Лившиц Бенедикт Константинович - Виктор Гюго. Человек, который смеется

sp;  "Да, полночь".

   Колокол ударил тринадцатый раз.

   Урсус вздрогнул.

   "Тринадцать!"

   Раздался четырнадцатый удар, потом пятнадцатый.

   "Что это значит?"

   Удары продолжали раздаваться через большие промежутки. Урсус слушал.

   "Это не часы. Это колокол mutus {немой (лат.)}. Недаром я говорил: как медленно бьет полночь. Это не бой часов, а звон церковного колокола. Что же предвещает этот унылый звон?"

   Во всех тюрьмах того времени, как и во всех монастырях, был так называемый колокол mutus, отмечавший печальные события. Этот "немой колокол" бил очень тихо, словно стараясь, чтобы его не услыхали.

   Урсус опять возвратился в удобный для наблюдений закоулок, где он провел большую часть дня, не сводя глаз с тюремной калитки.

   Удары колокола по-прежнему, с большими равномерными паузами, следовали один за другим.

   Погребальный звон как бы расставляет в пространстве зловещие знаки восклицания. На развернутом свитке наших повседневных забот каждый удар колокола словно мрачно отмечает красную строку. Похоронный звон похож на предсмертное хрипение человека. Он гласит о смертных муках. Если в домах, куда доносится этот звон, кто-нибудь предается мечтательному ожиданию, удары колокола резко обрывают его. Неясные мечты представляются как бы убежищем; человеку, объятому тоскою, они подают какую-то надежду; угрюмый звук колокола отнимает ее своей определенностью. Он рассеивает туманную пелену, за которой стремится укрыться наше беспокойство. Он вызывает в нашей душе горестную тревогу. Похоронный звон напоминает каждому о человеческих страданиях, о чем-то страшном. Эти печальные звуки обращены к каждому из нас. Они предостерегают. Нет ничего более мрачного, чем этот размеренный монолог. Удары, отделенные друг от друга равными промежутками, преследуют какую-то цель. Что кует молот колокола на наковальне нашей мысли?

   Урсус бессознательно продолжал считать удары, хотя в этом не было никакого смысла. Чувствуя, что он на краю бездны, он старался не строить никаких догадок. Догадки - наклонная плоскость, по которой можно скатиться очень глубоко. И все-таки - что означал этот звон?

   Урсус смотрел в ту сторону, где, как он знал, находится тюремная калитка.

   Вдруг в том самом месте, где чернело что-то вроде дыры, появился красноватый отблеск. Он становился все ярче и ярче и превратился в свет.

   Это было не расплывчатое пятно, а четко обозначившийся в темноте четырехугольник. Дверь тюрьмы повернулась на петлях. Красноватый свет явственно обрисовал притолоку и косяки.

   Дверь только приотворилась. Тюрьма не распахивает настежь своих ворот, она лишь наполовину раскрывает свою пасть, словно зевая от скуки.

   Из калитки вышел человек с факелом в руке.

   Колокол продолжал звонить.

   Внимание Урсуса теперь раздвоилось: он напряженно прислушивался к колоколу и в то же время не спускал глаз с факела.

   Пропустив человека, полуоткрытая дверь широко раскрылась, и из нее вышло еще двое; вслед за ними показался четвертый. Это был жезлоносец. Урсус узнал его при свете факела. В руке у него был жезл.

   Вслед за жезлоносцем вышли попарно какие-то люди; они двигались молча, держась прямо, словно деревянные истуканы.

   Участники этого ночного шествия, напоминавшего процессию кающихся, с мрачной торжественностью, пара за парой, переступали тюремный порог, стараясь не производить ни малейшего шума. Так осторожно выползает из своей норы змея.

   Факел освещал свирепые лица и мрачные фигуры.

   Урсус узнал тех самых полицейских, которые утром увели Гуинплена.

   Никаких сомнений - это были те же люди. Теперь они выходили из тюрьмы.

   Очевидно, сейчас выйдет и Гуинплен.

   Они привели его сюда, они и выведут его назад.

   Это ясно.

   Урсус стал всматриваться еще пристальнее. Выпустят ли Гуинплена на свободу?

   Полицейские по двое выходили из-под низкого свода, очень медленно, как просачивается капля за каплей из стены вода. Колокол, не переставая звонить, казалось, ударял в такт их шагам. Выходя из тюрьмы, люди в этом шествии поворачивались спиною к Урсусу, направляясь в правый, противоположный, конец переулка.

   В дверях блеснул второй факел.

   Значит, шествие сейчас кончится.

   Сейчас Урсус увидит, кого они сопровождают. Узника. Человека.

   Сейчас Урсус увидит Гуинплена.

   То, что они сопровождали, наконец появилось.

   Это был гроб.

   Четыре человека несли гроб, покрытый черным сукном.

   За гробом шагал могильщик с лопатой на плече.

   Шествие замыкалось третьим факелом, который держал человек, читавший какую-то книгу, - очевидно, тюремный священник.

   Гроб понесли за полицейскими, повернув направо.

   В то же время люди, шедшие впереди, остановились.

   Урсус услышал скрип ключа в замке.

   Факел осветил другую дверь, напротив тюрьмы, в низкой стене, тянувшейся по ту сторону переулка.

   Эта дверь, над которой был изображен череп, вела на кладбище.

   Жезлоносец вошел в нее, за ним остальные, за дверью скрылся уже второй факел; шествие стало короче, напоминая хвост уползающей змеи; вся вереница полицейских исчезла во тьме, за ними гроб, могильщик с лопатой, священник с факелом и книгой, и дверь захлопнулась.

   Все исчезло, только за стеной еще мерцал свет.

   Послышалось какое-то бормотанье, потом глухие удары.

   Вероятно, священник и могильщик провожали гроб, опускаемый в землю, - один псалмами, другой комьями земли.

   Бормотанье прекратилось, прекратились и глухие удары.

   Опять послышались шаги, сверкнули факелы, на пороге распахнувшейся кладбищенской калитки снова показался жезлоносец, высоко держа свой жезл, за ним священник с книгой, могильщик с лопатой, полицейские, но уже без гроба. Процессия, двигаясь все так же попарно, вернулась обратно тем же путем, храня, как и прежде, угрюмое молчание; закрылись ворота кладбища, отворилась, снова освещенная факелами, дверь тюрьмы; сводчатый коридор на мгновение озарился красноватым отблеском; взору Урсуса предстали мрачные недра тюрьмы, и снова все потонуло во тьме.

   Колокол умолк. Ночь завершила трагедию, опустив над нею зловещий занавес тишины.

   Видение исчезло бесследно.

   Призраки рассеялись.

   Мы часто находим какой-то смысл в случайных совпадениях и строим на этом основании как будто правдоподобные догадки.

   К таинственному аресту Гуинплена, к его одежде, принесенной полицейским, к похоронному звону колокола в той самой тюрьме, куда его увели, присоединилась еще одна трагическая деталь - опущенный в землю гроб.

   - Он умер! - воскликнул Урсус и без сил опустился на камень. - Умер! Они убили его! Гуинплен! Дитя мое! Мой сын! - И он зарыдал.

  

  - 5. Государственные интересы проявляются в великом и в малом

  

   Увы, напрасно Урсус хвалился тем, что никогда не плачет. Теперь слезы подступили к самому его горлу. Они накоплялись в груди по капле в продолжение всей его горестной жизни. Переполненная до краев чаша не может пролиться в одно мгновение. Урсус рыдал долго.

   Первая слеза пролагает дорогу другим. Он оплакивал Гуинплена, Дею, самого себя, Гомо. Плакал как дитя. Плакал как старик. Плакал обо всем, над чем смеялся. Он задним числом выплатил свой долг прошлому. Право человека на слезы не знает давности.

   На самом деле покойник, опущенный в землю, был Хардкванон, но Урсус не мог этого знать.

   Прошло несколько часов.

   Занялся день; бледная пелена утреннего света, кое-где еще боровшегося с ночными тенями, легла на ярмарочную площадь. В лучах зари выступил белый фасад Тедкастерской гостиницы.

   Дядюшка Никлс так и не ложился спать. Нередко одно и то же событие вызывает бессонницу у нескольких человек.

   Всякая катастрофа вызывает много последствий. Бросьте камень в воду и попробуйте сосчитать круги.

   Дядюшка Никлс сознавал, что арест Гуинплена может затронуть и его. Очень неприятно, когда у вас в доме происходят такие события. Он был встревожен этим; предвидя впереди еще всякие осложнения, Никлс погрузился в мрачное раздумье. Он сожалел, что пустил к себе "этих людей". Если бы он знал раньше! Втянут они его в конце концов в какую-нибудь беду. Как развязаться с ними теперь? Ведь с Урсусом у него заключен контракт. Какое было бы счастье избавиться от таких постояльцев! К чему бы только придраться, чтобы выгнать их?

   Вдруг в дверь харчевни раздался сильный стук, который возвещает в Англии о прибытии важного лица. Гамма стуков соответствует иерархической лестнице.

   Это был стук не вельможного лорда, а судейского чиновника.

   Дрожа от страха, трактирщик приоткрыл форточку.

   И действительно, стучался судейский чиновник. При свете занимавшегося дня дядюшка Никлс увидел у двери отряд полицейских, возглавляемый двумя людьми, из которых один был судебный пристав.

   Судебного пристава дядюшка Никлс видел утром и потому сразу узнал его.

   Другой человек был ему неизвестен.

   Это был тучный джентльмен с будто восковым лицом, в придворном парике и дорожном плаще.

   Судебного пристава дядюшка Никлс очень боялся. Если бы дядюшка Никлс принадлежал к королевскому двору, он еще больше испугался бы второго посетителя, ибо то был Баркильфедро.

   Один из полицейских снова громко постучался в дверь.

   Трактирщик, у которого на лбу выступил холодный пот, поспешил открыть.

   Судебный пристав тоном человека, призванного наблюдать за порядком и хорошо знакомого с бродягами, возвысил голос и строго спросил:

   - Где Урсус, хозяин балагана?

   Сняв шляпу, Никлс ответил:

   - Он проживает здесь, ваша честь.

   - Это я знаю и без тебя, - сказал пристав.

   - Конечно, ваша честь.

   - Позови его сюда.

   - Его нет дома, ваша честь.

   - Где же он?

   - Не знаю.

   - Как это не знаешь?

   - Он еще не возвращался.

   - Значит, он очень рано ушел из дому?

   - Нет, очень поздно.

   - Ах, эти бродяги! - заметил пристав.

   - Да вот он, ваша честь, - тихо промолвил дядюшка Никлс.

   Действительно, в эту минуту из-за угла показался Урсус. Он направлялся к гостинице. Почти всю ночь провел он между тюрьмой, куда в полдень ввели Гуинплена, и кладбищем, где в полночь, как он слышал, засыпали свежую могилу. Его побледневшее от горя лицо казалось еще бледнее в утренних сумерках.

   Занимающийся день, этот предвестник яркого света, не меняет ночных, неясных очертаний предметов, даже находящихся в движении. Медленно приближавшийся Урсус своим бледным лицом и всей своей фигурой, смутно выступавшей в полумраке, напоминал привидение.

   Накануне, охваченный отчаянием, он выбежал из гостиницы с непокрытой головой. Он даже не заметил, что забыл надеть шляпу. Его жидкие седые волосы развевались по ветру. Широко раскрытые глаза, казалось, ничего не видели. Мы часто как будто бодрствуем во сне и спим наяву. Урсус был похож на сумасшедшего.

   - Мистер Урсус, - закричал трактирщик, - подите-ка сюда. Эти джентльмены желают поговорить с вами.

   Дядюшка Никлс, всецело занятый мыслью, как бы уладить инцидент, употребил множественное число, хотя в то же время опасался, не заденет ли оно самолюбие начальника тем, что поставит его на одну доску с подчиненными.

   Урсус вздрогнул, как человек, внезапно сброшенный с постели, на которой он спал глубоким сном.

   - Что такое? - спросил он.

   Он увидел полицейских с судебным приставом во главе.

   Новое тяжелое потрясение.

   Совсем недавно жезлоносец, теперь - судебный пристав. Один как бы перебрасывал его другому. Он был в положении судна, оказавшегося меж двух грозных утесов, о которых говорится в древних преданиях.

   Судебный пристав знаком приказал ему войти в харчевню.

   Урсус повиновался.

   Говикем, который только что проснулся и подметал в это время зал, остановился, отставил в сторону метлу и, укрывшись за столами, затаил дыхание. Запустив руку в волосы, он почесывал затылок - признак напряженного внимания.

   Судебный пристав сел на скамью перед столом; Баркильфедро сел на стул; Урсус и дядюшка Никлс стояли перед ними. Полицейские столпились на улице, у закрытых ворот.

   Судебный пристав устремил на Урсуса строгий взор блюстителя закона и спросил:

   - Вы держите у себя волка?

   Урсус ответил:

   - Не совсем так.

   - Вы держите у себя волка, - повторил судебный пристав, резко напирая на слово "волк".

   - Дело в том... - начал было Урсус и замолчал.

   - Уголовно наказуемый проступок, - сказал пристав.

   Урсус попробовал защищаться:

   - Это домашнее животное.

   Пристав положил руку на стол, растопырив все пять пальцев, - жест, прекрасно выражающий всю силу его власти.

   - Фигляр, завтра в этот час вы с вашим волком будете за пределами Англии. В противном случае волка заберут, отведут в присутствие и убьют.

   Урсус подумал: "Одно убийство за другим". Однако не произнес ни слова и только задрожал всем телом.

   - Вы слышите? - продолжал пристав.

   Урсус утвердительно кивнул головой.

   Пристав повторил:

   - И убьют.

   Наступило молчание.

   - Удавят или утопят.

   Судебный пристав посмотрел на Урсуса:

   - А вас - в тюрьму.

   Урсус пробормотал:

   - Господин судья...

   - Вы должны уехать прежде, чем наступит утро завтрашнего дня. Иначе приказ будет выполнен.

   - Господин судья...

   - Что?

   - Нам обоим нужно уехать из Англии?

   - Да.

   - Сегодня?

   - Сегодня же.

   - Но как это сделать?

   Дядюшка Никлс был счастлив. Этот судебный пристав, которого он так боялся, выручил его из беды. Полиция пришла ему, Никлсу, на помощь. Она освободила его от "этих людей". Она сама взяла на себя заботу избавить его от них. Урсуса, которого он хотел выгнать, высылала полиция. Неодолимая сила. Попробуй с ней поспорить! Он был в восторге.

   Он вмешался в разговор:

   - Ваша честь, этот человек...

   Он указал пальцем на Урсуса.

   - Этот человек спрашивает, как ему уехать нынче из Англии. Нет ничего проще. На Темзе по обеим сторонам Лондонского моста и днем и ночью можно найти суда, отплывающие в различные страны: в Данию, в Голландию, в Испанию, - куда угодно, кроме Франции, с которой мы ведем войну. Многие из них снимутся с якоря сегодня около часу ночи, когда начнется отлив. Между прочими и роттердамская шхуна "Вограат".

   Судебный пристав повел плечом в сторону Урсуса.

   - Хорошо. Уезжайте на любом судне. Хоть на "Вограате".

   - Господин судья... - начал Урсус.

   - Ну?

   - Господин судья, это было бы возможно, если бы у меня, как и прежде, был только возок. Его можно было бы погрузить на корабль. Но...

   - Но что же?

   - Но сейчас у меня "Зеленый ящик", огромный фургон с двумя лошадьми, который не поместится даже на большом судне.

   - А мне-то что за дело? - возразил пристав. - В таком случае волка убьют.

   Урсус затрепетал, почувствовав, что сердце у него словно сжимает чья-то ледяная рука. "Изверги! - думал он. - Убийство - их излюбленное занятие".

   Трактирщик с улыбкой обратился к Урсусу:

   - Мистер Урсус, ведь вы же можете продать свой "Зеленый ящик".

   Урсус взглянул на него.

   - Мистер Урсус, вам же сделали предложение.

   - Какое?

   - Предложение насчет фургона, насчет лошадей. Насчет обеих цыганок. Насчет...

   - Кто?

   - Хозяин соседнего цирка.

   - Да, верно.

   Урсус вспомнил.

   Никлс повернулся к судебному приставу:

   - Ваша честь, сделка может состояться сегодня же. Хозяин соседнего цирка хочет купить фургон и лошадей.

   - Хозяин цирка поступит разумно, - сказал пристав, - потому что фургон и лошади ему очень скоро понадобятся. Он тоже уедет сегодня. Священники саутворкских приходов подали жалобу на шум и безобразие, которые творятся в Таринзофилде. Шериф принял надлежащие меры. Сегодня вечером на площади не останется ни одного балагана. Конец всем этим безобразиям. Почтенный джентльмен, удостаивающий нас своим присутствием...

   Судебный пристав сделал паузу, чтобы отвесить поклон Баркильфедро, который ответил ему тем же.

   - ...почтенный джентльмен, удостаивающий нас своим присутствием, прибыл сегодня из Виндзора. Он привез приказы. Ее величество повелела: "Очистить площадь".

   Урсус, успевший много передумать за эту ночь, мысленно задавал себе не один вопрос. Ведь в конце концов он видел только гроб. Мог ли он поручиться, что в нем лежало тело Гуинплена? Мало ли узников умирает в тюрьме? На гробе не ставят имя покойника. Вскоре после ареста Гуинплена кого-то хоронили. Это еще ничего не доказывает: Post hoc, non propter hoc {после этого еще не значит вследствие этого (лат.) } - и так далее. Урсусом снова овладели сомнения. Надежда загорается и сверкает над нашей скорбью, подобно тому как горит нефть на воде. Ее огонек постоянно всплывает на поверхность людского горя. В конце концов Урсус решил: "Возможно, что хоронили действительно Гуинплена, но это еще не достоверно. Как знать? А вдруг Гуинплен еще жив?"

   Урсус поклонился приставу:

   - Достопочтенный судья, я уеду. Мы уедем. Все уедут. На "Вограате". В Роттердам. Я повинуюсь. Я продам "Зеленый ящик", лошадей, трубы, цыганок. Но у меня есть товарищ, которого я не могу оставить. Гуинплен...

   - Гуинплен умер, - произнес чей-то голос.

   Урсусу показалось, будто он внезапно ощутил холодное прикосновение какого-то пресмыкающегося.

   Эти слова произнес Баркильфедро.

   Угас последний луч надежды. Сомнений больше не было. Гуинплен умер.

   Незнакомец должен был знать это доподлинно. У него был такой зловещий вид.

   Урсус поклонился.

   В сущности, дядюшка Никлс был человеком добрым. Но когда не трусил. Страх делал его жестоким. Нет никого безжалостнее перепуганного труса.

   Он пробормотал:

   - Это упрощает дело.

   И стал за спиною Урсуса потирать руки, радуясь, как все эгоисты, и мысленно говоря: "Я здесь ни при чем" - жест Понтия Пилата, умывающего руки.

   Урсус горестно поник головой. Смертный приговор, вынесенный Гуинплену, был приведен в исполнение; он же, Урсус, как ему только что об этом объявили, был осужден на изгнание. Ничего другого не оставалось, как повиноваться. Он задумался.

   Вдруг он почувствовал, что кто-то взял его за локоть. Это был спутник судебного пристава. Урсус вздрогнул.

   Голос, сказавший раньше: "Гуинплен умер", теперь прошептал ему на ухо:

   - Вот десять фунтов стерлингов, которые посылает лицо, желающее вам добра.

   И Баркильфедро положил на стол перед Урсусом маленький кошелек.

   Читатель помнит, конечно, про шкатулку, унесенную Баркильфедро.

   Десять гиней - вот и все, что смог уделить Баркильфедро из двух тысяч. По совести говоря, этого было вполне достаточно. Дай он Урсусу больше, он сам оказался бы в убытке. Ведь он потратил немало труда на то, чтобы разыскать лорда, - теперь он приступал к использованию находки, и справедливость требовала, чтобы первая же добыча с открытой им золотой россыпи досталась ему. Пускай иные назовут такой поступок низким, это их дело, но удивляться тут не приходится. Просто Баркильфедро любил деньги, в особенности краденые. В каждом завистнике кроется корыстолюбец. У Баркильфедро были свои недостатки - ведь злодеи не избавлены от мелких пороков. И у тигров бывают вши.

   Кроме того, здесь сказывалась школа Бекона.

   Баркильфедро повернулся к судебному приставу и сказал:

   - Сударь, будьте любезны, кончайте поскорей. Я очень тороплюсь. Мне нужно скакать во весь дух в Виндзор и прибыть туда не позже, чем через два часа. Я должен донести обо всем и получить дальнейшие приказания.

   Судебный пристав поднялся.

   Он подошел к двери, которая была заперта только на задвижку, открыл ее, не произнося ни слова, окинул взором полицейских, поманил их к себе указательным пальцем. Весь отряд вступил в зал, соблюдая тишину, которая обычно предвещает наступление чего-то грозного.

   Дядюшка Никлс, довольный быстрой развязкой, сулившей конец всем осложнениям, был в восторге, что выпутался из беды, но при виде шеренги выстроившихся полицейских испугался, как бы Урсуса не арестовали у него в доме. Один за другим два ареста в его гостинице - сначала Гуинплена, затем Урсуса - это могло повредить его заведению, так как посетители не любят тех кабачков, куда часто заглядывает полиция. Наступил момент, когда надо было почтительно вмешаться и в то же время проявить великодушие. Дядюшка Никлс обратил к приставу улыбающееся лицо, на котором выражение самоуверенности смягчилось подобострастием.

   - Ваша честь, я позволю себе заметить, что в почтенных господах сержантах нет никакой нужды теперь, когда ясно, что преступный волк будет увезен из Англии, а человек, носящий имя Урсуса, не оказывает сопротивления и собирается в точности исполнить приказание вашей чести. Пусть ваша честь соблаговолит принять во внимание, что достойные всякого уважения действия полиции, столь необходимые для блага королевства, могут причинить ущерб моему заведению, хотя оно ни в чем не повинно. Как только площадь, пользуясь выражением ее величества, будет очищена от фигляров "Зеленого ящика", на ней не останется больше преступного элемента, ибо, по-моему, нельзя считать нарушителями законности ни слепую девушку, ни обеих цыганок; поэтому я умоляю вашу честь сократить свое высокое пребывание здесь и отправить назад достойных господ, только что вошедших сюда, так как им больше нечего делать в моем доме; если бы ваша честь позволила мне подтвердить справедливость моих слов смиренным вопросом, я доказал бы бесполезность присутствия этих почтенных господ, спросив вашу честь: поскольку человек, носящий имя Урсуса, подчиняется приговору, то кого же они намереваются арестовать здесь?

   - Вас, - ответил пристав.

   С ударом шпаги, пронзающей вас насквозь, спорить не приходится. Пораженный как громом, Никлс упал на первый стоявший близ него предмет, не то на стол, не то на скамью.

   Судебный пристав возвысил голос так, что его могли услышать на площади:

   - Мистер Никлс Племптри, содержатель харчевни, нам нужно покончить еще с одним делом. Этот скоморох и волк - бродяги. Они изгоняются из Англии. Но главный виновник - вы. При вашем попустительстве был у вас в доме нарушен закон, и вы, человек, которому разрешили содержать гостиницу, человек, ответственный за все происходящее в ней, вы терпели бесчинства в своем заведении. Мистер Никлс, у вас отныне отбирается патент, вы заплатите штраф и будете посажены в тюрьму.

   Полицейские окружили трактирщика.

   Судебный пристав указал на Говикема.

   - Этот малый арестуется как ваш сообщник.

   Рука одного из полицейских схватила за шиворот Говикема, который с любопытством взглянул на блюстителя порядка. Он не очень испугался, так как плохо понимал, в чем дело; он насмотрелся на всякие странности и мысленно задавал себе вопрос, не продолжают ли еще разыгрывать перед ним комедию.

   Судебный пристав нахлобучил на голову шляпу, сложил руки на животе, что является высшим выражением величественности, и прибавил:

   - Итак, мистер Никлс, вас отведут в тюрьму и посадят за решетку. Вас и этого мальчишку. А ваша Тедкастерская гостиница будет закрыта и заколочена. В назидание другим. Теперь следуйте за нами.

  

  

  - Часть седьмая

  - Женщина-титан

  

  - 1. Пробуждение

  

   - А Дея?

   Гуинплену, смотревшему на занимавшийся день в Корлеоне-Лодже, в то время как в Тедкастерской гостинице происходили описанные выше события, показалось, что этот возглас донесся к нему извне; но крик этот вырвался из глубины его существа.

   Кому из нас не приходилось слышать голос, звучащий в тайниках нашей души?

   К тому же начинало светать.

   Утренняя заря - призыв.

   К чему бы служило солнце, если бы оно не будило совесть, спящую тяжелым сном?

   Свет и добродетель соприродны друг другу.

   Зовут ли бога Христом или Амуром - в жизни каждого, даже лучшего из нас, наступает час, когда мы забываем о нем; все мы, не исключая и праведников, нуждаемся тогда в напоминании, и заря пробуждает в нас вещий голос совести. Он предшествует пробуждению в нас чувства долга так же, как пение петуха предшествует рассвету.

   В хаосе человеческого сердца раздается возглас: "Fiat lux". {да будет свет (лат.)}

   Гуинплен (мы будем называть его по-прежнему этим именем, ибо Кленчарли - только лорд, а Гуинплен - человек) - Гуинплен как бы воскрес.

   Пора было перевязать лопнувшую артерию, иначе он мог утратить последнюю каплю благородства.

   - А Дея? - сказал он.

   И он почувствовал в своих жилах живительный прилив крови. Словно обдало его бодрящей мятежной волною. Бурный наплыв добрых мыслей похож на возвращение домой человека, который потерял ключ и взламывает собственную дверь. Это насильственное вторжение, но вторжение добра; это насилие, но насилие над игом зла.

   - Дея! Дея! Дея! - повторил он.

   Он как бы закреплял этим именем то, что происходило у него в сердце.

   Он спросил вслух:

   - Где ты?

   И почти удивился, что не получил ответа.

   Оглядывая потолок и стены, как человек, к которому возвращается разум, он продолжал вопрошать:

   - Где ты? Где я?

   И он снова заметался по комнате, точно запертый в клетку звери.

   - Где я? В Виндзоре. А ты? В Саутворке. Ах, боже мой! В первый раз в жизни мы разлучены друг с другом. Кто же разъединил нас? Я здесь, а ты там. О! Это невозможно. Этого не будет. Что же со мной сделали?

   Он остановился.

   - Кто это говорил мне про королеву? Откуда я знаю? Изменился! Я изменился? Почему? Потому, что я стал лордом. Знаешь ли ты, что случилось, Дея? Ты теперь леди. Творятся удивительные дела. Ах, да! Надо выбраться на настоящую дорогу. Не заблудился ли я? Какой-то человек говорил мне что-то непонятное. Я помню его слова: "Милорд, судьба, отворяя одну дверь, захлопывает другую. То, что осталось позади вас, уже не существует!" Иначе говоря: "Вы негодяй!" Этот презренный человек говорил мне все это, пока я еще не пришел в себя. Он воспользовался тем, что я был ошеломлен. Я оказался его добычей. Где он? Я хочу ответить ему оскорблением! Я, точно в кошмаре, видел его ехидную улыбку. Ах, но теперь я опять становлюсь самим собой! Прекрасно! Они ошибаются, думая, будто с лордом Кленчарли можно сделать все, что угодно! Я - пэр Англии, да, но у пэра есть законная супруга - Дея. Условия? Да разве я приму какие-то условия? Королева? Что мне за дело до королевы? Я ее в глаза не видал. Не для того родился я лордом, чтобы быть рабом. Я получу власть, но не отдам своей свободы. Даром, что ли, сняли с меня оковы? Меня изуродовали - только и всего. Дея! Урсус! Я с вами. Я был таким, как вы. Теперь вы будете такими, каким стал я. Придите! Нет! Я иду к вам! Сейчас же, немедля! Я и так слишком долго ждал. Что они могут подумать, видя, что я не возвращаюсь? Ах, эти деньги! Как смел я послать им деньги! Я должен был сам поспешить к ним. Я помню, этот человек сказал, что мне не выйти отсюда. Посмотрим. Эй, карету! Пусть подадут карету! Я отправлюсь за ними. Где слуги? Должны же быть слуги, раз есть господин. Я здесь хозяин! Это мой дом! Я сорву запоры, сломаю замки, я ногами вышибу двери. Я насквозь проколю шпагой того, кто преградит мне дорогу: теперь у меня есть шпага. Пусть только попробуют оказать мне сопротивление. У меня есть жена - это Дея! У меня есть отец - это Урсус! Мой дом - дворец, и я дарю его Урсусу. Мое имя - корона, и я отдаю ее Дее. Скорей! Сейчас! Вот я, Дея. Одно только мгновение - и я перешагну разделяющее нас расстояние, вот увидишь!

   И, откинув первую попавшуюся портьеру, он порывисто вышел из комнаты.

   Он очутился в коридоре и бросился вперед.

   Перед ним открылся второй коридор.

   Все двери были настежь.

   Он пошел наугад из комнаты в комнату, из коридора в коридор в поисках выхода.

  

  - 2. Дворец, похожий на лес

  

   Как и во всех дворцах, выстроенных в итальянском вкусе, в Корлеоне-Лодже было мало дверей. Их заменяли занавесы, портьеры, ковры.

   В те времена не было дворца, который не представлял бы собой странного нагромождения великолепных палат, коридоров, украшенных позолотой, мрамором, резными панелями, восточными шелками, уединенных уголков, то темных и таинственных, то залитых светом. Там были веселые, богато убранные покои, блестевшие лаком, плитками голландского фаянса или португальскими узорными изразцами; амбразуры высоких окон, верхняя часть которых уходила в антресоли, застекленные кабинеты, похожие на большие красивые фонари. Глубокие ниши в толстых стенах также могли служить уединенными уголками. Почти на каждом шагу попадались гардеробные, напоминавшие бонбоньерки. Все это называлось "внутренними покоями". Именно здесь готовились преступления.

   Такие покои оказывались очень удобными в тех случаях, когда надо было убить герцога Гиза {Герцог Гиз Генрих (1550-1588) - один из главарей реакционной лиги католиков в период религиозных войн во Франции; был убит по приказанию короля Генриха III, во время приема во дворце.}, обесчестить хорошенькую жену президента Сильвекана или, позднее, заглушать крики юных девушек, которых приводил Лебель. Замысловатые строения, где человеку непривычному легко было заблудиться. В таких дворцах не стоило никакого труда кого угодно похитить и замести все следы. В этих изысканных вертепах принцы и вельможи скрывали свою добычу. Граф Шароле прятал там госпожу Куршан, жену председателя кассационного суда; де Монтюле - дочь Одри, арендатора земель Круа-Сен-Ланфруа; принц Конти - двух красавиц булочниц из Лиль-Адама; герцог Бекингем - бедняжку Пеньюэл и т. д. Все происходившее там совершалось, если пользоваться выражением римского права, vi, clam et precario, то есть насильственно, тайно и ненадолго. Кто попадал туда, оставался там до тех пор, пока это было угодно хозяину. Это были позолоченные темницы. Они напоминали собой и монастырь и сераль. Винтовые лестницы кружили, поднимались, спускались. Извиваясь спиралью, вереница смежных комнат приводила вас снова туда, откуда вы вышли. Галерея упиралась в молельню. Исповедальня примыкала к алькову. Моделью для архитекторов, строивших королям и вельможам "внутренние покои", служили, очевидно, разветвления кораллов и ходы в губках. Из этого лабиринта, казалось, невозможно было выбраться, но вдруг какой-нибудь вращающийся на шарнирах портрет оказывался замаскированной дверью. Все было предусмотрено. Да оно и понятно: здесь нередко разыгрывались драмы. Дворец от подвалов до мансард представлял собой многоэтажный улей. Этот причудливый звездчатый коралл, выросший внутри каждого дворца, начиная от Версаля, представлялся как бы жилищем пигмеев в обиталище титанов. Коридоры, альковы, ниши, тайники - все это были укромные уголки, где высокие особы прятали от людских взоров свои низкие дела.

   Эти извилистые, глухие переходы напоминали об играх, о завязанных глазах, о руках, нащупывающих двери, о сдержанном смехе, о жмурках, прятках и в то же время приводили на память Атридов, Плантагенетов, Медичи, свирепых рыцарей Эльца, убийство Риччо, Мональдески, людей с обнаженными шпагами, преследующих беглеца из комнаты в комнату.

   Такие таинственные убежища, где роскошь предназначена укрывать страшные злодеяния, были еще в древности. Образцом их могут служить сохранившиеся под землей египетские гробницы, как, например, склеп царя Псаметиха, обнаруженный раскопками Пассалакки. Древние поэты с ужасом описывали эти таинственные постройки. Error circumflexus, locus implicitus gyris. {запутанный тайник со сложными поворотами (лат.)}

   Гуинплен находился во "внутренних покоях" Корлеоне-Лоджа.

   Он сгорал желанием выйти отсюда, очутиться на воле, вновь увидеть Дею. Эта путаница коридоров, комнат, потайных дверей, неожиданных выходов задерживала его, замедляла его шаги. Он хотел бежать, а вынужден был пробираться. Ему казалось, что достаточно только распахнуть дверь, чтобы выбраться на свободу, но за ней следовали новые и новые двери, и он блуждал по этому лабиринту.

   За одной комнатой следовала другая, за залом новый зал.

   Нигде ни живой души. Ни звука. Ни шороха.

   Иногда ему казалось, что он кружится на одном месте.

   Порой ему чудилось, что кто-то идет навстречу. На самом деле не было никого: это было его собственное отражение в зеркале.

   Это был он, но в костюме знатного дворянина, совершенно не похожий на себя. Он узнавал себя, но не сразу.

   Он блуждал долго. Он путался в сложном расположении "внутренних покоев", попадал то в укромный кабинет, кокетливо украшенный резьбой и живописью, немного непристойной, то в какую-то подозрительную часовню со стенами, покрытыми перламутром и эмалью, с изображениями из слоновой кости такой тонкой работы, что их надо было рассматривать в лупу, как крышки табакерок; то в один из тех изысканных уголков во флорентийском вкусе, которые как будто нарочно были придуманы для взбалмошных женщин, находящихся в капризном настроении, и с тех пор так и называются "будуарами". Всюду - на потолках, на стенах и даже на полу - пестрели на бархате или металле изображения птиц и деревьев, фантастические растения, перевитые жемчугом, рельефные басоны, скатерти, сверкавшие блестками стекляруса, фигуры воинов, королев, женщин-тритонов с чешуйчатым хвостом гидры. Граненый хрусталь отражал свет и переливался всеми цветами радуги. Стеклянная посуда соперничала блеском с драгоценными камнями. Во мраке что-то вспыхивало искрами в угловых шкафах. Трудно было сказать, что представляли собою эти сверкающие блики, в которых зелень изумрудов сливалась с золотом восходящего солнца и на которые словно наплывали облака цвета голубиных перьев, - были ли это крохотные зеркала, или же огромные аквамарины. Хрупкое и в то же время громоздкое великолепие! Это был самый маленький из всех дворцов, или громаднейший ларец для драгоценностей. Домик феи Маб или безделушка Гео. Гуинплен искал выхода.

   Он не находил его. Он растерялся. Ничто не поражает с такой силой, как роскошь, когда ее видишь в первый раз. К тому же это был лабиринт. На каждом шагу какое-нибудь великолепное препятствие преграждало ему дорогу. Казалось, все противится его бегству. Дворец как будто не хотел выпускать его. Он точно попал в плен ко всем этим чудесам. Он чувствовал, что его схватили и цепко держат.

   "Какой страшный дворец!" - думал он.

   Он блуждал по бесконечным переходам, тревожно спрашивая себя, что означает все это, не в тюрьме ли он; он приходил в бешенство, он рвался на вольный воздух. Он повторял: "Дея! Дея!", хватаясь за это имя как за путеводную нить, боясь оборвать ее; она одна могла вывести его отсюда.

   Временами он кричал:

   - Эй! Кто-нибудь!

   Никто не откликался.

   Комнатам не было конца. Все было пустынно, молчаливо, пышно и зловеще.

   Такими рисуются нашему воображению заколдованные замки.

   Скрытые источники тепла поддерживали в этих коридорах и комнатах летнюю температуру. Казалось, какой-то чародей завладел июнем и запер его в этом лабиринте. Порою до Гуинплена доносился чудесный запах. Его обволакивали ароматы, словно где-то неподалеку благоухали невидимые цветы. Было жарко. Всюду были разостланы ковры. Здесь можно было бы ходить обнаженным.

   Гуинплен смотрел в окна. Вид постоянно менялся. Его взор встречал то сады, исполненные свежести весеннего утра, то новые фасады с новыми статуями, то испанские патио - квадратные, выложенные плитами дворики, сырые и холодные, заключенные между стенами многоэтажных зданий, то воды Темзы, то высокую башню Виндзорского замка.

   В этот ранний час на дворе не было ни души.

   Он останавливался. Прислушивался.

   - О, я уйду отсюда! - восклицал он. - Я вернусь к Дее. Меня не удержать силой. Горе тому, кто вздумал бы помешать мне. Что это там за башня? Пусть в ней живет великан, адский пес или тараск {Тараск - в фольклоре народов южной Франции - сказочный зверь со множеством лап, напоминающий дракона.}, охраняющий выход из этого заколдованного замка, все равно я их убью. Я справлюсь с целым полчищем. Дея! Дея!

   Вдруг до него донесся тихий, еле слышный звук, похожий на журчание воды.

   Гуинплен находился в узкой темной галерее; в нескольких шагах от него была закрытая портьера.

   Он сделал несколько шагов, раздвинул портьеру и вошел.

   Его глазам открылось неожиданное зрелище.