Лесков Николай Семенович - Обойденные

рабы вашего либерализма, соболи, бобры - все равны!

  - Даже досюда идет!

  - А еще бы! Ведь вы не смеете быть не либералом?

  - Потому что мы убеждены...

  - Убеждены! - с улыбкой перебивала Дора.- Не смеете, просто не смеете. Не знаете, что делать; не знаете, за что зацепиться, если вас выключат из либералов. От жизни даже отрекаетесь.

  - Вот то-то, Дарья Михайловна,- говорили ей,- не знаете вы, сколько труда в последнее время положено за женщину.

  - Это правда. Только я, господа, об одном жалею, что я не писательница. Я бы все силы мои употребила растолковать женщинам, что все ваши о нас попечения... просто для нас унизительны.

  - Да что ж, Дарья Михайловна, унизительно, вы говорите? Позвольте вам заметить, что в настоящем случае вы несколько неосторожно увлеклись вашим самолюбием. Мы хлопочем вовсе и не о вас - то есть не только не о вас лично, а и вообще не об одних женщинах.

  - А о себе - я это так и догадывалась.

  - Да хотя бы-с и о себе! Пора, наконец, похлопотать и о себе, когда на нас ложится весь труд и тяжесть заработка; а женщины живут в тягость и себе, и другим - ничего не делают. Вопрос женский - общий вопрос.

  - Да то-то вот; пожалуйста, хоть не называйте же вы этого вопроса женским.

  - А как же прикажете его называть в вашем присутствии?

  - Барыньский, дамский - одним словом, как там хотите, только не женский, потому что, если дело идет о том, чтобы русская женщина трудилась, так она, русская-то женщина, monsieur Шпандорчук, всегда трудилась и трудится, и трудится нередко гораздо больше своих мужчин. А это вы говорите о барышнях, о дамах - так и не называйте же ихнего вопроса нашим, женским.

  - Мы говорим вообще о развитой женщине, которая в наше время не может себе добыть хлеба.

  - Развившаяся до того, что не может добыть себе хлеба! Ха-ха-ха!..

  Дорушка неудержимо расхохоталась.

  - Не смешите, пожалуйста, людей, господа! Эти ваши таким манером развившиеся женщины не в наше только время, а во всякое время будут без хлеба.

  - Нет-с, это немножко не так будет. А впрочем, где же эти ваши и не-дамы, и не-барышни, и уж, разумеется, тоже и не судомойки же, а женщины?

  - А-а! Это, господа, уж ищите, да-с, ищите, как голодный хлеба ищет. Женщина ведь стоит того, чтоб ее поискать повнимательнее.

  - Но где-с? Где?

  - А-а! Вот то-то и есть. Помните, как Кречинский говорит о деньгах: "Деньги везде есть, во всяком доме, только надо знать, где они лежат; надо знать, как их взять. Так точно и женщины: везде они есть, в каждом общественном кружочке есть женщины, только нужно их уметь найти! - проговорила Дорушка, стукая внушительно ноготком по столу.

  - Да и о чем собственно речь-то? - вмешался Долинский.- Если об общем счастии, о мужском и о женском, го я вовсе не думаю, чтобы женщины стали счастливее, если мы их завалим работой и заботой; а мужчина, который, действительно, любит женщину, тот сам охотно возьмет на себя все тяжелейшее. Что там ни вводите, а полюбя женщину, я все-таки стану заботиться, чтобы ей было легче, так сказать, чтоб ей было лучше жить, а не буду производить над ней опыты, сколько она вытянет. Мне же приятно видеть ее счастливою и знать, что это я для нее устроил!

  - Да-с, это прекрасно, только с одной стороны - со стороны поэзии; а вы забываете, что есть и другие точки, с которых можно смотреть на этот вопрос: например, с точки хлеба и брюха.

  Долинский несколько смутился словом "брюхо" и отвечал:

  - То есть вы хотите сказать: со стороны денег; ну, что же-с! Если женщина дает вам счастье, создает ваше благополучие, то неужто она не участвует таким образом в вашем труде и не имеет права на ваш заработок? Она ваш половинщик во всем - в горе и радостях. Как вы расцените на рубли влияние, которое хорошая женщина может иметь на вас, освежая ваш дух, поддерживая в вас бодрость, успокоивая вас лаской, одним словом - утешая вас своим присутствием и поднимая вас и на работу, и на мысль, и на все хорошее? Может быть, не половина, а восемь десятых, даже все почти, что вы заработаете, будет принадлежать ей, а не вам, несмотря на то, что это будет заработано вашими руками.

  - Все же, я думаю, согласитесь вы, что нужно развить в женщине вкус, то есть я хотел сказать, развить в ней любовь и к труду, и к свободе, чтоб она умела ценить свою свободу и ни на что ее не променивала.

  - Да против этого никто ничего не говорит. Давай им бог и этой любви к свободе, и уменья честно достигать ее - одно другому ничуть не мешает.

  - Кто ценит свою свободу, тот ни на что ее и так не променяет, тот и сам отстоит ее и совсем не по вашим рецептам,- равнодушно сказала Дора.

  - А вы забываете наши милые законы,- заговорил, переменяя тон, Шпандорчук.

  - Очень они мне нужны, ваши законы! Я сама себе закон. Не убиваю, не краду, не буяню - какое до меня дело закону?

  - Ну, а если вы полюбите и закон станет вам поперек дороги?

  - Что за вздор такой вы сказали! Где же есть для любви законы? Люблю - вот и все.

  - И как же будете поступать?

  - Как укажет мое чувство. Нет, все вы, господа,- рабы,- заканчивала Дора.

  С нею обыкновенно никто из спорящих не соглашался и даже нередко ставили Дорушку в затруднительное положение заученными софизмами, но всего чаще она наголову побивала своею живою и простою речью всех своих ученых противников, и Нестор Игнатьевич ликовал за нее, молча похаживая по оглашенной спором комнате.

  - Бедовая эта ученая швейка! - говорили о ней се новые знакомые.

  - Да, рассуждает!

  - Придет, брат, видно, точно, шекспировское время, что мужик станет наступать на ногу дворянину и не будет извиняться. Я, разумеется, понимаю дворянина мысли.

  - Ну, еще бы!

  - Над ней, однако, очень бы стоило поработать прилежно, - заключил Вырвич.

  - Очень жаль, что вы без системы все читаете,- поучительно заявлял он ей один раз.

  - Напротив, спросите Нестора Игнатьевича; я его, я думаю, замучила, заставляя переводить себе.

  - Нестор Игнатьич - известный старовер.

  - А какая же новая-то есть вера? - спросил сквозь зубы Долинский.

  - Вера в лучших людей и в лучшее будущее.

  - Это самая старая вера и есть,- так же нехотя и равнодушно отвечал Долинский.

  - Да-с, да это не о том, а о том, что Дарья Михайловна с вами, я думаю, в чем ведь упражняется? Все того же Шекспира, небось, заставляет себе переводить?

  - Русских журналов я более не читаю,- отвечала за Долинского Дора.

  - Это за что такая немилость?

  - Нечего читать. Своих прежних писателей я всех знаю, а новых... да и новых, впрочем, знаю.

  - Даже не читавши!

  - А это вас удивляет? Тут ничего нет такого удивительного. Дело очень известное: все ведь почти они на один фасон! Один говорит: пусть женщина отдается по первому влечению, другой говорит - пусть никому не отдается; один учит, как наживать деньги, другой - говорит, что деньги наживать нечестно, что надо жить совсем иначе, а сам живет еще иначе. Все одна докучная басня: "жили были кутыль да журавль; накосили они себе стожок сенца, поставили посередь польца, не сказать ли вам опять с конца?" - зарядила сорока "Якова", и с тем до всякого.

  - А у вашего Шекспира?

  - А у моего Шекспира? А у моего Шекспира - вот что: я вот сегодня устала, забила свою голову всякой дрязгой домашней, а прочла "Ричарда" - и это меня освежило; а прочитай я какую-нибудь вашу статью или нравоучение в лицах - я бы только разозлилась или еще больше устала.

  - В Ричарде Третьем - жизнь!.. О, разум! - к тебе взываю. Что это такое, эта Анна? Урод невозможный. Живая на небо летит за мертвым мужем, и тут же на шею вешается его убийце. Помилуйте, разве это возможно.

  - Иль палец выломить любя, как леди Перси,- вставил со своей стороны Шпандорчук.

  - Да... и палец выломить,- спокойно отвечала Дора.

  - Так уж, последовательно идя, почему ж не свернуть любя и голову?

  - Да... свернуть и голову.

  - Любя!

  Дорушка помолчала и, посмотрев на обоих оппонентов, медленно проговорила, качая своей головкою:

  - Эх, господа, господа! Какие у вас должны быть крошечные-крошечные страстишки-то! - Она приложила палец к концу ногтя своего мизинца и добавила,- вот этакие должно быть, чупушные, малюсенькие; меньше воробьиного носка.

  - Прекрасно-с! Ну, пусть там страсти, так и страсти; но зачем же в небо-то было лезть?

  - Да что вы так этого неба боитесь? Не беспокойтесь, пожалуйста, никто живьем ни в небо не вскочит, ни в землю совсем не закопается.

  Журавка обыкновенно фыркал, пыхал, подпрыгивал и вообще ликовал при этих спорах. Вырвич и Шпандорчук один или два раза круто поспорили с ним о значении художества и вообще говорили об искусстве неуважительно. Илья Макарович был плохой диалектик; он не мог соспорить с ними и за то питал к ним всегдашнюю затаенную злобу.

  Чуть, бывало, он завидит их еще из окна, как сейчас же завертится, забегает, потирает свои руки и кричит: "Волхвы идут! волхвы, гадатели! Сейчас будут нам будущее предсказывать".

  С появлением Вырвича и Шпандорчука Журавка стихал, усаживался в уголок и только тихонько пофыркивал. Но зато, пересидев их и дождавшись, когда они уйдут, он тотчас же вскакивал и шумел беспощадно.

  - Кошлачки! Кошлачки! - говорил он о них,- отличные кошлачки! Славные такие, все как на подбор шершавенькие, все серенькие, такие, что хоть выжми их, так ничего живого не выйдет... То есть,- добавлял он, кипятясь и волнуясь,- то есть вот, что называется, ни вкуса-то, ни радости, опричь самой гадости... Торчат на свете, как выветрелые шишки еловые... Тьфу, вы, сморчки ненавистные!

  Долинский всей душой сочувствовал Доре, но вследствие ее молодости и детского ее положения при нежной, страстно ее любящей сестре, он привык смотреть на нее только как на богато одаренное дитя, у которого все еще... не устоялось и бродит. Он очень любил Дору и с удовольствием исполнял каждое ее желание, но ко многим ее требованиям относился как к капризам ребенка и даже исполнял их с снисходительной улыбкой. Дорушка, при всем своем уме и прочих хороших качествах, действительно, иногда позволяла себе немножко покапризить, и материнское снисхождение Анны Михайловны к этим капризам упрочивало за ее сестрою положение дитяти. В поведении Дорушки таки случались своего рода грешки и странности, и Анна Михайловна не без основания говаривала, что Дора про себя самое поет романс:

  То без речей, то говорлива,

  То холодна, то жжет в ней кровь.

  Отношения Долинского к Анне Михайловне были совершенно иные. Это было что-то вроде благоговейного почтения. Долинский даже переменялся в лице, когда Анна Михайловна относилась к нему с вопросом. Он смотрел на нее как на что-то неприкосновенное, высшее обыкновенной женщины; разговаривал с ней он, не сводя своего взора с ее прекрасных глаз; держался перед ней как перед идолом: ни слова необдуманного, ни шутки веселой - словом, ничего такого, что он даже позволял себе в присутствии одной Доры - он не мог сделать при Анне Михайловне. Если Анна Михайловна, которая любила походить в сумерки по комнате, заводила с Долинским речь о делах, он весь обращался в слух, во внимание, и Анна Михайловна скоро стала чувствовать безотчетное влечение о всех своих нуждах и заботах поговорить с Нестором Игнатьевичем. В его беседе не было ни энергической порывчивости Доры, ни верхолетной суетливости Ильи Макаровича, и слова Долинского ближе ложились к сердцу тихой Анны Михайловны, чем слова сестры и художника. В чувстве Долинского к Анне Михайловне преобладало именно благоговейное поклонение высоким и скромным достоинствам этой женщины, а вместе и глубокая, нежная любовь, чуждая всякого знакомства с страстью. Анна Михайловна очень уважала в Долинском хорошего человека, жалела о его разбитой жизни и... ей нравилось то робкое благоговение к ней, которое она внушила этому человеку без всякого умысла, но которого, однако, не могла не заметить и которым не отказывало себе иногда скромно любоваться ее женское самолюбие.

  Так прошел целый год. Все были счастливы, всем жилось хорошо, все были довольны друг другом. Илья Макарович, забегая раза два в неделю хватить водчонки, говорил Долинскому:

  - Спасибо тебе, Несторка, отлично, братец, ты себя ведешь, отлично!

  Илье Макаровичу и даже проницательной Доре и в ум не приходило пощупать Анну Михайловну или Долинского с их сердечной стороны. А тем временем их тихие чувства крепли и крепли.

  Задумал Долинский, по Дорушкиному же подстрекательству, написать небольшую повесть. Писал он неспешно, довольно долго, и по мере того, что успевал написать между своей срочной работой, читал по кусочкам Анне Михайловне и Дорушке.

  Сначала Дора, внимательно следившая за медленно подвигавшеюся повестью, не замечала в ней ничего, кроме ее красот или недостатков в выполнении; но вдруг внимание ее стало останавливаться на сильном сходстве характера самого симпатичного женского лица повести с действительным характером Анны Михайловны. Еще немножко позже она заметила, что ее всегда ровная и спокойная сестра следит за ходом повести с страшным вниманием; увлекается, делая замечания; горячо спорит с Дорой и просто дрожит от радости при каждой удачной сценке. Дописал Долинский повесть до конца и стал выправлять ее и окончательно приготовлять к печати. Через неделю он прочел ее всю разом в совершенно отделанном виде.

  - Да это у вас живая Аня списана! - вскрикнула, по окончании чтения, Дора.

  Анна Михайловна и Долинский смутились.

  Дора посмотрела на них обоих и не заводила об этом более речи; но дня два была как-то задумчивее обыкновенного, а потом опять вошла в свою колею и шутила.

  - Вот погоди, скоро его какой-нибудь приятель отваляет за эту повесть,- говорила она Анне Михайловне, когда та в десятый раз просматривала напечатанную в журнале повесть Долинского.

  - За что же? - вся вспыхнув и потерявшись, спросила Анна Михайловна.

  - Будто ругают за что-нибудь. Так, просто, потому что это ничего не стоит.

  Дорушка заметила, что сестра ее поражена мыслью о том, что Нестора Игнатьевича могут разбранить, обидеть и вообще не пожалеть его, когда он сам такой добрый, когда он сам так искренно всех жалеет.

  - Гм! Так, видно, этому делу и быть,- произнесла Дора, долго посмотрев на Анну Михайловну и тихонько выходя из комнаты.

  - Что ты, Дорушка, сказала? - спросила ее вслед сестра.

  - Что так этому и быть.

  - Какому, душка, делу?

  - Да никакому, мой друг! Я так себе, бог знает, что сболтнула,- отвечала Дорушка и, возвратясь, поцеловала сестру в лоб и ласково разгладила ее волосы.

Глава девятая

МАЛЬЧИК БОБКА

  Прошло очень немного времени, как Доре представился новый случай наблюдать сестру по отношению к Долинскому.

  Один раз, в самый ясный погожий осенний день, поздним утром, так часов около двенадцати, к Анне Михайловне забежал Журавка, а через несколько минут, как по сигналу, явились Шпандорчук и Вырвич, и у Доры с ними, за кофе, к которому они сошлись было в столовую, закипел какой-то ожесточенный спор. Чтобы положить конец этому прению и не потерять редкого в эту пору хорошего дня, Долинский, допив свою чашку, тихонько вышел и возвратился в столовую в пальто и в шляпе: на одной руке его была перекинута драповая тальма Доры, а в другой он бережно держал ее серенькую касторовую шляпу с черными марабу. Заметив Долинского, Дора улыбнулась и сказала:

  - Pardon, господа, мой верный паж готов.

  - Да-с, готов,- отвечал Долинский,- и полагает, что его благородной госпоже будет гораздо полезнее теперь пройтись по свежему воздуху, чем спорить и кипятиться.

  - Кажется, вы правы,- произнесла Дора, оборачиваясь к нему спиной для того, чтобы тот мог надеть ей тальму, которую держал на своей руке.

  Долинский раскрыл тальму и уже поднес ее к Дориным плечам, но вдруг остановился и, подняв вверх один палец, тихо произнес:

  - Тсс!

  Все посмотрели на него с некоторым удивлением, но никто не сказал ни слова, а между тем Долинский швырнул в сторону тальму, торопливо подошел к двери, которая вела в рабочую комнату, и, притворив ее без всякого шума, схватил Дорушку за руку и, весь дрожа всем телом, сказал ей:

  - Вызовите Анну Анисимовну в мои комнаты! Да сейчас! Сейчас вызовите!

  - Что такое? - спросила удивленная Дора.

  - Зовите ее оттуда! - отвечал Долинский, крепко подернув Дорину руку.

  - Да что? Что?

  Вместо ответа Долинский взял ее за плечи и показал рукою на фронтон высокого надворного флигеля.

  - Ах! - произнесла чуть слышно Дорушка и побежала к комнатам Долинского.- Душенька! Анна Анисимовна! - говорила она идучи,- подите ко мне, мой дружочек, с иголочкой в Нестор Игнатьевича комнату.

  По коридорчику вслед за Дашей прошумело ситцевое платье Анны Анисимовны.

  Между тем все столпились у окна, а Долинский, шепнув им: "Видите, Бобка на карнизе!" - выбежал и, снова возвратясь через секунду, проговорил, задыхаясь: - "Бога ради, чтоб не было шума! Анна Михайловна! Пожалуйста, чтоб ничто не привлекало его внимания!"

  Сказав это, Долинский исчез за дверью, и в это мгновение как-то никому не пришло в голову ни остановить его, ни спросить о том, что он хочет делать, ни подумать даже, что он может сделать в этом случае.

  Общее внимание было занято карнизом. По узкому деревянному карнизу, крытому зеленым листовым железом и отделяющему фронтон флигеля и бельевую сушильню от верха третьего жилого этажа, преспокойным образом, весело и грациозно полз самый маленький, трехлетний сын Анны Анисимовны, всеобщий фаворит Борисушка, или Бобка. Он полз на четвереньках по направлению от слухового окна, из которого он выбрался, к острому углу, под которым крыша соединяется с фронтоном. Перед ним, в нескольких шагах расстояния, подпрыгивал и взмахивал связанными крылышками небольшой сизый голубок, которого ребенок все старался схватить своею пухленькою ручкою. Голубок не делал никакой попытки разом отделаться от своего преследователя; чуть ребенок, подвинувшись на коленочках, распускал над ним свою ручку, голубок встрепенался, взмахивал крылышками, показывая свои беленькие подмышки, припрыгивал два раза, потом делал своими красненькими ножками два вершковых шага, и опять давал Бобке подползать и изловчаться. Голубок отодвигался, и Бобка сейчас же заносил ножонку вперед и осторожно двигался на четвереньках. Тонкие железные листы, которыми был покрыт полусгнивший карниз, гнулись и под маленьким телом Бобки и, гнувшись, шумели; а из-под них на землю потихоньку сыпалась гнилая пыль гнилого карниза. Бобке оставалось два шага до соединения карниза с крышею, где он непременно бы поймал своего голубя, и откуда бы еще непременнее полетел с ним вместе с десятисаженной высоты на дворовую мостовую. Гибель Бобки была неизбежна, потому что голубь бы непременно удалялся от него тем же аллюром до самого угла соединения карниза с крышей, где мальчик ни за что не мог ни разогнуться, ни поворотиться; надеяться на то, чтобы ребенок догадался двигаться задом, было довольно трудно, да и всякий, кому в детстве случалось путешествовать по так называемым "кошачьим дорогам", тот, конечно, поймет, что такой фортель был для Бобки совершенно невозможен. Еще две-три минуты, или какой-нибудь шум на дворе, который бы заставил его оглянуться вниз, или откуда-нибудь сердобольный совет, или крик ужаса и сострадания - и Бобка бы непременно оборвался и лег бы с разможженным черепом на гладких голышах почти перед самым окном, у которого работала его бедная мать.

  Но на Бобкино счастье во дворе никто не заметил его воздушного путешествия. И Журавка, выбежавший вслед за Долинским, совершенно напрасно, тревожно стоя под карнизом, грозил пальцем на все внутренние окна дома. Даже Анны Михайловны кухарка, рубившая котлетку прямо против окна, из которого видно было каждое движение Бобки, преспокойно работала сечкой и распевала:

  Полюбила я любовничка,

  Канцелярского чиновничка;

  По головке его гладила,

  Волоса ему помадила.

  Долинский, выйдя из комнаты, духом перескочил дворик и в одно мгновение очутился на чердаке за деревянным фронтоном.

  - Бобка! - позвал он потихоньку сквозь доску, стараясь говорить как можно спокойнее и как раз у мальчиковой головы.

  - А! - отозвался на знакомый голос юный Блонден.

  - Гляди-ка сюда! - продолжал Долинский, имея в виду привлечь глаза мальчика к стене, чтобы он далее не трогался и не глянул как-нибудь вниз...

  - Говабь повзает,- говорил, весь сияя, Бобка.

  - Вижу; а ты гляди-ко, Бобка, как я его, шельму, сейчас изловлю!

  - Ну, ну, ну, лови! - отвечал мальчик, и сам воззрился в одно место на нижней доске фронтона.

  - Ты только смотри, Бобка, не трогайся, а я уже его сейчас.

  Мальчик от радости оскалил беленькие зубенки и закусил большой палец своей левой руки.

  В это же мгновение в слуховом окне показалась прелестная голова Долинского. Красивое, дышащее добротою и кротостью лицо его было оживлено свежею краскою спокойной решимости; волнистые волосы его рассыпались от ветра и легкими, тонкими прядями прилипали к лицу, покрывающемуся от страха крупными каплями пота. Через мгновение вся его стройная фигура обрисовалась на сером фоне выцветшего фронтона, и прежде чем железные листы загромыхали под его ногами, левая рука Долинского ловко и крепко схватила ручонку Бобки. Правою рукою он сильно держался за край слухового окна и в одну секунду бросил в него мальчика, и вслед за ним прыгнул туда сам.

  Все это произошло так скоро, что, когда Долинский с Бобкой на руках проходил через кухню, кухарка еще не кончила песню про любовничка - канцелярского чиновничка и рассказывала, как она.

  Напоила его мятою,

  Обложила кругом ватою.

  - Ах, скверный ты мальчик! - нервно вскрикнула Анна Михайловна при виде Бобки.

  - Насилу поймал,- говорил весело Долинский.

  - Боже мой, какой страх был!

  Из коридора выбежала бледная Анна Анисимовна: она было сердито взяла Бобку за чубок, но тотчас же разжала руку, схватила мальчика на руки и страстно впилась губами в его розовые щеки.

  - Миндаль вам за спасение погибавшего,- проговорил шутливо Вырвич, подавая Долинскому выколупнутую с булки поджаренную миндалину.

  Анна Михайловна вспыхнула.

  - Страшно! У вас голова могла закружиться,- говорила она, обращаясь к Долинскому.

  - Нет, это ведь одна минута; не надо только смотреть вниз,- отвечал Долинский, спокойно кладя на стол поданную ему миндалинку, и с этими словами ушел в свою комнату, а оттуда вместе с Дашею прошел через магазин на улицу.

  Через часа полтора, когда они возвратились домой, Дора застала сестру в ее комнате, сильно встревоженной.

  - Что это такое с тобой? - спросила она Анну Михайловну.

  - Ах, Дорушка, не можешь себе вообразить, как меня разбесили!

  - Ну?

  - Да вот эти господа ненавистные. Только что вы ушли, как начали они рассуждать, следовало или не следовало Долинскому снимать этого мальчика, и просто вывели меня из терпения.

  - Решили, что не следовало?

  - Да! Решили, что дворника надо было послать; потом стали уверять меня, что здесь никакого страха нет и никакого риска нет; потом уж опять, как-то опять стало выходить, что риск был, и что потому-то именно не следовало рисковать собой.

  - Да ведь они ничем и не рисковали, у окошка стоя. Жаль, что я ушла, не послушала речей умных.

  - Уж именно! И что только такое тут говорилось!.. И о развитии, и о том, что от погибели одного мальчика человечеству не стало бы ни хуже, ни лучше; что истинное развитие обязывает человека беречь себя для жертв более важных, чем одна какая-нибудь жизнь, и все такое, что просто... расстроили меня.

  - Что ты даже взялась за гофманские капли?

  - Ну, да.

  - Успокойся, моя Софья Павловна, твой Молчалин жив; ни лбом не треснулся о землю, ни затылком,- проговорила Дора, развязывая перед зеркалом ленты своей шляпы.

  - И ты тоже! - нетерпеливо сказала Анна Михайловна.

  - Господи, да что такое за "не тронь-меня" этот Долинский.

  - Не Молчалин он, а я не Софья Павловна.

  - Пожалуйста, прости, если неловко пошутила. Я не знала, что с тобой на его счет уж и пошутить нельзя,- сухо проговорила, выходя из комнаты, Дора.

  Через минуту Анна Михайловна вошла к Дорушке и молча поцеловала ее руку; Дора взяла обе руки сестры и обе их поцеловала также молча.

  В очень короткое время Анна Михайловна удивила Дору еще более поступком, который прямо не свойственен был ее характеру. Анна Михайловна и Дора как-то случайно знали, что Шпандорчук и Вырвич частенько заимствовались у Долинского небольшими деньжонками и что должки эти частью кое-как отдавались пополам с грехом, а частью не отдавались вовсе и возрастали до цифр, хотя и небольших, но все-таки для рабочего человека кое-что значащих. Было известно также и то, что Долинский иногда сам очень сбивается с копейки и что в одну из таких минут он самым мягким и деликатным образом попросил их, не могут ли они ему отдать что-нибудь; но ответа на это письмо не было, а Долинский перестал даже напоминать приятелям о долге. Эта деликатность злила необыкновенно самолюбивого Шпандорчука; ему непременно хотелось отомстить за нее Долинскому, хотелось хоть какой-нибудь гадостью расквитаться с ним в долге и, поссорившись, уничтожить всякую мысль о какой бы то ни было расплате. Но поссориться с Нестором Игнатьевичем бывало гораздо труднее, чем помириться с глупой женщиной. Шпандорчук пробовал ему и кивать головою, и подавать ему два пальца, и полунасмешливо отвечать на его вопросы, но Долинский хорошо знал, сколько все это стоит, и не удостоивал этих проделок никакого внимания. Шпандорчуку даже вид Долинского стал ненавистен.

  - Какое это у вас лицо, гляжу я? - говорил один раз, прощаясь с ним, Вырвич.

  - Какое лицо? - спросил, не понимая вопроса, Долинский.

  - Да я не знаю, что такое, а Шпандорчук что-то уверяет, что у Долинского, говорит, совсем неблагопристойное лицо какое-то делается.

  Вырвич откровенно захохотал.

  - А это верно господин Шпандорчук не чувствует ли себя перед Нестором Игнатьевичем в чем-нибудь... неисправным? - тихо вмешалась Анна Михайловна.- Все пустые люди,- продолжала она,- у которых очень много самолюбия и есть какие-то следы совести, а нет ни искренности, ни желания поправиться, всегда кончают этим, что их раздражают лица, напоминающие им об их собственной гадости.

  Все это Анна Михайловна проговорила с таким холодным спокойствием и с таким достоинством, что Вырвич не нашелся сказать в ответ ни слова, и красненький-раскрасненький молча вышел за двери.

  - Вот, брат, отделала тебя! - начал он, являясь домой, и рассказал всю эту историю Шпандорчуку.

  - Кто вас просит сообщать мне такие мерзости,- взвизгнул Шпандорчук, неистово вскакивая с постели.- Я ей, негодяйке, просто... уши оболтаю на Невском! - Зарешил он, перекрутив и бросив на пол коробочку из-под зажигательных спичек.

  С этих пор ни Вырвич, ни Шпандорчук не показывались в доме Анны Михайловны, и последний, встречаясь с нею, всегда поднимал нос как можно выше, по недостатку смелости задорно смотрел в сторону.

Глава десятая

ИНТЕРЕСНОЕ ДОМИНО

  Была зима. Святки наступили. Долинскому кто-то подарил семейный билет на маскарады дворянского собрания. Дорушка во что бы то ни стало хотела быть в этом маскараде, а Анне Михайловне, наоборот, смерть этого не хотелось и она всячески старалась отговорить Дашу. Для Долинского было все равно: ехать ли в маскарад или просидеть дома.

  - Охота тебе, право, Дора! - отговаривалась Анна Михайловна.- В благородном собрании бывает гораздо веселее - да не ездишь, а тут что? Кого мы знаем?

  - Я? Я знаю целый десяток франтих и все их грязные романы, и нынче все их перепутаю. Ты знаешь эту барыню, которая как взойдет в магазин - сейчас вот так начинает водить носом по потолку? Сегодня она потерпит самое страшное поражение.

  - Полно вздоры затевать, Дора!

  - Нет, пожалуйста, поедем. И поехали.

  О том, как зал сиял, гремели хоры и волновалась маскарадная толпа, не стоит рассказывать: всему этому есть уж очень давно до подробности верно составленные описания.

  Дорушка как только вошла в первую залу, тотчас же впилась в какого-то конногвардейца и исчезла с ним в густой толпе. Анна Михайловна прошлась раза два с Долинским по залам и стала искать укромного уголка, где бы можно было усесться поспокойнее.

  - Душно мне - уже устала; терпеть я не могу этих маскарадов,- жаловалась она Долинскому, который отыскал два свободных кресла в одном из менее освещенных углов.

  - Я тоже не большой их почитатель,- отвечал Нестор Игнатьевич.

  - Духота, давка и всякого вздора наслушаешься - только и хорошего.

  - Ну, ведь для этого же вздора, Анна Михайловна, собственно и ездят.

  - Не понимаю этого удовольствия. Я, знаете, просто... боюсь масок.

  - Боитесь!

  - Да, дерзкие они... им все нипочем... Не люблю.

  - Зато можно многое сказать, чего не скажешь без маски.

  - Тоже не люблю и говорить с незнакомыми.

  - Да, и со знакомыми так как-то совсем иначе говорится.

  - Да это в самом деле. Отчего бы это?

  Рассуждая, почему и отчего под маскою говорится совсем не так, как без маски, они сами незаметно заговорили иначе, чем говаривали вне маскарада.

  Прошел час-другой, голубое домино Доры мелькало в толпе; изредка оно, проносясь мимо сестры и Долинского, ласково кивало им головою и опять исчезало в густой толпе, где ее неотступно преследовали разные фешенебельные господа и грандиозные черные домино. Дора была в ударе и бросала на все стороны самые едкие шпильки, постоянно увеличивавшие гонявшийся за нею хвост. Анна Михайловна тоже развеселилась и не замечала времени. Несмотря на то, что они виделись с Долинским каждый день и, кажется, могли бы затрудняться в выборе темы для разговора, особенно занимательного, у них шла самая оживленная беседа. По поводу некоторых припомненных ими здесь известных маскарадных интриг, они незаметно перешли к разговору об интриге вообще. Анна Михайловна возмущалась против всякой любовной интриги и относилась к ней презрительно, Долинский еще презрительнее.

  - Уж если случится такое несчастье, то лучше нести его прямо,- рассуждала Анна Михайловна. Долинский был с нею согласен во всех положениях и на эту тему.

  - Или бороться,- говорила Анна Михайловна; Долинский и здесь был снова согласен и не ставил борьбу с долгом, с привычным уважением к известным правилам, ни в вину, ни в порицание. Борьба всегда говорит за хорошую натуру, неспособную перешвыривать всем, как попало, между тем, как обман...

  - Гадость ужасная! - с омерзением произнесла Анна Михайловна.- Странно это,- говорила она через несколько минут,- как люди мало ценят то, что в любви есть самого лучшего, и спешат падать как можно грязнее.

  - Таков уж человек, да, может быть, его в этом даже нельзя слишком и винить.

  - Нет, все это очень странно... ни борьбы, ни уверенности, что мы любим друг в друге... что-то все-таки высшее... человеческое... Неужто ж уж это в самом деле только шутовство! Неужто уж так нельзя любить?

  Анна Михайловна выговорила это с затруднением, и она бы вовсе не выговорила этого Долинскому без маски.

  - Как же нельзя, если мы и в литературе и в жизни встречаем множество примеров такой любви?

  - Ну, не правда ли, всегда можно любить чисто? Ну, что эти волненья крови... интриги...

  - Да, мне кажется, что вы совершенно правы.

  - Как, Нестор Игнатьич, "кажется"! Я верю в это,- отвечала Анна Михайловна.

  - Да, конечно... Борьба... а не выйдешь из этой борьбы победителем, то все-таки знаешь, что я - человек, я спорил, боролся, но не совладал, не устоял.

  - Нет, зачем? Чистая, чистая любовь и борьба - вот настоящее наслаждение: "бледнеть и гаснуть... вот блаженство".

  - Долинский, здравствуй! - произнесло, остановясь перед ними, какое-то черное, кружевное домино.

  Нестор Игнатьевич посмотрел на маску и никак не мог догадаться, кто бы мог его знать на этом аристократическом маскараде.

  - Давай свою руку, несчастный страдалец! - звало его пискливым голосом домино.

  Долинский отказался, говоря, что у него есть своя очень интересная маска.

  - Лжешь, совсем не интересная,- пищало домино,- я ее знаю - совсем не интересная. Пора уж вам наскучить друг другу.

  - Иди, иди себе с богом, маска,- отвечал Долинский.

  - Нет, я хочу идти с тобой,- настаивало домино. Долинский едва-едва мог отделаться от привязчивой маски.

  - Вы не знаете, кто это такая? - спросила Анна Михайловна.

  - Решительно не знаю.

  - Долинский! - опять запищала та же маска, появляясь с другой стороны под руку с другой маской, покрытою звездным покрывалом.

  Нестор Игнатьевич оглянулся.

  - Оставь же, наконец, на минутку свое сокровище,- начала, смеясь, маска.

  - Оставь меня, пожалуйста, в покое.

  - Нет, я тебя не оставлю; я не могу тебя оставить, мой милый рыцарь! - решительно отвечала маска.- Ты мне очень дорог, пойми, ты - дорог мне, Долинский.

  Маски слегка хихикали.

  - Ах, уж оставь его! Он рад бы, видишь ли, и сам идти с тобой, да не может,- картавило звездное покрывало.

  - Ты думаешь, что она его причаровала?

  - О, нет! Она не чаровница. Она его просто пришила, пришила его,- отвечало, громко рассмеявшись, звездное покрывало, и обе маски побежали.

  - Пойдемте, пожалуйста, ходить... Где Дора? - говорила несколько смущенная Анна Михайловна еще более смущенному Долинскому.

  Они встали и пошли; но не успели сделать двадцати шагов, как снова увидели те же два домино, шедшие навстречу им под руки с очень молодым конногвардейцем.

  - Пойдемте от них,- сказала оробевшая Анна Михайловна и, дернув Долинского за руку, повернула назад.

  - Чего она нас так боится? - спрашивало, нагоняя их сзади, черное домино у звездного покрывала.

  - Она не сшила мне к сроку панталон,- издевалось звездное покрывало, и обе маски вместе с конногвардейцем залились.

  - Возьмем его приступом! - продолжало шутить за спиною у Анны Михайловны и Долинского звездное покрывало.

  - Возьмем,- соглашалось домино.

  Долинский терялся, не зная, что ему делать, и тревожно искал глазами голубого домино Доры.- Вот... Черт знает, что я могу, что я должен сделать? Если б Дора! Ах, если б она! - Он посмотрел в глаза Анне Михайловне - глаза эти были полны слез.

  - Ну, бери,- произнесло сквозь смех заднее домино и схватило Долинского за локоть свободной руки.

  В то же время звездное покрывало ловко отодвинуло Анну Михайловну и взялось за другую руку Долинского.

  Нестор Игнатьевич слегка рванулся: маски висели крепко, как хорошо принявшиеся пиявки, и только захохотали.

  - Ты не думаешь ли драться? - спросило его покрывало.

  Долинский, ничего не отвечая, только оглянулся; конногвардеец, сопровождавший полонивших Долинского масок, рассказывал что-то лейб-казачьему офицеру и старичку самой благонамеренной наружности. Все они трое помирали со смеха и смотрели в ту сторону, куда маски увлекали Нестора Игнатьевича. Пунцовый бант на капюшоне Анны Михайловны робко жался к стене за колоннадою.

  - Пустите меня бога ради! - просил Долинский и ворохнул руками тихо, но гораздо посерьезнее.

  - Послушай, Долинский, будь паинька, не дурачься, а не то, mon cher {мой дорогой (франц.)}, сам пожалеешь.

  - Делайте, что хотите, только отстаньте от меня теперь.

  - Ну, хорошо, иди, а мы сделаем скандал твоей маске.

  Долинский опять оглянулся. Одинокая Анна Михайловна по-прежнему жалась у стены, но из ближайших дверей показался голубой капюшон Доры. Конногвардеец с лейб-казаком и благонамеренным старичком по-прежнему веселились. Лицо благонамеренного старичка показалось что-то знакомым Долинскому.

  - Боже мой! - вспомнил он,- да это, кажется, благодетель Азовцовых - откупщик,- и, оглянувшись на висевшее у него на правом локте черное домино, Долинский проговорил строго:

  - Юлия Петровна, это вы мне делаете такие сюрпризы?

  Он узнал свою жену.

  - Ну, пойдемте же, куда вам угодно, и, пожалуйста, говорите скорее, чего хотите вы от меня, бессовестная вы, ненавистная женщина!

Глава одиннадцатая

ЗВЕЗДОЧКА СЧАСТЬЯ

  Анна Михайловна, встретив Дору, упросила ее тотчас же уехать с маскарада.

  - Я совсем нездорова - голова страшно разболелась,- говорила она сестре, скрывая от нее причину своего настоящего расстройства.

  - Позовем же Долинского,- отвечала Дора.

  - Нет, бог с ним - пусть себе повеселится.

  Сестры приехали домой, слегка закусили и разошлись по своим комнатам.

  Долинский позвонил с черного входа часа через два или даже несколько более. Кухарка отперла ему дверь, подала спички и опять повалилась на кровать.

  Спички оказались вовсе ненужными. На столе в столовой горела свеча и стояла тарелка, покрытая чистою салфеткою, под которой лежал ломоть хлеба и кусок жареной индейки.

  Нестор Игнатьевич взглянул на этот ужин и, дунув на свечку, тихонько прошел в свою комнату.

  Минут через пять кто-то очень тихо постучался в его двери.

  Долинский, азартно шагавший взад и вперед, остановился.

  - Можно войти? - тихо произнес за дверью голос Анны Михайловны,

  - Сделайте милость,- отвечал Долинский, смущаясь и оглянув порядок своей комнаты.

  - Отчего вы не закусили? - спросила, входя, тоже несколько смущенная Анна Михайловна.

  - Сыт - благодарю вас за внимание.

  Анна Михайловна, очевидно, пришла говорить не о закуске, но не знала, с чего начать.

  - Садитесь, пожалуйста,- вы устали,- отнесся к ней Долинский, подвигая кресло.

  - Что это было за явление такое? - спросила она, спускаясь в кресло и стараясь спокойно улыбнуться.

  - Боже мой! Я просто теряю голову,- отвечал Долинский.- Я был причиною, что вас так тяжело оскорбила эта дрянная женщина.

  - Нет... что до меня касается, то... вы, пожалуйста, не думайте об этом, Нестор Игнатьич. Это - совершенный вздор.

  - Я дал бы дорого - о, я дорого бы дал, чтобы этого вздора не случилось.

  - Эта маска была ваша жена?

  - Почему вы это подумали?

  - Так как-то, сама не знаю. У меня было нехорошее предчувствие, и я не хотела ни за что ехать - это все Даша упрямая виновата.

  - Пожалуйста, забудьте этот возмутительный случай,- упрашивал Долинский, протягивая Анне Михайловне свою руку.- Иначе это убьет меня; я... не знаю, право... я уйду бог знает куда: я просто хотел уехать, хоть в Москву, что ли.

  - Очень мило,- прошептала, качая с упреком головой, Анна Михайловна.- Вы лучше скажите мне, не было ли с вами чего дурно