Мельников-Печерский Павел Иванович - На горах. Книга 2-я

а Петровна,

  - молвил ей на ответ удельный голова, отирая бороду.

  - А ты, дружище Михайло Васильич, хозяйке-то не супротивничай, ешь, доедай, крохи не покидай, - сказал Патап Максимыч.

  - Нельзя, любезный друг, видит бог, невмоготу. Всего у тебя не переешь, не перепьешь, - тяжело отдуваясь, промолвил голова.

  - А тебе бы, Михайло Васильич, да и всем вам, дорогим гостям, распоясаться, кушаки-то по колочкам бы развесить, - сказал Патап Максимыч. - Зятек! Василий Борисыч! Сымай кушаки с гостей, вешай по колочкам. Ну, архиерейский посол, живей поворачивайся.

  Сняли гости кушаки, и всем облегчало. Сызнова пошло угощенье. И гости веселы, и хозяин радошен. А уху какую сварила Дарья Никитишна, буженину какую состряпала, гусей да индюшек, как зажарила - за какой хочешь стол подавай. Каждый кусок сам в рот просится.

  На славу вышел крестильный пир: и подносят частенько, и беседа ведется умненько.

  Манефа к слову пришлась, и повелась беседа про обители.

  - Как слышно?.. Что скитские дела? - спросил Сергей Андреич Колышкин у Патапа Максимыча.

  - Ничего пока неизвестно, - отвечал Патап Максимыч. - Думать надо, по-старому все останется. Видно, только попугали матерей, чтобы жили посмирней. А то уж паче меры возлюбили они пространное житие. Вот хоть бы сестрица моя родимая - знать никого не хотела, в ус никому не дула, вот за это их маленько и шугнули. Еще не так бы надо. Что живут? Только небо коптят.

  - А ведь я до сих пор хорошенько не знаю, что сделал генерал, что из Питера в скиты наезжал, - сказал Сергей Андреич.

  - Только страху задал, а больше ничего, - ответил Патап Максимыч. - Пачпорты спрашивал, часовни описывал, иконы, что там поставлены, строенья обительские - а больше ничего.

  - Матери-то ублаготворили, видно?.. - спросил Сергей Андреич.

  - Ни-ни! - ответил Патап Максимыч. - Подъезжали было, первая сестрица моя любезная, да он такого им пару задал, что у них чуть не отнялись языки. Нет, пришло, видно, время, что скитам больше не откупаться. Это ведь не исправник, не правитель губернаторской канцелярии. Дело шло начистоту.

  - А после его отъезда так-таки ничего и не вышло? - опять спросил Колышкин.

  - Ровнехонько ничего, опричь того, что воспретили шатуньям со сборными книжками шляться, - сказал Патап Максимыч. - Да этих чернохвостниц одной бумагой не уймешь: в острог бы котору-нибудь, так не в пример бы лучше было.

  - Ну, уж и в острог! - вступился удельный голова.

  - А для чего ж не в острог? - возразил Патап Максимыч. - Ведь они дармоедницы, мирские обиралы, ханжи, да к тому ж сплетницы и смотницы. За такие художества ихнюю сестру не грех и в остроге поморить.

  - Они богу молятся за мир христианский, - заметила жена удельного головы. - Нам-то самим как молиться?.. Дело непривычное, неумелое. У нас и дела, и заботы, и всё, а пуще всего не суметь нам бога за грехи умолить, а матушки, Христос их спаси, на том уж стоят - молятся как следует и тем творят дело нашего спасения.

  - Молятся! Как же!.. Держи карман!.. Знаю я их вдосталь! - сказал на то Патап Максимыч, - Одна только слава, что молятся. У них бог - чрево... Вот что...

  Давно бы пора в порядок их привести. Что молчишь, зятек?.. - с лукавой улыбкой обратился Патап Максимыч к Василью Борисычу. - Изрони словечко - ихнее дело тебе за обычай. Молви гостям, правду аль нет говорю.

  - Трудно на это что-нибудь сказать, - робко, уклончиво, сквозь зубы проговорил бывший архиерейский посол. - С какой стороны посмотреть.

  - Гляди и толкуй прямо, - немного возвыся голос и слегка нахмурясь, сказал Патап Максимыч. - Чего вертеться-то? Прямо сказывай, без отлыниванья, без обиняков...

  - Оно, конечно, ихней сестры много шатается, переминаясь, заговорил было Василий Борисыч. - Однако ж, ежели взять...

  - Чего тут еще "однако да однако"? - вспылил Патап Максимыч. - Тебя до сих пор хорошенько еще не проветрило. Все еще Рогожским да скитами тебе отрыгается. Никуда, брат, не годен ты - разве что в игуменьи тебя поставить... Хочешь на теткино место, на Манефино?

  - Ох, искушение! - вполголоса, опуская глаза в тарелку, молвил Василий Борисыч.

  - А право, знатная бы вышла из тебя игуменья, смеясь, продолжал Патап Максимыч. - Стал бы ты в обители-то как сыр в масле кататься! Там бы тебе раз по десяти на году-то пришлось крестины справлять. Право...

  И раскатился Патап Максимыч громким хохотом на всю горницу.

  И все мужчины хохотали, а женщины, потупивши глаза, молчали. Василий Борисыч с сокрушенным сердцем и полными кручины глазами одно твердил:

  - Ох, искушение!

  - Ей-богу, - продолжал свои глумленья развеселившийся Патап Максимыч. - А вот мы, отобедавши, в игуменьи тебя поставим. У канонницы иночество напрокат возьмем и как следует обрядим тебя... Бородишку-то платком завяжи, невеличка выросла, упрятать можно...

  Пожалел Колышкин Василья Борисыча, перервал речи Патапа Максимыча, спросил у него, как скитницы, что перевезли строенья из скитов в город, распорядятся теперь, ежели нечего им бояться выгонки.

  - Каждая по-своему распорядилась, - отвечал Патап Максимыч. - Сестрица моя любезная три дома в городу-то построила, ни одного не трогает, ни ломать, ни продавать не хочет. Ловкая старица. Много такого знает, чего никто не знает. Из Питера да из Москвы в месяц раза по два к ней письма приходят. Есть у нее что-нибудь на уме, коли не продает строенья. А покупатели есть, выгодные цены дают, а она и слышать не хочет. Что-нибудь смекает. Она ведь лишнего шага не ступит, лишнего слова не скажет. Хитрая!

  - А другие как? - спросил Сергей Андреич.

  - Одни продали, другие назад в скиты перевезли, иные внаймы отдали, - отвечал Патап Максимыч. Оленевская мать Минодора под кабак кельи-то отдала, выгодным нашла. И теперь игуменьи с первой до последней ругательски ругают Манефу, что смутила их, запугала петербургским генералом и уговорила загодя перевозить из скитов строенья. "Разорила, расстроила нас Манефа комаровская", - в один голос кричат они. Ну, вот тебе и весь сказ. А теперь расскажи-ка ты мне, Сергей Андреич, не слыхал ли чего про Алешку Лохматого? Давно ничего про него я не слыхивал.

  - В Самару на житье переехал, - ответил Сергей Андреич. - Дела ведет на широкую руку - теперь у него четыре либо пять пароходов, да, опричь того, салотопенный завод. Баранов в степи закупает, режет их в Самаре и сало вытапливает. По первой гильдии торгует, того и жди, что в городские головы попадет.

  - Вот как! - промолвил Чапурин. - А про Марью Гавриловну что слышно?..

  - Что Марья Гавриловна? Житьишко ее самое последнее, - сказал Колышкин. - За душой медной полушки не осталось. Все муженек забрал... Ситцевое платьишко сшить понадобится, так месяца полтора у него клянчит о каких-нибудь трех рублишках... Мало того, в горничные попала к мужниной полюбовнице.

  - Мамошкой, значит, обзавелся, - заметил удельный голова.

  - Много у него их. И сам, пожалуй, не перечтет, сколько их у него перебывало, - с легкой усмешкой сказал Колышкин. - А набольшая одна... И красавица же!.. Мало таких на свете видано.

  - Откуда ж он добыл такую кралю? - спросил Иван Григорьич.

  - В приданство Марья Гавриловна принесла, - отвечал Сергей Андреич. - Молоденькая девчонка, Татьяной Михайловной звать.

  - Не та ли уж, что у Марьи Гавриловны в Комарове жила? - спросила Аграфена Петровна.

  - Она самая, - молвил Колышкин.

  - Как же это? - вскликнула Аграфена Петровна. Да ведь она души не чаяла в Марье Гавриловне. В огонь и в воду была готова идти за нее. Еще махонькой взяла ее Марья Гавриловна на свое попеченье, вырастила, воспитала, любила, как дочь родную! Говорила, что по смерти половину именья откажет ей. И вдруг такое дело!.. Господи! Господи!.. Что ж это такое?.. Да как решилась она?

  - Зачались дела еще, кажется, с той поры, как только замуж вышла Марья Гавриловна, - сказал Сергей Андреич. - Сначала Татьяна от Алексеевых приставаний из дому хотела уйти, утопиться либо удавиться, а Марье Гавриловне не сказывала, что тому за причина.

  А тот не отстает и денег не жалеет. Крепилась, крепилась Татьяна Михайловна, наконец покорилась. Как у них это сделалось, знают одни они. А между тем Лохматов до последней нитки все перевел на свое имя и, как только перевел, так во всей красе и развернулся. Марье Гавриловне ни копейки, а Татьяне шелковые платья да бархатные салопы на собольем меху. А Марья Гавриловна хоть бы словечко на то промолвила, хоть бы слезинкой на мужа пожаловалась...

  - Как же это? Как же это так? Как могла Таня решиться на такое дело? - дрожащим от волненья голосом заговорила Аграфена Петровна. - Ну, не смогла устоять, не угасила постом да молитвой демонских стреляний, так как же можно было ей так обидеть благодетельницу свою, столько горя принести ей?..

  - А вино-то на что? - перервал ее речи Колышкин. - Сперва шампанское да венгерское, потом сладенькие ликерцы, а потом дело дошло и до коньяка... Теперь не дошло ли уж и до хлебной слезы, что под тын человека кладет... Совсем скружилась девка, и стыд и совесть утопила в вине, а перед Марьей Гавриловной, в угоду любовнику, стала дерзка, заносчива, обидлива. Терпит Марья Гавриловна, пьет чашу горькую!

  - Так-таки и прислуживает Таньке? Так-таки и живет Марья Гавриловна в своем дому, как работница? - волнуясь, спрашивала Аграфена Петровна у Сергея Андреича.

  - Совсем как есть, - ответил Колышкин. - И одевает ее, и самовар приносит, и кофей варит, и постель стелет мужу с Татьяной. Совсем как есть работница. Еще удивительно, как бедная Марья Гавриловна из ума не выступила. Богу, слышь, только молится, а говорить - ни с кем ни слова не молвит.

  - Бедная, бедная! - промолвила Аграфена Петровна.

  - А я так полагаю, что глупая она бабенка и больше ничего, - вставил слово свое удельный голова. Подвернулся вдове казистый молодец, крепкий, здоровенный, а она сдуру-то и растаяла и капитал и все, что было у нее, отдала ему... Сечь бы ее за это - не дури... Вот теперь и казнись - поделом вору и мука, сама себя раба бьет, коль нечисто жнет.

  - Грех ее осуждать, Михайло Васильич, - вступилась Аграфена Петровна. - Нешто знала она, что будет впереди? Ежели б знала, не так бы делом повела... Из любви все делала, и потому не взыщутся ее грехи. В писании-то что сказано?.. Сказано, что любовь много грехов покрывает. Даст богу ответ один Алексей.

  - Так-то оно так, - отвечал голова, - а по-человечески судя, этак поступать бы ей не следовало. Что она теперь?.. Была богачка - стала нищая, была женщина почтенная, всеми уважена, а теперь хуже последней судомойки!.. Плоть-то уж больно распалила она тогда - вот что... Оттого и попала в кабалу негодному человеку. И хоть бы что-нибудь хорошего в нем было! Так ведь нет ничего. Вон теперь он сворованными у жены сотнями тысяч ворочает, а отцу с матерью поесть нечего. Не раз Христом богом старик Трифон просил сына о помощи.

  Ответа даже не выслал. А семья в разор разорилась, девки загуляли, сколько раз ворота дегтем у них мазали (Повсеместный почти деревенский обычай - мазать дегтем ворота того дома, где живет зазорного поведения девушка. Это у крестьян считается величайшим оскорблением для всей семьи, а для девушки особенно. Ту, у которой мазаны ворота, замуж никто не возьмет. ).

  Саввушка у Трифона меньшой сын - добрый паренек, смышленый, по всему хороший, и тот, по недостаткам родителей, мертвую запил, а теперь, слышь, в солдаты нанимается. А непутный Алексей швыряет тысячами, и горя ему нет, что родная семья вконец разорилась и из честного родительского дома вышел Содом и Гоморр... Не потерпит ему бог. Нельзя тому быть, чтоб не покарал он его в сем веке и в будущем.

  Ни слова не сказал Патап Максимыч, слушая речи Михайла Васильича. Безмолвно сидел он, облокотясь на стол и склонив на руку седую голову. То Настю покойницу вспоминал, то глумленье Алешки над ним самим, когда был он у него по делу о векселях. Хватил бы горячим словом негодяя, да язык не ворочается: спесь претит при всех вымолвить, как принял его Алешка после своей женитьбы, а про Настю даже намекнуть оборони господи и помилуй!

  Вдруг перед честной беседой явилась знаменитая повариха, а теперь и бабушка повитуха Дарья Никитишна. В полушелковом темно-красном сарафане, в гарнитуровом холоднике, в коричневом платке с затканными серебряными цветочками на голове, павой выплыла она в горницу с уемистым горшком пшенной каши. С низким поклоном поставила она его перед Васильем Борисычем и такие речи примолвила ему по-старинному, по- уставному:

  - Что туман на поле, так сынку твоему помоленному, покрещенному счастье-талан на весь век его! Дай тебе бог сынка воспоить, воскормить, на коня посадить! Кушай за здоровье сынка, свет родитель-батюшка, опростай горшочек до последней крошечки - жить бы сынку твоему на белом свете подольше, смолоду отца с матерью радовать, на покон жизни поить-кормить, а помрете когда - поминки творить!

  Взял ложку Василий Борисыч. А каша-то крутым- накруто насолена, перцу да горчицы в нее понакладено. Съел ложку родитель, закашлялся, а бабушка Никитишна не отстает от него:

  - Изволь, государь-батюшка, скушать все до капельки, не моги, свет-родитель, оставлять в горшке ни малого зернышка. Кушай, докушивай, а ежель не докушаешь, так бабка повитуха с руками да с ногтями. Не доешь, - глаза выдеру. Не захочешь докушать, моего приказа послушать - рукам волю дам. Старый отецкий устав не смей нарушать - исстари так дедами-прадедами уложено и навеки ими установлено. Кушай же, свет- родитель, докушивай, чтобы дно было наголо, а в горшке не осталось крошек и мышонку поскресть.

  Хоть бежать, так в ту же пору Василь Борисычу. Да бежать-то некуда - горница людей полна, и все над ним весело смеются. С одной стороны держит его Никитишна, а с другей - сам Патап Максимыч стоит, ухвативши за плечо зятя любезного.

  - Умел выкрасть жену, умел и сынка родить, доедай же теперь бабину кашу, всю доедай без остатка, - с хохотом говорил Патап Максимыч.

  Кашляет Василий Борисыч, что ни ложка, то поперхнется. Давится, охает и шепчет любимое свое: "Ох, искушение!"

  А гости хохочут, сами приговаривают:

  - Ешь кашу, свет-родитель, кушай, докушивай! Жуй да глотай бабину кашу на рост, на вырост, на долгую жизнь сынка! Все доедай до капельки, не то сынок рябой вырастет.

  Три пота слило с Василья Борисыча, покамест не справился он с крестильной кашей. Ни жив ни мертв сидит за столом, охает громче и громче, хоть в слезы да в рыданья, так в ту же бы пору. Но бог его не оставил, помог ему совладать с горшком.

  - Теперь, свет-родитель, ложку изволь выкупать, - сказала Никитишна, ставя перед Васильем Борисычем подносик.

  Выкупил ложку Василий Борисыч, положивши бабушке пятишницу.

  Пошла Никитишна вкруг стола, обносила гостей кашею, только не пшенною, а пшена сорочинского, не с перцем, не с солью, а с сахаром, с вареньем, со сливками. И гости бабку-повитуху обдаривали, на поднос ей клали сколько кто произволил. А Патап Максимыч на поднос положил пакетец; что в нем было, никто не знал, а когда после обеда Никитишна вскрыла его, нашла пятьсот рублей. А на пакетце рукой Патапа Максимыча написано было: "Бабке на масло".

  Съели кашу и, не выходя из-за стола, за попойку принялись. Женщины пошли в задние горницы, а мужчины расселись вокруг самовара пунши распивать. Пили за все и про все, чтобы умником рос Захарушка, чтобы дал ему здоровья господь, продлил бы ему веку на сто годов, чтоб во всю жизнь было у него столько добра в дому, сколько в Москве на торгу, был бы на ногу легок да ходок, чтобы всякая работа спорилась у него в руках.

  - А тебе, Василий Борисыч, - обратился к свету-родителю удельный голова, - пошли господь столько сынков, сколько в поле пеньков, да столько дочек, сколько на болоте кочек, и всем вам дай господи, чтоб добро у вас вот этак лилось.

  И выплеснул стакан пунша на пол.

  - Зачем же столько? - в смущенье и замешательстве тихо и робко промолвил Василий Борисыч. - Этак-то уж не очень ли много будет?

  - А за каждого ребенка тебе по сту палок, - прибавил к пожеланьям головы маленько подгулявший Патап Максимыч.

  - За что ж это? - стал было говорить в защиту Василья Борисыча Михайло Васильич.

  - Дураков не плоди. И без того от них на свете проходу нет, - сказал Патап Максимыч. - Ведь сын по отцу - значит, дураков сын и сам дурак будет... А наш певун разве не дурак?.. К какому делу он пригоден? Петь, да в моленной читать, да еще за девками гоняться, только и есть у него; на другое ни на что не годится. Прасковья - то у меня плоха, дрыхнуть бы ей только, да и она, хоть и сонная дура, а раза четыре драла мужу глаза за девок-то. По-моему, выстегать бы его хорошенько, чтоб ума прибыло. Да уж когда-нибудь дождется он у меня.

  Все захохотали, а Василий Борисыч только вздыхает да под нос шепчет себе:

  - Ох, искушение!

  - Нет, посудите в самом деле, гости дорогие, - продолжал Патап Максимыч, поставив локти на стол и положив бороду на ладони. - Думал я спервоначалу, что парень он толковый. Помните, как он при вашей бытности, на сорочинах покойницы Насти, расписывал про народные нужды и промыслы по разным местам?.. Любо-дорого было послушать. Помнишь, Михайло Васильич, при тебе тогда я его уговаривал заняться делом - на Горах промысла заводить. Денег давал и во всем полную доверенность, бросил бы только чернохвостниц да наплевал бы на своих посконных архиереев. И согласился было он, шесть недель только сроку просил. Так нет, келейницы-то, видно, уж больно тянули его к себе. А как женился и пришлось ему пошабашить и со скитами, и с Рогожским, и с шатущими архиереями, подумал я тогда:

  "Слава тебе, господи, выплывает человек на вольную воду, дурости покидает, за разум берется". Не тут-то было. Языком мы с ним города берем, а подойдет дело, сейчас и отлынивать. На поверку вышло, что мой Василий Борисыч ни на что не годен - только и знает что с девками петь да по лесочкам меж кусточков с ними валандаться. Кажись бы, маленький, да приземистый, и слабенек, и жиденек, что ивовый прут, поглядеть, кажись, не на что, а по женской части ух какой ходок. Ни одной проходу не даст. На что работница Матрена и ряба и неуклюжа, вот что кушанья-то носила сюда, больше на черта, чем на девку похожа, и ту в покое не оставил. Теперь запал ему в скиты ход, а то бы у него по честным обителям и в самом деле было сынков, что пеньков, а дочек, что кочек. Правду аль нет говорю я тебе, зять ты мой любезный Василий Борисыч?

  И, лукаво прищурив глаза, насмешливо поглядел Патап Максимыч на Василья Борисыча, а под тем стул, ровно железный да каленый. Так бы и вскочил, так бы и побежал из горницы вон, да как убежишь? И стал он безответен.

  Тесть из зятя только веревок не вил, был у него Василий Борисыч во всей власти и на всей его воле. И никоим образом нельзя было Василью Борисычу себя высвободить. Уйти из тестева дома все одно что руки на себя наложить. После венчанья у попа Сушилы из прежних друзей-приятелей никто к дому близко его не подпустит, и всяк будет радехонек какую-нибудь пакость ему сделать. Нечего делать, покоряйся судьбе, терпи попреки от тестя, безответно принимай издевки и насмешки, а сам не смей и рта разинуть. Давно клянет себя Василий Борисыч за сладкую ночку в лесочке улангерском, и ругательски ругает Петра Степаныча с Фленушкой, что ради потехи окрутили его чуть не насильно с Прасковьей Патаповной.

  

  * * *

  

  Колокольчик послышался.

  - Кого леший несет? - с гневом, с досадой неистово вскрикнул Чапурин. - Не исправник ли почуял, что мы пуншиком забавляемся, аль не к тебе ль из удельной конторы, Михайло Васильич?

  - Некому меня разыскивать, - ответил голова. К тебе, должно быть, какой-нибудь запоздалый гость.

  - Некому ко мне быть, да еще с колокольцами, молвил Патап Максимыч. - Гости мои все налицо. Должно быть, кто-нибудь незваный-непрошеный. Испортит нашу беседу, окаянный.

  Тележка, запряженная почтовыми лошадьми, остановилась у ворот Патапа Максимыча. Бросились к окнам - нет, не исправник приехал, не из удельной конторы, а какой-то незнакомый человек в синей сибирке сборами назад и в суконном картузе. Не то городской мещанин, не то купец небойкого полета.

  - А что, старичок почтенный, - спросил приехавший у сидевшего возле ворот Пантелея, - не здесь ли Аграфена Петровна из Вихорева?

  - Здесь, - отвечал Пантелей, - а тебе на что ее?

  - Письмецо есть, - сказал приезжий. - Из смолокуровского дома от Дарьи Сергевны. Наспех послан. Несчастье у нас случилось.

  - Какое? - вскрикнул из окна Патап Максимыч. С кем?

  - С самим. С хозяином, значит, с нашим, с Марком Данилычем, - отвечал посланный.

  - Помер? - спросил Патап Максимыч.

  - Помереть не помер, а близко того, - сказал посланный. - Рука, нога отнялись, рот перекосило, слова не может сказать.

  - Ступай в горницу, - сказал .Патап Максимыч, и посланный пошел на зов.

  Аграфена Петровна пришла из задней и стала читать письмо.

  - Ах, господи, господи! Вот беда-то!.. Бедная ты моя Дунюшка! - говорила она, читая.

  - Ты, любезный, ступай покамест в подклеть, - сказал посланному Патап Максимыч. - С дороги-то и выпить и закусить не лишнее. Ступай - там напоят и накормят тебя.

  Когда тот вышел, Аграфена Петровна передала письмо мужу, и тот прочел его вслух.

  Извещая о болезни Марка Данилыча, Дарья Сергевна писала о своей беспомощности и о том, что Дуня все еще не бывала из Рязанской губернии от Луповицких и когда воротится, не знает. Молила, просила Дарья Сергевна Аграфену Петровну съездить за ней в Луповицы, слегка намекнув об опасности для Дуни, у тех-де господ завелась какая-то тайная вера, та, что в народе слывет фармазонскою, и боязно ей, чтобы Дуню они туда не своротили. Ивана Григорьича просила Дарья Сергевна приехать к безгласному, недвижимому Марку Данилычу вступиться в его дела и научить ее, как чем надо распорядиться и как в доме порядок держать, чтобы Дуне не потерпеть убытков. "Все от большого да малого только и норовят теперь по сторонам добро тащить - каждому лакомо поживиться достатками Марка Данилыча. И приказчики, и рабочие, и городничий с городским головой, и стряпчий с секретарями, все, у кого нет совести, всячески стараются обобрать сироту". Ответ Дарья Сергевна просила прислать с тем же посланным, написала бы только Аграфена Петровна, приедут они или нет, и ежели согласны Дуне порадеть, так, сколь возможно, поспешали бы.

  Вслух прочел письмо Иван Григорьич. Все молча призадумались, нежданное известье озадачило всех. Каждый подумал: "Все под богом ходим, со всяким то же может случиться".

  Долгое было молчанье. Наконец, Патап Максимыч такую речь повел:

  - Дело такое, что надо спешить. Вера там какая-то тайная, городничий с секретарями - все это вздор да пустяки, женские выдумки. Главная причина тут - болезнь Марка Данилыча. Судя по тому, как отписывает Дарья Сергевна, кровяной удар ему приключился, попросту говоря - пострелом его пошибло. Он же такой плечистый да короткошея, с такими часто это бывает. Без языка, ни рукой, ни ногой шевельнуть не может - навряд подняться ему. Не молвив ни словечка, так и покончится. Страшен этот недуг - человек все видит, все слышит, все понимает, а не может слова сказать. Подумайте, каково ему, ежель видит он в доме беспорядок, понимает, что добро его врознь тащут, а сам ни языком, ни рукой двинуть не может. Хуже смерти, особенно такому горячему человеку, как Марко Данилыч. И ко всему этому дочери дома нет. А он-то всю свою жизнь только для нее работал и трудился... И тут на его глазах, может быть, станут грабить скопленное ей именье!.. Такой, муки, пожалуй, и на том свете не будет. Пожалеть надо его по человечеству. Беспременно поезжай к нему, Иван Григорьич, завтра же чем свет поезжай.

  - Нельзя мне, Патап Максимыч, никак невозможно, - отвечал Иван Григорьич. - Неотложные дела приспели. На той неделе поярок привезут ко мне, надо будет самому его принять, без своей-то бытности как раз обуют в лапти. А ведь это на целый на год. Сам рассуди.

  Замолчал Патап Максимыч. Гости судят да рядят, как бы помочь Смолокурову, а он никому ни словечка. Долго ль, коротко ли гости меж собой разговаривали, а Патап Максимыч сидел, нахмурившись, как осенний день, в стороне от других, у окошка, молчал он и, не слушая разговор, свою думу думал.

  "Жаль беднягу!.. Вживе, а не жилец. Растащут его добро. И будет все видеть, а сделать ничего не сможет, Вот мука-то!.. Дарья Сергевна что сделает? А такая беда ведь до всякого может дойти. И со мной может случиться и со всяким другим - все под богом, всем надо помереть, избави только господи от такой кончины... Страшно и подумать... Ни в живых, ни в мертвых... Конечно, доводись до меня - у меня есть и друзья и приятели. Хоть на зятя надежда и плоха, зато Иван Григорьич, Сергей Андреич, Михайло Васильич в обиду домашних не дадут, сохранят все как следует. А у него хоть бы одна душа. Приятелей, пожалуй, и много, да друга нет, а без друга человек все одно, что сирота. На пир, на бражку приятелей, что мух налетит, а при горе, при беде один друг придет... Надо помочь Марку Данилычу. Друзьями мы с ним никогда не бывали, а знакомство и хлеб-соль водили. Ивану Григорьичу отлучиться нельзя, так сам я поеду. Груню прихвачу, пущай за Авдотьей Марковной едет".

  А меж гостями разговоры про Марка Данилыча идут да идут. Всяк бы рад помочь, да кому недосужно, кому нездоровится, а кто мало знакомства имеет со Смолокуровым.

  - Груня, сряжайся, - сказал Патап Максимыч. Завтра утром со мной поедешь. Ребятишки с отцом останутся, я буду при болящем, а ты съездишь за Авдотьей Марковной. Так делу быть.

  - Тебе-то что? - молвил удельный голова. - Тебе-то из-за чего беспокоиться?

  - Из-за того, что он беспомощен! По-человеческому, Михаил Васильич, надо так, - подняв голову и выпрямясь всем станом, сказал Патап Максимыч. - А ежели мне господь такую же участь сготовил? Горько ведь будет, когда обросят меня и никто не придет ни с добрым словом, ни с добрым делом!..

  - В таком разе приказчика послал бы, а то ни с того ни с сего самому трястись, - сквозь зубы проговорил удельный голова.

  - А разве он на свою долю не потащит чего-нибудь? - сказал Патап Максимыч. - Все приказчики работаны на одну колодку - что мои, что твои, что Марка Данилыча, не упустят случая, не беспокойся.

  - Да у тебя и Анисья Захаровна в болезни и дочь в постели лежит. Как можно тебе дом покинуть? - продолжал Михайло Васильич.

  - Зять останется дома, - сказал Патап Максимыч. - На столько-то хватит у него умишка, чтоб больных сторожить. Опять же Марко Данилыч не за морями - отсюда всегда можно весточку дать. Да что переливать из пустого в порожнее? Дело решено, я так хочу, и больше говорить нечего. Сбирайся, Груня... А где повариха наша разлюбезная?..

  Эй, сударыня Дарья Никитишна, подавай-ка голубушка, холодненького... А вы, гости дорогие, чару выпивать, а друзей не забывать... Подь, Грунюшка, сряжайся - сборы твои бабьи - значит, не короткие, не то что у нашего брата - обулся, оделся, богу помолился, да и в кибитку.

  Ни слова не сказала Аграфена Петровна, даже с мужем словечком не перекинулась. Тятенькин приказ ей все одно, что царский указ. Молча пошла в задние горницы укладываться.

  Принесла Дарья Никитишна холодненького, разлила его по стаканчикам.

  - Дай бог нашему дитяти на ножки стати, дедушку величати, отца с матерью почитати, расти да умнеть, ума-разума доспеть. А вы, гости, пейте-попейте, бабушке кладите по копейке, было б ей на чем с крещеным младенчиком вас поздравлять, словом веселым да сладким пойлом утешать.

  Так проговорила Никитишна старорусскую крестинную поговорку, а проговорив, низко поклонилась на четыре стороны.

  А после того стала вино разносить. Сначала поднесла молчавшему Василью Борисычу, потом дедушке новорожденного, а затем гостям по их старшинству. И опять на поднос деньги ей клали, хоть и не столько, как за кашу. Опорожнили гости стаканчики, хозяину мало того.

  - Наливай, еще наливай, старый верный друг, неизменное ты копье мое, Дарья Никитишна, - говорил Патап Максимыч бабушке-поварихе. - Наливай, хозяйского добра не жалеючи, - седни загуляю, завтра в путь- дороженьку!.. Самоварчик бы теперь хорошо, да еще бы пуншика!.. Ступай, зятек, - не по твоему разуму беседа здесь идет, подь-ка лучше в подклеть да самовар раздуй - спасиба от тестя дождешься за то.

  - Ох, искушение! - тихонько молвил Василий Борисыч и, склонив головушку, пошел медленными стопами творить тестеву волю. С той поры как Патап Максимыч уверился, что от рогожского посла все одно что от козла - ни шерсти, ни молока, Василий Борисыч, кроме насмешек, ничего не слыхал от него. И пикнуть не смел перед властным тестем.

  На другой день после крестин не совсем еще обутрело, и осенний туман белой пеленой расстилался еще по полям, по лугам и болотам, как Патап Максимыч, напившись с гостями чаю и закусивши расставленными Никитишной снедями, отправился в путь. В то же время выехали из Осиповки удельный голова с женой, Сергей Андреич Колышкин и другие гости. Остались Иван Григорьич с детьми да Никитишна. Проводя жену, Иван Григорьич сел в боковушке за счетные книги, а в передних горницах остался один Василий Борисыч. И грустно ему было и досадно. Давно ли все старообрядство почитало его за велика человека, давно ли в самых богатых московских домах бывал он дорогим, желанным гостем, давно ль везде, куда ни являлся, не знали, как ему угодить и как доставить все нужное в его обиходной жизни, и вдруг - стал посмешищем!.. Бывало, считали его одним из умнейших людей, а теперь он - шут, скоморох.

  Бывало, слово вымолвит - и дивятся собеседники его знаниям и мудрости, и пойдет по людям сказанное слово, а с ним и слава о нем, как о надежде древлего благочестия, а теперь - даже тестевы токари да красильщики над ним насмехаются. Попав в среду трудовых людей, красноглаголивый рогожский вития почуял себя чуждым для них и совсем лишним человеком. И тоска обуяла его, такая тоска, что хоть руки наложить на себя. Бежать, воротиться к старым друзьям и поклонникам?..

  Но запали пути в среду прежнюю, те люди, что недавно на руках его носили, клянут теперь как отступника, как изменника. До ворот никто не допускает его... Прискорбна душа у Василья Борисыча. Один- одинешенек бродит он по просторным горницам, распевает вполголоса "Всемирную славу" да иной раз, идя мимо стола, где еще стояли графинчики да бутылочки, с горя да с печали пропустит красовулю (Красовуля - монастырская чаша, стопа, большая кружка.).

  

  * * *

  

  Гости Патапа Максимыча один за другим по сторонам разъехались. Один Колышкин доехал с ним вместе до губернского города. Там у него и пристал Патап Максимыч с Груней, там и дожидался утра, когда шедший вверх по Оке пароход должен был отваливать.

  Жена Колышкина была дома. Только что воротилась она от вятских сродников, где часто и подолгу гащивала. Впервые еще увиделась с ней Аграфена Петровна. Не больше получаса поговорили они и стали старыми знакомыми, давнишними подругами... Хорошие люди скоро сходятся, а у них у обеих - у Марфы Михайловны и Аграфены Петровны - одни заботы, одни попеченья: мужа успокоить, деток разуму научить, хозяйством управить да бедному по силе помощь подать.

  - Погляжу я на Патапа Максимыча, - сказала Марфа Михайловна. - И весел он кажется и разговорчив, а у него что-то на душе лежит. Горе ль его крушит, али забота сушит?..

  - Горя не видится, а заботы много! - ответила Аграфена Петровна. - Вот теперь к Марку Данилычу едем. При смерти лежит, надобно делам порядок дать, а тятенька его дел не знает. Вот и заботно.

  - Давеча он говорил об этом и про то говорил, что вам куда-то далеко надо за дочкой Смолокурова съездить, - молвила Марфа Михайлована. - Что ж, эти Смолокуровы сродники будут вам?

  - Нет, - ответила Аграфена Петровна. - Ни родства, ни свойства, да и знакомы не очень коротко. Да ведь при больном нет никого присмотреть за делами.

  Потому тятенька и поехал.

  - Какой он добрый, какой славный человек! - вскликнула Марфа Михайловна. - Вот и нам сколько добра сделал он, когда Сергей Андреич пустился было в казенные подряды, из беды нас вызволил (Вызволить - выручить, освободить. Слово сибирское. ).

  Тогда еще внове была я здесь, только что приехала из Сибири, хорошенько и не понимала, какое добро он нам делает... А теперь каждый день бога молю за него. Без него идти бы нам с детками по миру. Добрый он человек.

  - Да, - примолвила Аграфена Петровна. - Вот хоть и меня, к примеру, взять. По десятому годочку осталась я после батюшки с матушкой... Оба в один день от холеры в больнице померли, и осталась я в незнакомом городу одна-одинешенька. Сижу да плачу у больничных ворот. Подходит тятенька Патап Максимыч. Взял меня, вспоил, вскормил, воспитал наравне с родными дочерьми и, мало того, что сохранил родительское мое именье, а, выдавши замуж меня, такое же приданое пожаловал, какое и дочерям было сготовлено.

  И засверкали слезы на ресницах Аграфены Петровны. Эти слезы и простой, бесхитростный рассказ про "доброго человека" растрогали Марфу Михайловну. Не знала еще она, что сделал Патап Максимыч для богоданной дочки своей. "Хорошо на твоем свете, господи, - подумала Марфа Михайловна, - ежели есть еще такие люди на нем".

  Вечером долго сидели за чайным столом. Шли разговоры веселые, велась беседа шутливая, задушевная. Зашла речь про скиты, и Патап Максимыч на свой конек попал - ни конца ни краю не было его затейным рассказам про матерей, про белиц, про "леших пустынников", про бродячих и сидячих старцев ("Лешими пустынниками" зовут беглецов, живущих по за волжским, вятским и пермским лесам, под видом искания отшельнической жизни и с целию душевного спасения. ) и про их похожденья с бабами да с девками. До упаду хохотал Сергей Андреич, слушая россказни крестного; молчала Аграфена Петровна, а Марфа Михайловна сказала детям:

  - Прощайтесь-ка, детушки, ложитесь спать. Пора.

  Старшие, почти уж подростки, вздумали маленько поспорить, говорили, что рано еще и спать им не хочется, но Марфа Михайловна, с доброй кроткой улыбкой любящей матери, строго посмотрела на них и молча пальцем погрозила. С грустным видом дети стали прощаться. А больно хотелось им еще послушать смешных россказней Патапа Максимыча.

  - Этого слушать им еще не годится, - скромно улыбаясь, молвила Марфа Михайловна по уходе детей. Теперь говорите, Патап Максимыч, из детей мы вышли, а я с Аграфеной Петровной не красные девушки, ушки золотцом у нас не завешаны, обе были на божьем суде ("Принять закон", "идти на суд божий" - венчаться .). А все-таки вы уж не очень...

  - Вот те и на! Вот и попал ерш в вершу... А мне, признаться, и невдомек, - вскликнул Патап Максимыч. - Ну, не взыщите на старике, матушка Марфа Михайловна. Ни вперед, ни после Не буду. А что поначалили меня, за то вам великий поклон.

  И поклонился ей в пояс.

  - Полноте, Патап Максимыч. Я ведь это только для деточек, - сказала Марфа Михайловна. - Молоды еще, соблазнов пока, слава богу, не разумеют. Зачем прежде поры-времени им знать про эти дела?.. Пускай подольше в ангельской чистоте остаются. По времени узнают все и всего натерпятся. А память о добром детстве и на старости лет иной раз спасает от худого.

  - Верно ваше слово, Марфа Михайловна, - сказал Патап Максимыч и, обратясь к Сергею Андреичу, примолвил: - Ну их к бесам старцев шатунов да скитских матерей. Зачни про них говорить, как раз на грех наскочишь. Ей-богу.

  - Как же это, крестный, ты говоришь об них так непочтительно и всегда готов над ними надругаться, а сам держишься ихней веры?.. - спросил его Сергей Андреич.

  - Человек в чем родился, в том и помри, - сказал на то Патап Максимыч. - Веру переменить, не рубаху сменить. А ежели до бога, так я таких мыслей держусь, что, по какой вере ему ни молись, услышит он созданье рук своих. На что жиды - плут на плуте, мошенник на мошеннике, и тех господь небесной манной кормил. Без конца он милосерд.

  - А ежели держишься ты того, в чем родился, так зачем же издеваешься над своим духовным чином? - спросил Сергей Андреич.

  - Для того что набитые дураки все они, - отвечал Патап Максимыч. - Ежели правду сказать, умного меж ними и не бывало. Да к тому - каждый из вора кроён, из плута сшит, мошенником подбит; в руки им не попадайся, оплетут, как пить дадут, обмишулят, ошукают (Обмишулить - обмануть, обсчитать, ошукать - обманом кого провести. ). Теплые ребята, надо правду говорить.

  - Коли плуты, так не дураки, - заметил Сергей Апдреич. - Плутов дураков не бывает.

  - Этого не скажи, - молвил Патап Максимыч. Немало есть на свете людей, что плутовства и обманства в них целые горы, а ума и с наперсток нет. Таких много... Из самых даже первостатейных да из знатных бывают. У иного, пожалуй, ум-от и есть, да не втолкан весь. Вот что, дружище!

  - Значит, и из ваших духовных сколько-нибудь умных наберется же? - молвил Сергей Андреич.

  - Мало, - ответил Патап Максимыч. - Возьми хоть моего зятька. Гремел, по разуму первым человеком считался. А раскуси - дурак дураком. Что на уставах-то собаку съел, так что ж тут доброго да полезного? Пустошь, боле ничего. "Пролога" да "Кормчие" , "Златоусты" да "Маргариты" , а лошади не умеет запрячь, рожь от овса не отличит. А на дело его и не спрашивай. Дармоед, тунеядец, больше ничего. И все они такие. Сестрицу мою возьми, Манефу, - славят умницей, а я не возьму греха на душу, этого не скажу, потому что знаю ее вдоль и поперек. Ловка, хитра - это так, хозяйка домовитая - и это так, а чтоб ума палата у ней была - это, брат, шалишь-мамонишь! Лукава, и лукавство ее за ум почитают. А что лукава, так лукава; одни уста и теплецом и холодком дышат, глаза зараз смеются и плачут.

  Подъехать под кого, масленым блином кому в рот залезть, угодить угодному и неугодному - на это ее взять, тут она великая мастерица. Так разве это ум? Что минеи-то наизусть знает от доски до доски, так и это не ум. Ум, Сергей Андреич, в том, чтобы жить по добру да по совести и к тому ж для людей с пользой. А они что? Богу, что ли, в самом деле служат? Как не так! Служба-то у них - работа прибытка ради, доходное ремесло, больше ничего. Как бондарь долбилом - так попы да матери кадилом деньгу себе добывают. Всяк из них спасается, да больно кусается - попадись только в лапы. Вериги на плечах, а черт на шее... Ну их к шуту!. . И говорить не хочу... Не люблю паскудных!. .

  - А скажи ты мне, крестный, по совести: как ты нашу веру разумеешь? Как рассуждаешь об ней, ежель уж так про свою говорить? - погодя немного, спросил у Чапурина Сергей Андреич.

  - Про великороссийскую то есть? - молвил Патап Максимыч.

  - Да, про нашу, про великороссийскую, - сказал Колышкин, пристально глядя ему в глаза.

  - По правде сказать тебе, по совести? - понизив голос, начал было говорить Патап Максимыч, но тотчас же смолк и немного призадумался Потом, с минуту помолчав, так продолжал: - Видишь ли, Сергей Андреич, хоша я не богослов и во святом писании большой силы не имею, однако ж так думаю, что вера Христова и у нас, и у вас - одна. Обе чисты, обе непорочны, и обе спасительны. И нам грех наносить хулу на великороссийскую, и вам не спасенье нашу хулить. А признаться: сдается мне, что ваша-то маленько неправедней будет. Это так. Что наши попы да скитницы ни толкуй, а я верно говорю. Да и разница-то у нас ведь только в обряде. Так аль нет?

  - Конечно, все несогласие в обряде, - сказал Сергей Андреич. - А как, по-твоему, обряд-от где правильнее?

  - Обряд-от? Да ведь обряд не вера. Что человеку одёжа, то вере обряд, - сказал Патап Максимыч. - Кто к какому обряду сызмальства обык, того и держись. Так, по моему рассужденью, выходит. Мало погодя продолжал он:

  - По душе сказал я тебе, Сергей Андреич, как перед истинным богом, что великороссийская праведней нашей. Церковь, слышь, говорю, а не вера; вера у нас одна. Много и у вас по церковному делу слабостей, не меньше их и у нас. У вас люди слабоваты, у нас покрепче. Про господ поминать не стану, а по купечеству возьми, даже из нашего брата иных - из крестьян, кои побогаче...

  Ежели следует он великороссийской, пост ли нарушить, богу ль не помолиться, восстав от сна или на сон грядущий, в праздник ли у службы не побывать - ему нипочем. А у нас не так; есть, пожалуй, и в нашем согласе, что в среду молока не хлебнут, а молочницу и в велику пятницу не пропустят; а все-таки насчет устава крепки и они. Попов взять: ваших не любят за то, что больно уж жадны и притязательны; за нашими этого поменьше, потому что содержание от обчества им большое, зато с первого до последнего попы у нас горькие пьяницы. Ваши попы брак честно содержат, про безобразия их по этой части вовсе почти не слышно, а нашим без сударушек ровно и жить невозможно. Теперь вот у нас архиереи завелись, и с первых же годов пошла вражда между ними. Анафемами, отлученьями да изверженьями друг на друга так и сыплют; у вас архиереи тоже не с неба сошли, такие же человеки, а этого не бывает. А отчего? Ну-ка, скажи, отчего?

  - Оттого, - отвечал Сергей Андреич, - что ваши архиереи люди неученые, а у нас неученого не то что в архиереи, и в попы не поставит.