Мельников-Печерский Павел Иванович - На горах. Книга 2-я

дет прахом, а Орошин цены какие захочет, такие и уставит, потому будет он тогда сила, и мы все с первого до последнего в ножки ему тогда кланяйся, милости у него проси. Захочет миловать - помилует, не захочет - хоть в гроб ложись.

  Призадумалась и мелкая сошка. Стали рыбники советоваться.

  - Что же нам делать теперь? - пропищал, наконец, Седов Марку Данилычу.

  - Двадцать пять тысяч добыть! Вот что надо делать! - сказал Марко Данилыч. - Берите мои векселя на Водопьянова, на Столбова, на Сумбатова. Останные пять тысяч сбирайте, как знаете... Что?.. И на пять-то тысяч силенки не хватит?.. А еще торговцы гребновские!.. Мочалка вы поганая, а не торговцы - вот что!.. На Гребновской у всех миллиона на три рыбных товаров стоит, а плевых пяти тысяч достать не могут!.. Эх, вы!.. Не рыбой бы вам торговать, а лапти плести - да и на тот промысел вряд ли сгодитесь! Была бы поближе Москва, я бы и слова не молвил, там в ломбарде у меня много побольше трехсот тысяч лежит... Да как их к завтраму доспеешь? А Веденеев ни векселями, ни билетами не берет.

  Толковали, толковали рыбники. Наконец, Седов, Сусалин и еще двое-трое согласились купить векселя у Марка Данилыча и тут же деньги ему выложили. А пяти тысяч все-таки нет.

  В Рыбный трактир пошли. Там за московской селянкой да за подовыми пирогами сладили дело.

  Чуть свет на другой день кинулись к ростовщикам. Этого народу у Макарья всегда бывает довольно. Под залог чего ни попало добыли пять тысяч.

  К полудню опять собрались на Гребновской. Шумно вели разговоры и, когда Марко Данилыч поплыл к доронинскому каравану, молча, с напряженным вниманием следили за ним, пока не спустился он в каюту.

  И Онисим Самойлыч тоже глядел со своей палубы. Невольно сжимались у него кулаки.

  Мало погодя показался Марко Данилыч. Весело махнул он картузом рыбникам. У всех нахмуренные лица прояснились.

  Волком взглянул на них Орошин, плюнул и тихо спустился в свою каюту.

  Весел, радошен Марко Данилыч по своей каюте похаживает. Хоть и пришлось ему без малого половину дешевой покупки уступить товарищам, а все ж таки остался он самым сильным рыбником на всей Гребновской. Установил по своему хотенью цены и на рыбу, и на икру, и на клей, и на тюленя. Властвовал на пристани, и, как ни вертелся Орошин, должен был подчиниться недругу.

  "Верных семьдесят тысяч, не той побольше, будет мне припену от этой покупки, - размышляет Марко Данилыч. - Дураки же, да какие еще дураки пустобородые зятья Доронина!.. Сколько денег зря упустили, все одно что в печке сожгли. Вот они и торговцы на новый лад!.. Вот и новые порядки!.. Бить-то вас некому!.. Да пускай их, - у Дунюшки теперь лишних семьдесят тысяч - это главное дело!"

  С Сусалиным встретился. Тот говорит:

  - Слышал, Марко Данилыч, новости какие? Меркулов да Веденеев только что получили наши деньги, в другую коммерцию пустились. Красный товар закупают и все без кредита, на чистоган. А товар все такой, что к киргизам да к калмыкам идет - красные плисы, позументы, бахту, бязь и разное другое по этой же самой части.

  - Рыбой, видно, не хотят промышлять, - с насмешливой улыбкой молвил Марко Данилыч.

  - Кто их знает, - сказал Сусалин. - Только слышал я от верного человека, что красного товара они тысяч на двести накупили и завтра, слышь, хотят на баржу грузить, да и на Низ.

  В самом деле, Меркулов с Веденеевым на вырученные деньги тотчас накупили азиатских товаров, а потом быстро распродали их за наличные калмыкам и по киргизской степи и в какие-нибудь три месяца оборотили свой капитал. Вырученные деньги в степях же остались - там накупили они пушного товара, всякого сырья, а к рождеству распродали скупленное по заводам. Значит, еще оборот.

  А рыбники над ними смеются да потешаются. "Всякой всячиной зачали торговать, - говорят они. - Обожди маленько - избоиной, пареной репой да грушевым квасом зачнут торговлю вести". Но по скорости зятьев Доронина считали в двух миллионах, опричь того, что получат они после тестя.

  

  * * *

  

  Чего ни хотелось Марку Данилычу - все исполнилось. Рыбой в том году торговали бойко, к Ивану Постному на Гребновской все до последнего фунта было раскуплено, и, кроме того, сделаны были большие заказы на будущий год. Покончив так удачно дела, Смолокуров домой собрался, а оттуда думал в Луповицы за дочерью ехать. Сильно соскучился он по Дуне, совсем истосковался, и во сне и наяву только у него и дум, что про нее. Ходит по лавкам, покупает ей гостинцы - бриллианты, жемчуга, дорогую шубу чернобурой лисицы и другие подарки... "Все годится на приданое...

  Ох, поскорей бы оно понадобилось!.. Тогда бы много забот у меня с плеч долой", - думает он. Марье Ивановне в благодарность за Дуню тоже хорошую шубу купил: "Совсем исправился, завтра домой", - решил он, наконец, и стал укладываться.

  Тут только вспомнил он про брата полонянника да про татарина Субханкулова. В ярманочных хлопотах они совсем у него из ума и памяти вон, а ежели когда и вспоминал о Мокее, так каждый раз откладывал в долгий ящик - "успею да успею". Так дело и затянулось до самого отъезда.

  "Надо будет повидать татарина, - подумал Марко Данилыч, укладывая дорогие подарки, купленные для Дуни. - Дорого запросит, собака!.. Хлябин говорит, меньше тысячи целковых нельзя!.. Шутка сказать!.. На улице не подымешь!.. Лучше бы на эту тысячу еще что-нибудь Дунюшке купить. Ну, да так уж и быть - пойду искать Махметку".

  В темном углу каюты стоял у него небольшой деревянный ящик, весь закиданный хламом. Открыв его, Марко Данилыч вынул бутылку вишневки и сунул ее в карман своей сибирки. Отправляясь на ярманку, вспомнил он, как выходец из полону Хлябин сказывал ему, что Махмет Субханкулов русской наливкой поит царя хивинского, потому на всякий случай и велел уложить в дорогу три дюжины бутылок. А вишневку у Смолокурова Дарья Сергевна такую делала, что подобной по другим местам и днем с огнем не сыщешь. В надежде соблазнить ею татарина, Марко Данилыч тихим, ровным шагом пошел с Гребновской в казенный гостиный двор.

  Там в Бухарском ряду скоро отыскал он лавку Субханкулова. Богатый, именитый татарин, почитавшийся потомком Тамерлана, был тоже на отъезде. Перед лавкой стояло десятка полтора роспусков (Дроги для возки клади. ) для отвоза товара на пристань, лавка заставлена была тюками. Человек шесть либо семь сергачских татар, сильных, крепких, с широкими плечами и голыми жилистыми руками упаковывали макарьевские товары, накупленные Субханкуловым для развоза по Бухаре, Хиве, киргизским степям. Другие татары, слегка покрякивая, перетаскивали на богатырских спинах заделанные тюки на роспуски. Возни было много, но не было ни шуму, ни криков, ни ругани, столь обычных в ярманочных лавках русских торговцев, когда у них грузят или выгружают товары.

  В стороне, в углу, за грязным деревянным столиком сидел татарин в полинялом, засаленном архалуке из аладжи и всем распоряжался. По сторонам сидело еще двое татар приказчиков; один что-то записывал в толстую засаленную книгу, другой клал на счетах.

  Пробираясь между тюками, подошел Марко Данилыч к старому татарину и, немножко приподняв картуз, сказал ему:

  - Мне бы хозяина надо повидать.

  - Махмет Бактемирыч наверх пошла. У палатка, - отвечал татарин, оглянув с ног до головы Смолокурова. - Айда наверх!

  Вошел Марко Данилыч наверх в домашнее помещение Субханкулова. И там короба да тюки, готовые к отправке. За легкой перегородкой, с растворенной дверью, сидел сам бай (бай - богач, сильный, влиятельный человек. ) Махмет Бактемирыч. Был он в архалуке из тармаламы, с толстой золотой часовой цепочкой по борту; на голове сияла золотом и бирюзами расшитая тюбетейка, и чуть не на каждом пальце было по дорогому перстню. Из себя Субханкулов был широк в плечах и дороден, имел важный вид крупного богача.

  Широкое, скулистое его лицо было как в масле, а узенькие, черные, быстро бегавшие глазки изобличали человека хитрого, умного и такого плута, каких на свете мало бывает. Бай сидел на низеньких нарах, крытых персидским ковром и подущками в полушелковых чехлах. Перед ним на столе стоял кунган с горячей водой, чайник, банка с вареньем и принесенные из татарской харчевни кабартма, куштыли и баурсак (Татарские печенья к чаю: кибиртма вроде наших пышек, куштыли - то же, что у нас хворосты или розаны; баурсак - куски пшеничного теста, варенные в масле.) . Бай завтракал.

  - Сала маликам (Вместо эссслямн алейкюм - обыкновенное татарское приветствие при встрече, то же, что наше "здравствуй". Алейкюм селям - ответное приветствие.) , Махмет Бактемирыч! - сказал Марко Данилыч, подходя к Субханкулову и протягивая ему руку.

  - Алейкюм селям, знаком! (Татары всякого и преимущественно незнакомых обыкновенно зовут "знаком". ) - обеими руками принимая руку Смолокурова и слегка приподнимаясь на нарах, отвечал Субханкулов. - Как зовут?

  - А я буду купец Смолокуров, Марко Данилыч, рыбой в Астрахани и по всему Низовью промышляем. И на море у нас свои ватаги есть. Сюда, к Макарью, рыбу вожу продавать.

  Кивнул Субханкулов головой и стал пристально разглядывать Марка Данилыча, но в ответ не сказал ему ни слова.

  - Дельце у меня есть до тебя, Махмет Бактемирыч, - помолчав немножко, заговорил Марко Данилыч. - Покалякать с тобой надо.

  - Караша садийсь, калякай, - сказал Субханкулов, подвигаясь на нарах и давая место Марку Данилычу. Чай пить хочешь?

  - Чашечку, пожалуй, хлебну, - сказал Смолокуров.

  Тяжело поднявшись с нар, Субханкулов подошел к стоявшему в углу шкапчику, отпер его, достал чайную чашку и, повернув назад голову, с масленой, широкой улыбкой молвил через плечо Марку Данилычу:

  - Арыш-маи хочешь?

  - Какой такой арыш? - не понимая слов бая, спросил Смолокуров.

  - Ржано масло, - по-русски пояснил Махмет Бактемирыч и, чтоб гостю было еще понятней, вынул из шкапчика бутылку со сладкой водкой и показал ее Марку Данилычу.

  Улыбнулся Марко Данилыч и сказал, что не прочь от рюмочки ржаного масла.

  Заварив свежего чаю, Субханкулов налил две рюмки водки и поставил одну перед гостем.

  - Хватым! - тряхнув головой и принимаясь за рюмку, сказал веселый бай Марку Данилычу.

  Выпили. Махмет Бактемирыч пододвинул к гостю тарелку с кабартмой, говоря:

  - Кусай, кусай. Караша.

  - А нешто можно это тебе употреблять, Махметушка? - с усмешкой молвил Марко Данилыч, показывая на водку. - Кажись бы, по вашему татарскому закону не следовало.

  - Закон вина не велит, - сказал бай, так прищурившись, что совсем не стало видно узеньких глазок его. Вино не велит; "арыш-маи" можна. Вот тебе чай, кусай, караша, три рубля фунт.

  Принялся за чай Марко Данилыч, а Субханкулов, развались на подушках, сказал ему:

  - Калякай, Марка Данылыш, калякай!

  Откашлянулся Марко Данилыч и стал рассказывать про свое дело, но не сразу заговорил о полоняннике, а издалёка повел разговор.

  - В Оренбурге проживаешь? - спросил он.

  - Аранбург, так - Аранбург, - отвечал бай. Перва гильдя купса, три мендаль на шея, - с важностью отвечал татарин.

  - А торговлю, слыхал я, в степях больше ведешь?- продолжал Марко Данилыч.

  - Киргизка степа торгум, Бухара торгум, Кокан торгум, Хива торгум, везде торгум, - с важностью молвил татарин и, подвигая к Марку Данилычу тарелку с куштыли, ласково промолвил: - кусай, куштыли. Марка Данылыш, - болна караша.

  - Так впрямь и в Хиве торгуешь? - сказал Смолокуров. - Далеко, слышь, это Хивинско-то царство.

  - Далека, болна далека, - отвечал бай. - С Макар на Астрахань дорога знашь?

  - Как не знать? Хорошо знаю, - сказал Марко Данилыч.

  - Два дорога, три дорога, четыре дорога - Хива, сказал Субханкулов, пригибая палец за пальцем правой руки.

  - Ой-ой какая даль! - покачав головой, отозвался Марко Данилыч. - А правду ль говорят, Махметушка, что в Хивинском царстве наши русские полонянники есть?

  - Минога есть, очинна минога на Хива русска кул Кул - (раб.) , даволна минога ест, - сказал Субханкулов.

  - Что ж? Так им и нет возвороту? - спросил Марко Данилыч.

  - Не можна... Ни-ни! - жмуря глаза и тряся головой, сказал Субханкулов. - Кул бегял - бай ловил, кулу - так. И чтоб пояснить Марку Данилычу, что значит "так", стукнул себя по затылку ребром ручной кисти.

  - А выкупить можно? - немного помолчав, спросил Марко Данилыч.

  - Можна, очинна можна, - отвечал Субханкулов. Я болна много купал, очинна доволна. Наш ампаратар золоту мендаль с парсуной (Парсуна - персона, царский портрет.) давал, красна лента на шея. Гляди!

  И, вынув из шкапчика золотую медаль на аннинской ленте, показал ее Марку Данилычу

  - А как цена за русского полонянника? - спросил Марко Данилыч, разглядывая медаль и не поднимая глаз на Субханкулова.

  - Разна цена - болша быват, мала быват, - ответил Субханкулов. - Караша кул - миног деньга, худа кул - мала деньга.

  - У меня бы до тебя была просьбица, Махметушка, хотелось бы мне одного полонянника высвободить из Хивы... Не возьмешься ли?..

  - Можна, болна можна, - сказал бай, и узенькие его глазки, чуя добычу, вспыхнули. - А ты куштаначи (Куштанач - гостинец.) кусай. Марка Данылыш, кусай - вот тебе баурсак, кусай - караша. Друга рюмка арыш-маи кусай!..

  И, налив две рюмки водки, одну сам хлопнул на лоб, а другую подал Марку Данилычу.

  - Видишь ли, Махметушка, надо мне некоего полонянника высвободить, - выпивши водки и закусив вкусной кабартмой, молвил Марко Данилыч. - Годов двадцать пять, как он в полон попал. А живет, слышь, теперь у самого хивинского царя во дворце. Можно ль его оттуда высвободить?

  - Можна, болна можна, - отвечал Субханкулов. Только дорога кул. Хан дорога за кула брал, очинна дорога.

  - А не случалось ли тебе, Махметушка, у ихнего царя полонянников выкупать? - спросил Марко Данилыч.

  - Купал, многа купал русска кула... Купал у мяхтяра, купал у куш-бека (Мяхтяр - знатный вельможа. Куш-бек - министр. ), у хана купал, - подняв самодовольно голову, отвечал Субханкулов. - А ты кусай баурсак. Марка Данылыш - болна кароша баурсак, сладка.

  - А что б ты взял с меня, Махметушка, чтоб того полонянника высвободить? - спросил Марко Данилыч. - Человек он уж старый, моих, этак, лет, ни на каку работу стал негоден, задаром только царский хлеб ест. Ежели бы царь-от хивинский и даром его отпустил, изъяну его казне не будет, потому зачем же понапрасну поить-кормить человека? Какая, по-твоему, Махметушка, тому старому полоняннику будет цена?

  - Тысяча тилле и болше тысячи тилле хан за кула брал... давай пять тысяч рублев хану, тысячу мине!.. Шесть тысяч целкова, Марка Данылыш.

  - Что ты, Махметушка? В уме ли, почтенный? - вскликнул Марко Данилыч. Хоть и думал он, что бай заломит непомерную цену, но никак не ожидал такого запроса. - Эк, какое слово ты сказал, Махмет Бактемирыч!.. Ведь этот кул и смолоду-то ста рублей не стоил, а ты вдруг его, старого старика, ни на какую работу негодного, в шесть тысяч целковых ценишь!.. Ай-ай, нехорошо, Махметушка, ай-ай, больно стыдно!..

  - Шесть тысяч, - крепко прищурясь, сказал Субханкулов. - Дешева не можна. Кул у хана - дешева не можна.

  - А как же ты, Махметушка, Махрушева-то, астраханского купца Ивана Филиппыча, у царя за семьсот с чем-то целковых выкупил?.. - сказал Марко Данилыч, вспоминая слова Хлябина. - А Махрушев-от ведь был не один, с женой да с двумя ребятками. За что ж ты с меня за одинокого старика непомерную цену взять хочешь? Побойся бога, Махмет Бактемирыч, ведь и тебе тоже помирать придется, и тебе богу ответ надо будет давать. За что ж ты меня хочешь обидеть?

  - Кто калякал, Махрушева я купал? - весь встрепенувшись, спросил Субханкулов.

  - Слухом земля полнится, Махметушка, - с усмешкой молвил Марко Данилыч. - И про то знаем мы, как ты летошний год солдатку Палагею Афанасьевну выкупал, взял меньше двухсот целковых, а за мещанина города Енотаевска за Илью Гаврилыча всего-навсе триста рублев.

  - Кто калякал? - смущаясь от слов Смолокурова, спрашивал бай.

  - Да уж кто бы там ни калякал, а ты сам знаешь, что говорю необлыжно, - отвечал Марко Данилыч, глядя пристально на прищуренные глазки татарина.

  Субханкулов что-то пробормотал сам с собой по-татарски.

  - Так как же у нас дело-то будет, Махметушка? спросил Марко Данилыч.

  Не сразу ответил татарин. Подумал, подумал он, посчитал на пальцах и сказал, наконец:

  - Давай, Марка Данылыш, пять тысяч цалкова. Вывезу кула. Весна - получай.

  - Не многонько ль будет, Махметушка? - усмехнувшись, молвил Смолокуров. - Слушай: хоть тот кул и старик, а Махрушев молодой, да к тому ж у него жена с ребятками, да уж так и быть, обижать не хочу - получай Семьсот целковых - и дело с концом.

  - Не можна, Марка Данылыш, не можна, - горячо заговорил татарин. - Не можна семьсот цалкова. Четыре тысяча.

  - Не дам, - сказал Смолокуров и, вставши с нар, взялся за картуз. - Дела, видно, нам с тобой не сделать, Махметушка, - прибавил он. - Вот тебе последнее мое слово - восемьсот целковых, не то прощай. Согласен деньги сейчас, не хочешь, как хочешь... Прощай...

  - Не хады, Марка Данылыш, не хады, - схватив за руку Смолокурова, торопливо заговорил Субханкулов. Караша дела - караша сделам. Три тысячи дай.

  - Не дам, - решительно сказал Марко Данилыч, выдергивая руку у Субханкулова. - А чтоб больше с тобой не толковать, так и быть, даю тысячу, а больше хочешь, так и калякать с тобой не хочу...

  - Калякай, Марка Данылыш, пажалыста, калякай, - перебил Субханкулов, хватая его за обе руки и загораживая дорогу. - Слушай - караша дела тащи с карман два тысяча.

  - Жирно будет, Махметушка - водой обопьешься! Сказано, тысяча - не прикину медной копейки. Прощай - Недосуг мне, некогда с тобой балясы-то точить, - молвил Марко Данилыч, вырываясь из жилистых рук татарина.

  - Тысяча?.. Караша. Еще палтысяча, - умильно, даже жалобно не сказал, а пропел Субханкулов.

  - Сказано: не прибавлю ни копейки, - молвил Марко Данилыч, - а как вижу я, что человек ты хороший, так я от моего усердия дюжину бутылок самой лучшей вишневки тебе подарю. Наливка не покупная. Нигде такой в продаже не сыщешь, хоть всю Россию исходи. Домашнего налива - густая, ровно масло, и такая сладкая, что, ежель не поопасишься, язык проглотишь.

  У татарина глазки запрыгали. Зачмокал даже.

  - Такой тебе, Махмет Бактемирыч, наливки предоставлю, что хивинский царь за нее со всех твоих товаров копейки пошлин не возьмет. Верь слову - не лгу, голубчик... Говорю тебе, как перед богом.

  Субханкулов только редкую бородку свою пощипывает. "У какой урус (Урус - русский. ), - думает он. - Как он узнал?.. Мулле скажет-ай-ай... ахун узнает - беда..."

  - Не калякай, не калякай, Марка Данылыш, - тревожно заговорил он. - Не можна калякать! Пажалыста, не калякай.

  - Что мне калякать? Одному тебе сказываю, - добродушно усмехаясь, весело молвил Марко Данилыч. Зачем до времени вашим абызам сказывать, что ты, Махметушка, вашей веры царя наливкой спаиваешь... Вот ежели бы в цене не сошлись, тогда дело иное - молчать не стану. Всем абызам, всем вашим муллам и ахунам буду рассказывать, как ты, Махметушка, богу своему не веруешь и бусурманского вашего закона царей вишневкой от веры отводишь.

  - Малши, пажалыста, малши, - тревожно стал упрашивать татарин Марка Данилыча.

  Не на шутку струсил бай, чтоб служители аллаха не проведали про тайную его торговлю. Тогда беда, со света сживут, а в степях, чего доброго, либо под пулю киргизов, либо под саблю трухмен попадешь.

  - А доведется тебе, Махметушка, с царем вашей веры бражничать да попотчуешь ты его царское величество моей вишневочкой, так он - верь ты мне, хороший человек, - бутылку-то наизнанку выворотит да всю ее и вылижет, - подзадоривал Субханкулова Марко Данилыч.

  - С ханом не можна наливка пить, - чинно и сдержанно ответил татарин. - Хан балшой человек. Один пьет, никаво не глядит. Не можна глядеть - хан голова руби, шея на веревка, ножа на горла.

  - Экой грозный какой! - шутливо усмехаясь, молвил Марко Данилыч. - А ты полно-ка, Махметушка, скрытничать, я ведь, слава богу, не вашего закона. По мне, цари вашей веры хоть все до единого передохни либо перетопись в вине аль в ином хмельном пойле. Нам это не обидно. Стало быть, умный ты человек - со мной можно тебе обо всем калякать по правде и по истине... Понял, Махметка?.. А уж я бы тебя такой вишневкой наградил, что век бы стал хорошим словом меня поминать. Да на-ка вот, попробуй...

  И с этим словом Марко Данилыч вытянул из кармана бутылку вишневки и налил ее в рюмки. У бая так и разгорелись глазенки, а губы в широкую улыбку растянулись.

  - На-ка, Махметка, отведай, да, отведавши, и скажи по правде, пивал ли ты когда такую, привозил ли когда этакую царю хивинскому.

  Отведал Субханкулов и, ровно кот, зажмурил глаза.

  - Якши, болна якши! Якши - хорошо. - промолвил он вне себя от удовольствия.

  И, осушив рюмку, поспешно протянул ее Марку Данилычу, говоря:

  - Якши!.. Давай... Ешшо давай!.. Болна караша.

  - Что ж молчишь, Махметка? Говори - пивал ли такую? - спрашивает Марко Данилыч, а сам другую рюмку наливает.

  - Ни... - молвил Субханкулов, принимая рюмку.

  И дрожала рука татарина от удовольствия и волненья.

  - Идет, что ли, дело-то? - спросил Марко Данилыч, держа в руке бутылку и не наливая вишневки в рюмку, подставленную баем. - Тысяча рублев деньгами да этой самой наливки двенадцать бутылок.

  - Ладно... Пошла дела!.. Хлопай рукам!..

  И ударили по рукам. Татарин тотчас же протянул рюмку, говоря:

  - Ешшо, Марка Данылыш, пажалыста, ешшо давай!

  Покончили бутылку. Грустно вздохнул Махмет Бактемирыч, глядя на порожнюю посудину.

  - Как кула звать? - спросил он, вынимая из шкапчика бумажки клочок.

  - Мокей... Мокей Данилов, - сказал Смолокуров.

  Не назвал брата по прозванью, не в догадку бы было татарину, что полонянник братом ему доводится. Узнает некрещеный лоб, такую цену заломит, что только ахнешь.

  - Давно ли в Хиве? - продолжал свои расспросы Субханкулов, записывая на бумажке ответы Марко Данилыча.

  - Лет двадцать пять, - сказал Смолокуров. Спервоначалу грухмены Зерьяну Худаеву его продали, от Худаева к царю поступил. Высокий такой, рослый, чернявый.

  - Зерьян Худаев, знаком, кунак до меня, - сказал Субханкулов. - Якши купса болна караша.

  Дело сладилось. Марко Данилыч на прощанье с баем даже маленько пошутил.

  - Слушай, Махмет Бактемирыч, - сказал он ему, - хоть ты и некрещеный, а все-таки я полюбил тебя, каждый год стану тебе по дюжине бутылок этой вишневки дарить... Вот еще что: любимая моя сука щенна, - самого хорошего кутенка Махметкой прозову, и будет он завсегда при мне, чтоб мне не забывать, что кажду ярманку надо приятелю вишневку возить.

  Нимало не обиделся на то Субханкулов. Осклабился даже, головой потряхивая. Наливка-то уж очень хороша была.

  Выдал Марко Данилыч деньги, а вишневку обещал принести на другой день. Субханкулов дал расписку. Было в ней писано, что ежели Субханкулову не удастся Мокея Данилова выкупить так повинен он на будущей ярманке деньги Марку Данилычу отдать обратно. К маклеру пошли для перевода расписки на русский язык и для записки в книгу.

  Расстались. Воротясь домой и развалясь на подушках, Махмет Бактемирыч думал о том, как угодит он хану редкостной наливкой, за десяток бутылок Мокея выкупит а тысячу рублей себе в карман положит.

  А Марко Данилыч, шагая на Гребновскую, так размышлял: "Тысяча целковых бритой плеши!.. Лбу некрещеному тысячу целковых!.. Легко сказать!.. Дунюшке изъян - вот оно главное- то дело!"

  

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  

  На другой день после того как Марко Данилыч поладил с оренбургским "баем", поднялась с раннего утра сильная буря. Забелелись на Оке и Волге снежки-белячки (Снежками, а также беляками зовут белые пенистые верхи волн. ), захлестали валы о пристани, и, громко скрипя, закачались суда, барки, беляны, иные даже с якорей сорвались.

  С каждым часом буря лютует пуще и пуще, на лесных пристанях разбивает плоты унженские и немдинские (Строевой лес сплавляется преимущественно из притоков Волги (Костромской губернии) Унжи и Немды.) и по широкому волжскому лону разносит толстые бревна. Расплываются по могучей реке дрова из разбитых барок, захлестывает волнами дощаники и лодки, наносит на песчаные мели шитики, тихвинки, кладнушки (Шитик - небольшое судно, крытое округлою палубой. Тихвинка - такого же устройства судно, поднимающее от двух до двенадцати тысяч пудов груза. Кладнушка - судно с палубой шире бортов, поднимает до восьми тысяч пудов груза.).

  Такая страшная, такая грозная буря разыгралась, что такой не запомнят и старожилы.

  Опасно было бежать на пароходе, и Марко Данилыч поехал восвояси сухим путем на лошадях... Приехал домой; на дворе пусто, а на крыльце встретила его грустная, печальная Дарья Сергевна.

  - А Дунюшка? - быстро спросила она, когда весь прозябший и промокший до костей Марко Данилыч, поохивая и покрякивая, медленно вылезал из тарантаса.

  - Нешто она у Макарья была? - отрывисто, с видимой досадой ответил сумрачный Смолокуров. - А я было чаял ее дома найти. Так полагал, что Марья Ивановна привезла уж ее.

  Ни словечка Дарья Сергевна не молвила, но две слезы заструились по бледным ее щекам. Недоброе что-то почуяло любящее ее сердце. Изныла она, изболела душой по Дунюшке, и не с кем было ей разделить неутешного горя. Три месяца одна-одинешенька выжила она в обширном и пустом смолокуровском доме, и не с кем ей было слова перемолвить, не с кем было размыкать гнетущее горе, некому рассказать про печаль свою. Только глухая старушка стряпка Степановна да разбитная, быстроглазая молодка Матрена, что приставлена была к горницам, видали Дарью Сергевну. Все дни проводила она либо на молитве, либо за чтением Ефрема Сирина.

  Молча вошел в дом Марко Данилыч, молча шла за ним и Дарья Сергевна. Положив уставной семипоклонный начал перед родительскими иконами, оглянул он пустые комнаты и сказал вполголоса Дарье Сергевне:

  - А я было думал, что Дуня воротилась. Пора бы, кажется. Двенадцату неделю гостит. Самому, видно, придется ехать за ней.

  - Пора бы уж, давно бы пора ей воротиться, с глубоким вздохом промолвила Дарья Сергевна. - Уж не приключилось ли чего с ней? Оборони господи, грехом не захворала ли?

  - Нет, этого нет, слава богу, - ответил Марко Данилыч. - Недели две тому получил я от нее письмецо невеликое. Пишет таково весело, извещает, что жива и здорова и что Марья Ивановна зачала в дорогу сряжаться... А вот что на ум не пришло, - продолжал Марко Данилыч и кликнул в окно: - Фадеев!

  - Что будет угодно вашей милости? - отвечал приказчик.

  - Свежую тройку запрячь в тарантас. В Фатьянку поедешь.

  - В какую Фатьянку? - робко спросил Василий Фадеев у хозяина.

  - Дурова голова! - закричал зычным голосом Марко Данилыч. - Тебя же ведь я посылал туда, как с Низу воротился. Тебя посылал узнавать, не у тамошней ли барышни гостит Авдотья Марковна.

  - Возле Миршени-то? - догадался Василий Фадеев.

  - Ну да... возле Миршени. Новый поселок у ручья в долине, - сказал Марко Данилыч- Тут она Фатьянка и есть. Туда поедешь. Тамошняя помещица Марья Ивановна, что на Троицу гостила у нас, надо думать, теперича в Фатьянке, а с ней должна приехать и Авдотья Марковна. Так ты повидай Авдотью-то Марковну да скажи ей от меня: тятенька, мол, седни только от Макарья приехали; ехали, мол, на лошадях, потому-де маленько приустали, письма не пишут, а велели на словах вашей чести доложить, чтобы, дескать, на сих же самых лошадях безотменно домой жаловали... Понял?

  - Как не понять?.. - сказал Василий Фадеев. - Попаду ли только я на барской-от двор. В тот раз не пустили, насилу ответа добился.

  - Опасятся, - промолвил Марко Данилыч. - Люди новые, переселенцы, а место глуховато. Ежели Марья Ивановна в Фатьянке, тебя тотчас пустят. Да нечего балы-то точить-сряжайся... Эй вы!.. Черти!.. Что тарантас-от не закладаете? Ждать мне, что ли, вас, анафемские разбойники?.. Смотри у меня!.. Шевелись, пошевеливайся!.. Нешто забыли расправу!.. Ироды!..

  И, еще крепче выругавшись, тихими стопами отошел домовладыка от косящата окна.

  Тут подошла к нему Дарья Сергевна и такую речь повела:

  - Послушайте глупого моего слова, Марко Данилыч. Как же это будет у нас? Как наша голубушка одна с Васильем поедет? Да еще даль такую, да еще ночью. Хорошо ли это, сами извольте рассудить. А по-моему, нехорошо, даже больно нехорошо. Как молоденькой девице ночью с мужчиной одной ехать! Долго ль до греха?

  - Смеет он! - хватаясь за ручку кресла, не своим голосом вскрикнул Марко Данилыч. Потемнело суровое лицо, затряслися злобой губы, а из грозных очей ровно каленые уголья посыпались. Сам задрожал, голова ходенем пошла.

  - Не о том я вам, Марко Данилыч, докладываю, спустя глаза и побледнев пуще прежнего, трепетным голосом промолвила Дарья Сергевна. - О том хочу сказать вам как отцу, как родителю, что после этого как раз, пожалуй, сплетки да худые россказни пойдут по соседству. Чужи языки на цепь ведь не прикуешь. Окриком да грозой ничего тут не поделаете, пуще еще, пожалуй, смотники зачнут языки чесать. Девушкино дело обидливое, а сами вы знаете, сколь здесь недобрых людей. Превознес вас господь перед другими, а превознесенному всегда от людей бывает зависть и злоба!

  Больше прежнего нахмурился Марко Данилыч, но ни словом, ни видом не возразил Дарье Сергевне. Мало подумав, сказал:

  - Василий знает дорогу, его на козлы, а Степановну либо Матрену в тарантас. Вместе с Дунюшкой и приедут. Не будет тогда глупых речей, не из чего будет анафемам поганые языки свои разнуздывать.

  - Нет, уж как хотите, Марко Данилыч, гневайтесь вы на меня, не гневайтесь, а того, что вы вздумали, сделать никак невозможно, - горячо вступилась Дарья Сергевна. - Как можно Дунюшке с глухой тетерей Степановной ехать? А Матрена не заграда. Про нее про самое и правды и неправды много плетут. Ехать с ней нашей голубушке, пожалуй, еще хуже, чем с одним Васильем. Нет, уж как вы хотите, а я сама съезжу. Тотчас сберусь, не успеют коней запрячь, как буду готова.

  Подумал Марко Данилыч и молвил: - Пожалуй, так-то лучше будет. Только уж богом вас прошу, Дарья Сергевна, не мешкайте - пожалуйста, как можно скорей ворочайтесь. Не терпится, скорей хочется наглядеться на мою ненаглядную. Приедете в Фатьянку, тем же часом и обратно выезжайте. Ежель у Дунюшки пожитки какие не собраны, без нее сберут, а я завтра за ними подводу вышлю. Лишнего бы не хлопотала. скажите ей от меня... А ежель в Фатьянке нет еще их, тоже не медлите ни часу, скорей домой оборачивайте... Ежели не приехали, тогда завтра же придется самому за Дунюшкой ехать.

  Лошадей заложили, и Дарья Сергевна с Васильем Фадеевым поехала в Фатьянку. Напившись чаю, Марко Данилыч пошел хозяйство осматривать: обошел прядильни и лесопильни, погреба и сараи, сад и огороды.

  В конюшню зашел - лошадок навестил, на скотном дворе поглядел на коровушек, в овчарню завернул, в свиной хлев, в птичник, даже слазил на голубятню и любимых турманов (Турман - голубь, который кувыркается в воздухе. Одни турмана перекидываются через голову, другие - ничком через хвост, третьи - боком через крыло.) маленько погонял. А на душе как-то все неспокойно - смотрит на хозяйство, глядит в таз с водой (Голубятники на лет голубей смотрят не прямо (так как света глаз не выносит), а в медный таз со свежей водой. В ней, как в зеркале, отражается голубиный полет.), любуясь, как турмана кувыркаются в поднебесье, а ровно ничего не видит. Не о том дума. Никогда еще в голову ему не прихаживало, чтобы злые люди чистую, непорочную Дунюшку осмелились сплетнями позорить. Дарья Сергевна разговорами своими возбудила в нем незнаемое до тех пор чувство. "Всё могут, всё, анафемы, могут, - думает он. - Всякую пакость сделать смогут... А главное, никого не доищешься - некому головы будет свернуть... Ну да попробуй они, окаянные!.. Первому встречному такую встряску задам, что во веки веков не забудет... Ох, не роди вас на свет мать сыра земля!.."

  Под конец дня Дарья Сергевна доехала до Миршени, и, не останавливаясь там, своротила в Фатьянку. Не совсем еще наступила ночь, когда Фадеев остановил коней у ворот усадьбы Марьи Ивановны. Полный месяц, то и дело выходя из туч, разливал серебристый свет по долине, сверкал в струйках Святого ключа и озарял новые, еще белые постройки. Людей заметно не было, в избах огня не видно, все будто вымерло. Ворота в помещичью усадьбу были заперты изнутри, и, сколько ни стучался в них Василий Фадеев, отклика не было, одни собаки, заливаясь в пять либо шесть голосов, лаяли, рычали и визжали на дворе, просовывая злобные, оскаленные морды в низкую подворотню. Наконец, послышался сдержанный людской говор. Василий Фадеев громче прежнего стал стучать и кричать.

  То бранился он на чем свет стоит, то умильно просил отпереть ворота либо подойти поближе и дать ответ какой-нибудь. Но нет ответа. А меж тем ночь наступает и тучки начинают сплошь заволакивать западный вскрай небосклона. Потянуло свежим ветром, месяц прячется за облака, а на западе то и дело вспыхивает. То не зарница, что хлеб зарит, а то грозовая туча надвигается. Пошел вдоль по поселку Фадеев: у одного дома постучится, у другого в источный голос покричит - везде ровно мертвые.

  - Что ж нам делать теперь, Дарья Сергевна? - отчаянным голосом спросил Василий Фадеев. - Гроза!.. Не ночевать же под дождем... Пожалуй, волки еще набегут... По здешним местам этого ворога много.

  - Делать нечего, Васильюшка, поедем на село, сказала Дарья Сергевна. - Должно быть, они еще не приезжали. На селе узнаем. Да вряд ли приехать Марье Ивановне: во всем ее дому темнехонько, а время еще не позднее - всего только семь часов, восьмой.

  Поехали в Миршень. Крупные капли дождя дробно стучали по крыше тарантаса, когда подъезжали к селу.

  Блеснула и ослепила путников яркая молния, грянули трескучие раскаты грома.

  Стоит на краю села большая, но ветхая, убогая изба. Только взглянуть на нее, так заметно, что приютились в ней голь да нищета. А было время, и не очень чтобы давнее, когда эта изба лучшим и богатейшим домом по всей Миршени была. Кой-где виднелась еще прежняя домовитость - полусгнившая изба строена высоко и широко, а поросшая серо-зеленым мохом крыша была крыта в два теса. Ставни в старые годы были выкрашены, а теперь краска облезла, ворота набок покосились, в красных окнах вместо стекол промасленная бумага да грязные тряпки. Видно, что какая-то невзгода разразилась над хорошим, исправным домом и превратила его исподволь в развалину. Так было и на самом деле.

  Во время оно жил в том доме богатый, домовитый крестьянин Степан Мутовкин. Мельницу имел, торговым делом занимался, говядиной по базарам промышлял, барыши бирал хорошие и жил с семьей припеваючи. Да не в меру был горяч - и ушел туда, где ловят соболей, а следом за ним и двое взрослых сыновей за ним туда же пошло.

  Осталась ни вдова, ни мужня жена Аграфена Ивановна Мутовкина с шестерыми детьми, мал мала меньше... Поднимала их мать одного за другим на ноги, но как только подрастет работничек, смерть тотчас придет к нему. Осталась Аграфена с двумя дочерьми, и пошло бабье хозяйство врознь да мимо.

  В окнах Аграфенина дома свет еще виден был. Постучался кнутовищем под оконьем Фадеев. Отворилось оконце, выглянула пожилая женщина. Добрым ласковым голосом спросила она:

  - Чего вам надо, добрые люди?

  - В дороге, тетушка, запоздали, - отозвался Василий Фадеев.

  А вот дождик припустил, гроза поднимается. Пусти на ночлег, родимая.

  - Да вы сами-то кто будете?- спросила Аграфена.

  - Проезжает по своему делу купчиха Дарья Сергевна.

  Слыхали, может, про Смолокуровых, про Марка Данилыча - из его семьи, - отвечал Василий Фадеев.

  - Куда мне с вами, батюшка! - повысив голос, сказала Аграфена Ивановна. - Мне ль, убогой, таких гостей принимать?.. И подумать нельзя! И не приборно-то у меня и голодно. Поезжайте дальше по селу, родимые, - много там хороших домов и богатых, в каждый вас с великим удовольствием пустят, а не то на площади, супротив церкви, постоялый двор. Туда въезжайте - хороший постоялый двор, чистый, просторный, и там во всем будет вам уваженье. А с меня, сироты, чего взять? С корочки на корочку, любезный, перебиваемся.

  - Нет, уж пожалуйста, матушка, позвольте нам у вас грозу обождать. Сделайте такое одолжение, - выходя из тарантаса, сказала Дарья Сергевна. - Женщина, видится, вы добрая, очень бы хотелось мне у вас пристать. Не в пример было бы мне спокойнее, чем на постоялом дворе.

  - Да как же это будет, сударыня?.. Мне ведь и попотчевать вашу милость нечем, и изба-то у нас не приборна, - возразила Аграфена Ивановна. - Наше дело убогое, сиротское. Сама одна с двумя дочками девицами. Какое тут хозяйство.

  - Никакого, матушка, угощенья мне не надобно, и убранства не надобно. Пустите только, бога ради, укройте от непогоды.

  Подумала Аграфена Ивановна и на просьбы Дарьи Сергевны, мокнувшей под расходившимся дождем, сказала:

  - Ин нечего делать... Подь, Аннушка, отопри калитку да посвети гостье по крыльцу пройти, чтоб, грехом, не зашиблась как-нибудь.

  Молодая девушка, редкой красоты, с зажженной лучиной в руке, встретила Дарью Сергевну и проводила ее в избу. То была первая миршенская красавица, сердечная зазноба удалого молодца, отецкого сына Алеши Мокеева, старшая дочка убогой вдовы Аграфены Мутовкиной.

  "Экая красавица. Словно Дунюшка голубушка", - подумала Дарья Сергевна. Больше такой похвалы она придумать не могла.

  Василий Фадеев растворил меж тем ворота и поставил тарантас с лошадьми на крытом дворе. Овес взят был из дома, задал он его по гарнцу каждой лошадке и завалился спать в тарантасе.

  - Добро пожаловать, милости просим, сударыня, - встречая в сенях Дарью Сергевну, радушно привечала ее Аграфена Ивановна. -Только уж вы не обессудьте на наших недостатках. Было, матушка, время, и нас из хороших людей не выкидывали, и мы живали в достатке, и у нас дом полная чаша был, да вот господь горем посетил. Согрешили перед ним мы, окаянные. В разор теперь пришли... Божья воля да царский указ - супротив них не пойдешь!.. Сиротствуем, слезами обливаемся, а роптать не ропщем - хранил бог от такого греха. Ему, батюшке, свету, известно, что с коим человеком надо поделать... Святая воля!.. Скорбеть скорбим, а ропотом дал господь, - не согрешали.

  И поникла головой и тяжелым вздохом облегчила грудь.

  - Садитесь, матушка, - обметая передником лавку в красном углу под иконами, сказала Аграфена Ивановна.

  - Садитесь, сударыня, гостья будете. Аннушка, возьми-ка там в чулане яичек да состряпай яиченку.

  - Зачем это? Полноте, пожалуйста! Совсем этого не нужно, - сказала Дарья Сергевна.

  - Как же можно, сударыня? Без того нельзя. Мы ведь тоже люди крещеные, свят закон памятуем: "Сущего в пути напой, накорми, без хлеба, без соли из дома своего не отпусти", - сказала Аграфена.

  - Нет, пожалуйста, не хлопочите, матушка. Напрасно утруждаете себя, - возразила Дарья Сергевна. - Лучше вот что: скажите моему кучеру, поискал бы у кого-нибудь на селе самоварчика. Чай, сахар у меня есть, и вы бы со мной искушали.

  - Ох, самоварчик, самоварчик! - скорбно вздохнув, проговорила Аграфена Ивановна, и слезы навернулись на глазах ее. - Два у нас было самовара; раза по три да по четыре на дню-то чаи распивали. Бывало, кто из сторонних как переступит порог в избе, сейчас самовар, на стол... Дарёнушка! - кликнула в сени Аграфена Ивановна, и на зов ее вошла молодая девушка, такая же высокая, стройная, как и Аннушка, такая ж, как и сестра ее была бы она и красивая, да оспа лицо ей попортила. - Сбегай, родная, к Родивону Захарычу, покучься у него самоварчика. Гостей, мол, господь кнам прислал - чайку испить гостям желательно.

  Не говоря ни слова, схватила Даренушка с печи заплатанный шушун и, накрывшись им с головы, пошла по материнскому приказу. Как ни уговаривала ее Дарья Сергевна не ходить в такую непогодь, она-таки пошла.

  - Вон какая грязь, а дождик так и хлещет! - говорила Дарья Сергевна.