Лесков Николай Семенович - Обойденные

бы! Конечно, так,- отвечала живо и торопясь Дора и сейчас же добавила,- а вот, хотите, я вам задам один такой вопрос, на который вы мне, пожалуй, и не ответите?

  - Это еще, Дарья Михайловна, будет видно.

  - Только смотрите мне прямо в глаза. Я хочу видеть, что вы подумаете, прежде чем скажете.

  - Извольте.

  - А что...

  - Что?

  - Эх, нетерпение! Ну, отгадывайте, что?

  - Не маг я и не волшебник.

  - Что, если б я сказала вам вдруг самую ужасную вещь?

  - Не удивился бы ни крошки.

  Даша серьезно сдвинула брови и тихо проговорила:

  - Нет, я прошу вас не шутить, а говорить со мною серьезно. Смотрите на меня прямо!

  Она пронзительно уставила свои глаза в глаза Долинского и медленно с расстановками произнесла:

  - Ч-т-о, е-с-л-и б-ы я в-а-с п-о-л-ю-б-и-л-а? Долинский вздрогнул и, быстро выпустив из своей руки ручку Даши, ответил смущенным голосом:

  - Виноват, проспорил. Можно, действительно, поручиться, что такого вздора ни за что не выдумаешь, какой вы иногда скажете.

  Даша тоже смутилась. Она просто испугалась движения, сделанного Долинским, и, приняв свою руку, сказала:

  - Чего вы! Я ведь так говорю, что вздумается. Она была очень встревожена и проговорила эти слова,

  как обыкновенно говорят люди, вдруг спохватясь, что они сделали самый опрометчивый вопрос.

  - Пойдемте домой. Мы сегодня засиделись; сыро теперь,- сказал несколько сухим гувернерским тоном, вместо ответа, Долинский.

  Даша встала и пошла молча. Дорогою они не сказали друг другу ни слова.

Глава десятая

С другой стороны

  - Покажите мне ваши башмаки,- начал Нестор Игнатьич, когда, возвратясь, они присели на минутку в своем зальце.

  - Это зачем? - спросила серьезно Даша.

  - Покажите.

  Даша нетерпеливо сняла ногою башмак с другой ноги и, не сказав ни слова, выбросила его из-под платья. Тонкий летний башмак был сырехонек. Долинский взглянул на подошву, взял шляпу и вышел прежде, чем Дора успела его о чем-нибудь спросить.

  С выходом Долинского она не переменила ни места, ни положения и, опустив глаза, тихо посмотрела на свои покоившиеся на коленях ручки.

  Прошло около четверти часа, прежде чем Долинский вернулся со склянкой спирта и ласково сказал:

  - Ложитесь спать, Даша.

  - Что это вы принесли?

  - Спирт. Я его сейчас согрею, а вы им вытрите себе ноги.

  - Для чего это?

  - Так. Потому вытрите, что это так нужно.

  - Да чего вы боитесь?

  - Самой простой штуки, вашего милого здоровья.

  - Господи! В каком все строгом чине! - сказала, презрительно подернув плечами, Дора, слегка вспыхнула и, сделав недовольную гримаску, пошла в свою комнату.

  Долинский присел к столику с каким-то особенным тщанием и серьезностью, согрел на кофейной конфорке спирт, смешал его с уксусом, попробовал эту смесь на язык и постучался в Дашины двери. Ответа не было. Он постучался в другой раз - ответа тоже нет.

  - Даша? - крикнул он,- Дора! Дорушка!

  За дверями послышался звонкий хохот. Долинский подумал, что с Дашей истерика, и отворил ее двери. Дорушка была в постели. Укутавшись по самую шею одеялом, она весело смеялась над тревогою Долинского.

  Долинский надулся.

  - Разотрите себе ноги,- сказал он, подавая ей согретый им спирт.

  - Не стану.

  - Дорушка!

  - Не стану, не стану и не стану! Не хочу! Ну, вот не хочу!

  И она опять рассмеялась.

  Долинский поставил чашку со спиртом на столик у кровати и пошел к двери; но тотчас же вернулся снова.

  - Дорушка! Ну, прошу вас ради бога, ради вашей сестры, не дурачьтесь!

  - А вы не смейте дуться.

  - Да я вовсе не дулся.

  - Дулись.

  - Ну, простите, Дора, только растирайте скорее свои ноги - не остыл бы спирт.

  - Попросите хорошенько.

  - Я вас прошу.

  - На колени станьте.

  - Дорушка, не мучьте меня.

  - Ага! "Не мучьте меня",- произнесла Даша, передразнивая Нестора Игнатьича, и протянула к нему сложенную горстью руку.

  Долинский наливал Даше на руку спирт, а она растирала себе под одеялом ноги и морщилась, говоря:

  - Какую вы это скверность купили.

  - Где у вас шерстяные чулки? - спросил Долинский.

  - Нет у меня шерстяных чулок.

  - Господи! Да что вы, в самом деле, дитя пятилетнее, что ли? - воскликнул с досадой Долинский.

  - В комоде вон там,- сухо отвечала на прежний вопрос Дора.

  Долинский взял ключи и рылся, отыскивая чулки.

  - Точно нянька! И то самая гадкая, надоедливая,- говорила, смеясь и глядя на него, Даша.

  Долинский достал также из комода пушистый плед и одел им ноги Доры.

  - Еще чего не найдете ли! - спросила она, продолжая над ним подтрунивать.

  - Вы не храбритесь,- отвечал Долинский,- а лучше спите хорошенько,- и пошел к двери.

  - Нестор Игнатьич! - крикнула Даша.

  - Что вам угодно?

  - Что ж это за невежество?

  - Что такое?

  - Уж вы нынче не прощаетесь со мной?

  - Виноват. Вы, право, так беспощадно тревожите меня вашими сумасбродствами, Дора.

  - А вы все это ото всех пощады вымаливаете?

  - Ну, пожалуйте же вашу ручку.

  - Не надо,- отвечала Даша и обернулась к стене.

  - И тут каприз.

  - Везде, да, везде каприз! На каждом шагу будет каприз - потому, что вы мне совсем надоели с своим гувернерством.

  Ночь Даша провела очень спокойно, сны только ей странные все снились; а Долинский не ложился вовсе, Он несколько раз подходил ночью к Дашиной комнате и все слушал, как она дышит. Утром Даша чувствовала себя хорошо; написала сестре письмо, в котором подтрунивала она над беспокойством Долинского и нарисовала с краю письма карикатурку, изображающую его в повязке, какие носят русские няньки. Но к вечеру она почувствовала необыкновенную усталость и легла в постель ранее обыкновенного. Ночью спала неспокойно, а к утру начала покашливать. Долинский страшно перепугался этого кашля и побежал за доктором. Доктор нашел вообще, что у Даши очень незначительная простуда, но что кашель очень неблагоприятная вещь при ее здоровье; прописал ей лекарство и уехал. Днем Даша была покойна, но все супилась и упорно молчала, а к вечеру у нее появился жар. Даша сделалась говорлива и тревожна. То она, как любознательный ребенок, приставала к Долинскому с самыми обыкновенными и незначащими вопросами; требовала у него разъяснения самых простых, конечно ей самой хорошо известных вещей; то вдруг резко переменяла тон и начинала придираться и говорить с ним свысока.

  - Вы на меня не сердитесь, голубчик, Нестор Игнатьич, что я капризничаю? - спрашивала она Долинского.

  - Нисколько.

  - Отчего ж вы нисколько на меня не сердитесь? - Да так, не сержусь.

  - Да ведь я несносно, должно быть, капризничаю?

  - Ну, что ж делать?

  - Я бы не вытерпела, если бы кто так со мною капризничал.

  - На то вы женщина.

  Дорушка помолчала с минуту и, кусая губки, проговорила глухим голосом:

  - Очень вы все много знаете о женщинах!

  - Некоторые знают довольно.

  - Никто ничего не знает,- отвечала Дора, резко и с сердцем.

  - Ну, прекрасно, ну, никто ничего не знает, только не сердитесь, пожалуйста.

  - Вот! Стану я еще сердиться! - продолжала вспыльчиво Дора.- Мне нечего сердиться. Я знаю, что все врут, и только. Тот так, тот этак, а умного слова ни один не скажет.

  - Это правда,- отвечал примирительно Долинский.

  - Правда! А если я скажу, что я сестра луны и дочь солнца. Это тоже будет правда?

  Даша повернулась к стене и замолчала.

  Долинский пригласил было ночевать к ней m-me Бюжар, но Даша в десять часов отпустила старуху, сказав, что ей надоела французская пустая болтовня. Долинский не противоречил. Он сел в кресло у двери Дашиной комнаты и читал, беспрестанно поднимая голову от книги и прислушиваясь к каждому движению больной.

  - Нестор Игнатьич! - тихо покликала его Даша, часу во втором ночи.

  Он встал и подошел к ней.

  - Вы еще не спали? - спросила она.

  - Нет, я еще читал.

  - Который час?..

  - Около двух часов, кажется.

  Даша покачала головой и с ласковым упреком сказала:

  - Зачем вы себя попусту морите?

  - Я зачитался немножко.

  - Что же вы читали?

  - Так, пустяки.

  - Охота ж читать пустяки! Садитесь лучше здесь на кресло возле меня; по крайней мере будем скучать вместе.

  Долинский молча сел на кресло.

  - Я все сны какие-то видела,- начала, зевнув, Даша.- Петербург, Анну, вас, и вдруг скучно что-то сделалось.

  - Скоро вернемся, Дорушка; не скучайте. Даша промолчала.

  - Дайте мне вашу руку,- сказала она, когда Долинский сел на кресло у ее изголовья.- Вот так веселее все-таки; а то страшно как-то, как будто в могиле я, никого близкого нет со мной.

  - Вы хандрите, Дорушка.

  - А хандра разве не страданье?

  - Ну, разумеется, страданье.

  - То-то. Это ведь люди все повыдумывали: вымышленное горе, ложный страх, ложный стыд; а кому горько, или кому стыдно, так все равно, что от ложного, что от настоящего горя - все равно. Кто знает, что у кого ложное? - философствовала Даша и уснула, держа Долинского за руку. Так она проспала до утра, а он не спал опять и много передумал. Перед ним прошла снова вся его разбитая жизнь, перед ним стояла тихая, кроткая Анна, перед которой он благоговел, возле которой он успокоился, ожил, как бы вновь на свет народился. А теперь Даша. Ее странные намеки, ее порывы, которых она не может сдержать, или... не хочет даже сдерживать! Потом ему казалось, что Даша всегда была такая, что она просто, по обыкновению своему, шалит, играет своими странными вопросами, и ничего более. Думал он уехать и нашел, что это было бы очень странно и даже просто невозможно, пока Даша еще не совсем укрепилась.

  Утром у Даши был легонький кашель. День целый она провела прекрасно, и доктор нашел, что здоровье ее пришло опять в состояние самое удовлетворительное. С вечера ей не спалось.

  - Бессонница меня мучает,- говорила она, метаясь по подушке.

  - Какая бессонница! Вы просто выспались днем,- отвечал Долинский.- Хотите, я вам почитаю такую книгу, что сейчас уснете?

  - Хочу,- отвечала Даша.

  Долинский принес утомительно скучный французский формулярный список Жюля Жерара.

  - Покажите,- сказала Даша. Она взглянула на заглавие и, улыбнувшись, проговорила: - Львы - хорошие животные. Читайте.

  Книга сделала свое дело. Даша заснула. Долинский положил книгу. Свеча горела под зеленым абажуром и слабо освещала оригинальную головку Доры... "Боже! как она хороша",- подумал Долинский, а что-то подсказывало ему: "А как умна, как добра! Как честна и тебя любит!"

  Сон одолевал Нестора Игнатьича. Три ночи, проведенные им в тревоге, утомили его. Долинский не пошел в свою комнату, боясь, что Даше что-нибудь понадобится и она его не докличется. Он сел на коврик в ногах ее кровати и, прислонясь головою к матрацу, заснул в таком положении как убитый.

  К утру Долинского начали тревожить странные сновидения: степь Сахара жгучая, верблюды со своими овечьими мордочками на журавлиных шеях, звериное рычание и щупленький Жюль Жерар с сержантдевильской бородкой. Все это как-то так переставлялось, перетасовывалось, что ничего не выходит ясного и определенного. Вдруг река бежит, широкая, сердитая, на ее берегах лежат огромные крокодилы: "это, должно быть, Нил",- думает Долинский. Издали показалась крошечная лодочка и кто-то поет:

  Ох, ты Днепр ли мой широкий!

  Ты кормилец наш родной!

  На лодочке две человеческие фигуры, покрытые длинными белыми вуалями.

  - Плывет лодка, а в ней два пассажира: которого спасти, которого утопить? - спрашивает Долинского самый большой крокодил.

  - Какая чепуха! - думает Долинский.

  - Нет, любезный, это не чепуха,- говорил крокодил,- а ты выбирай, потому что мы с тобой в фанты играем.

  - Ну, смотри же,- продолжает крокодил,- раз, два!

  Он взмахнул хвостом, лодочка исчезла в белых брызгах, и на волнах показалась тонущая Анна Михайловна.

  - Это мой фант, твой в лодке,- говорит чудовище.

  Рассеялись брызги, лодочка снова чуть качается на одном месте, и в ней сидит Дора. Покрывало спало с ее золотистой головки, лицо ее бледно, очи замкнуты: она мертвая.

  - Это твой фант,- внятно говорит из берегового тростника крокодил, и все крокодилы стонут, так жалобно стонут.

  Долинский проснулся. Было уже восемь часов. Прежде чем успел он поднять голову, он увидел пред своим лицом лежавшую ручку Даши. "Неприятный сон",- подумал Долинский, и с особым удовольствием посмотрел на ручку Доры, облитую слабым светом, проходившим сквозь шелковую зеленую занавеску окна. Привстав, он тихонько наклонился и поцеловал эту руку, как целовал ее часто по праву дружбы, и вдруг ему показалось, что этот поцелуй был чем-то совсем иным. Нестору Игнатьевичу почудилось, что Дашина рука, привыкшая к его поцелуям, на этот раз как будто вздрогнула и отдернулась от его уст. Он посмотрел на Дашу; она лежала с закрытыми глазами, и роскошные волосы, выбившись из-под упавшего на подушку чепца, красною сетью раскинулись по белой наволочке. Долинский тихонько приложил руку ко лбу Доры. В голове не было жара. Потом он хотел послушать, как она дышит, нагнулся к ее лицу и почувствовал, что у него кружится голова и уста предательски клонятся к устам.

  Долинский быстро отбросил свою голову от изголовья Доры и поспешно вышел за двери.

  Если б оконная занавеска не была опущена, то Долинскому не трудно было бы заметить, что Даша покраснела до ушей и на лице ее мелькнула счастливая улыбка. Чуть только он вышел за двери, Дора быстро поднялась с изголовья, взглянула на дверь и, еще раз улыбнувшись, опять положила голову на подушку... Вместо выступившего на минуту по всему ее лицу яркого румянца, оно вдруг покрылось мертвою бледностью.

Глава одиннадцатая

УМ СВОЕ, А ЧЕРТ СВОЕ

  Даша к обеду встала. Она была смущена и избегала взглядов Долинского; он тоже мало глядел на нее и говорил немного.

  - Мне теперь совсем хорошо. Не ехать ли нам в Россию? - сказала она после обеда.

  - Как хотите. Спросимте доктора.

  Даша решила в своей голове ехать, каков бы ни был докторский ответ, и чтоб приготовить сестру к своему скорому возвращению, написала ей в тот же день, что она совсем здорова. Гулять они вовсе эти дни не ходили и объявили m-me Бюжар, что через неделю уезжают из Ниццы. Даша то суетливо укладывалась, то вдруг садилась над чемоданом и, положив одну вещь, смотрела на нее безмолвно по целым часам. Долинский был гораздо покойнее, и видно было, что он искренне радовался отъезду в Петербург. Он страдал за себя, за Дашу и за Анну Михайловну.

  "Тихо, спокойно все это надо выдержать, и все это пройдет,- рассуждал он, медленно расхаживая по своей комнатке, в ожидании Дашиного вставанья. - А когда пройдет, то... Боже, где же это спокойное, хорошее чувство? Теперь спи, моя душа, снова, ничего теперь у тебя нет опять; а лгать я... не могу; не стану".

  - Два дня всего нам остается быть в Ницце,- сказала один раз Даша,- пойдемте сегодня, простимся с нашим холмом и с морем.

  Долинский согласился.

  - Только надо раньше идти, чтоб опять сырость не захватила,- сказал он.

  - Пойдемте сейчас.

  Был восьмой час вечера. Угасал день очень жаркий. Дорушка не надела шляпы, а только взяла зонтик, покрылась вуалью, и они пошли.

  - Ну-с, сядемте здесь,- сказала она, когда они пришли на место своих обыкновенных надбережных бесед.

  Сели. Даша молчала, и Долинский тоже. В последние дни они как будто разучились говорить друг с другом.

  - Жарко,- сказала Даша.- Солнце садится, а все жарко.

  - Да, жарко.

  И опять замолчали.

  - Неба этого не забудешь.

  - Хорошее небо.

  - Положите мне, пожалуйста, ваше пальто, я на нем прилягу.

  Долинский бросил на траву свое пальто, Даша легла на нем и стала глядеть в сапфирное небо.

  Опять началось молчание. Даша, кажется, устала глядеть вверх и небрежно играла своими волосами, с которых сняла сетку вместе с вуалью. Перекинув густую прядь волос через свою ладонь, она смотрела сквозь них на опускавшееся солнце. Красные лучи, пронизывая золотистые волосы Доры, делали их еще краснее.

  - Смотрите,- сказала она, заслонив волосами лицо Долинского,- я, точно, как говорят наши девушки: "халдей опаляющий". Надо ж, чтобы у меня были такие волосы, каких нет у добрых людей. Вот если бы у вас были такие волосы,- прибавила она, приложив к его виску прядь своих волос,- преуморительный был бы.

  - Рыжий черт,- сказал, смеясь, Долинский.

  Даша отбросила свои волосы от его лица и проговорила:

  - Да вы-таки и черт какой-то.

  Долинский сидел смирнехонько и ничего не ответил; Дора, молча, смотрела в сторону и, резко повернувшись лицом к Долинскому, спросила:

  - Нестор Игнатьич! А что вам говорят теперь ваши предчувствия? Успокоились они, или нет?

  - Это всегда остается одним и тем же.

  - Ай, как это дурно!

  - Что это вас так обходит?

  - Да так, я тоже начинаю верить в предчувствия; боюсь за вас, что вы, пожалуй, чего доброго, не доедете до Петербурга.

  - Ну, этого-то, полагаю, не случится.

  - Почем знать! Олегова змея дождалась его в лошадином черепе: так, может быть, и ваша откуда-нибудь вдруг выползет.

  - Буду уходить.

  - Хорошо как успеете! Вы помните, как змеи смотрят на зайцев? Те, может быть, и хотели бы уйти, да не могут.- А скажите, пожалуйста, кстати: правда это, что зайца можно выучить барабанить?

  - Правда; я сам видел, как заяц барабанил.

  - Будто! Будто вы это сами видели! - спросила Дорушка с явной насмешкой.

  - Да, сам видел, и это гораздо менее удивительно, чем то, что вы теперь без всякой причины злитесь и придираетесь.

  - Нет, мне только смешно, что вы меня так серьезно уверяете, что зайцы могут бить на барабане, тогда как я знаю зайца, который умел алгебру делать. Ну-с, чей же замечательнее? - окончила она, пристально взглянув на Долинского.

  - Ваш, без всякого сомнения,- отвечал Нестор Игнатьевич.

  - Вы так думаете, или вы это наверно знаете?

  - Дарья Михайловна, ну что за смешной разговор такой между нами!

  Даша страшно побледнела; глаза ее загорелись своим грозным блеском; она еще пристальнее вперила свой взгляд в глаза Долинского и медленно, с расстановкой за каждым словом, проговорила:

  - Когда А любит Б, а Б любит С, и С любит Б, что этому С делать?

  У Долинского вдруг похолонуло в сердце.

  - Отвечайте же! Ведь это вы мне эту алгебру-то натолковали,- сказала еще более сердито Дора.

  Нестор Игнатьевич совсем не знал, что сказать.

  Вот оно! Вот оно мое воспитание-то! Вот он мой характер-то! Ничего не умею сделать вовремя; ни в чем не могу найтись!" - размышлял он, ломая пальцы, но на выручку его не являлось никакой случайности, никакой счастливой мысли.

  - А любит Д, и Д любит А! Б любит А, но А уже не любит этого Б, потому что он любит Д. Что же теперь делать? Что теперь делать?

  Дора нервно дернулась и еще раздражительнее крикнула:

  - Что, вы глухи, или глупы стали?

  - Глуп, верно,- уронил Долинский.

  - Ну, так поймите же без обиняков: я вас люблю.

  - Дора! - вскрикнул Долинский и закрыл лицо руками.

  - Слушай же далее,- продолжала серьезно Дора,- ты сам меня любишь, и ее ты не будешь любить, ты не можешь ее любить, пока я живу на свете!.. Чего ж ты молчишь? Разве это сегодня только сделалось! Мы страдаем все трое - хочешь, будем счастливы двое? Ну...

  Долинский, не отрывая рук от глаз, уныло качал головою.

  - Я ведь видела, как ты хотел целовать мое лицо,- проговорила Дора, поворачивая к себе за плечо Долинского,- ну, вот оно - целуй его: я люблю тебя.

  - Дора, Дора, что вы со мной делаете? - шептал Долинский, еще крепче прижимая к лицу свои ладони.

  Дорушка не проронила ни слова, но Долинский почувствовал на своих плечах обе ее руки и ее теплое дыхание у своего лба.

  - Дора, пощадите меня, пощадите! Это выше сил человеческих,- выговорил, задыхаясь, Долинский.

  - Незачем! - страстно произнесла Дора и, сильно оторвав руки Долинского, жарко поцеловала его в губы.

  - Любишь? - спросила она, откинув немножко свою голову.

  - Ну, будто вы не видите! - робко отвечал Долинский, трепетно наклоняя свое лицо к руке Доры.

  Даша тихонько отодвинула его от себя и, глядя ему прямо в глаза, проговорила:

  - А Аня? Долинский молчал.

  - Долинский, а что же Аня?

  - Вы надо мной издеваетесь,- проронил, бледнея, Долинский.

  - Она тебя так любит...

  - О, боже мой, какие злые шутки!

  - А я люблю тебя еще больше,- досказала Дора.- Я люблю тебя, как никто не любит на свете; я люблю тебя, как сумасшедшая, как бешеная!

  Дора неистово обхватила его голову и впилась в него бесконечным поцелуем.

  - Небо... небеса спускаются на землю! - шептала она, сгорая под поцелуями.

  Лепет прерывал поцелуи, поцелуи прерывали лепет. Головы горели и туманились; сердца замирали в сладком томленьи, а песочные часы Сатурна пересыпались обыкновенным порядком, и ночь раскинула над усталой землей свое прохладное одеяло. Давно пора идти было домой.

  - Боже, как уже поздно! - сказал Долинский.

  - Пойдем,- тихо отвечала Даша.

  Они встали и пошли: Даша шла, облокачиваясь на руку Долинского; он шагал уныло и нерешительно.

  - Постой! - сказала Даша.

  - Что вы хотите?

  - Устала я. Ноги у меня гнутся.

  Они постояли молча и еще тише пошли далее.

  На земле была тихая ночь; в бальзамическом воздухе носилось какое-то животворное влияние и круглые звезды мириадами смотрели с темно-синего неба. С надбережного дерева неслышно снялись две какие-то большие птицы, исчезли на мгновение в черной тени скалы и рядом потянули над тихо колеблющимся заливцем, а в открытое окно из ярко освещенной виллы бояр Онучиных неслись стройные звуки согласного дуэта.

  M-me Бюжар на другой день долго ожидала, пока ее позовут постояльцы. Она несколько раз выглядывала из своего окна на окно Доры, но окно это, по-прежнему, все оставалось задернутым густою зеленою занавескою.

  Даша встала в одиннадцать часов и оделась сама, не покликав m-me Бюжар вовсе. На Доре было вчерашнее ее белое кисейное платье, подпоясанное широкою коричневою лентою. К ней очень шел этот простой и легкий наряд.

  Долинский проснулся очень давно и упорно держался своей комнаты. В то время, когда Даша, одевшись, вышла в зальце, он неподвижно сидел за столом, тяжело опустив голову на сложенные руки. Красивое и бледное лицо его выражало совершенную душевную немощь и страшную тревогу.

  - Гнусный я, гнусный и ничтожный человек! - повторил себе Долинский, тоскливо и робко оглядываясь по комнате.

  - Боже! Кажется, я заболею,- подумал он несколько радостнее, взглянув на свои трясущиеся от внутренней дрожи руки.- Боже! Если б смерть! Если б не видеть и не понимать ничего, что такое делается.

  В зале послышались легкие шаги и тихий шорох Дашиного платья.

  Долинский вздрогнул, как вздрагивает человек, получающий в грудь острый укол тонкой шпаги, побледнел как полотно и быстро вскочил на ноги. Глаза его остановились на двери с выражением неописуемой муки, ужаса и мольбы.

  В дверях, тихо, как появляются фигуры в зеркале, появилась воздушная фигура Доры.

  Даша спокойно остановилась на пороге и пристально посмотрела на Долинского. Лицо Доры было еще живее и прекраснее, чем обыкновенно.

  Прошло несколько секунд молчания.

  - Поди же ко мне! - позвала с покойной улыбкой Дора.

  - Я сейчас,- отвечал Долинский, оправляясь и отодвигая ногою свое кресло.

  Вечером в этот день Даша в первый раз была одна. В первый раз за все время Долинский оставил ее одну надолго. Он куда-то совершенно незаметно вышел из дома тотчас после обеда и запропастился. Спустился вечер и угас вечер, и темная, теплая и благоуханная ночь настала, и в воздухе запахло спящими розами, а Долинский все не возвращался. Дору это, впрочем, по-видимому, совсем не беспокоило, она проходила часов до двенадцати по цветнику, в котором стоял домик, и потом пришла к себе и легла в постель.

  Темная ночь эта застала Долинского далеко от дома, но в совершенной физической безопасности. Он очень далеко забрел скалистым берегом моря и, стоя над обрывом, как береговой ворон, остро смотрел в черную даль и добивался у рокочущего моря ответа: неужто же я сам хотел этого? Неужто уж ни клятв, ни обещаний ненарушимых больше нет?

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава первая

ЖИВАЯ ДУША ВЫГОРАЕТ И КУЕТСЯ

  Ничего не было хорошего, ни радостного, ни утешительного в одинокой жизни Анны Михайловны. Срублена она была теперь под самый корень, и в утешение ей не оставалось даже того гадкого утешения, которое люди умеют находить в ненависти и злости. Анна Михайловна была не такой человек, и Дора не без основания часто называла ее "невозможною".

  В тот самый день, ниццскими событиями которого заключена вторая часть нашего романа, именно накануне св. Сусанны, что в Петербурге приходилось, если не ошибаюсь, около конца пыльного и неприятного месяца июля, Анне Михайловне было уж как-то особенно, как перед пропастью, тяжело и скучно. Целый день у нее валилась из рук работа, и едва-едва она дождалась вечера и ушла посидеть в свою полутемную комнату. На дворе было около десяти часов.

  В это время к квартире Анны Михайловны шибко подкатил на лихаче молодой белокурый барин, с туго завитыми кудрями и самой испитой, ничего не выражающей физиономией. Он быстро снялся с линейки, велел извозчику ждать себя, обдернул полы шикарного пальто-пальмерстона и, вставив в правый глаз стеклышко, скрылся за резными дверями парадного подъезда.

  Через минуту этот господин позвонил у магазина и спросил Долинского. Девушка отвечала, что Долинского нет ни дома, ни в Петербурге. Гость стал добиваться его адреса.

  - А лучше всего,- просил он,- попросите мне повидаться с хозяйкой.

  "Что ему нужно такое?" - раздумывала Анна Михайловна, вставая и оправляясь.

  Гость между тем топотал по магазину, в котором от него разносился запах гостинодворского эс-букета.

  - Мое почтение! - развязно хватил он при появлении в дверях хозяйки и тряхнул себя циммермановской шляпой по ляжке

  Анна Михайловна не просила его садиться и сама не села, а остановилась у шкапа.

  Анна Михайловна знала почти всех знакомых Долинского, а этого господина припомнить никак не могла.

  - Вам угодно адрес Нестора Игнатьича? - спросила она незнакомого гостя.

  - Да-с, мне нужно ему бы отослать письмецо.

  - Адрес его просто в Ниццу, poste restante.

  - Позвольте просить вас записать.

  - Да, я говорю, просто: Nicce, poste restante. {Ницца, до востребования (франц.)}

  - Вы к нему пишете?

  Анна Михайловна взглянула на бесцеремонного гостя и спокойно отвечала:

  - Да, пишу.

  - Нельзя ли вам переслать ему письмецо?

  - Да вы отошлите просто в Ниццу.

  - Нет, что ж там еще рассылаться! Сделайте уж милость, передайте.

  - Извольте.

  - А то мне некогда возжаться.- Гость подал конверт, написанный на имя Долинского очень дурным женским почерком, и сказал,- это от сестры моей.

  - Позвольте же узнать, кого я имею честь у себя видеть?

  - Митрофан Азовцов,- отвечал гость.

  - Азовцов, Азовцов,- повторяла в раздумье Анна Михайловна,- я как будто слыхала вашу фамилию.

  - Нестор Игнатьич женат на моей сестре,- отвечал гость, радостно осклабляясь и показывая ряд нестерпимо глупых белых зубов.

  Теперь и почерк, которым был надписан конверт, показался знакомым Анне Михайловне, и что-то кольнуло ее в сердце. А гость продолжал ухмыляться и с радостью рассказывал, что он давно живет здесь в Петербурге, служит на конторе, и очень давно слыхал про Анну Михайловну очень много хорошего.

  - Моя сестра, разумеется, как баба, сама виновата, - произнес он, зареготав жеребчиком - Ядовита она у нас очень. Но я Нестора Игнатьича всегда уважал и буду уважать, потому что он добрый, очень добрый был для всех нас Маменька с сестрою там как им угодно: это их дело. Они у нас два башмака - пара. На обухе рожь молотят и зерна не уронят.- Азовцов зареготал снова.

  Анна Михайловна созерцала этот экземпляр молча, как воды в рот набравши.

  Экземпляр поговорил-поговорил и почувствовал, что пора и честь знать.

  - До свиданья-с,- сказал он, наконец, видя, что ему ничего не отвечают.

  - Прощайте,- отвечала Анна Михайловна и позвонила девушке.

  - Очень рад, что с вами познакомился. Анна Михайловна поклонилась молча.

  - К нам на контору, когда мимо случится, милости просим.

  Хозяйка еще раз поклонилась.

  - Нет, что же такое! - разговаривал гость, поправляя палец перчатки.- К нам часто даже довольно дамы заходят, чаю выкушать или так отдохнуть.- Пожалуйста, будьте столько добры!

  - Хорошо-с,- отвечала Анна Михайловна.- Когда-нибудь.

  - Сделайте ваше такое одолжение!

  - Зайду-с, зайду,- отвечала, чтоб отвязаться, Анна Михайловна.

  Проводя гостя, она несколько раз прошлась по комнате, взяла письмо, еще прочла его адрес и опять положила конверт на стол. "Письмо от его жены! - думала Анна Михайловна.- Распечатать его, или нет? Лучше отослать ему. А если тут что-нибудь неприятное? Если опять какой-нибудь глупый фарс? Зачем же его огорчать? Зачем попусту тревожить?" - Анна Михайловна взялась за конверт и положила палец на сургуч, но опять задумалась. "Становиться между мужем и женой! Нет, не годится",- сказала она себе и положила письмо опять на стол. Вечер прошел, подали закуску. Анна Михайловна ела очень мало и в раздумье глядела на m-lle Alexandrine, глотавшую все с аппетитом, в котором голодный волк, хотя немножко, но все-таки, однако, уступает французской двадцатипятилетней гризетке. После ужина опять письмо завертелось в руках Анны Михайловны. Ей, как Шпекину, в одно ухо что-то шептало: "не распечатывай", а в другое - "распечатай, распечатай!". Она вспомнила, как Дата говорила: "Нет, мои ангельчики! Если б я когда полюбила женатого человека, так уж - слуга покорная - чьи бы то ни были, хоть бы самые законные старые права на него, все бы у меня покончилось".- "В самом деле! - подумала Анна Михайловна.- Что ж такое; если в письме нет для него ничего неприятного, я его отошлю ему; а если там одни мерзости, то... подумаю, как их сгладить, и тоже отошлю". Она зажгла свечу в комнате Долинского и распечатала конверт.

  На скверной, измятой почтовой бумажке рыжими чернилами было написано следующее:

  "Вы честным словом обязались высылать мне ежегодно пятьсот рублей и пожертвовали мне какой-то глупый вексель на вашу сестру, которой уступили свою часть вашего киевского дворца. Я, по неопытности, приняла этот вексель, а теперь, когда мне понадобились деньги, я вместо денег имею только одни хлопоты. Вы, конечно, очень хорошо знали, что это так будет, вы знали, что мне придется выдирать каждый грош, когда уступили мне право на вашу часть. Я понимаю все ваши подлости".

  Анна Михайловна пожала плечами и продолжала читать далее:

  "Возьмите себе назад эту уступку, а я хочу иметь чистые деньги. Потрудитесь мне тотчас их выслать по почте. Вы зарабатываете более двухсот рублей в месяц и половину можете отдать жене, которая всегда могла бы быть счастлива с лучшим человеком, который бы ценил ее, ежели бы вы не завязали ее век. Если вы не захотите этого сделать - я вам покажу, что вас заставят сделать. Вы можете там жить хоть не с одной модисткой, а с двадцатью разом - вы развратник были всегда и мне до вас дела нет. Но вы должны помнить, что вы воспользовались моею неопытностью и довели меня до гибельного шага, что вы теперь обязаны меня обеспечить и что я имею право это требовать. У меня есть люди, которые за меня заступятся, и если вы не хотите поступать честно, так вас хорошенько проучат, как негодяя. Я не прежняя беззащитная девочка, которою вы могли вертеть, как хотели".

  Анна Михайловна рассмеялась.

  "Я выведу на чистую воду,- продолжала в своем письме m-me Долинская,- и покажу вам, какая разница между мною и обирающей вас метреской".

  На щеках у Анны Михайловны выступили пятна негодования. Она вздохнула и продолжала читать далее:

  "Я осрамлю и вас, и ее на целый свет. Вы жалуетесь, что я вас выгнала из дома, так уж все равно - жалуйтесь, а я вас выгоню еще и из Петербурга вместе с вашей шлюхой".

  Письмо этим оканчивалось. Анна Михайловна сложила его и внутренне радовалась, что она его прочитала.

  - Какая гадкая женщина! - сказала она сама с собою, кладя письмо в столик и доставая оттуда почтовую бумагу. Лицо Анны Михайловны приняло свое спокойное выражение, и она, выбрав себе перо по руке, писала следующее:

  "Милостивая государыня!

  Прилагаемые при этом письме триста рублей прошу вас получить в число пятисот, требуемых вами от вашего мужа. Остальные двести вы аккуратно получите ровно через месяц. Бумагу, открывающую вам счет с сестрою господина Долинского, потрудитесь удержать у себя. Неполучение ваших денег от его сестры, вероятно, не выражает ничего, кроме временного расстройства ее дел, которое, конечно, минется, и вы снова будете получать, что вам следует. Мужа вашего здесь нет и его совсем нет в России. Письма вашего он не получит. Вам отвечает, вместо вашего мужа, женщина, которую вы называете его метреской. Она считает себя в праве и в средствах успокоить вас насчет денег, о которых вы заботитесь, и позволяет себе просить вас не прибегать ни к каким угрожающим мерам, потому что они вовсе ненужны и совершенно бесполезны".

  Написавши это письмо, Анна Михайловна вложила его в конверт вместе с тремя радужными бумажками и спокойно легла в постель, сказав себе:

  - Слава богу, что только всего горя.

  Через день у ней был Журавка со своей итальянкой, и если читатель помнит их разговор у шкапика, где художник пил водчонку, то он припомнит себе также и то, что Анна Михайловна была тогда довольно спокойна и даже шутила, а потом только плакала; но не это письмо было причиной ее горя.

  После нового года, пред наступлением которого Анна Михайловна уже нимало не сомневалась, что в Ницце дело пошло анекдотом, до чего даже домыслился и Илья Макарович, сидя за своим мольбертом в своей одиннадцатой линии, пришло опять письмо из губернии. На этот Раз письмо было адресовано прямо на имя Анны Михайловны.

  Юлочка настрочила в этом письме Анне Михайловне кучу дерзких намеков и в заключение сказала, что теперь ей известно, как люди могут быть бесстыдно наглы и мерзки, но что она никогда не позволит человеку, загубившему всю ее жизнь, ставить ее на одну доску со всякой встречной; сама приедет в Петербург, сама пойдет всюду без всяких протекций и докажет всем милым друзьям, что она может сделать.

  Анна Михайловна, прочитав письмо, произнесла про себя: "Дура!" Потом положила его в корзинку и ничего на него не отвечала. Ей очень жаль было Долинского, но она знала, что здесь нечего делать, и давно решила, что в этом случае всего нужно выжидать от времени. Анна Михайловна хорошо знала жизнь и не кидалась ни на какие бесполезные схватки с нею. Она ей не уступала без боя того, что считала своим достоянием по человеческому праву, и не боялась боевых мук и страданий; но, дорожа своими силами, разумно терпела там, где оставалось одно из двух - терпеть и надеяться, или быть отброшенной и злобствовать, или жить только по великодушной милости победителей.

  Она не видела ничего опасного в своей системе и была уверена, что она ничего не потеряла из всего того, что могла взять, а что уж потеряно, того, значит, взять было невозможно по самым естественным и, следовательно, самым сильным причинам. Она сама ничего легкомысленно не бросала, но и ничего не вырывала насильно; жила по душе и всем предоставляла жить по совести. Этой простой логики она держалась во всех более или менее важных обстоятельствах своей жизни и не изменила ей в отношении к Долинскому и Дорушке, разорвавшим ее скромное счастье.

  - Пусть будет, что будет,- говорила сама себе Анна Михайловна,- тут уж ничего не сделаешь,- и продолжала писать им письма, полные участия, но свободные от всяких нежностей, которые могли бы их беспокоить, шевеля в их памяти прошедшее, готовое всегда встать тяжелым укором настоящему.

  А что делали, между тем, в Ницце?

Глава вторая

НИЦЦА

  Крылатый божок, кажется, совсем поселился в трех комнатках m-me Бюжар, и другим темным и светлым божествам не было входа к обитателям скромной квартирки с итальянским окном и густыми зелеными занавесками. О поездке в Россию, разумеется, здесь уж и речи не было, да и о многом, о чем следовало бы вспомнить, здесь не вспоминали и речей не заводили. Страстная любовь Доры совершенно овладела Долинским и не давала ему еще пока ни призадуматься, ни посмотреть в будущее.

  - Боже мой, как мы любим друг друга!- восхищалась Даша, сжимая голову Долинского в своих розовых, свеженьких ручках.

  Нестор Игнатьич обыкновенно застенчиво молчал при этих страстных порывах Доры, но она и в этом молчании ясно читала всю необъятность чувства, зажженного ею в душе своего любовника.

  - Ты меня ужасно любишь? Ты никого так не любил, как меня? - спрашивала она снова, стараясь добиться от него желаемого слова.

  - Я всею душою люблю тебя, Дора.

  Даша весело вскрикивала и еще безумнее, еще жарче ласкала Долинского.

  Разговоры их никто бы не зап