно молчал.

   - Что же ты ничего не скажешь, мой сын, моя слава, моя гордость? - продолжал Антипатр.

   - Я обещал наказать их, - угрюмо отвечал Ирод.

   - Но ты обещал повесить того римского воина, который, помнишь, толкнул тебя на Форуме, и... не повесил, - с любовью заговорил Фазаель, обнимая младшего брата. - Помнишь, как мы учились в Риме? Ведь не повесил?

   Ирод вдруг рассмеялся самым искренним смехом. Это был характер странный, душа, как бы сотканная из контрастов. Нежный в душе, любящий, мечтательный, как и его мать Кипра, аравитянка, выросшая среди знойных скал и пещер Петры, он иногда испытывал порывы ужасающей жестокости. Превосходный ездок, равного которому не имели вся Идумея и даже каменистая Аравия, родина лихих наездников, великолепный стрелок, стрелы и копья которого никогда не знали промаха, он на охоте в бешеной скачке за газелями, волками и дикими кабанами никогда не щадил лошадей, загоняя их до смерти, и никогда не давал пощады диким животным, истребляя их сотнями, а вне этой страсти он щадил голубя, ласточку, оказывал самое нежное внимание больной овце, раненой или упавшей из гнезда неоперившейся птичке. Страстно любя маленькую Мариамму, внучку Гиркана, боготворя это нежное существо, Ирод по целым часам носил ее на руках, лелеял, как божество; но в самых порывах безумной нежности им овладевало, моментами, иное, страшное безумие - бросить это нежное, невинное создание с высокой кровли дворца в глубокий водоем. После слов брата он несколько задумался.

   - Но они обидели меня, унизили перед народом, перед иерусалимской чернью, - сказал он.

   - Нет, они творили волю закона, - возразил Антипатр. - Если ты теперь казнишь их, служителей Иеговы, в глазах народа, то в глазах этого народа ты явишься противником Иеговы. А жалкий, добрый Гиркан, за что его наказывать? Он своим притворным обмороком в синедрионе, я знаю это от него самого, освободил тебя от суда. Он же тайно советовал тебе немедленно уехать из Иерусалима. Помни и то, что решение войны в руках Бога, а в неправом деле и войско бессильно.

   - Отец, ты прав, - сказал Ирод покорно, - твоим советам внимали и великий Помпей, и великий Цезарь. Я не хочу быть самонадеяннее их. Но я должен показать Иерусалиму и всей Иудее и мое могущество, и мое великодушие. И я это сделаю.

   - Но как? - спросил Антипатр.

   - Я сначала приведу их в трепет, а потом в умиление.

   - Хорошо, делай, как знаешь; но только поклянись мне, сын мой, что не сделаешь зла ни Гиркану, ни синедриону, ни Иерусалиму.

   - Клянусь именем Того, который остановил солнце для Иисуса Навина.

   - Благодарю, сын мой, - сказал растроганный Антипатр. - А теперь, - обратился он к Фазаелю, - мы поспешим в Иерусалим. Никто не должен знать, что мы виделись с Иродом.

   Утром следующего дня население Иерусалима пришло в такой ужас, какого не испытало оно даже тогда, когда осаждал Помпей. С ночи город был обложен войсками Ирода, словно железным кольцом. Мало того; на Голгофе, на Елеонской горе и на всех окружных высотах воины Ирода водружали целый лес крестов. Невообразимый вопль и стенания слышались по всему городу. Обезумевшие от страха мужчины, женщины и дети толпами спешили к храму, чтобы принести разгневанному Иегове последнюю жертву перед смертью. В Овчей купели не хватало ни места, ни воды для омовения жертвенных агнцев. Дым от жертвенных всесожжении облаками носился над городом и заслонял собою утренние лучи солнца, которое кровавым шаром выкатывалось из-за Елеонской горы, покрытой лесом крестов, между которыми, словно горящие факелы, сверкали медные каски и щиты римских гоплитов. Многие раздирали на себе одежды и посыпали головы пеплом из-под жертвенников. Чем-то похоронным звучали в воздухе медные трубы глашатаев первосвященника, которые созывали народ ко дворцу Гиркана. Члены синедриона раньше были вызваны во дворец и находились уже там. Туда же спешили Антипатр, Фазаель и Малих, начальник небольшого иерусалимского гарнизона.

   Скоро ко дворцу потянулись толпы иерусалимлян, преимущественно женщин и детей, которые оглашали воздух невыразимым воплем. Мужчины же, воодушевляемые служителями храма, готовились к отчаянной защите святыни - умереть с орудием в руках в притворах храма и у подножия жертвенников.

   Все пространство около дворца, соседние улицы и кровли домов, прилегавших к дворцу, были скоро запружены рыдающими женщинами, которые поднимали над головами грудных младенцев, как бы моля небо о пощаде и поручая этому безжалостному небу своих детей.

   Но вот на возвышенной галерее показалась величественная фигура Гиркана в полном одеянии первосвященника и в сопровождении всего сонма синедриона.

   Вопли мгновенно смолкли. Слышались только отдельные рыдания. Первосвященник воздел руки как на молитву.

   - Жены иерусалимские, не плачьте! - возгласил он, как бы сам захлебываясь от рыданий. - Всемогущий Бог смягчил сердце того, кто в гневе своем готовил нам смертную казнь на кресте.

   В это мгновение показывается на галерее Ирод в порфире. За ним выступали Антипатр, Фазаель и Малих. Кругом наступила мертвая тишина.

   - Жители Иерусалима! - прозвучал в воздухе металлический голос Ирода. - Снисходя к заступничеству за вас святого отца нашего и первосвященника и внимая словам любви и мира высокого синедриона, я прощаю Иерусалиму вины его передо мною и ныне же повелю снять с окрестных гор приготовленные мною орудия казни. Идите к домам своим и к своим мирным занятиям.

   - Осанна! Осанна! Осанна! - раздались радостные возгласы.

   Но Ирод не слышал их. Он быстро удалился во внутренние покои дворца.

   Войдя в тронное помещение, он остановился, как очарованный. На нижней ступеньке, ведущей к тронному месту, словно светлое видение, стояла золотокудрая Мариамма. Она еще спала, когда, рано утром, Антипатр, по соглашению с Гирканом, тайно ввел Ирода в город и провел прямо во дворец, и потому не видела еще своего бывшего пестуна и приятеля и только слышала, что он что-то говорил с галереи народу.

   Девочка смотрела как-то не по-детски строго и не двигалась с места.

   - Мариамма! Девочка милая! - нежно проговорил Ирод, приближаясь и расставляя руки, чтобы обнять ее.

   Девочка порывисто отстранилась от объятий.

   - Деточка! Да разве ты не узнаешь своего Ирода? Разве ты забыла, как я носил тебя на руках? Разве не я, твой Давид, спасал тебя от раби Элеазара, когда он, нарядившись свирепым Голиафом, в львиной шкуре, хотел, бывало, похищать тебя? Деточка? Ведь я твой Давид.

   - Нет, ты не мой! - быстро сказала девочка и убежала. Ирод стоял ошеломленный.

   - Как она выросла! - сказал он в раздумье. - Что за красота!.. Теперь я постарел для нее.

   Ирод грустно покачал головой.

  

  

  

  

  

   В это тревожное для Иудеи время совершилось событие, имевшее мировые последствия. В Риме, в присутствии всего сената, к подножию статуи великого Помпея пала гениальная голова того, кто дал корону фараонов Клеопатре, а Ироду очистил путь к короне царства Иудейского; пораженный мечами друзей и недругов, Цезарь не успел совершить своего последнего подвига - отмстить парфянам за смерть своего бывшего друга Красса, которому свирепые азиаты, за его жадность к золоту, этим золотом залили ненасытную глотку. Главные убийцы Цезаря, Брут и Кассий, с разрешения сената, поделили между собою азиатский восток, причем Кассий сделался владыкою Сирии и Палестины, а всю западную половину обширной римской империи стали ожесточенно делить между собою всемогущий, после Цезаря, Антоний и юный внук Цезаря, хитрый, осторожный, как старик, вкрадчивый до подлости мальчик, перехитривший всех стариков, крутолобый школьник Октавиан. Страшная междоусобная война охватила мировую державу вечного города. На войну нужны были деньги, и Кассий немилосердно стал грабить подчиненные ему провинции. Города и целые области стонали от его разбойничьих налогов. Когда приближенные докладывали этому тупому тирану, что народы, его провинции совсем разорены им, он нагло улыбался.

   - Я оставил им солнечное сияние, - говорил он. - Чего же им больше?

   Очередь грабить дошла и до иудеев. На них наложена была контрибуция в семьсот талантов6 - это около полутора миллиона рублей. Ловкий и догадливый не менее крутолобого школьника Октавиана, Ирод понял всю важность минуты, и пока Фазаель и Малих, понукаемые угрозами Антипатра, из всех сил выбивались, чтобы собрать наложенную на иудеев подать, он уже успел все это содрать со своей Галилеи и лично представил Кассию свою долю, сто талантов.

   Мало того. Когда, вслед за ним, вспыхнула великая война между восточною и западною половинами римской державы, во главе которых стояли: первой - Брут и Кассий, убийцы Цезаря, второй - мстители его великой тени, Антоний и крутолобый юноша Октавиан. Ирод с таким искусством играл свою роль, что очарованные им Брут и Кассий, угадывая в нем крупные таланты и воина, и администратора, немедленно доверили ему начальство над сильными отрядами конницы и пехоты, и, кроме того, Кассий обещал даже, по окончании войны, поставить его царем над Иудеей.

   Об этом обещании проведал Малих. Страстный по натуре, горячий иудейский патриот, Малих состоял начальником иерусалимского гарнизона и, видя преобладание в стране семейства всемогущего идумея, давно питал глубокую ненависть к Антипатру и его сыновьям, в особенности к даровитому и счастливому Ироду. Теперь же, проведав, что последнего ожидает царский венец, Малих решил в душе извести все семейство Антипатра, а потом, пользуясь слабостью и бездарностью Гиркана, самому захватить венец Давида и Соломона.

   Но как извести такую силу, которая в состоянии уничтожить его самого? Открытая борьба невозможна. Это значит сдвинуть с места Елеонскую гору. Надо извести ненавистных идумеев хитростью, ловушкой, как изводят иногда львов заиорданской пустыни, сильной отравой, добываемой в каменистой Аравии. Пузырек с такой отравой доставила ему когда-то одна старая арабка, сына которой он освободил из темницы.

   Случай для приведения в исполнение преступного замысла представился скоро. По случаю возвращения Антипатра из Тира, куда он отвозил подать, собранную с Иудеи для Кассия, Гиркан давал в своем дворце обед в честь Антипатра. Для Малиха это было на руку; пусть старый идумей подохнет на глазах первосвященника, у него во дворце... И Антипатр подохнет и... старый Гиркан в подозрении... А он, Малих, чист, как солнце.

   Малих знал, что главный виночерпий Гиркана, Рамех, тоже ненавидит идумеев. Он и обратился к Рамеху. Он заговорил о самом больном месте двора Гиркана, о том, что идумей захватили всю власть в свои руки и скоро захватят и дворец.

   - Уже дело к тому идет, - добавил лукавый иудей.

   - Как? - удивился и испугался Рамех.

   - Так! Ирод думает взять себе в жены Мариамму, а Аристовула отправят в Рим заложником, да там и порешат с ним. На этом обеде и состоится сватовство Мариаммы.

   - Но ведь она еще крошка, - возразил Рамех, - ей всего десять лет. Она еще играет в куклы.

   - Это ничего, добрый Рамех, девочки от кукол прямо переходят к собственным детям - те же куклы. Теперь пока состоится обручение, а года через два-три и брак.

   - Но как же так? Ирод уже женат на такой же, как сам, идумейке Дориде, и у них уже есть сынишка Антипатр?

   - Что ж, закон не запрещает иудею иметь две или три жены, а идумею и подавно, - сказал Малих.

   Рамех был поражен. Ему особенно жаль было и противно думать, что общая любимица, крошка Мариамма, достанется кровожадному идумею и, притом, в качестве сподручной жены.

   - Этому не бывать! - горячо сказал он. - Я их всех опою таким зельем, что они в несколько месяцев переколеют. У меня есть такое снадобье из Египта.

   - А у меня, мой друг, есть снадобье получше, - улыбнулся Малих, - оно изгоняет из человека нечистого духа в несколько минут. Этого снадобья я и дам тебе. Им только следует помазать чуть-чуть края чаши, из которой будут пить, и смерть выпита.

   - Отличное снадобье, - одобрил Рамех.

   - Да, но чтобы на тебя не пало подозрение, я и об этом подумал, - сказал Малих. - Видишь ли, у идумеев есть обычай, что если они чествуют особенно дорогого и почетного гостя, то вино разливает в чаши не виночерпий, а младшая в семье дочь. Это и должна сделать Мариамма. Антипатру же будет особенно лестно, что для чествования его будет соблюден его родной обычай.

   - Умно, очень умно придумано, - обрадовался виночерпий, - лучше этого не мог бы придумать и сам премудрый Соломон.

   На этом и порешили.

   Антипатр явился на пир очень оживленный. В обхождении с ним Кассия, когда в Тире он отпускал его в Иудею, проглядывало большое расположение к нему и к его "равному по доблестям отцу - сыну Ироду", как выразился могущественный римлянин. Кассий прозрачно намекнул ему, что Азия обширна и богата и что недалеко то время, когда римские орлы, за дружбу Антипатра к Риму, принесут в своих могучих когтях царские венцы на голову Антипатра и всех сыновей его.

   В обширном покое пиршеств дворца Гиркана Антипатр нашел уже раби Семаию и раби Авталиона со всем синедрионом, а также Малиха и других сановников Иерусалима.

   Скоро придворные служители внесли сосуды с вином и другие угощения. Перед каждым гостем поставили по золотой чаше для вина, которые расставлял главный виночерпий Рамех.

   Вслед за тем Рамех удалился к служителям, а вместо него вышла Мариамма. От удовольствия, что она будет играть на пиру такую почетную роль, девочка вся раскраснелась.

   - Вот мой новый виночерпий, - с умилением и нежностью сказал Гиркан, любуясь своей восхитительной внучкой.

   Антипатр понял любезность хозяина и весело сказал:

   - Идумея должна гордиться, что в моем лице она вся присутствует на царском пиру. Слава новому, прелестному виночерпию!

   Раби Семаия ласково подозвал к себе девочку.

   - Чистое, непорочное дитя! - сказал он, возлагая руки на золотистую головку Мариаммы. - В твоем образе ангелы на небесах служат Всеблагому Богу. Ты их заменишь для нас грешных. Да будет же над тобой благословение Всевышнего.

   - Аминь! - разом проговорили члены синедриона.

   Малих незаметно переглянулся с Рамехом, немым взором спрашивая, тот ли кубок поставил он перед Антипатром. Тот понял немой вопрос и отвечал едва заметным наклонением головы, скорее глазами.

   Слуги между тем перед каждым гостем поставили обильные яства.

   Гиркан встал и, воздеянием рук призывая на пир и на пирующих благословение Божие, сказал торжественно, как первосвященник.

   - Примите и ядите - это суть яства, предлагаемые вам от чистого моего сердца.

   Мариамма тем временем разлила вино по чашам.

   - Пейте от чаш ваших, вино это да веселит сердца ваши!.. - снова возгласил Гиркан.

   - Аминь! - отвечали ему разом все гости.

   Малих и Рамех, казал