Лившиц Бенедикт Константинович - Виктор Гюго. Человек, который смеется

ит спать долгим, долгим сном.

   Голосом, дрожащим от волнения, Урсус возразил:

   - Говорю тебе, мы едем в Голландию, в город Роттердам.

   - Отец, - продолжал голос, - я вовсе не больна; если это вас тревожит, вы можете не волноваться, лихорадки у меня нет, мне только немного жарко, вот и все.

   Урсус пробормотал:

   - У самого устья Мааса.

   - Мне хорошо, отец, но я чувствую, что умираю.

   - Как тебе не стыдно говорить такую чушь! - проворчал Урсус.

   И прибавил:

   - Господи, лишь бы только что-нибудь ее не взволновало.

   Наступило молчание.

   Вдруг Урсус вскрикнул:

   - Что ты делаешь? Зачем ты встаешь? Умоляю тебя, лежи!

   Гуинплен вздрогнул и выглянул из-за повозки.

  

  - 3. Рай, вновь обретенный на земле

  

   Он увидал Дею. Она стояла на тюфяке, выпрямившись во весь рост. На ней было длинное белое платье, наглухо застегнутое, позволявшее видеть только верхнюю часть плеч и нежную шею. Рукава спускались ниже локтей, складки платья скрывали ее ступни. На кистях рук выступала сеть голубых жилок, вздувшихся от лихорадки. Молодая девушка не шаталась, но вся дрожала и трепетала, как тростник. Фонарь освещал ее снизу. Лицо ее было невыразимо прекрасно. Распущенные волосы ниспадали на плечи. Ни одна слезинка не скатилась по ее щекам. Но глаза ее горели мрачным огнем. Она была бледна той бледностью, которая является как бы отражением божественной жизни на человеческом лице. Ее тонкий, хрупкий стан точно слился с ее одеждой. Вся она колебалась, словно пламя на ветру. В то же время чувствовалось, что она уже становится тенью. Широко раскрытые глаза сверкали ярким блеском. Она казалась бесплотным призраком, душой, воспрянувшей в лучах зари.

   Урсус, стоявший к Гуинплену спиною, в испуге всплеснул руками:

   - Дочурка моя! Ах, господи, у нее начинается бред. Вот чего я так боялся. Малейшее потрясение может ее убить или свести с ума. Смерть или безумие. Какой ужас! Что делать, боже мой? Ложись, доченька!

   Но Дея снова заговорила. Ее голос был еле слышен, как будто некое облако уже отделяло ее от земли.

   - Отец, вы ошибаетесь. Это не бред. Я прекрасно понимаю все, что вы говорите. Вы говорите, что собралось много народу, что публика ждет и что мне надо сегодня вечером играть; я согласна, видите, я в полном сознании, но я не знаю, как это сделать; ведь я умерла, и Гуинплен умер. Но все равно, я иду. Я готова играть. Вот я, но Гуинплена нет.

   - Детка моя, - повторил Урсус, - послушайся меня. Ляг опять в постель.

   - Его больше нет! Его больше нет. О, как темно!

   - Темно, - пробормотал Урсус. - Она впервые в жизни произносит это слово.

   Гуинплен бесшумно проскользнул в возок, снял с гвоздя свой костюм фигляра и нагрудник, надел их и вышел на палубу, скрытый от взоров балаганом, снастями и мачтой.

   Дея продолжала что-то лепетать, едва шевеля губами; понемногу ее лепет перешел в мелодию. Она стала напевать, иногда умолкая и забываясь в бреду, таинственный призыв, с которым столько раз обращалась к Гуинплену в "Побежденном хаосе". Ее пение, звучал о неясно и было не громче жужжанья пчелы:

  

   Noche, quita te de alli

   La alba canta...

  

   Она перебила сама себя:

   - Нет, это неправда, я не умерла. Что это я говорю? Увы! Я жива, а он умер. Я внизу, а он наверху. Он ушел, а я осталась. Я не слышу ни его голоса, ни его шагов. Бог дал нам на краткий миг рай на земле, а потом отнял его. Гуинплен! Все кончено. Я никогда больше не коснусь его рукой. Никогда. Его голос! Я больше не услышу его голоса.

   И она запела:

  

   Es rnenester a cielos ir...

   ...Dexa, quiero,

   A tu negro

   Caparazon.

  

   Она простерла руку, словно ища опоры в пространстве.

   Гуинплен, выступив из темноты и очутившись рядом с остолбеневшим от ужаса Урсусом, опустился перед нею на колени.

   - Никогда! - говорила Дея. - Никогда я уже не услышу его!

   И опять запела в полузабытьи:

  

   Dexa, quiero

   А tu negro

   Caparazon!

  

   И тогда она услыхала голос любимого, отвечавший ей:

  

   О ven! ama!

   Eres alma,

   Soy corazon.

  

   В ту же минуту Дея почувствовала под своей рукой голову Гуинплена. Из груди ее вырвался крик, звучавший невыразимой нежностью:

   - Гуинплен!

   Ее бледное лицо озарилось как бы звездным светом, в она пошатнулась.

   Гуинплен подхватил ее на руки.

   - Жив! - вскрикнул Урсус.

   Дея повторила:

   - Гуинплен!

   Прижавшись головой к щеке Гуинплена, она прошептала:

   - Ты опустился обратно с неба. Благодарю тебя.

   Сидя на коленях у Гуинплена, сжимавшего ее в объятиях, она обратила к нему свое кроткое лицо и устремила на него слепые, но лучезарные глаза, словно могла видеть его.

   - Это ты! - промолвила она.

   Гуинплен осыпал поцелуями ее платье. Бывают речи, в которых слова, стоны и рыдания представляют неразрывное целое. В них слиты воедино и выражаются одновременно и восторг и скорбь. Они не имеют никакого смысла и вместе с тем говорят все.

   - Да, я! Это я! Я, Гуинплен! А ты - моя душа, слышишь? Это я, дитя мое, моя супруга, моя звезда, мое дыхание! Ты - моя вечность! Это я! Я здесь, я держу тебя в своих объятиях. Я жив! Я твой! Ах, подумать только, что я хотел покончить с собой! Еще одно мгновенье и, не будь Гомо... Я расскажу тебе об этом после. Как близко соприкасается радость с отчаянием! Будем жить, Дея! Дея, прости меня! Да, я твой навсегда! Ты права: дотронься до моего лба, убедись, что это я. Если бы ты только знала! Но теперь уже ничто не в силах нас разлучить. Я вышел из преисподней и возношусь на небо. Ты говоришь, что я спустился с неба, - нет, я подымаюсь туда. Вот я опять с тобою. Навеки, слышишь ли? Вместе! Мы вместе! Кто бы мог подумать? Мы снова нашли друг друга. Все дурное кончилось. Впереди нас ждет блаженство. Мы опять заживем счастливо и запрем двери нашего рая так плотно, что никакому горю уже не удастся к нам проникнуть. Я расскажу тебе все. Ты удивишься. Судно отошло от берега. Никто не может теперь его задержать. Мы в пути, и мы свободны. Мы направляемся в Голландию, там мы обвенчаемся; я не боюсь, я добуду средства к жизни, - кто может помешать мне в этом? Нам ничего больше не угрожает. Я обожаю тебя.

   - Умерь-ка свой пыл! - буркнул Урсус.

   Дея, замирая от блаженства, трепетной рукой провела по лицу Гуинплена. Он услышал, как она прошептала:

   - Такое лицо должно быть у бога.

   Затем дотронулась до его одежды.

   - Нагрудник, - сказала она. - Его куртка. Ничего не изменилось. Все как прежде.

   Урсус, ошеломленный, вне себя от радости, смеясь и обливаясь слезами, смотрел на них и разговаривал сам с собой:

   - Ничего не понимаю. Я круглый идиот. Ведь я же сам видел, как его несли хоронить! Я плачу и смеюсь. Вот и все, на что я способен. Я так же глуп, как если бы сам был влюблен. Да я и на самом деле влюблен. Влюблен в них обоих. Ах, я старый дурак! Не слишком ли много для нее волнений? Как раз то, чего я опасался. Нет, как раз то, чего я желал. Гуинплен, побереги ее! Впрочем, пусть целуются. Мне-то что за дело? Я лишь случайный свидетель. Какое странное чувство! Я - паразит, пользующийся чужим счастьем. Я тут ни при чем, а между тем мне кажется, что и я приложил к этому руку. Благословляю вас, дети мои!

   В то время как Урсус произносил свой монолог, Гуинплен говорил Дее:

   - Ты слишком прекрасна, Дея. Не знаю, где был у меня рассудок в эти дни. Кроме тебя, на земле для меня нет никого. Я снова вижу тебя и глазам своим не верю. На этой шхуне! Но объясни, что с вами произошло? Ах, до чего вас довели! Где же "Зеленый ящик"? Вас ограбили, вас изгнали! Какая низость! О, я отомщу за вас! Отомщу за тебя, Дея! Им придется иметь дело со мной. Ведь я пэр Англии.

   Урсус, которого последние слова точно обухом ударили по голове, отшатнулся и внимательно посмотрел на Гуинплена.

   - Он не умер - это ясно, но не рехнулся ли он?

   И недоверчиво насторожился.

   Гуинплен продолжал:

   - Будь спокойна, Дея. Я подам жалобу в палату лордов.

   Урсус еще раз пристально взглянул на него и постучал пальцем себя по лбу.

   Потом, очевидно приняв какое-то решение, пробормотал:

   - Все равно. Это дела не меняет. Будь сумасшедшим, если тебе так нравится, мой Гуинплен. Это - право каждого из нас. Во всяком случае я счастлив. Но что означает все это?

   Судно легко и быстро двигалось вперед; ночь становилась все темнее и темнее; туман, наплывавший с океана, благодаря безветрию, поднимался вверх и заволакивал небо, сгущаясь в зените; можно было различить только несколько крупных звезд, но вскоре они исчезли одна за другой, и над головами людей, находившихся на палубе, простерлась сплошная черная пелена спокойного бескрайнего неба. Река становилась все шире, берега ее казались темными узкими полосками, почти сливавшимися с окружающим мраком. Ночь дышала глубоким покоем. Гуинплен присел, держа в объятиях Дею. Они говорили, обменивались восклицаниями, лепетали, шептались. Бессвязный, взволнованный диалог. Как описать тебя, о радость!

   - Жизнь моя!

   - Небо мое?

   - Любовь моя!

   - Счастье мое!

   - Гуинплен!

   - Дея! Я пьян тобою! Дай мне поцеловать твои ноги!

   - Так это ты?

   - Мне так много надо сказать. Не знаю, с чего начать.

   - Поцелуй меня!

   - Жена моя!

   - Не говори мне, Гуинплен, что я хороша собой. Это ты красавец.

   - Я опять нашел тебя, я прижимаю тебя к сердцу. Да, ты моя. Я не грежу наяву. Это ты. Возможно ли? Да. Я снова оживаю. Если бы ты знала, что мне пришлось испытать, Дея!

   - Гуинплен!

   - Люблю тебя!

   А Урсус шептал про себя:

   - Я радуюсь, как дедушка.

   Гомо вылез из-под возка и, неслышно ступая, переходил от одного к другому; не притязая ни на чье внимание, он лизал наудачу все, что попадалось, - грубые сапоги Урсуса, куртку Гуинплена, платье Деи, тюфяк. Это был его волчий способ изъявлять радость.

   Миновали Четэм и устье Медуэя. Приближались к морю. Черная гладь реки была так спокойна, что шхуна спускалась вниз по течению Темзы без малейшего труда; незачем было прибегать к парусам, и матросов не вызывали на палубу. Судохозяин, по-прежнему один у руля, управлял шхуной. Кроме него на корме не было ни души; на носу фонарь освещал горсточку счастливых людей, неожиданно встретившихся снова и в пучине скорби внезапно обретших блаженство.

  

  - 4. Нет, на небесах

  

   Вдруг Дея, высвободившись из объятий Гуинплена, привстала. Она прижала обе руки к сердцу, словно желая сдержать его биение.

   - Что со мной? - оказала она. - Мне трудно дышать. Но это ничего. Это от радости. Это хорошо. Я сражена твоим появлением, мой Гуинплен. Сражена внезапным счастьем. Что может быть упоительнее мгновения, когда все небо нисходит нам в сердце? Без тебя я чувствовала, что умираю. Ты возвратил меня к жизни. Точно раздвинулась какая-то тяжелая завеса, и я почувствовала, как в грудь мою хлынула жизнь, кипучая жизнь, полная волнений и восторгов. Как необычайна эта жизнь, которую ты пробудил во мне! Она так чудесна, что мне даже больно. Мне кажется, что душа моя становится все шире и ей как будто тесно в теле. Эта полнота жизни, это блаженство охватывает меня всю, пронизывает меня. У меня точно выросли крылья, - я чувствую, как они трепещут. Мне немного страшно, но я очень счастлива. Ты воскресил меня, Гуинплен.

   Она вспыхнула, потом побледнела, затем снова разрумянилась и вдруг упала.

   - Увы! - сказал Урсус. - Ты убил ее!

   Гуинплен простер руки к Дее. Какое страшное потрясение - переход от высочайшего блаженства к глубочайшему отчаянию. Гуинплен сам упал бы, если бы ему не нужно, было поддержать ее.

   - Дея! - вскрикнул он, весь задрожав. - Что с тобой?

   - Ничего, - ответила она. - Я люблю тебя.

   Она безжизненно лежала у него в объятиях. Руки ее беспомощно повисли.

   Гуинплен и Урсус уложили ее на тюфяк.

   Она прошептала слабым голосом:

   - Мне трудно дышать лежа.

   Они посадили ее.

   Урсус спросил:

   - Дать тебе подушку?

   Она ответила:

   - Зачем? Ведь у меня есть Гуинплен.

   И она прислонилась головой к плечу Гуинплена, который сел позади и поддерживал ее; в глазах его отражались отчаяние и растерянность.

   - Ах, как мне хорошо! - сказала она.

   Урсус взял ее руку и считал пульс. Он не качал головой, не говорил ни слова, и о том, "что он думал, можно было догадаться лишь по быстрым движениям его век, судорожно мигавших, словно для того, чтобы удержать готовые политься слезы.

   - Что с нею? - опросил Гуинплен.

   Урсус приложил ухо к левому боку Деи.

   Гуинплен нетерпеливо повторил свой вопрос, с трепетом ожидая ответа.

   Урсус посмотрел на Гуинплена, потом на Дею. Он был мертвенно бледен.

   - Мы, должно быть, находимся на высоте Кентербери, - сказал он. - Расстояние отсюда до Гревсенда не очень велико. Тихая погода продержится всю ночь. На море нам нечего бояться нападения, потому что весь военный флот крейсирует у берегов Испании. Наш переезд совершится вполне благополучно.

   Дея, бессильно склонясь и все более бледнея, судорожно мяла в руках складки своего платья. Погруженная в раздумье о чем-то, не передаваемом никакими словами, она глубоко вздохнула:

   - Я понимаю, что со мной. Я умираю.

   Гуинплен в ужасе вскочил. Урсус подхватил Дею.

   - Умираешь? Ты умираешь? Нет, не может этого быть. Не можешь ты умереть. Умереть теперь? Умереть сейчас? Но это невозможно. Бог не так жесток. Возвратить тебя для того, чтобы в ту же минуту отнять снова? Нет, так не бывает. Ведь это значило бы, что бог хочет, чтобы мы усомнились в нем. Это значило бы, что все, все обман - и земля, и небо, и сердце, и любовь, и звезды. Ведь это значило бы, что бог - предатель, а человек - обманутый глупец... Ведь это значило бы, что нельзя верить ни во что, что надо проклясть весь мир, что все - бездна. Ты сама не знаешь, что говоришь, Дея. Ты будешь жить! Я требую, чтобы ты жила. Ты должна мне повиноваться. Я твой муж и господин. Я запрещаю тебе покидать меня. О небо! О несчастные люди! Нет, это невозможно. И я останусь на земле один, без тебя? Да это было бы так чудовищно, что самое солнце померкло бы! Дея, Дея, приди в себя. Это у тебя ненадолго, это сейчас пройдет. У человека бывает иногда вот такой озноб, а потом он забывает о нем. Мне нужно, мне необходимо, чтобы ты была здорова и больше не страдала. Ты хочешь умереть! Что я тебе сделал? При одной мысли об этом я теряю рассудок. Мы принадлежим друг другу. Мы любим друг друга. У тебя нет причин уходить. Это было бы несправедливо. Разве я совершил какое-нибудь преступление? Ведь ты же простила меня. О, ты ведь не хочешь, чтобы я впал в отчаяние, чтобы я стал злодеем, безумцем, осужденным на вечные муки! Дея, прошу тебя, заклинаю, умоляю, не умирай!

   Судорожно схватив себя за волосы, в смертельном ужасе, задыхаясь от слез, он бросился к ее ногам.

   - Мой Гуинплен, - сказала Дея, - я в этом не виновата.

   На губах у нее выступила розовая пена, которую Урсус вытер краем ее одежды; Гуинплен, лежавший ничком, не замечал ничего. Он обнимал ее ноги и бессвязно молил:

   - Говорю тебе, я не хочу! Я не перенесу твоей смерти. Умрем, но вместе. Только вместе. Тебе - умереть, Дея! Я никогда не соглашусь на это! Божество мое! Любовь моя! Пойми же, я здесь. Клянусь тебе, ты будешь жить! Умереть? Ты, значит, не представляешь себе, что будет со мною после твоей смерти. Если бы ты только Знала, как ты мне нужна, ты бы поняла, что это решительно невозможно, Дея! Ведь кроме тебя у меня никого нет. Со мною случилось нечто необычайное. Представь себе, я только что пережил за несколько часов целую жизнь. Я убедился в том, что на свете нет ровно ничего. Существуешь только ты, ты одна. Если не будет тебя, мир не будет иметь никакого смысла. Сжалься надо мной! Живи, если ты любишь меня. Я нашел тебя вновь не для того, чтобы сейчас же утратить. Погоди немного. Нельзя же уходить, едва успев свидеться. Успокойся! О господи, как я страдаю! Ты ведь не сердишься на меня, правда? Ты ведь понимаешь, что я не мог поступить иначе, так как за мной пришел жезлоносец. Вот увидишь, тебе сейчас станет легче дышать. Дея, уже все прошло. Мы будем счастливы. Не повергай меня в отчаяние! Дея! Ведь я не сделал тебе ничего дурного.

   Слова эти он не выговорил, а прорыдал. В них чувствовались и скорбь и возмущение. Из груди Гуинплена вырывались жалостные стоны, которые привлекли бы голубку, и дикие вопли, способные устрашить льва.

   Голосом все менее и менее внятным, прерывающимся почти на каждом слове, Дея ответила:

   - Увы, зачем ты говоришь так! Любимый мой, я верю, что ты сделал бы все, что мог. Час назад мне хотелось умереть, а теперь я уже не хочу этого. Гуинплен, мой обожаемый Гуинплен, как мы были счастливы! Бог послал тебя мне, а теперь отнимает меня у тебя. Я ухожу. Ты не забудешь "Зеленого ящика", правда? И своей бедной слепой Деи? Ты будешь вспоминать мою песенку. Не забывай звука моего голоса, не забывай, как я говорила тебе: "Люблю тебя". Я буду возвращаться по ночам и повторять тебе это, когда ты будешь спать. Мы снова встретились, но радость была слишком велика. Это не могло продолжаться. Я ухожу первая, так решено. Я очень люблю моего отца Урсуса и нашего брата Гомо. Вы все добрые. Как здесь душно! Распахните окно! Мой Гуинплен, я не говорила тебе этого, но однажды я приревновала тебя к женщине, которая приезжала к нам. Ты даже не знаешь, о ком я говорю. Не правда ли? Укройте мне руки. Мне немного холодно. А где Фиби и Винос? В конце концов начинаешь любить всех. Нам приятны люди, которые видели нас счастливыми. Чувствуешь к ним благодарность за то, что они были свидетелями нашей радости. Почему все это миновало? Я не совсем понимаю, что произошло за последние два дня. Теперь я умираю. Оставьте на мне вот это платье. Когда я надевала его, я так и думала, что оно будет моим саваном. Пусть меня похоронят в нем. На нем поцелуи Гуинплена. Ах, как мне хотелось бы еще жить! Как нам чудесно жилось в нашем возке! Мы пели. Я слышала рукоплескания. Как это было хорошо - никогда не разлучаться! Мне казалось, что мы живем, окутанные облаком. Я отдавала себе отчет во всем, различала один день от другого; несмотря на свою слепоту, я знала, когда наступает утро, потому что слышала голос Гуинплена, и знала, когда наступает ночь, потому что видела Гуинплена во сне. Я чувствовала, что меня окружает нежное, теплое облако: это была его душа. Мы так долго любили друг друга. Теперь конец, не будет больше песен. Увы! Неужели жизнь кончилась? Ты будешь помнить обо мне, мой любимый?

   Голос ее постепенно ослабевал. Жизнь явно ее покидала, ей уже не хватало дыхания. Она судорожно сжимала пальцы - знак приближения последней минуты. Предсмертное хрипение девушки уже переходило с лепет ангела.

   Она прошептала:

   - Вы будете вспоминать обо мне, неправда ли? Мне было бы грустно умереть, зная, что никто не вспомнит обо мне. Иногда я бывала злая. Простите меня, прошу вас. Я уверена, что, будь на то воля божья, мы могли бы быть очень счастливы, нам ведь нужно так немного, мой Гуинплен; мы зарабатывали бы себе на жизнь и поселились бы вместе в чужих краях; но господь не захотел этого. Я не знаю, почему я умираю. Я ведь не жаловалась на свою слепоту, я никого не обижала. Каким счастьем было бы для меня навеки остаться слепой, никогда с тобой не разлучаясь! Ах, как горько расставаться!

   Она прерывисто дышала, ее слова угасали одно за другим, точно огоньки, задуваемые ветром. Ее уже почти не было слышно.

   - Гуинплен, - шептала она, - не правда ли, ты будешь помнить обо мне? Мне это будет нужно, когда я умру.

   И прибавила:

   - Ах, удержите меня!

   Потом, помолчав, шепнула:

   - Приходи ко мне как можно скорее! Даже у бога я буду несчастной без тебя. Не оставляй меня слишком долго одну, мой милый Гуинплен! Рай был здесь, на земле. Там, наверху, только небо. Ах, я задыхаюсь! Мой любимый! Мой любимый! Мой любимый!

   - Сжалься! - крикнул Гуинплен.

   - Прощай! - прошептала она.

   - Сжалься! - повторил Гуинплен.

   И прильнул губами к прекрасным холодеющим рукам Деи.

   Одно мгновение она, казалось, уже не дышала.

   Вдруг она приподнялась на локтях, глаза ее вспыхнули ярким блеском, и на лице появилась неизъяснимая улыбка.

   Ее голос обрел неожиданную звонкость.

   - Свет! - вскрикнула она. - Я вижу!

   И, упав навзничь, она вся вытянулась и застыла на тюфяке.

   Бедный старик, словно раздавленный тяжестью отчаяния, припал лысой головой к ногам Деи и, рыдая, зарылся лицом в складки ее одежды. Он лишился сознания.

   Гуинплен был страшен.

   Он вскочил на ноги, поднял голову и стал пристально всматриваться в расстилавшееся перед ним бескрайнее черное небо.

   Потом, никому не видимый, - разве только некоему незримому существу, присутствовавшему в этом мраке, - он простер руки кверху и сказал:

   - Иду!

   Он пошел по палубе шхуны, направляясь к ее борту, точно притягиваемый каким-то видением.

   В нескольких шагах от него расстилалась бездна.

   Он двигался медленно, не глядя себе под ноги.

   Лицо его было озарено улыбкой, которая была у Деи перед смертью.

   Он шел прямо, словно видя что-то перед собой. В глазах у него светился как бы отблеск души, парящей вдалеке.

   Он крикнул:

   - Да!

   С каждым шагом он приближался к борту.

   Он шел решительно, простирая кверху руки, с запрокинутой назад головой, пристально всматриваясь в одну точку, двигаясь, словно призрак.

   Он не спешил, не колебался, ступая твердо и неуклонно, как будто перед ним была не зияющая пропасть, не отверстая могила.

   Он шептал:

   - Будь спокойна, я иду за тобою. Я хорошо вижу знак, который ты подаешь мне.

   Он не сводил глаз с одной точки на небе, в самом зените. Он улыбался.

   Небо было совершенно черно, звезд не было, но он, несомненно, видел какую-то звезду.

   Он пересек палубу.

   Еще несколько решительных роковых шагов, и он очутился на самом ее краю.

   - Я иду, - сказал он. - Вот и я, Дея!

   И продолжал идти. Палуба была без борта. Перед ним чернела пропасть. Он занес над ней ногу.

   И упал.

   Ночь была непроглядно темная, место глубокое. Вода поглотила его. Это было безмолвное исчезновение во мраке. Никто ничего не видел и не слышал. Судно продолжало плыть вперед, река по-прежнему катила свои волны.

   Немного спустя шхуна вышла в океан.

   Когда Урсус очнулся, Гуинплена уже не было. Он увидал только Гомо, стоявшего на самом краю палубы, глядя на море, волк жалобно выл в темноте.

  

   во всех предметах, доступных познанию (лат.)

  

   болтун, исцелись сам (лат.)