Горький Максим - Жизнь Клима Самгина. Часть вторая

годах: "В настоящее время, когда". Вообще газета Варавки была скучная, мелкоделовитая, и лишь изредка Самгина забавлял Робинзон. Один из его фельетонов был сплошь написан излюбленными редактором фразами, поговорками, цитатами: "Уж сколько раз твердили миру", - начинался фельетон стихом басни Крылова, и, перечислив избитыми словами все то, о чем твердили миру, Робинзон меланхолически заканчивал перечень: "А Васька слушает да ест". Последняя фраза спрашивала редактора или цензора:

   "Ты этого хотел, Жорж Данден?"

   Самой интересной страницей газеты была четвертая: на ней Клим читал:

   "Музыкальная школа В. П. Самгиной объявляет"... "Техническая контора Т. С. Варавки"... "Буксирное пароходство Т. С. Варавки"... "Управление дачами "Уют" Т. С. Варавки"... "Варавка"... "Варавки"...

   "Завоевание Плассана", - думал Клим, усмехаясь.

   "Семейные бани И. И. Домогайлова сообщают, что в дворянском отделении устроен для мужчин душ профессора Шарко, а для дам ароматические ванны", - читал он, когда в дверь постучали и на его крик: "Войдите!" вошел курчавый ученик Маракуева - Дунаев. Он никогда не бывал у Клима, и Самгин встретил его удивленно, поправляя очки. Дунаев, как всегда, улыбался, мелкие колечки густейшей бороды его шевелились, а нос как-то странно углубился в усы, и шагал Дунаев так, точно он ожидал, что может провалиться сквозь пол.

   - Никого нет? - спросил он, покосившись на ширму, скрывавшую кровать, и по его вопросу Самгин понял: случилось что-то неприятное.

   - Никого. Садитесь.

   Рабочий, дважды кивнув головою, сел, взглянул на грязные сапоги свои, спрятал ноги под стул и тихонько заговорил, не угашая улыбочку:

   - Ну-с, товарищ Петр арестован и Дьякон с ним. Они в Серпухове схвачены, а Вараксин и Фома - здесь. Насчет Одинцова не знаю, он в больнице лежит. Меня, наверное, тоже зацапают.

   Самгин молчал, ощущая кожей спины холодок тревоги, думая о Диомидове и не решаясь спросить:

   "Донес кто-то?"

   - Я к вам вот почему, - объяснял Дунаев, скосив глаза на стол, загруженный книгами, щупая пальцами "Наш край". - Не знаете - товарища Варвару не тревожили, цела она?

   - Не знаю.

   - Надо узнать. Предупредить надо, если цела, - говорил Дунаев. - Там у нее книжки есть, я думаю, а мне идти к ней - осторожность не велит.

   - Хорошо, я сейчас, - сказал Самгин. Рабочий встал, протянул ему руку, улыбаясь еще шире.

   - Ежели вас не зацепят в эту историю, так вы насчет книжек позаботьтесь мне; в тюрьме будто читать не мешают.

   - Что ж это - донос? - -тихо и сердито спросил Клим.

   - Похоже, - ответил Дунаев не сразу и приглядываясь прищуренными глазами к чему-то в углу. - Был у нас белобрысенький такой паренек, Сапожников, отшили мы его, глуповат и боязлив чересчур. Может быть, он обиделся...

   - Что ж вы думаете сделать с ним? - спросил Самгин, понимая, что спрашивает и ненужно и неумно;

   Дунаев тоже спросил:

   - А - где я его возьму? Если меня не посадят, конечно, я поговорю с ним.

   Он уже не улыбался, хотя под усами его блестели зубы, но лицо его окаменело, а глаза остановились на лице Клима с таким жестким выражением, что Клим невольно повернулся к нему боком, пробормотав:

   - Да... конечно.

   - Прощайте. Так вы сейчас же...

   Он снова улыбался своей улыбочкой, как будто добродушной, но Самгин уже не верил в его добродушие. Когда рабочий ушел, он несколько минут стоял среди комнаты, сунув руки в карманы, решая: следует ли идти к Варваре? Решил, что идти все-таки надобно, но он пойдет к Сомовой, отнесет ей литографированные лекции Ключевского.

   Сомова встретила его, размахивая синим бланком телеграммы.

   - Лида приезжает, понимаешь? Ты что какой? Торопливо рассказывая ей об арестах, он чувствовал новую тревогу, очень похожую на радость.

   - Ну, - живо! - вполголоса сказала Сомова, толкая его в столовую; там сидела Варвара, непричесанная, в широком пестром балахоне. Вскричав "Ай!" - она хотела убежать, но Сомова строго прикрикнула:

   - Глупости! Где у вас нелегальщина? Письма, записки Маракуева - есть? Давайте всё мне.

   Она увлекла побледневшую и как-то еще более растрепавшуюся Варвару в ее комнату, а Самгин, прислонясь к печке, облегченно вздохнул: здесь обыска не было. Тревога превратилась в радость, настолько сильную, что потребовалось несколько сдержать ее.

   "Прежние отношения с Лидой едва ли возможны. Да я и не хочу их. А что, если она беременная?"

   Но тотчас же после этого он подумал:

   "Если б меня арестовали, это, наверное, тронуло бы ее".

   Выскочила Сомова с маленькой пачкой книжек в руке и крикнула в дверь комнаты Варвары:

   - А письма в печку!

   Она исчезла, заставив Самгина мельком подумать, что суматоха нравится ей. Варвара, высунув из двери улыбающееся, но сконфуженное лицо, сказала:

   - Я сейчас, только оденусь.

   - К сожалению, мне нужно идти в университет, - объявил Клим, ушел и до усталости шагал по каким-то тихим улицам, пытаясь представить, как встретится он с Лидией, придумывая, как ему вести себя с нею.

   Через день, прожитый беспокойно, как пред экзаменом, стоя на перроне вокзала, он увидел первой Алину: явясь в двери вагона, глядя на людей сердитым взглядом, она крикнула громко и властно:

   - Носильщик! Вы ослепли?

   В черном плаще, в широкой шляпе с загнутыми полями и огромным пепельного цвета пером, с тростью в руке, она имела вид победоносный, великолепное лицо ее было гневно нахмурено. Самгин несколько секунд смотрел на нее с почтительным изумлением, сняв фуражку.

   Она поздоровалась с ним на французском языке и сунула в руки ему, как носильщику, тяжелый несессер. За ее спиною стояла Лидия, улыбаясь неопределенно. маленькая и тусклая рядом с Алиной, в неприятно рыжей шубке, в котиковой шапочке.

   - Здравствуй, - сказала она тихо и безрадостно, в темных глазах ее Клим заметил только усталость. Целуя руку ее, он пытливо взглянул на живот, но фигура Лидии была девически тонка и стройна. В сани извозчика она села с Алиной, Самгин, несколько обиженный встречей и растерявшийся, поехал отдельно, нагруженный картонками, озабоченный тем, чтоб не растерять их.

   В номере гостиницы, покрикивая так же громко, как на вокзале, Алина приказывала старику лакею:

   - Дедушка - самовар! И - закусить побольше, по-русски, по-купечески. Сообрази: почти два года прожила за границей!

   - Понимаю-с, - сказал старик, отечески радостно улыбаясь ей.

   Лидия заняла комнату, соседнюю с Алиной, и в щель неприкрытой двери Самгин видел, что она и уже прибежавшая Сомова торопливо открывают чемодан.

   "Должно быть, привезла Любаше литературу эмигрантов", - сообразил он.

   Алина, в дорожном костюме стального цвета, с распущенными по спине и плечам волосами, стройная и пышная, стояла у стола, намазывая горячий калач икрой, и патетически говорила:

   - О родина! О калачи! Икра! И - рыбная селянка с капорцами.

   В ней не осталось почти ничего, что напоминало бы девушку, какой она была два года тому назад,. - девушку, которая так бережно и гордо несла по земле свою красоту. Красота стала пышнее, ослепительней, движения Алины приобрели ленивую грацию, и было сразу понятно - эта женщина знает: все, что бы она ни сделала, - будет красиво. В сиреневом шелке подкладки рукавов блестела кожа ее холеных рук и, несмотря на лень ее движений, чувствовалась в них размашистая дерзость. Карие глаза улыбались тоже дерзко.

   - Люблю есть, - говорила она с набитым ртом. - Французы не едят, они - фокусничают. У них везде фокусы: в костюмах, стихах, в любви.

   Ее сильный, мягкий голос казался Климу огрубевшим. И она как будто очень торопилась показать себя такою, какой стала-Вошла Сомова в шубке, весьма заметно потолстевшая; Лидия плотно закрыла за нею свою дверь.

   - Аля, я через часок ворочусь, - сказала Сомова, исчезая, Алина подмигнула вслед ей.

   - Бежит революцию сеять! Люблю эту Матрешку! И, вздохнув, спросила:

   - Ты - тоже сеешь? Бунтовал? Через минуту она осведомилась:

   - С Туробоевым встречался?

   А еще через несколько минут рассказывала, не переставая есть:

   - Уже в конце первого месяца он вошел ко мне в нижнем белье, с сигарой в зубах. Я сказала, что не терплю сигар. "Разве?" - удивился он, но сигару не бросил- С этого и началось.

   Выпив рюмку рябиновой водки и вкусно облизав яркие губы, она продолжала, тщательно накладывая ломтики семги на кусок калача:

   - Вообразить не могла, что среди вашего брата есть такие... милые уроды. Он перелистывает людей, точно книги. "Когда же мы венчаемся?" - спросила я. Он так удивился, что я почувствовала себя калуцкой дурой. "Помилуй, говорит, какой же я муж, семьянин?" И я сразу поняла; верно, какой он муж? А он - еще: "Да и ты, говорит, разве ты для семейной жизни с твоими данными?" И это верно, думаю. Ну, конечно, поплакала. Выпьем. Какая это прелесть, рябиновая!

   Выпив, она удивительным движением рук и головы перебросила обильные волосы свои на грудь и, отобрав половину их, стада заплетать косу.

   - Среди своих друзей, - продолжала она неторопливыми словами, - он поставил меня так, что один из них, нефтяник, богач, предложил мне ехать с ним в Париж. Я тогда еще дурой ходила и не сразу обиделась на него, но потом жалуюсь Игорю. Пожал плечами. "Ну, что ж, - говорит. - Хам. Они тут все хамье". И - утешил: "В Париж, говорит, ты со мной поедешь, когда я остаток земли продам". Я еще поплакала. А потом - глаза стало жалко. Нет, думаю, лучше уж пускай другие плачут!

   Перестав жевать и говорить, она задумалась, глядя в окно через голову Клима. Ему красота Алины казалась уже подавляющей и наглой.

   "Сомова метко сказала: солдатская вдова".

   Вошла Лидия, одетая в необыкновенный халатик оранжевого цвета, подпоясанный зеленым кушаком. Волосы у нее были влажные, но от этого шапка их не стала меньше. Смуглое лицо ярко разгорелось, в зубах дымилась папироса, она рядом с Алиной напоминала слишком яркую картинку не очень искусного художника. Морщась от дыма, она взяла чашку чая, вылила чай в полоскательницу и сказала:

   - Налей крепкого.

   - Но все-таки - порода! - вдруг и с удовольствием сказала Алина, наливая чай. - Все эти купчишки, миллионеришки боялись его. Он их учил прилично есть, пить, одеваться, говорить. Дрессировал, как собачат.

   Самгин чувствовал себя неловко, Лидия села на диван, поджав под себя ноги, держа чашку в руках и молча, вспоминающими глазами, как-то бесцеремонно рассматривала его.

   "Ни о чем не спрашивает, но, конечно, заряжена вопросами", - едко подумал он.

   Заплетая другую косу, Алина сказала:

   - Познакомилась я с француженкой, опереточная актриса, рыжая, злая, распутная, умная - ох, Климчик, какие француженки умные! На нее тратят огромные деньги. Она мне сказала: "От нас, женщин, немногого хотят, поэтому мы - нищие!" Помнишь, Лида?

   - Что? - рассеянно спросила Лидия.

   - Как ты спорила с нею и она сказала...

   - Да, помню, как же! Она очень умная, очень!

   Это она проговорила быстро и так, что Самгин понял:

   Лидия не хочет, чтоб он знал что-то.

   "Вероятно, какое-то опереточное приключение русской провинциалки, страдающей ненормальным половым любопытством", - зло подумал он, сознавая, что спешит настроить себя против Лидии.

   Она, не допив чай, бросила в чашку окурок папиросы, встала, отошла к запотевшему окну, вытерла стекло платком и через плечо спросила:

   - Чем ты так озабочен, Клим?

   Ему хотелось ответить какими-то вескими словами, так, чтоб они остались в памяти ее надолго, но он был в мелких мыслях, мелких, как мухи, они кружились бестолково, бессвязно; вполголоса он сказал:

   - Арестованы на днях знакомые, и возможно, что мне придется...

   Шумно влетела Варвара, бросилась к Лидии, долго обнимала, целовала ее, разглядывала, восклицая:

   - Милуша! Цыганочка... Потом кричала в лицо Алины:

   - Боже, какая красота! По рассказам Лиды я знала, что вы красивая, но - так! До вас даже дотронуться страшно, - кричала она, схватив и встряхивая руки Алины.

   В ее возбуждении, в жестах, словах Самгин видел то наигранное и фальшивое, от чего он почти уже отучил ее своими насмешками. Было ясно, что Лидия рада встрече с подругой, тронута ее радостью; они, обнявшись, сели на диван, Варвара плакала, сжимая ладонями щеки Лидии, глядя в глаза ее.

   - Милая ты, моя...

   "Как же они видят друг друга?" - спрашивал себя Клим, наблюдая за ними. Алина мешала ему.

   - Предлагают поступить в оперетку, - говорила она. - Кажется - пойду. "Родилась, так - живи!" - как учила меня моя француженка.

   Она перешла на диван, бесцеремонно втиснулась между подругами, и те сразу потускнели. По коридору бегали лакеи, дребезжала посуда, шаркала щетка, кто-то пронзительно крикнул:

   - Тринадцатый, - дур-рак!

   На диване все оживленнее звучали голоса Алины и Варвары, казалось, что они говорят условным языком и не то, о чем думают. Алина внезапно и нелепо произнесла, передразнивая кого-то, шепелявя:

   - Ой, милая, не верь социалистам, они тоже в серединку смотрят!

   И стала рассказывать:

   - В Крыму был один социалист, так он ходил босиком, в парусиновой рубахе, без пояса, с расстегнутым воротом; лицо у него детское, хотя с бородкой, детское и обезьянье. Он возил воду в бочке, одной старушке толстовке...

   - Он сам толстовец, - вставила Лидия.

   - Да? Ну все равно. Удивительно пел русские песни и смотрел на меня, как мальчишка на пряник. Самгин, чувствуя себя лишним, взял фуражку.

   - Вам следует отдохнуть.

   - Да, милый, - сказала Алина, похлопывая его по руке мягкой своей ладонью. - Вечером придешь, да?

   Лидия пожала его руку молча. Было неприятно видеть, что глаза Варвары провожают его с явной радостью. Он ушел, оскорбленный равнодушием Лидии, подозревая в нем что-то искусственное и демонстративное. Ему уже казалось, что он ждал: Париж сделает Лидию более простой, нормальной, и, если даже несколько развратит ее, - это пошло бы только в пользу ей. Но, видимо, ничего подобного не случилось и она смотрит на него все теми же глазами ночной птицы, которая не умеет жить днем.

   "Надо решительно объясниться с нею", - додумался он и вечером, тоже демонстративно, не пошел в гостиницу, а явился утром, но Алина сказала ему, что Лидия уехала в Троипе-Сергиевскую лавру. Пышно одетая в шелк, Алина сидела перед зеркалом, подпиливая ногти, и небрежненьким тоном говорила:

   - У нее, как у ребенка, постоянно неожиданные решения. Но это не потому, что она бесхарактерна, он - характер у нее есть! Она говорила, что ты сделал ей предложение? Смотри, это будет трудная жена. Она все ищет необыкновенных людей, люди, милый мой, - как собаки: породы разные, а привычки у всех одни.

   - Странно слышать такие афоризмы из твоих уст, - заметил Клим сердито и насмешливо.

   - Почему - странно? Я - не глупа.

   Бросив пилку в несессер, она стала протирать ногти замшевой подушечкой. Самгин обратил внимание, что вещи у нее были дорогие, изящные, костюмы - тоже. Много чемоданов. Он усмехнулся.

   - А что Лютов? - спросила она, углубленно занимаясь ногтями.

   Не без злорадства Клим рассказал ей о том, как Лютов пьянствует, о его революционных знакомствах, о встрече с Туробоевым. Алина выслушала его, не перебивая, потом одобрительно сказала:

   - Интересный человек Владимир Васильевич!

   - Не жалко тебе его?

   - Что-о? - удивленно протянула она. - За что же его жалеть? У него - своя неудача, у меня - своя. Квит. Вот Лида необыкновенного ищет, - выходила бы замуж за него! Нет, серьезно, Клим, купцы - хамоватый народ, это так, но - интересный!

   И, повернувшись лицом к нему, улыбаясь, она оживленно, с восторгом передала рассказ какого-то волжского купчика: его дядя, старик, миллионер, семейный человек, сболтнул кому-то, что, если бы красавица губернаторша показала ему себя нагой, он не пожалел бы пятидесяти тысяч. Губернаторше донесли об этом его враги, но она согласилась показать себя, только он должен смотреть на нее из другой комнаты, в замочную скважину. Он посмотрел, стоя на коленях, а потом, встретив губернаторшу глаз на глаз, сказал, поклонясь ей в пояс: "Простите, Христа ради, ваше превосходительство, дерзость мою, а красота ваша воистину - божеская, и благодарен я богу, что видел эдакое чудо".

   - Может быть, это - неправда, но - хорошо! - сказала Алина, встав, осматривая себя в зеркале, как чиновник, которому надо представляться начальству. Клим спросил:

   - А деньги он заплатил?

   - Старик? Да. Заплатил.

   - Не верю.

   - Вот какой ты... практический мужчина! - сказала она, посмотрев на него с нехорошей усмешкой, и эта усмешка разрешила ему спросить ее:

   - А за какие деньги ты показалась бы?

   - У тебя таких нет, милейший! - ответила она и предложила: - Пойдем-ко, погуляем!

   На улице она стала выше ростом и пошла на людей, гордо подняв голову, раскачивая бедрами. В этой ее воинственности было нечто, внушающее почтение к ней и даже развеселившее Самгина. Он перестал думать о Лидии. Приятно было идти под руку с женщиной, на которую все мужчины смотрели с восхищением, а женщины - враждебно. Клим отметил во взглядах мужчин удивление, лишенное. той игривости, той чувственной жадности, с которой они рассматривают женщин только и просто красивых. В небе замерзли мелкие облака из страусовых перьев, похожих на перо шляпки Алины Телепневой.

   - Хочу есть, - заявила она через полчаса. Самгин повел ее в "Эрмитаж"; стол она выбрала среди зала на самом видном месте, а когда лакей подал карту, сказала ему с обаятельнейшей улыбкой, громко:

   - Нет, вы, друг мой, угостите меня по вашему вкусу, по-московски.

   И объяснила Климу:

   - Я и в Париже так, скажу человеку: нуте-ко, покажите себя! Ему - лестно, он и постарается. Это - во всем!

   - Ив любви? - уже игриво спросил Самгин.

   - Ив любви, - серьезно ответила она, но затем, прищурясь, оскалив великолепные зубы, сказала потише: - Ты, разумеется, замечаешь во мне кое-что кокоточное, да? Так для ясности я тебе скажу: да, да, я вступаю на эту службу, вот! И - чорт вас всех побери, милейшие мои, - шопотом добавила она, глаза ее гневно вспыхнули.

   - Я... не моралист, - пробормотал Самгин. Он желал быть приятным и покорным ей, потому что и красота и настроение ее подавляли, пугали его. Сказав ему о своей "службе", она определила его догадку и усилила его ощущение опасности: она посматривала на людей в зале, вызывающе прищурив глаза, и Самгин подумал, что ей, вероятно, знакомы скандалы и она не боится их. Очень стесняло и беспокоило внимание, возбужденное ею, казалось, что все смотрят только на нее и вслушиваются в ее слова. Когда принесли два подноса различной еды на тарелках, сковородках, в сотейниках, она, посмотрев на все глазами знатока, сказала лакею:

   - Браво! Вы скоро будете метр-д-отелем! А лакей, очарованно улыбаясь, спрашивал, выгнув спину и тоном соучастника в тайном деле:

   - Разрешите рекомендовать померанцевую водочку-с? Отличная! И красненькое, бордо, очень тонкое, старенькое!

   - Люблю лакеев, - сказала Алина неприлично громко. - В наше время только они умеют служить женщине рыцарски. Слушай - где Макаров?

   Самгин усмехнулся.

   - Согласись, что переход от лакеев к Макарову..,

   - Не от лакеев, а от рыцарей, - поправила она серьезно.

   - Учится. Живет у Лютова. Я редко вижу его.

   - Почему?

   - Скучно с ним.

   - И ему с тобой?

   - Вероятно.

   Когда она начала есть, Клим подумал, что он впервые видит человека, который умеет есть так изящно, с таким наслаждением, и ему показалось, что и все только теперь дружно заработали вилками и ножами, а до этой минуты в зале было тихо.

   Позавтракав, она оставила Самгина.

   - Иду хлопотать о моем будущем, - сказала она. К Самгину тотчас же откуда-то из угла подкатился кругленький, сильно раскрасневшийся Тагильский и крикливо, нетвердым голосом спросил:

   - Что это за чудовище? Из Парижа? Ого-о! - воскликнул он и, причмокнув яркими губами, сказал убежденно: - Это - сразу видно.

   В углу, откуда он пришел, сидел за столом такой же кругленький, как Тагильский, но пожилой, плешивый и очень пьяный бородатый человек с большим животом, с длинными ногами. Самгин поторопился уйти, отказавшись от предложения Тагильского "разделить компанию".

   Несколько охмелев от вкусной пищи и вина, он пошел по бульвару к Страстной площади, думая:

   "А ведь как она нянчилась со своей красотой! И вот..."

   Он усмехнулся. Попробовал думать о Лидии, но помешала знакомая Лютова, женщина с этой странно памятной, насильственной улыбкой. Она сидела на скамье и как будто именно так и улыбнулась ему, но, когда он вежливо приподнял фуражку, ее неинтересное лицо сморщилось гримасой удивления.

   "Неужели я ошибся? - спросил он себя, оглядываясь на траурно одетую фигуру под голыми деревьями. - Нет, это она. Конспирирует, дура".

   Он пошел к Варваре, надеясь услышать от нее что-нибудь о Лидии, и почувствовал себя оскорбленным, войдя в столовую, увидав там за столом Лидию, против ее - Диомидова, а на диване Варвару.

   - Да, да! - не своим голосом покрикивал Диомидов. - Это - ваша вина, ваша!

   Сидел он навалясь на стол, простирая руки к Лидии, разводя ими по столу, сгребая, расшвыривая что-то; скатерть морщилась, образуя складки, Диомидов пришлепывал их ладонью. Сунув Климу холодную, жесткую руку, он торопливо вырвал ее.

   - Здравствуй! - сказала Лидия тем же тоном, как на вокзале, и обратилась к Диомидову: - Что же, продолжайте!

   Диомидов снова заговорил, уже вполголоса, очень быстро, заглатывая слова, дополняя их взмахами правой руки, а пальцами левой крепко держась за край стола.

   Клим сел рядом с Варварой, она, сложив пальцы щипчиками, достала из коробки на коленях ее конфетку, поднесла ее я губам Самгина, шепнула:

   - Осторожнее, с ликером.

   Клим спросил тоже шопотом: как это она узнала?

   Варвара молча пожала плечиком, а Диомидов говорил снова громко и ликующим тоном:

   - Этот Макаров ваш, он - нечестный, он толкует правду наоборот, он потворствует вам, да! Старик-то, Федоров-то, вовсе не этому учит, я старика-то знаю!

   Клим вспоминал: что еще, кроме дважды сказанного "здравствуй", сказала ему Лидия? Приятный, легкий хмель настраивал его иронически. Он сидел почти за спиною Лидии и пытался представить себе: с каким лицом она смотрит на Диомидова? Когда он, Самгин, пробовал внушить ей что-либо разумное, - ее глаза недоверчиво суживались, лицо становилось упрямым и неумным.

   - Людей, которые женщинам покорствуют, наказывать надо, - говорил Диомидов, - наказывать за то, что они в угоду вам захламили, засорили всю жизнь фабриками для пустяков, для шпилек, булавок, духов и всякие ленты делают, шляпки, колечки, сережки - счету нет этой дряни! И никакой духовной жизни от вас нет, а только стишки, да картинки, да романы...

   - Какая дичь! Слушать тошно, - сказала Варвара очень спокойно, Лидия, не двигаясь, попросила ее:

   - Подожди, Варя!

   А Диомидов сердито сказал:

   - Вовсе не дичь! Это вот конфетки ваши дичь...

   - Но, Лида, как ты можешь не возражать? - не уступала Варвара. - Как это нет духовной жизни? А искусство?

   - Ничего ни знаете! - крикнул Диомидов. - Пророка Еноха почитали бы, у него сказано, что искусствам дочери человеческие от падших ангелов научились, а падшие-то ангелы - кто?

   Теперь Клим видел лицо Диомидова, видел его синеватые глаза, они сверкали ожесточенно, желтые усы сердито шевелились, подбородок дрожал. Так возбужденным он видел Диомидова впервые. И наряден он необычно, смазал себе чем-то кудри и причесал, разделив их глубоким, прямым пробором так, что голова его казалась расколотой. На нем новая рубаха из чесунчи, и весь он вымыт, выглажен, точно собрался под венец или к причастию. Он все двигал руками, то сжимая пальцы бессильных рук в кулаки, то взвешивая что-то на ладонях.

   - Вы для возбуждения плоти, для соблазна мужей трудной жизни пользуетесь искусствами этими, а они - ложь и фальшь. От вас, покорных рабынь гибельного демона, все зло жизни, и суета, и пыль словесная, и грязь, и преступность - все от вас! Всякое тление души, и горестная смерть, и бунты людей, халдейство ученое и всяческое хамство, иезуитство, фармазонство, и ереси, и все, что для угашения духа, потому что дух - враг дьявола, господина вашего!

   Подскочив на стуле, Диомидов так сильно хлопнул по столу ладонью, что Лидия вздрогнула, узенькая спина ее выпрямилась, а плечи подались вперед так, как будто она пыталась сложить плечо с плечом, закрыться, точно книга.

   Варвара неутомимо кушала шоколад, прокусывая в конфетке дырочку, высасывала ликер, затем, положив конфетку в рот, облизывала губы и тщательно вытирала пальчики платком. Самгин подозревал, что наслаждается она не столько шоколадом, сколько тем, что он присутствует при свидании Лидии с Диомидовым и видит Лидию в глупой позиции: безмолвной, угнетенной болтовнёю полуумного парня.

   "Хитрая бестия", - думал он, искоса поглядывая на Варвару, вслушиваясь в задыхающийся голос уставшего проповедника, а тот, ловя пальцами воздух, встряхивая расколотой головою, говорил:

   - От Евы начиная, развращаете вы! Авель-то в раю был зачат, а Каин - на земле, чтоб райскому человеку дать земного врага...

   - Первым сыном Евы был Каин, - тихо напомнила Лидия, поднялась и отошла к печке.

   Диомидов, Опираясь руками в стол, тоже медленно и тяжело привстал, глаза его выкатились, лицо неестественно вытянулось, опало.

   - Ну, да, Каин, я забыл, - бормотал он, мигая. - Каин... Ну, что ж? Соблазнил-то Еву дьявол...

   - Вам, Диомидов, хоть библию надо почитать, - заговорил Клим, усмехаясь. Он хотел сказать мягко, снисходительно, а вышло злорадно, и Клим видел, что это не понравилось Лидии. Но он продолжал:

   - Надо поучиться, а то вы компрометируете мысль, ту силу, которая отводит человека от животного, но которой вы еще не умеете владеть...

   - Я человек простой, - тихо и обиженно вставил Диомидов.

   - Именно, - согласился Клим. - И это вам следует помнить. Вы начитались Толстого, кажется...

   - Ну так что?

   - Но Толстой устал от бесконечного усложнения культурной жизни, которую он сам же мастерски усложняет как художник. Он имеет право критики потому, что много знает, а - вы? Что вы знаете?

   - Жить нельзя, вот что, - сказал Диомидов под стол.

   - Перестань, Клим, ты плохо говоришь. Это произнесла Лидия очень твердо, почти резко. Она выпрямилась и смотрела на него укоризненно. На белом фоне изразцов печки ее фигура, окутанная дымчатой шалью, казалась плоской. Клим почувствовал, что в горле у него что-то зашипело, откашлялся и сказал:

   - Плохо? Может быть. Но я не могу поощрять почтительным молчанием варварские искажения.

   - Ну, что ж! Я уйду!

   Диомидов поднялся со стула как бы против воли, но пошел очень быстро, сапоги его щеголевато скрипели.

   - Подождите, Семен, - крикнула Лидия и тоже пошла в прихожую, размахивая шалью. Клим взглянул на Варвару; кивнув головою, она тихонько одобрила его:

   - Прекрасно отчитали, так и надо! В прихожей Диомидов топал ногами, надевая галоши, Варвара шептала:

   - Конечно, это не отрезвит ее. Вы замечаете, какая она стала отчужденная? И это - после Парижа...

   - Что же, Париж - купель Силоамская, что ли? - пробормотал Клим, прислушиваясь, готовясь к объяснению с Лидией. Громко хлопнула дверь. Варвара, заглянув в прихожую, объявила:

   - Она ушла с ним!

   - Почему это радует вас? - спросил Самгин, строго осматривая ее. - Мне тоже надо идти. До свидания.

   Но уйти он не торопился, стоял пред Варварой, держа ее руку в своей, и думал, что дома его ждет скука, ждут беспокойные мысли о Лидии, о себе.

   Дома его ждал толстый конверт с надписью почерком Лидии; он лежал на столе, на самом видном месте. Самгин несколько секунд рассматривал его, не решаясь взять в руки, стоя в двух шагах от стола. Потом, не сходя с места, протянул руку, но покачнулся и едва не упал, сильно ударив ладонью по конверту.

   "Глупо я веду себя", - подумал он, косясь на зеркало, и сел у стола.

   В конверте - пять листиков тесно исписанной толстой бумаги: некоторые строки и фразы густо зачеркнуты, некоторые написаны поперек линеек. Он не скоро нашел начало послания.

   "Это - письма, которые я хотела послать тебе из Парижа, - читал он, придерживая зачем-то очки, точно боялся, что они соскочат с носа. - Но мне не удалось написать то, что я хотела, достаточно ясно для себя. Ты знаешь, писать я не умею и говорить тоже, могу только спрашивать. Посылаю тебе все эти начала писем, может быть, ты поймешь и так, что я хотела сказать. Собственно, я знаю, чего хочу или, вернее, не хочу. Я не хочу никаких отношений с тобою, а вчера мне показалось, что ты этому не веришь и думаешь, что я снова буду заниматься с тобою гимнастикой, которая называется любовью. Но - нужно объяснить, почему не хочу. А объяснить так, чтобы мне самой было ясно, - не умею. Ужасно трудно объяснять, Клим".

   На другом листке остались незачеркнутыми только две фразы:

   "Ты был зеркалом, в котором я видела мои слова и мысли. Тем, что ты иногда не мешал мне спрашивать, ты очень помог мне понять, что спрашивать бесполезно".

   Третий листок говорил:

   "Должно быть, есть какие-то особенные люди, ни хорошие, ни дурные, но когда соприкасаешься с ними, то они возбуждают только дурные мысли. У меня с тобою были какие-то ни на что не похожие минуты. Я говорю не о "сладких судорогах любви", вероятно, это может быть испытано и со всяким другим, а у тебя - с другой".

   Сверх этих строк было надписано мелкими буквами:

   "Ты, наверное, из тех, кого называют "чувственными", которые забавляются, а не любят, хотя я не знаю, что значит любить".

   А поперек крупно написано:

   "У меня нет мысли, нет желания обидеть тебя".

   Читать было трудно: Клим прижимал очки так, что было больно переносью, у дето дрожала рука, а отнять руку от очков он не догадывался. Перечеркнутые, измазанные строки ползали во бумаге, волнообразно изгибались, разрывая связи слов.

   "Я думаю, что ни с кем, кроме тебя, я не могла бы говорить так, как с тобой. Твоя самоуверенность очень раздражает. Я всегда чувствовала, что ты меня не понимаешь, даже и не хочешь понять, это делало меня особенно откровенной, потому что я упряма. Сама с собой я страшно откровенна и вот говорю тебе, что не понимаю, зачем произошло все это между нами? Наверное, я в чем-то виновата, хотя не чувствую этого. И не помню, чтоб я говорила тебе, что люблю. Кажется, мне было жалко тебя, ты так плохо вел себя тогда. И, конечно, любопытство девушки тоже".

   Слово - конечно - было зачеркнуто.

   "Не обижайся. Хотя - все равно и даже лучше, если обидишься.

   Самгин обиделся, .сердито швырнул листки на стол, но один из них упал на -пол. Клим поднял листок и снова начал читать стоя.

   "Люди, которые говорят, что жить поможет революция, наивно говорят, я думаю. Что же даст революция? Не знаю. По-моему, нужно что-то другое, очень страшное, такое, чтоб все ужаснулись сами себя и всего, что они делают. Пусть даже половина людей погибнет, сойдет с ума, только бы другая вылечилась от пошлой бессмысленности жизни. Когда ты рассуждаешь о революции, это напрасно. Ты рассуждаешь, как чиновник из суда. У тебя нет такого чувства, которым делают революции, ведь революции делают из милосердия или как твой дядя Яков".

   И еще на одном обрывке бумаги, сплошь зачеркнутом, Самгин разобрал:

   "Может быть, я с тобою говорю, как собака с тенью, непонятной ей".

   Самгин собрал все листки, смял их, зажал в кулаке и, закрыв уставшие глаза, снял очки. Эти бредовые письма возмутили его, лицо горело, как на морозе. Но, прислушиваясь к себе, он скоро почувствовал, что возмущение его не глубоко, оно какое-то физическое, кожное. Наверное, он испытал бы такое же, если б озорник мальчишка ударил его по лицу. Память услужливо показывала Лидию в минуты, не лестные для нее, в позах унизительных, голую, уставшую.

   "В сущности, я ожидал от нее чего-то в этом роде. Негодовать - глупо. Она - невменяема. Дегенератка. Этим - все сказано".

   Он сел и начал разглаживать на столе измятые письма. Третий листок он прочитал еще раз и, спрятав его между страниц дневника, не спеша начал разрывать письма на мелкие клочки. Бумага была крепкая, точно кожа. Хотел разорвать и конверт, но в нем оказался еще листок тоненькой бумаги, видимо, вырванной из какой-то книжки.

   "Вот, Клим, я в городе, который считается самым удивительным и веселым во всем мире. Да, он - удивительный. Красивый, величественный, веселый, - сказано о нем. Но мне тяжело. Когда весело жить - не делают пакостей. Только здесь понимаешь, до чего гнусно, когда из людей делают игрушки. Вчера мне показывали "Фоли-Бержер", это так же обязательно видеть, как могилу Наполеона. Это - венец веселья. Множество удивительно одетых и совершенно раздетых женщин, которые играют, которыми играют и..."

   Дальше все зачеркнуто, и можно было разобрать только слова:

   "...убийственный, убивающий стыд".

   Этот кусок бумаги легко было изорвать на особенно мелкие клочья. Клим отошел от стола, лег на кушетку.

   "Ближе всего я был к правде в те дни, когда догадывался, что эта любовь выдумана мною", - сообразил он, закрыв глаза.

   Горничная внесла самовар, заварила чай. Клим послушал успокаивающее пение самовара, встал, налил стакан чая. Две чаинки забегали в стакане, как живые, он попытался выловить их ложкой. Не давались. Бросив ложку, он взглянул на окно, к стеклам уже прильнула голубоватая муть вечера.

   "Вот и у меня неудачный роман. Как это глупо. - Он вздохнул, барабаня пальцами по стеклу. - Но хорошо, что неопределенность кончилась и я - свободен".

   Однако чувства его были противоречивы, он не мог подавить сознания, что жестоко и, конечно, незаслуженно оскорблен, а в то же время думал:

   "Если б я был более откровенен с нею..."

   Все, что касалось Лидии, приятное и неприятное, теперь как-то отяжелело, стало ощутимее, всего этого было удивительно много, и вспоминалось оно помимо воли. Вспомнилось, что пьяный Лютов сказал об Алине:

   "Она - как тридцать третий зуб. У меня, знаешь, зуб мудрости растет, очень мешает языку".

   Вечером на другой день его вызвала к телефону Сомова, спросила: здоров ли, почему не пришел на вокзал проводить Лидию?

   - Простудился, не выхожу, - ответил он и зачем-то прибавил: - Я к пасхе тоже поеду домой.

   - Вместе едем, ладно?

   Но ехать домой он не думал и не поехал, а всю весну, до экзаменов, прожил, аккуратно посещая университет, усердно занимаясь дома. Изредка, по субботам, заходил к Прейсу, но там было скучно, хотя явились новые люди: какой-то студент института гражданских инженеров, длинный, с деревянным лицом, драгун, офицер Сумского полка, очень франтоватый, но все-таки похожий на молодого купчика, который оделся военным скуки ради. Там всё считали; Тагильский лениво подавал цифры:

   - Шестьсот сорок три тысячи тонн... Позвольте: это неверно, обороты Крестьянского банка выразились...

   Воинственно шагал Стратонов, поругивая немцев, англичан, японцев.

   По вечерам, не часто, Самгин шел к Варваре, чтоб отдохнуть часок в привычной игре с нею, поболтать с Любашей, которая, хотя несколько мешала игре, но становилась все более интересной своей Осведомленностью о жизни различных кружков, о росте "освободительного", - говорила она, - движения.

   Она хорошо сжилась с Варварой, говорила с нею тоном ласковой старшей сестры, Варвара, будучи весьма скупей, делала ей маленькие подарки. Как-то при Сомовой- Клим' пошутил с Варварой слишком насмешливо, - Любаша тотчас же вознегодовала:

   - За такие турецкие манеры я бы тебе уши надрала!

   - Но ведь это шутка, - быстро и миролюбиво воскликнула Варвара.

   Клим видел в Любаше непонятное ему, но высоко ценимое им желание и уменье служить людям - качество, которое делало Таню Куликову в его глазах какой-то всеобщей и святой горничной. Веселая и бойкая Любаша обладала хлопотливостью воробьихи, которая бесстрашно прыгает по земле среди огромных, сравнительно с нею, людей, лошадей, домов, кошек. Она прыгала и бегала, воодушевленная неутолимой жаждой как можно скорее узнать отношения и связи всех людей, для того, чтоб всем помочь, распутать одни узлы, навязать другие, зашить и заштопать различные дырки. Она работала в политическом "Красном Кресте", ходила в тюрьму на свидания с Маракуевым, назвавшись его невестой.

   - Это должна бы делать Варвара, - заметил Самгин.

   - А делаю я, потому что Варя не могла бы наладить связь с тюрьмой. Клим усмехнулся:

   - И потому, что Маракуев надоел ей.

   - Чему причина - ты, - сердито сказала Любаша и, перестав сматывать шерсть в клубок, взглянула в лицо Клима с укором: - Скверно ты, Клим, относишься к ней, а она - очень хорошая?

   Самгин снова усмехнулся иронически.

   - Сваха, - сквозь зубы процедил он.

   Нет, Любаша не совсем похожа на Куликову, та всю жизнь держалась так, как будто считала себя виноватой в том, что она такова, какая есть, а не лучше. Любаше приниженность слуги для всех была совершенно чужда. Поняв эта", Самгин стал смотреть на н"е, как на смешную "Ванскок", - Анну Скокову, одну из героинь романа Лескова "На ножах"; эту книгу и "Взбаламученное море" Писемского, по их "социальной педагогике", Клим ставил рядом с "Бесами" Достоевского.

   Любаша всегда стремилась куда-то, боялась опоздать, утром смотрела на стенные часы со страхом, а около или после полуночи, уходя спать, приказывала себе:

   - Встану в половине седьмого.

   Она могла одновременно шить, читать, грызть любимые ею толстые "филапповские" сухари с миндалем и задумчиво ставить Климу различные не очень затейливые вопросы:

   - Классовая точка зрения совершенно вычеркивает гуманизм, - верно?

   - Совершенно правильно, - отвечал он и, желая смутить, запугать ее, говорил тоном философа, привыкшего мыслить безжалостно. - Гуманизм и борьба - понятия взаимно исключающие друг друга. Вполне правильное предст