Лесков Николай Семенович - Обойденные, Страница 8 - Книги

align="justify"> - Водчонки пропустить хотите? - спросила Анна Михайловна, не подымая глаз от книги.

- Нет, черт с ней! Чаишки разве; так от скуки - могу.

Анна Михайловна позвонила. Подали самовар.

- Вы на меня не в претензии? - спросила она Илью Макаровича.

- За что?

- Что я при вас читаю.

- Сделайте милость!

- Скучно без них ужасно,- сказала Анна Михайловна, обваривая чай.

- И чего они там сидят? - Для Даши.

Илья Макарович опять задмухал.

- Знаете, что я подозреваю? - сказал он.- Это у него все теперь эти идеи в голове бродят.

- Попали пальцем в небо.

Илья Макарович хотел употребить дипломатическую, успокоительную хитрость и очень сконфузился, что она не удалась.

- А вот что, Анна Михайловна! - сказал он, пройдясь несколько раз по комнате и снова остановясь перед хозяйкой, сидевшей за чайным столом над раскрытою книгою журнала.

- Что, Илья Макарович?

Художник долго смотрел ей в глаза и, наконец, с добродушнейшей улыбкой произнес:

- Махну-ка я, Анна Михайловна, в Италию.

- Это же ради каких благ?

- Еще раз перед старостью небо теплое увидеть. Душу свою обогрею.

- Э, не сочиняйте-ка вздоров! У кого душа тепла, так везде она будет тепла, и под этим небом.

Илья Макарович не умел сказать обиняком то, что он думал.

- Их посмотрю,- сказал он прямо.

- Ну, и что ж будет?

Илья Макарович долго молчал, менялся в лице и моргал глазами.

- Обрезонить надо человека; вот что будет! - наконец вымолвил он с таинственным придыханием.

- Это вы Долинского хотите обрезонивать! Он не мальчик, Илья Макарович. Ему уже не двадцать лет, сам понимает, что делает.

- И ее,- еще тише продолжал художник.

- Ее?

Илья Макарович сделал самую строгую мину и качнул в знак согласия головою.

- Дашу? - переспросила его Анна Михайловна.

- Ну, да.

- Не знаете вы, за что беретесь, мой милый! - отвечала, улыбнувшись, Анна Михайловна.

- Слово надо сказать; одно слово иногда заставляет человека опомниться,- таинственно произнес художник.

- Кому же это вы будете говорить, что вы будете говорить, и по какому праву, наконец, Илья Макарыч?

- Право! С подлецом нечего разбирать прав!

- Пожалуйста, только не горячитесь.

- Нет-с, я не горячусь и не буду горячиться, а я только хочу ему высказать все, что у меня накипело на сердце, только и всего; и черт с ним после.

Анна Михайловна махнула рукой.

- Да и ей тоже-с. Воля милости ее, а пусть слушает. А уж я наговорю!

- Даше?

- Да-с.

- О, Аркадия священная! Даже не слова человеческие, а если бы гром небесный упал перед нею, так она... и на этот гром, я думаю, не обратила бы внимания. Что тут слова, когда, видите, ей меня не жаль; а ведь она меня любит! Нет, Илья Макарович, когда сердце занялось пламенем, тут уж ничей разум и никакие слова не помогут!

- Так что ж они о себе теперь думают! - грозно крикнул и привскочил с места Журавка.

- А ничего не думают!

- Как же ничего не думают?

- А так - зачем думать?

- Как зачем думать? Помилуйте, Анна Михайловна, да это... что же это такое вы сами-то наконец говорите?

- Я вам говорю, что они ничего не думают.

- Да что же он-то такое? После этого ведь он же выходит подлец! - Илья Макарович в азарте стукнул кулаком по столу и опять закричал: - Подлец!

- За что вы его так браните? Ну, что от этого поправится или получшеет?

- Зачем же он сбил девушку? Анна Михайловна улыбнулась.

- Чего вы смеетесь?

- Над вами, Илья Макарыч! Ничего-то вы не разумеете, хоть и в Италии были.

- Чего-с я не разумею? Анна Михайловна промолчала.

- Нет-с, позвольте же, Анна Михайловна, если уж начали говорить, так вы извольте же договаривать: чего это-с я не разумею?

- Да как вы можете утверждать, что он ее с чего-нибудь сбивал? - сказала Анна Михайловна.

Илья Макарович дмухнул носом и, помолчав, спросил:

- Так как же это по-вашему было?

- Дору никто не собьет и... никто Илью Макаровича ни от чего не удержит.

Журавка опять забегал.

- Да... однако ж... позвольте, на что же это она бьет, в чью же-с голову она бьет?! - спросил он, остановившись.

- Любит.

- Да-ну-те-ж бо, бог с вами, Анна Михайловна, что ж будет из такой любви?

- Что из любви бывает - радость, счастье и жизнь.

- Да ведь позвольте... мы ведь с вами старые друзья. Ведь... вы его наконец любите?

- Ну-с; так что же далее? - произнесла, немного конфузясь, Анна Михайловна.

- И он вас любил?

- Положим.

- Ничего не понимаю! - крикнул, пожав плечами, Илья Макарович и опять ожесточенно забегал, мотая по временам головою и повторяя с ажитацией,- ничего... ровно ничего не понимаю! Хоть голову мою срубайте, ничего не понимаю!

- А как же это вы, однако, поняли, что там что-то есть? - спросила после паузы Анна Михайловна с целью проверить свои соображения чужими.

- Да так, просто. Думаю себе иной раз, сидя за мольбертом: что он там наконец, собака, делает? Знаю, ведь он такой олух царя небесного; даже прекрасного, шельма, не понимает; идет все понурый, на женщину никогда не взглянет, а женщины на него как муха на мед. Душа у него такая кроткая, чистая и вся на лице.

- Да,- уронила Анна Михайловна, вспоминая лицо Долинского и опять невинно смущаясь.

- Не полюбить-то его почти нельзя!

- Нельзя,- сказала, улыбнувшись, Анна Михайловна.

- То есть именно, и говорю, черт его знает, каналью, ну, нельзя, нельзя.

- Нельзя,- подтвердила Анна Михайловна несколько серьезнее.

- Ну, вот и думаю: чего до греха, свихнет он Дорушку!

- Ничего я не вижу отсюда, а совершенно уверена... Да, Илья Макарыч, о чем это мы с вами толкуем, а?.. разве они не свободные люди?

Художник вскочил и неистово крикнул:

- А уж это нет-с! Это извините-с, бо он, низкий он человек, должен был помнить, что он оставил!

- Эх, Илья Макарыч! А еще вы художник, и "свободный художник"! А молодость, а красота, а коса золотая, сердце горячее, душа смелая! Мало вам адвокатов?

- То есть черт его знает, Анна Михайловна, ведь в самом деле можно с ума сойти! - отвечал художник, заламывая на брюшке свои ручки.

- То-то и есть. Вспомните-ка ее песенку:

То горделива, как свобода,

То вдруг покорна, как раба.

- Да, да, да... то есть именно, я вам, Анна Михайловна, скажу, это черт знает что такое!

Долго Анна Михайловна и художник молчали. Одна тихо и неподвижно сидела, а другой все бегал, а то дмухал носом, то что-то вывертывал в воздухе рукою, но, наконец, это его утомило. Илья Макарович остановился перед хозяйкой и тихо спросил:

- Ну, и что ж делать, однако?

- Ничего,- так же тихо ответила ему Анна Михайловна.

Художник походил еще немножко, сделал на одном повороте руками жест недоумения и произнес:

- Прощайте, Анна Михайловна.

- Прощайте. Вы домой прямо?

- Нет, забегу в Палкин, водчонки хвачу.

- Что ж вы не сказали, здесь бы была водчонка,- спокойно говорила Анна Михайловна, хотя лицо ее то и дело покрывалось пятнами.

- Нет, уж там выпью,- рассуждал Журавка.

- Ну, прощайте.

- А написать ему можно? - шепотом спросил художник, снова возвращаясь в комнату в шинели и калошах.

- Ни, ни, ни! Чужая собака под стол, знаете пословицу? - отвечала Анна Михайловна, стараясь держаться шутливого тона.

- Господи боже мой! Какая вы дивная женщина! - воскликнул восторженно Журавка.

- Такая, которую всегда очень легко забыть,- отшутилась Анна Михайловна.

Глава пятая

НЕМНОЖКО НАЗАД

С тех пор как Долинский с Дарьей Михайловной отъехали от петербургского амбаркадера варшавской железной дороги, они проводили свое время в следующих занятиях:

Дорушка утерла набежавшие слезы и упорно смотрела в окошко вагона. Природа ее занимала, или просто молчать ей хотелось,- глядя на нее, решить было трудно. Долинский тоже молчал. Он попробовал было заговорить с Дашей, но та кинула на него беглый взгляд и ничего ему не ответила. Подъезжая к Острову, Даша сказала, что она устала и дальше ехать не может. Отыскали в гостинице нумер с передней. Долинский приготовил чай и спросил ужин.

Даша ни к чему не притронулась.

- Ну, так ложитесь спать,- сказал ей Долинский.

- Да, я спать хочу,- отвечала Даша.

Она легла на кровати в комнате, а Долинский завернулся в шинель и лег на диванчике в передней.

Они оба молчали. Даша была не то печальна, не то угрюма; Долинский приписывал это слабости и болезненной раздраженности. Он не беспокоил ее никакими вопросами.

- Прощайте, моя милая нянюшка! - слабо проговорила через перегородку Даша, полежав минут пять в постели.

- Прощайте, Дорушка. Спите спокойно.

- Вам там скверно, Нестор Игнатьич?

- Нет, Дорушка,- хорошо.

- Потерпите, мой милый, ради меня, чтобы было о чем вспомнить.

- Спите, Дорушка.

Больная провела ночь очень покойно и проснулась утром довольно поздно. Долинский нашел женщину, которая помогла Даше одеться, и велел подать завтрак. Даша кушала с аппетитом.

- Нестор Игнатьич! - сказала она, оканчивая завтрак,- вот сейчас вам будет испытание, как вы понимаете наставления моей сестры. Что она приказала вам на мой счет?

- Беречь вас.

- А еще?

- Служить вам.

- А еще?

- Ну, что ж еще?

- Право, не знаю, Дарья Михайловна.

- Вот память-то!

- Да что же? Она просила исполнять ваши желания, и только.

- Ну, наконец-то! Исполнять мои желания, а у меня теперь есть желание, которое не входило в наши планы: исполните ли вы его?

- Что же это такое, Дорушка?

- Свезите меня в Варшаву. Смерть мне хочется посмотреть поляков в их городе. У вас там есть знакомые?

- Должны быть; но как же это сделать? Ведь это нам составит большой расчет, Дорушка, да и экипажа нет.

- Как-нибудь. Вы не поверите, как мне этого хочется. Фактор в Вильно нашел старую, очень покойную коляску, оставленную кем-то из варшавян, и устроил Долинскому все очень удобно. Железная дорога тогда еще была не окончена. Погода стояла прекрасная, путешественники ехали без неприятностей, и Даша была очень счастлива.

- Люблю я,- говорила она,- ехать на лошадях. Отсталая женщина - терпеть не могу железных дорог и этих глупых вагонов.

Долинский смеялся и рассказывал ей разные неприятности путешествия на лошадях по России.

- Все это может быть так; я только один раз всего ехала далеко на лошадях, когда Аня взяла меня из деревни, но терпеть не могу, как в вагонах запирают, прихлопнут, да еще с наслаждением ручкой повертят: дескать, не смеешь вылезть.

Дорога шла очень приятно. Даша много спала в покойном экипаже и говорила, что она оживает. В самом деле, несмотря на дорожную усталость, она чувствовала себя крепче и дышала свободнее.

В Варшаве они разместились очень удобно в большом номере, состоявшем из трех комнат. Долинский отыскал много знакомых поляков с Волыни и Подолии и представил их Даше. Даша много с ними говорила и осталась очень довольна новыми знакомствами.

Долинский нашел тоже пани Свентоховскую, известную варшавскую модистку, с которою Анна Михайловна и Даша познакомились в Париже и которую принимали у себя в Петербурге. Пани Свентоховская, женщина строгая и ультракатоличка, приехала к Даше, когда Долинского не было дома, и рассыпалась перед Дорой в поздравлениях и благожеланиях.

- Да с чем вы меня поздравляете? - спросила Даша.

- Как с чем? С мужем!..

- С каким мужем? - рассмеявшись, спросила ее Даша.

- А пан Долинский!

Даша еще громче рассмеялась.

- Да как же вы едете? - спросила несколько обиженная ее смехом полька.

- Простите мне, мой ангел, этот глупый смех,- отвечала Даша, обтирая выступившие у нее от хохота слезы, и рассказала пани Свентоховской, как устроилась ее поездка. Солидная пани Свентоховская покачала головой.

- Что ж, вы разве находите это очень уж неприличным? А будто приличнее было бы оставить меня умирать для приличия?

- Не то, что очень неприлично, а...

- А что?

- Оно... небеспечно.

Даша опять захохотала и, немного покраснев, сказала:

- Какие пустяки!

Когда пришел Долинский, не застав уже пани Свентоховской, Даша встретила его веселым смехом.

- Чего вы так смеетесь, Дора? - осведомился Долинский.

- Знаете, Нестор Игнатьич, что вы в опасности.

- В какой опасности?

- В опасности.

- Полноте шалить, Дора! Скажите толком,- отвечал несколько встревоженный Долинский.

- Не пугайтесь, милая няня! Опасностью вам угрожаю я. Я, своей собственной персоной!

Даша рассказала опасения madame Свентоховской.

И он и она усердно смеялись.

Вечером Даша и Долинский долго просидели у пани Свентоховской, которая собрала нескольких своих знакомых дам с их мужьями, и ни за что не хотела отпустить петербургских гостей без ужина. Долинский ужасно беспокоился за Дашу. Он не сводил с нее глаз, а она превесело щебетала с польками, и на ее милом личике не было заметно ни малейшего признака усталости, хотя час был уже поздний.

- Домой пора, Дора,- не раз шептал ей Долинский.

- Погодите - невежливо же уехать?

- Заболеете.

- Ах! Как вы мне надоели с вашим менторством. Долинский отходил прочь.

Вернулись домой только во втором часу. Войдя в номер, Долинский взял Дашу за обе руки и сказал:

- Смерть я боюсь за вас, Дорушка! Того и гляжу, что вы сляжете.

- Не бойтесь, не бойтесь, мой милый,- отвечала она, пожимая его руки.

- А вы слышали, что о вас говорили паны? - спросил Долинский, усадив Дору в кресло.

- Нет. Что они говорили?

- Говорили: какая хорошенькая московка! Даша сделала гримасу и сказала:

- Это мы и без них знали; - а потом спросила: - А вы слышали, что о вас говорили пани?

- Нет.

Даша рассмеялась.

- Говорили, что вы Анин "коханок".

- Кому это они говорили?

- Сами с собой говорили.

- Ворона весть принесла.

- Ворона, именуемая панею Свентоховскою.

- А ей кто доложил?

- Ах, Нестор Игнатьич! Слухом, сударь, земля полнится!

Долинский ничего не отвечал.

- А странный вы господин! - начала, подумав, Даша.- Громами гремите против предрассудков, а самим ух как жутко становится, если дело начистоту выходит! Что же вам! Разве вы не любите сестры или стыдитесь быть ее, как они говорят "коханком"?

- Да мне все равно, только... зачем? Я ведь знаю, что у этих господ значит коханек.- Мне это, конечно, все равно, а...

- А кому ж неравно? Уж не за сестру ли вы печалитесь? Мы с ней люди простые, в пансионах не воспитывались: едим пряники неписаные.

- Да я ж ведь ничего и не сказал, кажется.

- А только подумал! - отвечала с иронией Даша.- Нет, Нестор Игнатьич, крепко еще, верно, сидят в нас бабушкины-то присказки!

Даша тоже задумалась и стала смотреть на свечу, а Долинский молча прошелся несколько раз по комнате и сказал:

- Ложитесь спать, Даша. Даша не отвечала.

- Идите в постель, Дора,- повторил через минуту Долинский.

Даша молча встала, пожала Долинскому руку и, выходя из комнаты, громко продекламировала:

О, жалкий, слабый род! О, время

Полупорывов, долгих дум

И робких дел! О, век! О, племя!

Без веры в собственный свой ум!

Глава шестая

ВСЕ ОБСТОИТ БЛАГОПОЛУЧНО

Путешественники наши пробыли в Варшаве пять дней и написали Анне Михайловне два длинных письма. На шестой день панна Свентоховская проводила их на железную дорогу. Усаживая Дашу в вагон, она шепнула ей несколько слов, на которые та отвечала гримаскою. Дорогою Даша первый день чувствовала себя несколько слабою. Закачало ее, и потому Долинский решился вовсе не везти ее ночами. Но на другой день Даше было гораздо лучше, и она хохотала над Долинским, представляя, какое у него длинное лицо бывает, когда она охнет.

- Смотрите, Нестор Игнатьич,- говорила она,- чтоб в самом деле не вышло на слова пани Свентоховской. В самом деле, как она говорит, "небеспечно" вам, кажется, разгуливаться со мной по белу свету. Чего доброго, влюбитесь вы в меня. В два-то года, живя вместе, вы меня не рассмотрели хорошенько, а теперь вот делать вам нечего, со скуки как раз злой недуг приключится. Вот анекдот-то выйдет! Хоть со света бежи тогда.

- Что вы выдумываете, Дорушка!

- А что ж! Все под богом ходим. Разве уж в меня и влюбиться нельзя?

- Какая вы хорошенькая! - смеясь, воскликнул Долинский.

- Вот то-то и оно! В Варшаве, в царстве женской красоты таковою признана.

- А кстати, Дора, я и забыл вас спросить: как вам понравилась Варшава?

- Очень хороший, типический город.

- А варшавяне?

- Мужчины или женщины?

- Те и другие?

- Одним словом на это отвечать нельзя.

- Ну, можете двумя словами.

- В поляках мне одно только нравится, а в польках одно только не нравится.

- Значит, в мужчинах вы заметили только одну добродетель, а в женщинах только один порок?

- Не то совсем. Мужчины почти точно такие же, как и наши; даже у этих легкости этой ненавистной, пожалуй, как будто, еще и больше - это мне противно; но они вот чем умнее: они за одним другого не забывают.

- Как это, Дорушка?

- А так! У них пению время, а молитве час. Они не требуют, чтоб люди уродами поделались за то, что их матери не в тот, а в другой год родили. У них божие идет богови, а кесарево кесареви. Они и живут, и думают, и любят, и не надоедают своим женщинам одною докучною фразою. Мне, вы знаете, смерть надоели эти наши ораторы! Все чувства боятся! Сердчишек не дал бог, а они еще мечами картонными отмахиваются. Любовь и привязанность будто чему-нибудь хорошему могут мешать? Будто любовь чему-нибудь мешает.

Даша разгорячилась.

- Шуты святочные! - сказала она с презрением и стала смотреть в окошко вагона.

- Ну, а о женщинах-то польских что же вы, Даша, расскажете?

Даша обернулась с веселой улыбкой.

- Прелесть! Я не знаю, где у вас царь в голове был, Долинский?

- Когда?

- Когда вы черт знает как обрешетились. Долинский ничего не отвечал, и по лицу его пробежала тучка. Даша поняла, что она тронула больную рану Долинского. Она тронула его пальчиком по губам и сказала:

- У-у, бука! Стыдно дуться! Городничий поедет и губы отдавит.

Долинский вздохнул.

- А знаете же, что я одно только невзлюбила в польках? - заговаривала Дора.

- Что? - спросил в свою очередь Долинский, проведя рукою по лбу.

- Отгадайте!

- Бог вас знает, Дорушка! - отвечал Долинский, все еще не вошедший в свою тарелку.

- Ну, отгадайте!

- Да, право, не знаю.

Даша нагнулась, и, пристально посмотрев в глаза Долинского, спросила:

- Вы, кажется, все еще дуетесь?

- Нет, за что же?

- То-то. Видели вы, как поляки лошадей запрягают?

- Видел.

- Ну, как?

- В шоры.

- Нет, вот тут на голову - как это называется?

Даша приложила ладони к своим вискам.

- Наглазники.

- Ну, да, наглазники. Вот эти самые наглазники есть у польских женщин. По дороге они идут хорошо, а в сторону ничего не видят. Или одна крайность, или другая чрезвычайность.

- Как это, Дорушка?

- А так: или строгость, или уж распущенность, есть своеволие, а между тем свободы честной нет.

- А у наших есть?

- Ну, как же равнять! - отвечала, качая головкой, Дора.

- Способнее, полагаете, наши к честной свободе-то?

- Еще бы! Как их можно и сравнивать в этом отношении! У наших, действительно, смелость; наши женщины - хорошие женщины; они, действительно, хотят быть честно свободными.

- Да много ли их?

- Разумеется, немного пока; а погодите, я уверена, что с нашими женщинами будет жить легче, чем со всякими другими. Ведь неплохо и теперь живется с ними? - добавила она, улыбаясь.

- Хорошо, Дорушка,- отвечал спокойно Долинский.

- А что, кого вспомнили? Долинский улыбнулся и отвечал:

- Какая вы наблюдательная, Дора!

- А вы это только теперь заметили?

- Только теперь.

- Ну, да! Ведь я недаром говорила, что в два года вы меня хорошенько не рассмотрели!

Даша помолчала, вздохнула и проговорила:

- Что-то она теперь поделывает?

На другой день, по приезде в Ниццу, Долинский оставил Дашу в гостинице, а сам до изнеможения бегал, отыскивая квартиру. Задача была немалая. Даша хотела жить как можно дальше от людных улиц и как можно ближе к морю. Она хотела иметь комнату в нижнем этаже, с окнами в сад, невысоко и недорого.

После долгих поисков, наконец, нашлась такая квартира у старой француженки, m-me Бюжар. Это были три комнатки в маленьком флигельке, с окнами, выходящими на уединенный садик. M-me Бюжар, старушка с очень Добродушным лицом, взялась приносить постояльцам обед и два раза в день навещать их и исполнять все, что будет нужно для больной русской синьоры. Сама старушка, вместе с двумя желтенькими курочками и черным голландским петухом, жила в крошечной комнатке в другою флигельке, выходившем в тот же садик. Квартира очень понравилась Даше, и вечером того же дня они в нее переехали. Даша заняла большую комнату с двумя большими окнами, а Долинский поместился в маленьком кабинетике. Кроме того, у них было нечто вроде зальца, разделявшего собою их комнаты. На другой день Долинский пригласил лучшего доктора, который осмотрел больную и с покойным видом объявил, что она вовсе не в таком положении, как им кажется. Сделав необходимые гигиенические наставления Доре, доктор уехал, обещав навещать ее через два дня в третий. M-me Бюжар оказалась драгоценным существом. Она услуживала синьоре Доре с искренним радушием и со всегдашней французской веселостью. Впрочем, Даша и мало требовала услуг. Утром она открывала окошечко и кричала: "m-me Бюжар!" Из другого окна ей весело откликались словом: "Signora Dorra!" и старуха, переваливаясь, бежала и помогала ей сделать что нужно. Утром старуха убирала их комнаты да приносила обед. Больше Долинский и Даша ничего не требовали, и старуха очень полюбила своих тихих и непривередливых жильцов. Жизнь началась очень приятная. Долинский отдыхал после срочной работы и трудился только тогда, когда ему хотелось, а Даша поправлялась не по дням, а по часам, и опять стала делаться той же обворожительной, розовой ундиной, какою она была до своей несчастной болезни. Только алые пятна все еще не сходили с ее нежных щечек. Днем Долинский читал Даше вслух или работал. Он написал другую повесть и совсем приготовлял ее к отсылке в Россию. Писанная на свободе повесть была очень удачна. Даша хорошо знала эту повесть. Она знала, что автор часто говорит в ней о самом себе и о людях, помявших его в своих перчатках. Она заставляла Долинского по несколько раз повторять ей некоторые места и часто над многими крепко и долго задумывалась.

Глава седьмая

НА УСТАХ И В СЕРДЦЕ

В десятый раз они перечитывали знакомую рукопись, и в десятый раз Даша заставляла его повторять знакомые места. Наступал вечер, Дорушка взяла из рук Долинского тетрадь, долго читала сама глазами и, задумчиво глядя на бумагу, начала что-то чертить пером на марже.

- Однако, позвольте, Дарья Михайловна, что же это вы... Вам тут рисовать вовсе не полагается.

Даша молча замарала все начерченное ее пером, отбросила с недовольной гримаской рукопись, встала, надела на себя широкополую соломенную шляпу и, подавая руку Долинскому, несколько сурово сказала:

- Пойдемте гулять.

Долинский взял фуражку, и они отправились к обыкновенному пункту своих вечерних прогулок. Во все время дороги они оба молчали и, дойдя до холмика, с которого всегда любовались морем, оба молча присели на зеленую травку. Вид отсюда был самый очаровательный и спокойный. Далеко-далеко открывалась пред ними безбрежная водная равнина, и вечернее солнце тонуло в краснеющей ряби тихого моря. Необыкновенно сладко дразнить здесь свою душу мечтами и сердцу давать живые вопросы. Даша устала, Долинский сбросил верхнее пальто и кинул его на траву. Даша на нем прилегла и как бы уснула. Молчанью и думам ничто не мешало.

- Странно как это! - сказала Даша, не открывая глаз.

- Что такое? - как бы оторвавшись от другой думы, спросил Долинский.

- Так, бог знает, что приходит в голову. Вот, например... сколько чепухи на свете?

- Не мало, Дарья Михайловна; даже очень довольно.

- Я это и без вас знаю,- отвечала Дора и опять замолчала.

- Не понимаю я,- начала она через несколько минут,- как это делается все у людей... все как-то шиворот-навыворот и таранты-на-вон. Клянут и презирают за то, что только уважать можно, а уважают за то, за что отвернуться хочется от человека. Трусы!

- Отчего же не что-нибудь другое, а трусы?

- Так, потому что это все от трусости. En gros {в целом (франц.)} все их пугает, a en detail {по мелочам (франц.)} - все ничего. Даст человек золотую монету за удовольствие, которого ему хочется,- его назовут мотом; а разменяет ее на пятиалтынные и пятиалтынниками разбросает - только погаже как-нибудь - ничего. Как это у них там все в головах? Все кверху ногами.

- Подите же с ними! - тихо отвечал Долинский.

- Ведь это ужасное несчастие.

- Да, это не счастие!

- Но как же это делается? Я, например, совсем не понимаю, как это разменяться, стать мельче, чем я есть?

- Очень просто, Дорушка. Употребляя вашу метафору, один человек сам боится раскутиться на весь капитал" а другой и предлагал свою целую золотую монету, да взамен ее получил кое-что из мелочи, вот и пошла в обоих случаях в обороте одна мелочь, на которую уж нельзя выменять снова целой монеты; недостает уж нескольких пятиалтынных.

- Какие у людей маленькие душонки! - сказала Даша с презрительной гримаской.

- У кого же они больше?

- Да у никого. Это-то и скверно, что ни у кого. Даша задумалась и, помолчав, спросила:

- А вы, Нестор Игнатьич, много набрали мелочишки в сдачу?

- Есть безделица.

- А зачем?

- Бог его знает, зачем? Да и тут ваша милая метафора не годится. Не руками берут эту, как мы сказали, сдачу; а сама она как-то после оказывается. Есть поговорка, что всего сердца сразу не излюбишь.

- Ну, да.

Даша подумала и тихо проговорила:

- Я это понимаю. Мне вот только непонятны эти люди маленькие со своими программками. Счастья они не дают никому, а со всех все взыскивают.

- Кому ж они понятны?

- Как вы думаете: ведь я уверена, что это более все глупая сентиментальность делает?

- И сентиментальность, пожалуй, а больше всего предрассудки, разум, с детства изуродованный, страхи пустые, безволье, привычка ценить пустые удобства, да и многое, многое другое.

- Да, разум, с детства изуродованный,- это особенное несчастье.

- Огромное и почти всегда вечное.

- Вы как же думаете... Я знаю, что вы поступать не мастер, но я хочу знать, как вы думаете: нужно идти против всех предрассудков, против всего, что несогласно с моим разумом и с моими понятиями о жизни?

- На это, Дорушка, я полагаю, сил человеческих не достанет.

- Но как же быть?

- Самому только не подчиняться предрассудкам, не обращать внимания на людей и их узкую мораль, стоять смело за свою свободу, потому что вне свободы нет счастья.

- А вам скажут, что жизнь дана не для счастья, а для чего-то другого, для чего-то далекого, неосязаемого.

- Что ж вам до этого? Пусть говорят. На погосте живучи, всех не переплачешь, на свете маясь, всех не переслушаешь. В том и вся штука, чтобы не спутаться; чтобы, как говорят, с петлей не соскочить, не потерять своей свободы, не просмотреть счастья, где оно есть, и не искать его там, где оно кому-то представляется.

- Да-с, да: в этом штука, в этом штука!

- Мне так кажется, а впрочем, может быть, я и неправ.

- Нет, я чувствую, что это правда. Скажите, пожалуйста, вам все это не мешает жить на свете?

- Что такое?.. Путаница-то эта?

- Путаница-то.

- Ну, как вам сказать?

- Да так: чувствуете вы, например, себя свободным от всех предрассудков?

- Теперь я чувствую себя очень свободным.

- А прежде?

- Да и прежде. Впрочем, я, по каким-то счастливым случайностям, давно приучил себя смотреть на многое по-своему; но только именно все мне как-то очень неспокойно было, жилось очень дурно.

- Вы очень много любили людей?

- Да, меня учили любить людей, и я, точно, очень любил их.

- А теперь?

- Вы знаете, что я зла никому не делаю или, по крайней мере, стараюсь его не делать.

- Только уж не привязываетесь к людям?

- Я люблю человечество.

- Как мне надоела эта петербургская фраза! Так говорят те, которые ровно никого и ничего не любят; а вы не такой человек. Вы мне скажите, какая разница в ваших теперешних чувствах к людям с теми чувствами, которые жили в вас прежде?

- Близких людей у меня нет.

- Совсем?

- Кроме Анны и вас.

- А прежние привязанности?

- Растоптали их, теперь они засыпались.

- А мать?

- Я ее очень люблю, но ведь ее нет на свете.

- Но вы ее все-таки любите?

- Очень. Моя мать была женщина святая. Таких женщин мало на свете.

- Расскажите мне, голубчик Нестор Игнатьич, что-нибудь про вашу матушку,- попросила Дора, быстро приподнявшись на локоть и ласково смотря в глаза Долинскому.

- Долго вам рассказывать, Дорушка.

- Нет, расскажите.

Долинский хотел очертить свою мать и свое детское житье в киевском Печерске в двух словах, но увлекаясь, начал описывать самые мелочные подробности этого житья с такою полнотою и ясностью, что перед Дорою проходила вся его жизнь; ей казалось, что, лежа здесь, в Ницце, на берегу моря, она слышит из-за синих ниццских скал мелодический гул колоколов Печерской лавры и видит живую Ульяну Петровну, у которой никто не может ничего украсть, потому что всякий, не крадучи, может взять у нее все, что ему нужно.

- Какой вы художник! Как хорошо вы все это рассказываете! - перебивала она не раз Долинского.

И выслушав, как Долинский, вдохновившийся воспоминанием о своей матери, говорил в заключение:

- У нас в доме не знали, что такое попрек, или ссора; нам не твердили, что от трудов праведных не наживешь палат каменных, а учили, что всякое неправое стяжание - прах; нам никогда не говорили: "наживай да сберегай", а говорили: "отдавай, помогай, не ропщи и веруй, что сколько тебе чего нужно, столько для тебя есть на свете".

Дорушка воскликнула:

- Какое прелестное, какое завидное детство! Вы не будете ревновать меня, если я стану любить вашу мать так же, как вы?

Долинский молча пожал руку Доры.

- Вы знаете,- продолжал он, увлекаясь,- люди восторгаются "Галубом"; в нем видели идеал; по поводу его написаны лучшие статьи о нравственно развитом человеке, а Тазит только не столкнул врага, убийцу брата! Сердце не позволило. А моя мать? Эта святая душа, которая не только не могла столкнуть врага, но у которой не могло быть врага, потому что она вперед своей христианской индульгенцией простила все людям, она не вдохновит никого, и могила ее, я думаю, до сих пор разрыта и сровнена, и сын ее вспоминает о ней раз в целые годы; даже черненькое поминанье, в которое она записывала всех и в которое я когда-то записывал моею детскою рукою ее имя - и оно где-то пропало там, в Москве, и еще, может быть, не раз служило предметом шуток и насмешек... Господи, какие у нас бывают женщины! Сколько добра и правды! Какое высокое понимание истины сердцем! Моя мать, например, едва умевшая писать имена в своем поминанье, и этот Шпандорчук или Вырвич...

- Зачем вы их троих вспоминаете вместе? - произнесла чуть слышно, отворачиваясь в сторону, Дора. Слезы обильным ручьем текли у нее по обеим щекам.

- А я, ее дитя, вскормленное ее грудью, выученное ею чтить добро, любить, молиться за врагов,- что я такое?.. Поэзию, искусства, жизнь как будто понимаю, а понимаю ли себя? Зачем нет мира в костях моих? Что я, наконец, такое? Вырвич и Шпандорчук по всему лучше меня.

- Вы лучше их,- произнесла скороговоркою, не оборачиваясь, Дора.

- Они могут быть полезнее меня.

- Вы всегда будете полезнее их,- опять так же спешно оторвала Дора.

- Вы знаете... вот мы ведь друзья, а я, впрочем, никогда и вам не открывал так мою душу. Вы думаете, что я только слаб волею... нет! Во мне еще сидит какой-то червяк! Мне все скучно; я все как будто не на своем месте; все мне кажется... что я сделаю что-то дурное, преступное, чего никогда-никогда нельзя будет поправить.

- Что ж это такое? - спросила, медленно поворачиваясь к нему лицом, Дора.

- Не знаю. Я все боюсь чего-то. Я просто чувствую, что у меня впереди есть какое-то ужасное несчастье. Ах, мне не надо жить с людьми! Мне не надо встречаться с ними! Это все, что как-нибудь улыбается мне, этого всего не будет. Я не умею жить. Все это, что есть в мире хорошего, это все не для меня.

- Вас любят.

- И из этого ничего не будет,- отвечал, покачав головою, Долинский.- Я верю в мои предчувствия.

- А они говорят?

- Что что-то близится страшное; что что-то такое мое до меня близится; что этот враг мой...

- Близок?

- Да. Мать моя предчувствовала свою смерть, я предчувствую свою погибель.

- Не говорите этого! - сказала строго Дора.

- Пусть только бы скорее, истома хуже смерти.

- Не говорите этого! Слышите! Не говорите этого при мне! - сердито крикнула, вся изменившись в лице, Дора, и, окинув Долинского грозным, величественным взглядом, прошептала, пророк!

Ни один трагик в мире не мог бы передать этого страшного, разлетевшегося над морем шепота Доры. Она истинно была и грозна, и величественна в эту минуту.

- Зато,- начал Долинский, когда Дора, пройдясь несколько раз взад и вперед по берегу, снова села на свое место,- кончается мое незабвенное детство и с ним кончается все хорошее.

- Да... ну, продолжайте: какова была, например, любовь вашей жены вначале хотя? - расспрашивала, силясь успокоиться, Дора.

- А кто ее знает, что это была за любовь? Я только одно знаю, что это было что-то небескорыстное.

- Не понимаю.

- Ну и слава богу.

- Нет, вы расскажите это.

- Говорю вам, что бескорыстья не было в этой любви. Не знаете, как любят как арендную статью?

- Все по праву требуют, а не по сердцу.

- Ну, вот вы и понимаете!

- А брат ваш?

- Я его очень любил, но мы как-то отвыкли друг от друга.

- Зачем же? Зачем же отвыкать?

- Разъехались, разбросало нас по разным местам