Лившиц Бенедикт Константинович - Виктор Гюго. Человек, который смеется

ь в итоге?

   - Сто семьдесят фунтов.

   - Иными словами, урка делает четыре французских лье в час.

   - Или три голландских лье.

   - Но ведь это только превышение скорости хода над быстротою морского течения.

   - Конечно.

   - Куда ты направляешься?

   - В знакомую мне бухту между Лойолой и Сан-Себастьяном.

   - Выходи поскорее на параллель, на которой лежит эта бухта.

   - Да, надо как можно меньше отклоняться в сторону.

   - Остерегайся ветров и течений. Ветры усиливают течения.

   - Предатели!

   - Не надо ругательств! Море все слышит. Избегай бранных слов. Наблюдай - и только.

   - Я наблюдал и наблюдаю. Ветер дует сейчас навстречу поднимающемуся приливу, но скоро, как только начнется отлив, он будет дуть в одном направлении с ним, и тогда мы полетим стрелой.

   - Есть у тебя карта?

   - Нет. Для этого моря у меня нет карты.

   - Значит, ты идешь вслепую?

   - Нет. У меня компас.

   - Компас - один глаз, а карта - второй.

   - И кривой видит.

   - Каким образом ты измеряешь угол, образуемый курсом судна и килем?

   - У меня есть компас, а остальное - дело догадки.

   - Догадка хороша, но знание лучше.

   - Христофор Колумб основывался на догадке.

   - Когда во время бури стрелка компаса мечется как угорелая, никто уже не знает, за какой ветер следует ухватиться, и дело кончается тем, что теряешь всякое направление. Осел с дорожной картой стоит большего, чем прорицатель с его оракулом.

   - Но ветер пока еще не предвещает бури, и я не вижу повода к тревоге.

   - Корабли - мухи в паутине моря.

   - Сейчас ни волны, ни ветер не внушают никаких опасений.

   - Черные точки, качающиеся на волне, - вот что такое люди в океане.

   - Я не предвижу ничего дурного этой ночью.

   - Берегись, может произойти такая кутерьма, что ты и не выпутаешься из нее.

   - Пока все обстоит благополучно.

   Взор доктора устремился на северо-восток.

   Владелец урки продолжал:

   - Только бы добраться до Гасконского залива, а там я отвечаю за все. Еще бы! Там я как у себя дома. Гасконский залив я знаю, как свой карман. Хотя эта лоханка довольно часто бурлит от ярости, но мне известны все ее глубокие и мелкие места, все особенности фарватера: близ Сан-Киприано - ил, близ Сисарки - раковины, у мыса Пеньяс - песок, у Буко-де-Мимисана - мелкие гальки; я знаю, какого цвета каждый камешек.

   Он остановился: доктор не слушал его.

   Доктор внимательно смотрел на северо-восток. Что-то необычайное появилось вдруг на его бесстрастном лице. Оно выражало ту степень испуга, какую только способна выразить каменная маска. Из его уст вырвалось восклицание:

   - В добрый час!

   Его глаза, ставшие теперь совершенно круглыми, как у совы, расширились от ужаса при виде еле заметной точки на горизонте.

   Он прибавил:

   - Это справедливо. Что касается меня, я согласен.

   Судовладелец смотрел на него.

   Доктор, обращаясь не то к самому себе, не то к кому-то, притаившемуся в морской пучине, повторил:

   - Я говорю: да.

   Он умолк, шире раскрыл глаза, с удвоенным вниманием вглядываясь в то, что представилось его взору, и произнес:

   - Оно надвигается издалека, но отлично знает, что делает.

   Часть небосклона, противоположная закату, к которой неотрывно были прикованы и взор и мысль доктора, была освещена, как днем, отблеском заходившего солнца. Этот отрезок, резко очерченный окружавшими его клочьями сероватого тумана, был синего цвета, но скорее свинцового, чем лазурного оттенка.

   Доктор, всем корпусом повернувшись к морю и уже не глядя на судовладельца, указал пальцем на эту часть неба:

   - Видишь, хозяин?

   - Что?

   - Вот это.

   - Что именно?

   - Вон там.

   - Синеву? Вижу.

   - Что это такое?

   - Клочок неба.

   - Это для тех, кто думает попасть на небо, - возразил доктор. - Для тех же, кто туда не попадет, это совсем иное.

   Он подчеркнул свои загадочные слова странным взглядом, потонувшим в вечернем полумраке.

   Наступило молчание.

   Владелец урки, вспомнив двойственную характеристику, данную старику главарем шайки, мысленно задал себе вопрос: "Кто же этот человек? Безумец или мудрец?"

   Костлявый палец доктора все еще был направлен на мутно-синий край горизонта.

   - Синяя туча-хуже черной, - произнес доктор.

   И прибавил:

   - Это снеговая туча.

   - La nube de la nieve, - проговорил хозяин, переведя эти слова на родной язык, для того чтобы лучше уяснить себе их смысл.

   - Знаешь ты, что такое снеговая туча?

   - Нет.

   - Так скоро узнаешь.

   Судовладелец впился взглядом в горизонт. Всматриваясь в тучу, он бормотал сквозь зубы:

   - Месяц бурных ветров, месяц дождей, кашляющий январь да плачущий февраль - вот и вся наша астурийская зима. Дождь у нас теплый. Снег у нас выпадает только в горах. Зато там берегись лавины! Лавина ничего не разбирает: лавина - это зверь.

   - А смерч - чудовище, - подхватил доктор.

   И, помолчав немного, прибавил:

   - Вот он надвигается.

   Затем продолжал:

   - Сразу начинает дуть несколько ветров: порывистый с запада и другой, очень медленный, с востока.

   - Восточный - это лицемер, - заметил судовладелец.

   Синяя туча все росла.

   - Если снег, - продолжал доктор, - страшен, когда он скатывается с горы, сам посуди, каков он, когда обрушивается с полюса.

   Глаза его стали совершенно стеклянными; казалось, туча, сгущавшаяся на горизонте, одновременно сгущалась и на его лице.

   Он продолжал задумчиво:

   - С каждой минутой близится ужасный час. Приподымается завеса над предначертаниями верховной воли.

   Владелец урки опять задал себе вопрос: "Не сумасшедший ли это?"

   - Хозяин, - снова заговорил доктор, не отрывая взгляда от тучи, - ты много плавал в Ла-Манше?

   - Сегодня в первый раз, - ответил тот.

   Доктор, поглощенный созерцанием синей тучи, переполненный чувством тревоги, не взволновался от этого ответа, - так губка, пропитавшаяся влагой, уже не способна вобрать в себя ни одной лишней капли. В ответ на слова судохозяина он только слегка пожал плечами:

   - Как же так?

   - Я, сеньор доктор, обыкновенно плаваю только до Ирландии. Я делаю рейс от Фуэнтарабии до Блек-Харбора или до острова Акиля; называют его "остров", а на деле он состоит из двух островов. Иногда я захожу в Брачипульт, на побережье Уэльса. Но я никогда не спускался до Силлийсиих островов и этого моря не знаю.

   - Плохо дело. Горе тому, кто с трудом разбирает азбуку океана! Ла-Манш - книга, которую надо читать бегло, Ла-Манш - сфинкс. Дно у него коварное.

   - Здесь глубина двадцать пять брассов.

   - Надо держать курс на запад, где глубина достигает пятидесяти пяти брассов, и не плыть на восток, где она всего лишь двадцать брассов.

   - Мы будем бросать лот.

   - Помни, Ла-Манш - море особенное. Вода здесь поднимается до пятидесяти футов при высокой воде и до двадцати пяти при низкой. Здесь спад воды - еще не отлив, а отлив - это еще не спад воды... Ага! Ты, кажется, испугался.

   - Сегодня ночью будем бросать лот.

   - Чтобы бросить лот, нужно остановиться, а это тебе не удастся.

   - Почему?

   - Не позволит ветер.

   - Попробуем.

   - Шквал, как шпага, воткнутая в ребра, лишает всякой свободы действий.

   - Все равно будем бросать лот, сеньор доктор.

   - Тебе не удастся даже поставить судно лагом к ветру.

   - Бог поможет.

   - Будь осторожен в словах. Не произноси всуе грозного имени.

   - А все-таки я буду бросать лот.

   - Будь скромнее. Сейчас ветер надает тебе пощечин.

   - Я хочу сказать, что постараюсь бросить лот.

   - Волны не дадут свинцу опуститься на дно, и линь оборвется. Видно, что ты впервые в этих местах.

   - Ну да, я уже говорил вам...

   - В таком случае слушай, хозяин...

   Это "слушай" было сказано таким повелительным тоном, что судовладелец покорно склонил голову.

   - Я слушаю, сеньор доктор.

   - Ссади галсы на бакборте и натяни шкоты на штирборте.

   - Что вы хотите этим сказать?

   - Сворачивай на запад.

   - Карамба!

   - Сворачивай на запад.

   - Невозможно.

   - Как хочешь. Я это говорю, чтобы спасти других. Что касается меня, я готов покориться судьбе.

   - Но, сеньор доктор, повернуть на запад...

   - Да, хозяин.

   - Значит идти против ветра.

   - Да, хозяин.

   - Будет дьявольская качка!

   - Выбирай другие слова. Да, качка будет, хозяин.

   - Судно встанет на дыбы.

   - Да, хозяин.

   - Может и мачта сломаться.

   - Может.

   - Вы хотите, чтобы я взял курс на запад?

   - Да.

   - Не могу.

   - В таком случае справляйся с морем, как знаешь.

   - Пусть только ветер переменится.

   - Он не переменится всю ночь.

   - Почему?

   - Он дует на протяжении тысячи двухсот лье.

   - Как же идти против такого ветра? Невозможно.

   - Возьми курс на запад, говорю тебе.

   - Попытаюсь. Но нас все равно отнесет в сторону.

   - То-то и опасно.

   - Ветер гонит нас на восток.

   - Не правь на восток.

   - Почему?

   - Знаешь, хозяин, как зовут сегодня нашу смерть?

   - Нет.

   - Ее зовут востоком.

   - Буду править на запад.

   Доктор посмотрел на судовладельца таким взглядом, как будто хотел запечатлеть в его мозгу какую-то мысль. Он повернулся к нему и, медленно отчеканивая слог за слогом, произнес:

   - Если сегодня ночью, когда мы будем в открытом море, до нас долетит звон колокола, судно погибло.

   Владелец урки с ужасом уставился на него:

   - Что вы хотите этим сказать?

   Доктор ничего не ответил. Его взор, оживившийся на мгновение, снова погас. Он опять смотрел куда-то внутрь себя и, казалось, не расслышал вопроса изумленного судохозяина. Его внимание целиком было поглощено тем, что происходило в нем самом. С его губ невольно сорвалась шепотом произнесенная фраза:

   - Настало время омыться черным душам.

   Судохозяин сделал выразительную гримасу, от которой его подбородок поднялся чуть не до самого носа.

   - Он скорее сумасшедший, чем мудрец, - пробормотал он, отойдя в сторону.

   Но все-таки повернул судно на запад.

   А ветер крепчал, и волны вздымались все выше.

  

  - 5. Хардкванон

  

   Туман набухал, поднимался клубами на всем протяжении горизонта, словно какие-то незримые рты раздували мехи бури. Облака начинали принимать зловещие очертания.

   Синяя туча заволокла большую часть небосвода. Она уже захватила и запад и восток. Она надвигалась против ветра. Такие противоречия свойственны природе ветров.

   Море, за минуту перед тем вздымавшееся граненой, крупной чешуей, тетерь было словно покрыто кожей. Таков этот дракон. Это был уже не крокодил, а боа. Грязно-свинцового цвета кожа казалась толстой и морщилась тяжелыми складками. На ней вздувались круглые пузыри, похожие на нарывы, и тотчас же лопались. Пена напоминала собой струпья проказы.

   Как раз в это мгновение урка, которую брошенный ребенок разглядел на горизонте, зажгла фонарь.

   Прошло четверть часа.

   Судохозяин стал искать глазами доктора, но его уже не было на палубе.

   Как только владелец урки отошел от него, доктор, согнув свой нескладный высокий стан, спустился в каюту. Там он уселся на эзельгофте {...уселся на ззельгофте... - Эзельгофт - часть снасти парусного корабля, служащая для крепления к мачте поперечной реи.} подле кухонной плиты, вынул из кармана чернильницу, обтянутую шагренью, и большой бумажник из кордовской кожи, достал из бумажника вчетверо сложенный кусок пожелтевшего, пятнистого, исписанного пергамента, развернул его, извлек из футляра перо, примостил бумажник на коленях, положил на него пергамент оборотной стороной вверх и при свете фонаря, выхватывавшего из мрака фигуру повара, принялся писать. Ему мешали удары волн о борт, он медленно выводил букву за буквой.

   Занятый этим делом, доктор случайно кинул взгляд на флягу с водкой, к которой провансалец прикладывался каждый раз, когда подбрасывал перцу в котел, как будто советовался с ней насчет приправы.

   Доктор обратил внимание на флягу не потому, что это была бутыль с водкой, а потому, что заметил на ее плетенке имя, выведенное красными прутьями на фоне белых. В каюте было достаточно светло: он без труда прочитал это имя.

   Прервав свое занятие, доктор медленно произнес вполголоса:

   - Хардкванон.

   Затем обратился к повару:

   - Я до сих пор как-то не замечал этой фляги. Разве она принадлежала Хардкванону?

   - Нашему бедняге Хардкванону? - переспросил повар. - Да.

   Доктор продолжал допытываться:

   - Фламандцу Хардкванону?

   - Да.

   - Тому самому, что сидит в тюрьме?

   - Да.

   - В Четэмской башне?

   - Да, это его фляга, - произнес повар, - он был мне приятель. Я храню ее как память. Когда-то мы еще свидимся с ним? Да, это его поясная фляга.

   Доктор снова взялся за перо и опять начал с трудом выводить букву за буквой: строчки ложились криво, но он явно старался писать разборчиво. Рука у него тряслась от старости, судно сотрясала качка, и все же он довел до конца свою запись.

   Он кончил во-время, ибо как раз а эту минуту налетел шквал.

   Волны приступом пошли на урку, и все бывшие на борту почувствовали, что началась та ужасающая пляска, которой корабли встречают бурю.

   Доктор встал и, несмотря на сильную качку удерживая равновесие, подошел к плите, высушил, насколько это было возможно, на огне только что написанные строки, снова сложил пергамент, сунул его в бумажник, а самый бумажник вместе с чернильницей спрятал в карман.

   Плита благодаря своему остроумному устройству занимала далеко не последнее место среди оборудования урки; она была расположена в части судна, наименее подверженной качке. Однако теперь котел сильно трясло. Провансалец не спускал с него глаз.

   - Похлебка из рыбы, - сказал он.

   - Для рыбы, - поправил его доктор.

   И возвратился на палубу.

  

  - 6. Они уповают на помощь ветра

  

   Охваченный все возраставшей тревогой, доктор постарался выяснить положение дел. Тот, кто в эту минуту оказался бы рядом с ним, мог бы расслышать сорвавшуюся с его уст фразу:

   - Слишком сильна боковая качка и слишком слаба килевая.

   И, поглощенный мрачным течением своих мыслей, он снова погрузился в раздумье, подобно тому как рудокоп спускается в шахту.

   Размышления нисколько не мешали ему наблюдать за тем, что происходило на море. Наблюдать море - значит размышлять.

   Начиналась жестокая пытка водной стихии, от века терзаемой бурями. Из морской пучины вырывался жалобный стон. На всем безмерном пространстве ее совершались зловещие приготовления. Доктор смотрел на все творившееся у него перед глазами, не упуская ни малейшей подробности. Но его взгляд не был взглядом созерцателя. Нельзя спокойно созерцать ад.

   Начинался пока еще мало приметный сдвиг воздушных слоев, однако уже проявивший себя в смятении океана, усиливший ветер и волны, сгустивший тучи. Нет ничего более последовательного и вместе с тем более вздорного, чем океан. Неожиданные прихоти его соприродны его могуществу и составляют один из элементов величия океана. Его волна не ведает ни покоя, ни бесстрастия. Она сливается с другой волной, чтобы тотчас же отхлынуть назад. Она то нападает, то отступает. Ничто не сравнится с зрелищем бушующего моря. Как живописать эти почти невероятные в своей непрерывной смене провалы и взлеты, эти исполинские зыблющиеся холмы и ущелья, эти едва воздвигнутые и уже рушащиеся подпоры? Как изобразить эти кущи пены на гребнях сказочных гор? Здесь все неописуемо - и эта разверстая бездна, и ее угрюмо-тревожный вид, и ее совершенная безликость, и эта светотень, и низко нависшие тучи, и внезапные разрывы облаков над головой, и их беспрестанное, неуловимое глазом таяние, и зловещий грохот, сопровождающий этот дикий хаос.

   Ветер стал дуть прямо с севера. Ярость, с которой он налетал на судно, была как нельзя более кстати, ибо порывы его гнали урку от берегов Англии; владелец "Матутины" решил поднять все паруса. Вся в хлопьях пены, подгоняемая ветром, дувшим прямо в корму, урка неслась как будто вскачь, с бешеным весельем перепрыгивая с волны на волну. Беглецы заливались смехом. Они хлопали в ладоши, приветствуя волны, ветер, паруса, быстроту хода, свое бегство и неведомое будущее. Доктор, казалось, не замечал их; он был погружен в задумчивость.

   Померкли последние лучи заката.

   Они угасли как раз в ту минуту, когда ребенок, стоя на отдаленном утесе и пристально глядя на урку, потерял ее из виду. До этого мгновения его взор был прикован к судну. Какую роль в судьбе беглецов сыграл этот детский взор? Когда ребенок не мог уже ничего различить на горизонте, он повернулся и пошел на север, между тем как судно уносилось на юг.

   Все потонуло во мраке ночи.

  

  - 7. Священный ужас

  

   А те, кого уносила на своем борту урка, с чувством радостного облегчения смотрели, как отступает все дальше и уменьшается в размерах враждебная земля. Мало-помалу перед ними, округляясь, все выше вздувалась мрачная поверхность океана, и в сумерках скрывались один за другим Портленд, Пербек, Тайнем, Киммридж и оба Матравера, длинный ряд мглистых утесов и усеянный маяками берег.

   Англия скрылась из виду. Только море окружало теперь беглецов.

   И вдруг наступила страшная темнота.

   Ни расстояния, ни пространства уже не существовало; небо стало совершенно черным и непроницаемой завесой протянулось над судном. Медленно начал падать снег. Закружились первые хлопья. Казалось, это кружатся живые существа. В непроглядном мраке бушевал на просторе ветер. Люди почувствовали себя во власти стихии. На каждом шагу их подстерегала ловушка.

   Именно такой глубокой тьмой обычно начинается в наших широтах полярный смерч.

   Огромная бесформенная туча, похожая на брюхо гидры, тяжко нависла над океаном, в иных местах своей серо-свинцовой утробой вплотную соприкасаясь с волнами. Иногда она приникала к нему чудовищными присосками, похожими на лопнувшие мешки, которые втягивали в себя воду и выпускали клубы пара. Они поднимали то там, то здесь на поверхности волн конусообразные холмы пены.

   Полярная буря обрушилась на урку, и урка ринулась в самую гущу ее. Шквал и судно устремились друг другу навстречу, словно бросились в рукопашную.

   Во время этой первой неистовой схватки ни один парус не был убран, ни один кливер не спущен, не взят ни один риф - до такой степени бегство граничило с безумием. Мачта трещала и перегибалась назад, точно отпрянув в испуге.

   Циклоны в нашем северном полушарии вращаются слева направо, в направлении часовой стрелки, и в своем поступательном движении проходят иногда до шестидесяти миль в час. Хотя урка оказалась всецело во власти яростного вихря, она держалась так, как держится судно при умеренном ветре, стараясь только идти наперерез волне, подставляя нос первому порыву ветра, правый борт - последующим, благодаря чему ей удавалось избегать ударов в корму и в борта. Такая полумера не принесла бы ни малейшей пользы, если бы ветер стал менять направление.

   Откуда-то сверху, с недосягаемой высоты, доносился протяжный мощный гул.

   Что можно сравнить с ревущей бездной? Это оглушительный звериный вой целого мира. То, что мы называем материей, это непознаваемое вещество, этот сплав неизмеримых сил, в действии которых обнаруживается едва ощутимая, повергающая нас в трепет воля, этот слепой хаос ночи, этот непостижимый Пан иногда издает крик - странный, долгий, упорный, протяжный крик, еще не ставший словом, но силою своей превосходящий гром. Этот крик и есть голос урагана. Другие голоса - песни, мелодии, возгласы, речь - исходят из гнезд, из нор, из жилищ, они принадлежат наседкам, воркующим влюбленным, брачующимся парам; голос же урагана - это голос из великого Ничто, которое есть Все. Живые голоса выражают душу вселенной, тогда как голосом урагана вопит чудовище, ревет бесформенное. От его косноязычных вещаний захватывает дух, объемлет ужас. Гулы несутся к человеку со всех сторон. Они перекликаются над его головой. Они то повышаются, то понижаются, плывут в воздухе волнами звуков, поражают разум тысячью диких неожиданностей, то разражаясь над самым ухом пронзительной фанфарой, то исходя хрипами где-то вдалеке; головокружительный гам, похожий на чей-то говор, - да это и в самом деле говор; это тщится говорить сама природа, это ее чудовищный лепет. В этом крике новорожденного глухо прорывается трепетный голос необъятного мрака, обреченного на длительное, неизбывное страдание, то приемлющего, то отвергающего свое иго. Чаще всего это напоминает бред безумца, приступ душевного недуга; это скорее эпилептические судороги, чем сила, направленная к определенной цели; кажется, будто видишь воочию бесконечность, бьющуюся в припадке падучей. Временами начинает казаться, что стихии предъявляют своя встречные права и хаос покушается снова завладеть вселенной. Временами это жалобный стон причитающего и в чем-то оправдывающегося пространства, нечто вроде защитительной речи, произносимой целым миром; в такие минуты приходит в голову, что вся вселенная ведет спор; прислушиваешься, стараясь уловить страшные доводы за и против; иногда стон, вырывающийся из тьмы, неопровержим, как логический силлогизм. В неизъяснимом смущении останавливается перед этим человеческая мысль. Вот где источник возникновения всех родов мифологии и политеизма. Ужас, вызываемый этим оглушительным и невнятным рокотом, усугубляется мгновенно возникающими и столь же быстро исчезающими фантастическими образами сверхчеловеческих существ: еле различимые лики эвменид, облакоподобная грудь фурий, адские химеры {...эвменид... фурий... химеры... - Эвмениды (благосклонные) - так называли эринний (в древнегреческой мифологии - богини мщения), благосклонно относившихся к раскаявшимся преступникам. Фурии - богини мщения в древнеримской мифологии. Химеры - сказочные чудовища (греч. миф.) .}, в реальности которых почти невозможно усомниться. Нет ничего страшнее этих рыданий, взрывов хохота, многообразных возгласов, этих непостижимых вопросов и ответов, этих призывов о помощи, обращенных к неведомым союзникам. Человек теряется, слыша эти жуткие заклинания. Он отступает перед загадкой свирепых и жалобных воплей. Каков их скрытый смысл? Что означают они? Кому угрожают, кого умоляют они? В них чудится бешеная злоба. Яростно перекликается бездна с бездной, воздух с водою, ветер с волной, дождь с утесом, зенит с надиром, звезды с морскою пеной, несется вой пучины, сбросившей с себя намордник, - таков этот бунт, в который замешалась еще и таинственная распря каких-то злобных духов.

   Многоречивость ночи столь же зловеща, как и ее безмолвие. В ней чувствуется гнев неведомого.

   Ночь скрывает чье-то присутствие. Но чье?

   Впрочем, следует различать ночь и потемки. Ночь заключает в себе нечто единое; в потемках есть известная множественность. Недаром грамматика, со свойственной ей последовательностью, не допускает единственного числа для слова "потемки". Ночь - одна, потемок много.

   Разрозненное, беглое, зыбкое, пагубное - вот что представляет собою покров ночной тайны. Земля пропадает у нас под ногами, вместо нее возникает иная реальность.

   В беспредельном и смутном мраке чувствуется присутствие чего-то или кого-то живого, но от этого живого веет на нас холодом смерти. Когда закончится наш земной путь, когда этот мрак станет нам светом, тогда и мы станем частью этого неведомого мира. А пока - он протягивает к нам руку. Темнота - его рукопожатие. Ночь налагает свою руку на нашу душу. Бывают ужасные и торжественные мгновения, когда мы чувствуем, как овладевает нами этот посмертный мир.

   Нигде эта близость неведомого не ощущается более явственно, чем на море, во время бури. Здесь ужас возрастает от фантастической обстановки. Древний тучегонитель, по своему произволу меняющий течение людских жизней, располагает здесь всем, что ему требуется для осуществления любой своей причуды: непостоянной, буйной стихией и рассеянными повсюду равнодушными силами. Буря, природа которой остается для нас тайной, только исполняет приказания, ежеминутно повинуясь внушениям чьей-то мнимой или действительной воли.

   Поэты всех времен называли это прихотью волн.

   Но прихоти не существует.

   Явления, повергающие нас в недоумение и именуемые нами случайностью в природе и случаем в человеческой жизни - следствия законов, сущность которых мы только начинаем постигать.

  

  - 8. Nix et nox - Снег и ночь

  

   Характерным признаком снежной бури является ее чернота. Обычная картина во время грозы - помрачневшее море или земля и свинцовое небо - резко изменяется: небо становится черным, океан - белым. Внизу - пена, вверху - мрак. Горизонт заслонен стеною мглы, зенит занавешен крепом. Буря напоминает внутренность собора, задрапированную траурной материей. Но никакого освещения в этом соборе нет. Нет ни огней святого Эльма на гребнях волн, нет ни одной искорки, ни намека на фосфоресценцию - куда ни глянь, сплошной мрак. Полярный циклон тем и отличается, между прочим, от циклона тропического, что один из них зажигает все огни, другой гасит их все до последнего. Над миром внезапно вырастает давящий каменный свод. В непроглядной тьме падают с неба, крутясь в воздухе, белые пушинки и постепенно опускаются в море. Пушинки эти не что иное, как снежные хлопья, - они порхают и кружатся в воздухе. Как будто с погребального покрова, раскинутого в небе срываются серебряные блестки и ожившими слезами падают одна за другой. Сеется снег, дует яростный северный ветер. Чернота, испещренная белыми точками, беснование во мраке, смятение перед разверзшейся могилой, ураган под катафалком - вот что представляет собою снежная буря.

   Внизу волнуется океан, скрывающий страшные, неизведанные глубины.

   При полярном ветре, насыщенном электричеством, хлопья снега мгновенно превращаются в градины, и воздух пронизывают маленькие ядра. Обстреливаемая этой картечью, поверхность моря кипит.

   Ни одного удара грома. Во время полярной бури молния безмолвствует, и про нее можно сказать то же, что говорят иногда про кошку: "Она способна испепелить взглядом". Это - грозно разверстая пасть, не знающая пощады. Снежная буря - буря слепая и немая. Сплошь и рядом после того, как она пронеслась, корабли тоже становятся слепыми, а матросы немыми.

   Выбраться из этой бездны нелегко.

   Было бы, однако, ошибкой думать, что в снежную бурю кораблекрушение неизбежно. Датские рыболовы из Диско и Балезена, охотники за черными китами, Хирн, отправившийся к Берингову проливу отыскивать устье реки Медных Залежей, Гудсон, Мекензи, Ванкувер, Росс, Дюмон-Дюрвиль - все они за полярным кругом попадали в полосу страшных снежных бурь и все же остались невредимы.

   Навстречу такой буре и устремилась дерзко урка, распустив все паруса. Безумие против безумия. Когда Монтгомери, спасаясь бегством из Руана, приказал гребцам своей галеры налечь на весла, чтобы с размаху прорвать цепь, загораживающую Сену у Буйля, он действовал с той же отвагой.

   "Матутина" летела стрелой. По временам, несясь под парусами, она давала такой ужасный крен, что угол, образуемый ее бортом и поверхностью моря, не превосходил пятнадцати градусов, но ее отличный закругленный киль прилегал к волне, словно приклеенный. Киль противостоял напору урагана. Носовая часть судна освещалась фонарем. Туча, с приближением которой усилился ветер, все ниже нависала над океаном, суживая и поглощая пространство вокруг урки. Ни одной чайки. Ни одной ласточки, гнездящейся на скалах. Ничего, кроме снега. Клочок водной поверхности, освещенный фонарем впереди корабля, внушал ужас. На нем вздымались три-четыре вала исполинских размеров.

   Время от времени огромная молния цвета красной меди вспыхивала, рассекая черные напластования тьмы от зенита до горизонта. Прорезанная ее алым сверканием, толща туч казалась еще более грозной. Пламя пожара, внезапно охватывавшего ее глубины, озаряя на миг передние облака и хаотическое их нагромождение вдалеке, открывало взорам всю бездну. На этом огненном фоне хлопья казались черными бабочками, залетевшими в пылающую печь. Потом все гасло.

   После первого натиска ураган, продолжая подгонять урку, принялся реветь глухим басом. Это - вторая фаза, фаза зловещего замирания грохота. Нет ничего тревожнее такого монолога бури. Этот угрюмый речитатив как будто прерывает на время борьбу таинственных противников и свидетельствует о том, что в мире неведомого кто-то стоит на страже.

   Урка по-прежнему с безумной скоростью мчалась вперед. Оба ее главных паруса были напряжены до предела. Небо и море стали чернильного цвета, брызги пены взлетали выше мачты. Потоки воды то и дело захлестывали палубу, и всякий раз, когда в боковой качке судно накренялось то правым, то левым бортом, клюзы, подобно раскрытым ртам, изрыгали пену обратно в море. Женщины укрылись в каюте, но мужчины оставались на палубе. Снежный вихрь слепил им глаза. Волны плевали им прямо в лицо. Все вокруг было охвачено неистовством.

   В эту минуту главарь шайки, стоявший на корме, на транце, уцепившись одной рукой за ванты, другой сорвал с головы платок и, размахивая им при свете фонаря, с развевающимися по ветру волосами, с лицом, просиявшим от горделивой радости, опьяненный дыханием бури, крикнул:

   - Мы свободны!

   - Свободны! Свободны! Свободны! - вторили ему беглецы.

   И вся шайка, держась за снасти, выстроилась на палубе.

   - Ура! - крикнул вожак.

   И шайка проревела в бурю:

   - Ура!

   Не успел еще замереть этот крик, заглушенный воем ветра, как на противоположном конце судна раздался громкий суровый голос:

   - Молчать!

   Все повернули головы в ту сторону.

   Они узнали голос доктора. Вокруг царила непроглядная тьма; доктор прислонился к мачте, его высокая худая фигура сливалась с нею, его совсем не было видно.

   Голос продолжал:

   - Слушайте!

   Все замолкли.

   И тогда во мраке явственно прозвучал звон колокола.

  

  - 9. Бурное море предостерегает

  

   Владелец урки, державший румпель, разразился хохотом:

   - Колокол! Отлично! Мы идем левым галсом. Что означает этот колокол? Только одно: вправо от нас земля.

   Медленно выговаривая каждое слово, доктор твердо сказал:

   - Вправо от нас нет земли.

   - Есть! - крикнул судохозяин.

   - Нет.

   - Но ведь звон-то доносится с земли.

   - Этот звон, - ответил доктор, - доносится с моря.

   Даже наиболее бесстрашные из беглецов вздрогнули.

   У входа в каюту, словно призраки, вызванные заклинанием, показались испуганные женщины. Доктор сделал шаг вперед, и его высокий черный силуэт отделился от мачты. Звон колокола был явственно слышен во мраке ночи.

   - Среди моря, на полпути между Портлендом и Ла-Маншским архипелагом, находится буй, предостерегающий суда об опасности. Буй этот цепями прикреплен к отмели я плавает на поверхности воды. На буе на железных козлах подвешен колокол. В непогоду море, волнуясь, раскачивает буй, и колокол звонит. Этот колокол вы и слышите теперь.

   Доктор выждал, чтобы улегся порыв ветра, и когда снова долетел звон колокола, продолжал:

   - Слышать этот звон во время бури, когда дует северный ветер, равносильно смертному приговору. Почему? Сейчас объясню. Если вы слышите звуки колокола, то лишь потому, что их доносит ветер. Ветер дует с запада, а буруны Ориньи лежат на востоке. До вас не долетали бы эти звуки, не находись вы между буем и бурунами. Ветер гонит вас прямо на риф. Вы мчитесь навстречу опасности. Если бы судно не сбилось с курса, вы были бы в открытом море, на значительной глубине, и не слышали бы колокола. Ветер не доносил бы до вас его звона. Вы прошли бы около буя, не подозревая о его существовании. Мы сбились с пути. Колокол - это набат, возвещающий о кораблекрушении. А теперь решайте сами, как быть!

   Во время речи доктора удары колокола, лишь слегка раскачиваемого утихшим ветром, стали реже; долетая через правильные промежутки, они как будто подтверждали слова старика. Казалось, в морской пучине раздается похоронный звон.

   Задыхаясь от ужаса, беглецы внимали то голосу старика, то звону колокола.

  

  - 10. Буря - лютая дикарка

  

   Владелец урки схватил рупор.

   - Cargate todo, hombres! {Люди, спускайте все! (исп.)} Отдай шкоты! Тяни виралы! Спускай драйперы у нижних парусов! Забираем на запад! Подальше в море! Правь на буй! Правь на колокол! Там развернемся! Не все еще потеряно!

   - Попробуйте, - сказал доктор.

   Заметим здесь мимоходом, что этот буй, нечто вроде колокольни, был уничтожен в 1802 году. Старые моряки еще помнят его звон. Он предупреждал об опасности, но немного поздно.

   Все кинулись исполнять приказания владельца урки. Уроженец Лангедока взял на себя роль третьего матроса. Работа закипела. Паруса не только убрали, но и закрепили; подтянули сезьни, завязали узлом нок-гордени, бак-гордени и гитовы, накрутили концы на стропы, превратив последние в ванты: наложили шкало на мачту; наглухо забили полупортики, благодаря чему судно оказалось как бы обнесенным стеной. Хотя все это делалось второпях, однако по всем правилам. Урка приняла вид гибнущего корабля. Но по мере того как она, убирая свой такелаж, уменьшалась в размерах, волны и ветер все свирепей обрушивались на нее. Валы достигали почти такой же высоты, какой бывают они за полярным кругом.

   Ураган, словно палач, спешащий прикончить свою жертву, стал рвать урку на части. В мгновение ока она подверглась невероятному опустошению: марсели были сорваны, фальшборт снесен, галс-боканцы выбиты, ванты превращены в клочья, мачта сломана - все это с треском и грохотом разлетелось в разные стороны. Толстые перлини - и те не выдержали.

   Магнитное напряжение, сопутствующее обычно снежным бурям, еще более способствовало разрыву снастей. Они лопались столько же от напора ветра, сколько от действия тока. Цепи, соскочив с блоков, больше не поддерживали рей. Скулы в носовой части и корма на всем протяжении от бизань-русленей до гакаборта сплющивались от страшного давления. Первой волною смыло компас вместе с нактоузом; второй унесло шлюпку, подвешенную по старинному астурийскому обычаю к бушприту; третьей сорвало блинда-рей; четвертой - статую богородицы и фонарь.

   Уцелел один лишь руль.

   Фонарь заменили крупной гранатой, которую повесили на форштевне, наполнив ее горящей смолой и паклей.

   Мачта, сломанная пополам, унизанная сверху донизу клочьями парусов, обрывками снастей, остатками блоков и рей, загромождала палубу. Падая, она пробила правый борт.

   Судовладелец, не выпускавший ни на минуту румпеля, крикнул:

   - Ничего еще не потеряно, пока мы можем управлять судном. Подводная часть совсем не повреждена! Давай сюда топоры! Топоры! Мачту в море! Расчищай палубу!

   Экипаж и пассажиры работали с тем лихорадочным возбуждением, какое появляется у людей в самые решительные моменты жизни. Несколько взмахов топора, и дело было сделано.

   Мачту выкинули за борт. Палуба была очищена.

   - А теперь, - продолжал судохозяин, - возьмите фал и принайтовьте меня к рулю.

   Его привязали к румпелю.

   Пока его привязывали, он смеялся. Он крикнул морю:

   - Реви, старина, реви! Видывал я и почище бури у мыса Мачичако!

   Когда его всего обкрутили канатами, он обеими руками схватился за румпель и заорал в порыве восторга, который вызывает в нас борьба с опасностью:

   - Все