Горький Максим - Жизнь Клима Самгина. Часть вторая

в темном и пустом зале, но из темной пустоты кто-то внушительно кричит ему:

   - Извольте встать!

   Встать он не мог, на нем какое-то широкое, тяжелое одеяние; тогда голос налетел на него, как ветер, встряхнул и дунул прямо в ухо:

   - Встаньте!

   Самгин проснулся, вскочил.

   - Ваша фамилия? - спросил его жандармский офицер и, отступив от кровати на шаг, встал рядом с человеком в судейском мундире; сбоку от них стоял молодой солдат, подняв руку со свечой без подсвечника, освещая лицо Клима; дверь в столовую закрывала фигура другого жандарма.

   - Ваша фамилия? - строго повторил офицер, молодой, с лицом очень бледным и сверкающими глазами. Самгин нащупал очки и, вздохнув, назвал себя.

   - Как? - недоверчиво спросил офицер и потребовал документы; Клим, взяв тужурку, долго не мог найти кармана, наконец - нашел, вынул из кармана все, что было в нем, и молча подал жандарму.

   - Свети! - приказал тот солдату, развертывая бумаги. В столовой зажгли лампу, и чей-то тихий голос сказал:

   - Сюда.

   Потом звонко и дерзко спросила Любаша:

   - Что это значит?

   - Обыск, - ответил тихий голос и тоже спросил: - Вы - Варвара Антропова?

   - Я - Любовь Сомова.

   - А где же хозяйка квартиры?

   - И дома, - хрипло произнес кто-то.

   - Что?

   - И домохозяйка. Как я докладывал - уехала в Кострому.

   - Кто еще живет в этой квартире?

   - Никого, - сердито ответила Любаша. Самгин, одеваясь, заметил, что офицер и чиновник переглянулись, затем офицер, хлопнув по своей ладони бумагами Клима, спросил:

   - Давно квартируете здесь?

   - Остановился на сутки проездом из Финляндии. Офицер наклонился к нему:

   - Из... откуда?

   - Из Выборга. Был и в других городах. Чиновник усмехнулся и, покручивая усы, вышел в столовую, офицер, отступив в сторону, указал пальцем в затылок его и предложил Климу:

   - Пожалуйте.

   В столовой, у стола, сидел другой офицер, небольшого роста, с темным лицом, остроносый, лысоватый, в седой щетине на черепе и верхней губе, человек очень пехотного вида; мундир его вздулся на спине горбом, воротник наехал на затылок. Он перелистывал тетрадки и, когда вошел Клим, спросил, взглянув на него плоскими глазами:

   - Это что-то театральное?

   И, снова наклонясь над столом, сказал сам себе:

   - Лекции.

   Он взглянул на Любашу, сидевшую в углу дивана с надутым и обиженным лицом. Адъютант положил пред ним бумаги Клима, наклонился и несколько секунд шептал в серое ухо. Начальник, остановив его движением руки, спросил Клима:

   - Вы из Финляндии? Когда?

   - Сегодня утром.

   - А зачем ездили туда?

   - Хоронить отца.

   Офицер встал, кашлянул и пошел в комнату, где спал Самгин, адъютант и чиновник последовали за ним, чиновник шел сзади, выдергивая из усов ехидные улыбочки и гримасы. Они плотно прикрыли за собою дверь, а Самгин подумал:

   "Вот и я буду принужден сопровождать жандармов при обысках и брезгливо улыбаться".

   Он понимал, что обыск не касается его, чувствовал себя спокойно, полусонно. У двери в прихожую сидел полицейский чиновник, поставив шашку между ног и сложив на эфесе очень красные кисти рук, дверь закупоривали двое неподвижных понятых. В комнатах, позванивая шпорами, рылись жандармы, передвигая мебель, снимая рамки со стен; во всем этом для Самгина не было ничего нового.

   - Чорт знает что такое! - вдруг вскричала Сомова;

   он отошел подальше от нее, сел на стул, а она потребовала громко:

   - Полицейский, скажите, чтобы мне принесли пить! Не шевелясь, полицейский хрипло приказал кому-то за дверью:

   - Скажи, Петров.

   Через минуту вошла с графином воды на подносе Анфимьевна; Сомова, наливая воду в стакан, высоко подняла графин, и Клим слышал, как она что-то шепчет сквозь бульканье воды. Он испуганно оглянулся.

   "Наскандалит она..."

   Из двери выглянул адъютант, спросил:

   - Телефон есть в квартире?

   - Ищите, - ответила Любаша, прежде чем один из жандармов успел сказать:

   - Никак нет, ваше благородие! Анфимьевна ушла, в дверях слепо наткнулась на понятых и проворчала:

   - Не видите - с посудой иду!

   А посуды в руках ее не было.

   К удивлению Самгина все это кончилось для него не так, как он ожидал. Седой жандарм и товарищ прокурора вышли в столовую с видом людей, которые поссорились; адъютант сел к столу и начал писать, судейский, остановясь у окна, повернулся спиною ко всему, что происходило в комнате. Но седой подошел к Любаше и негромко сказал:

   - Прошу вас одеться.

   Она встала, пошла в свою комнату, шагая слишком твердо, жандарм посмотрел вслед ей и обратился к Самгину:

   - И вас прошу.

   Часа через полтора Самгин шагал по улице, следуя за одним из понятых, который покачивался впереди него, а сзади позванивал шпорами жандарм. Небо на востоке уже предрассветно зеленело, но город еще спал, окутанный теплой, душноватой тьмою. Самгин немножко любовался своим спокойствием, хотя было обидно идти по пустым улицам за человеком, который, сунув руки в карманы пальто, шагал бесшумно, как бы не касаясь земли ногами, точно он себя нес на руках, охватив ими бедра свои.

   "Вот и я привлечен к отбыванию тюремной повинности", - думал он, чувствуя себя немножко героем и не сомневаясь, что арест этот - ошибка, в чем его убеждало и поведение товарища прокурора. Шли переулками, в одном из них, шагов на пять впереди Самгина, открылась дверь крыльца, на улицу вышла женщина в широкой шляпе, сером пальто, невидимый мужчина, закрывая дверь, сказал:

   - Так уж вы не забудьте...

   Женщина шагнула встречу Клима, он посторонился и, узнав в ней знакомую Лютова, заметил, что она тоже как будто узнала его.

   "Завтра будет известно, что я арестован, - подумал он не без гордости. - С нею говорили на вы, значит, это - конспирация, а не роман".

   Он очень удивился, увидав, что его привели не в полицейскую часть, как он ожидал, а, очевидно, в жандармское управление, в маленькую комнату полуподвального этажа: ее окно снаружи перекрещивала железная решетка, нижние стекла упирались в кирпичи ямы, верхние показывали квадратный кусок розоватого неба.

   "Переменил среду", - подумал Самгин, усмехаясь, и, чувствуя себя разбитым усталостью, тотчас же разделся и лег спать. Проснулся около полудня, сообразив время по тому, как жарко в комнате. Стены ее были многократно крашены и все-таки исчерчены царапинами стертых надписей. Стоял запах карболовой кислоты и плесени. Его пробуждения, очевидно, ждали, щелкнула задвижка, дверь открылась, и потертый, старый жандарм ласково предложил ему умыться. Потом дали чаю, как в трактире: два чайника, половину французской булки, кусок лимона и четыре куска сахара. Выпив чаю, он стал' дожидаться, когда его позовут на допрос; настроение его не падало, нет на допрос не позвали, а принесли обед из ресторана, остывший, однако вкусный. Первый день прошел довольно быстро, второй оказался длиннее, но короче третьего, и так, нарушая законы движения земли вокруг солнца, дни становились всё длиннее, каждый день усиливал бессмысленную скуку, обнажал пустоту в душе и, в пустоте, - обиду, которая хотя и возрастала день ото дня, но побороть скуку не могла. В доме стояла монастырская тишина, изредка за дверью позванивали шпоры, доносились ворчливые голоса, и только один раз ухо Самгина поймало укоризненную фразу:

   - Да не Оси-лин, дурак, а - Оси-нин! Не - люди,. а - наш...

   Только на одиннадцатый день вахмистр, обильно декорированный медалями, открыв дверь, уничтожающим взглядом измерил Самгина и, выправив из-под седой бороды большую золотую медаль, скомандовал:

   - Пожалуйте.

   Через минуту Самгин имел основание думать, что должно повториться уже испытанное им: он сидел в кабинете у стола, лицом к свету, против него, за столом, помещался офицер, только обстановка кабинета была не такой домашней, как у полковника Попова, а - серьезнее, казенней. Офицер показался Климу более молодцеватым, чем он был на обыске. Лицо у него было темное, как бывает у белокожих северян, долго живших на юге, глаза ясные, даже как будто веселые. Никакой особенной черты в этом лице типично военного человека Самгин не заметил, и это очень успокоило его. Жандарм благодушно спросил:

   - Скучали?

   - Немножко, - сознался Самгин. - Чему я обязан... Но, не дав ему договорить, жандарм пожаловался на отсутствие дождей, на духоту, осведомился:

   - Курите?

   И вдруг, положив локти на стол, сжав пальцы горкой, спросил вполголоса:

   - Ну-с, так - как же?

   Самгин помолчал, но, не дождавшись объяснения вопроса, тоже спросил:

   - Вы - о чем?

   - О вас.

   Офицер вскинул голову, вытянул ноги под стол, а руки спрятал в карманы, на лице его явилось выражение недоумевающее. Потянув воздух носом, он крякнул и заговорил негромко, размышляющим тоном:

   - По долгу службы я ознакомился с письмами вашей почтенной родительницы, прочитал заметки ваши - не все еще! - и, признаюсь, удивлен! Как это выходит, что вы, человек, рассуждающий наедине с самим собою здраво и солидно, уже второй раз попадаете в сферу действий офицеров жандармских управлений?

   - Вам это известно, - ответил Самгин, улыбаясь, но тотчас же сообразил, что ответ неосторожен, а улыбаться - не следовало.

   - Факты - знаю, но - мотивы? Мотивчики-то непонятны! - сказал жандарм, вынул руки из карманов, взял со стола ножницы и щелкнул ими.

   - Вот что-с, - продолжал он, прихмурив брови, - мне известно, что некоторые мои товарищи, имея дела со студенчеством, употребляют прием, так сказать, отеческих внушений, соболезнуют, уговаривают и вообще сентиментальничают. Я - не из таких, - сказал он и, держа ножницы над столом, начал отстригать однозвучно сухие слова: - Я, по совести, делаю любимое мною дело охраны государственного порядка, и, если я вижу, что данное лицо - враждебно порядку, я его не щажу! Нет-с, человек - существо разумное, и, если он заслужил наказание, я сделаю все для того, чтоб он был достойно наказан. Иногда полезно наказать и сверх заслуг, авансом, в счет будущего. Вы понимаете?

   Самгин едва удержался, чтоб не сказать - да! - и сказал:

   - Я - слушаю.

   Офицер снова, громче щелкнул ножницами и швырнул их на стол, а глаза его, потеряв естественную форму, расширились, стали как будто плоскими.

   - Так как же это выходит, что вы, рискуя карьерой, вращаетесь среди людей политически неблагонадежных, антипатичных вам...

   - Из моих записок вы не могли вынести этого, - торопливо сказал Самгин, присматриваясь к жандарму.

   - Чего я не мог вынести? - спросил жандарм. Клим не ответил; тонко развитое в нем чувство недоверия к людям подсказывало ему, что жандарм вовсе де так страшен, каким он рисует себя.

   - Ведь не ведете же вы ваши записки для отвода глаз, как говорится! - воскликнул офицер. - В них совершенно ясно выражено ваше отрицательное отношение к политиканам, и, хотя вы не называете имен, мне ведь известно, что вы посещали кружок Маракуева...

   - Вы не можете сказать, что я член этого кружка или что мои воззрения...

   - Нам известно о вас многое, вероятно - все! - перебил жандарм, а Самгин, снова чувствуя, что сказал лишнее, мысленно одобрил жандарма за то, что он помешал ему. Теперь он видел, что лицо офицера так необыкновенно подвижно, как будто основой для мускулов его служили не кости, а хрящи: оно, потемнев еще более, все сдвинулось к носу, заострилось и было бы смешным, если б глаза не смотрели тяжело и строго. Он продолжал, возвысив голос:

   - И этого вполне достаточно, чтоб лишить вас права прохождения университетского курса и выслать из Москвы на родину под надзор полиции.

   Замолчав, он медленно распустил хрящи и мускулы лица, выкатил глаза и чмокнул.

   - Но власть - гуманна, не в ее намерениях увеличивать количество людей, не умевших устроиться в жизни, и тем самым пополнять кадры озлобленных личными неудачами, каковы все революционеры.

   Щелкнув ножницами, он покосился на листок бумаги, постучал по ней пальцем:

   - Вот вы пишете: "Двух станов не боец" - я не имею желания быть даже и "случайным гостем" ни одного из них", - позиция совершенно невозможная в наше время! Запись эта противоречит другой, где вы рисуете симпатичнейший образ старика Козлова, восхищаясь его знанием России, любовью к ней. Любовь, как вера, без дел - мертва!

   И, снова собрав лицо клином, он именно отеческим тоном стал уговаривать:

   - Нет, вам надо решить: мы или они?

   "Неумен", - мельком подумал Самгин.

   - Мы - это те силы России, которые создали ее международное блестящее положение, ее внутреннюю красоту и своеобразную культуру.

   В этом отеческом тоне он долго рассказывал о деятельности крестьянского банка, переселенческого управления, церковноприходских школ, о росте промышленности, требующей все более рабочих рук, о том, что правительство должно вмешаться в отношения работодателей и рабочих; вот оно уже сократило рабочий день, ввело фабрично-заводскую инспекцию, в проекте больничные и страховые кассы.

   - Могу вас заверить, что власть не позволит превратить экономическое движение в политическое, нет-с! - горячо воскликнул он и, глядя в глаза Самгина, второй раз спросил: - Так - как же-с, а?

   - Не понимаю вопроса, - сказал Клим. Он чувствовал себя умнее жандарма, и поэтому жандарм нравился ему своей прямолинейностью, убежденностью и даже физически был приятен, такой крепкий, стремительный.

   - Не понимаете? - спросил он, и его светлые глаза снова стали плоскими. - А понять - просто: я предлагаю вам активно выразить ваши подлинные симпатии, решительно встать на сторону правопорядка... ну-с?

   Этого Самгин не ожидал, но и не почувствовал себя особенно смущенным или обиженным. Пожав плечами, он молча усмехнулся, а жандарм, разрезав ножницами воздух, ткнул ими в бумаги на столе и, опираясь на них, привстал, наклонился к Самгину, тихо говоря:

   - Я предлагаю вам быть моим осведомителем... стойте, стойте! - воскликнул он, видя, что Самгин тоже встал со стула.

   - Вы меня оскорбляете, - сказал Клим очень спокойно. - В шпионы я не пойду.

   - Ничего подобного я не предлагал! - обиженно воскликнул офицер. - Я понимаю, с кем говорю. Что за мысль! Что такое шпион? При каждом посольстве есть военный агент, вы его назовете шпионом? Поэму Мицкевича "Конрад Валленрод" - читали? - торопливо говорил он. - Я вам не предлагаю платной службы; я говорю о вашем сотрудничестве добровольном, идейном.

   Он сел и, продолжая фехтовать ножницами с ловкостью парикмахера, продолжал тихо и мягко:

   - Нам необходимы интеллигентные и осведомленные в ходе революционной мысли, - мысли, заметьте! - информаторы, необходимы не столько для борьбы против врагов порядка, сколько из желания быть справедливыми, избегать ошибок, безошибочно отделять овец от козлищ. В студенческом движении страдает немало юношей случайно...

   Самгин тоже сел, у него задрожали ноги, он уже чувствовал себя испуганным. Он слышал, что жандарм говорит о "Манифесте", о том, что народники мечтают о тактике народовольцев, что во всем этом трудно разобраться, не имея точных сведений, насколько это слова, насколько - дело, а разобраться нужно для охраны юношества, пылкого и романтического или безвольного, политически малограмотного.

   - Так - как же, а? - снова услыхал он вопрос, должно быть, привычный языку жандарма.

   - На это я не пойду, - ответил Самгин, спокойно, как только мог.

   - Решительно?

   - Да.

   Офицер, улыбаясь, встал, качнул головою,

   - Не стану спрашивать вас: почему, но скажу прямо: решению вашему не верю-с! Путь, который я вам указал, - путь жертвенного служения родине, - ваш путь. Именно: жертвенное служение, - раздельно повторил он. - Затем, - вы свободны... в пределах Москвы. Мне следовало бы взять с вас подписку о невыезде отсюда, - это ненадолго! Но я удовлетворюсь вашим словом - не уедете?

   - Разумеется, - облегченно вздохнул Клим.

   - Часть ваших бумаг можете взять - вот эту! - Вы будете жить в квартире Антроповой? Кстати: вы давно знакомы с Любовью Сомовой?

   - С детства.

   - Что это за человек?

   - Очень... добрая девушка, - не сразу ответил Самгин.

   - Гм? Ну, до свидания.

   Он протянул руку. Клим подал ему свою и ощутил очень крепкое пожатие сильных и жестких пальцев.

   - Подумайте, Клим Иванович, о себе, подумайте без страха пред словами и с любовью к родине, - посоветовал жандарм, и в голосе его Клим услышал ноты искреннего доброжелательства.

   По улице Самгин шел согнув шею, оглядываясь, как человек, которого ударили по голове и он ждет еще удара. Было жарко, горячий ветер плутал по городу, играя пылью, это напомнило Самгину дворника, который нарочно сметал пыль под ноги партии арестантов. Прозвучало в памяти восклицание каторжника:

   "Лазарь воскрес!" - и Клим подумал, что евангельские легенды о воскресении мертвых как-то не закончены, ничего не говорят ни уму, ни сердцу. Над крышами домов быстро плыли облака, в сизой туче за Москвой-рекой сверкнула молния. Самгин прислушался сквозь шум города, ожидая грома, но гром не долетел, увяз в туче. Толкались люди, шагая встречу, обгоняя, уходя от них, Самгин зашел в сквер храма Христа, сел на скамью, и первая ясная его мысль сложилась вопросом: чем испугал жандарм? Теперь ему казалось, что задолго до того, как офицер предложил ему службу шпиона, он уже знал, что это предложение будет сделано. Испугало его не это оскорбительное предложение, а что-то другое. Самгин не мог не признать, что жандарм сделал правильный вывод из его записок, и, дотронувшись рукою до пакета в кармане, решил:

   "Сожгу. И больше не буду писать".

   Думалось бессвязно, мысли разбивались о какое-то неясное, но подавляющее чувство. Прошли две барышни, одна, взглянув на него, толкнула подругу локтем и сказала ей что-то, подруга тоже посмотрела на Клима, обе они замедлили шаг.

   "Как на самоубийцу, дуры, - подумал Самгин. - Должно быть, у меня лицо нехорошее".

   Встал и пошел домой, убеждая себя:

   "Разумеется, я оскорблен морально, как всякий порядочный человек. Морально".

   Но он смутно догадывался, что возникшая необходимость убеждать себя в этом утверждает обратное: предложение жандарма не оскорбило его. Пытаясь погасить эту догадку, он торопливо размышлял:

   "Если б теория обязывала к практической деятельности, - Шопенгауэр и Гартман должны бы убить себя. Ленау, Леопарди..."

   Но Самгин уже понял: испуган он именно тем, что не оскорблен предложением быть шпионом. Это очень смутило его, и это хотелось забыть.

   "Клевещу я на себя, - думал он. - А этот полковник или ротмистр - глуп. И - нахал. Жертвенное служение... Активная борьба против Любаши. Идиот..."

   Шел Самгин медленно, но весь вспотел, а в горле и во рту была горьковатая сухость.

   Анфимьевна, встретив его, захлебнулась тихой радостью.

   - Ой, голубчик, выпустили! Слава тебе, господи! А я уж думала, что, как Петрушу Маракуева, надолго засадят.

   Крестясь, она попутно отерла слезы, потом, с великой осторожностью поместив себя на стул, заговорила шопотом:

   - А - Любаша-то - как? Вот - допрыгалась! Ах ты, господи, господи! Милые вы мои, на что вы обрекаете за народ молодую вашу жизнь...

   Но, вздохнув с силою поршня машины и закатывая рукава кофты к локтям, она заговорила деловито:

   - А я в то утро, как увели вас, взяла корзинку, будто на базар иду, а сама к Семену Васильичу, к Алексею Семенычу, так и так, - говорю. Они в той же день Танечку отправили в Кострому, узнать - Варя-то цела ли?

   Снова всплакнув, причем ее тугое лицо не морщилось, она встала:

   - Кушать будете али чайку?

   Есть и пить Самгин отказался, но пошел с нею в кухню.

   - Вот бумаги надо сжечь.

   - Дайте-ко мне, я сожгу.

   Самгин остался в кухне и видел, как она сожгла его записки на шестке печи, а пепел бросила в помойное ведро и даже размешала его там веником. Во всем этом было нечто возмутительное. Самгин почувствовал в горле истерический ком, желание кричать, ругаться, с полчаса безмысленно походил по комнате, рассматривая застывшие лица знаменитых артистов, и, наконец, решил сходить в баню. Часа через два, разваренный, он сидел за столом, пред кипевшим самоваром, пробуя написать письмо матери, но на бумагу сами собою ползли из-под пера слова унылые, жалобные, он испортил несколько листиков, мелко изорвал их и снова закружился по комнате, поглядывая на гравюры и фотографии.

   "Жертвенное служение", - думал он, всматриваясь в чахоточное лицо Белинского.

   В прихожей кто-то засмеялся и сказал простонародным говорком, по-московски подчеркивая а.

   - А ты полно, мать! Привыкай...

   В столовую вошел хлыщеватый молодой человек, светловолосый, гладко причесанный, во фланелевом костюме, с соломенной шляпой в руке, с перчатками в шляпе.

   - Алексей Семенов Гогин, - сказал он, счастливо улыбаясь, улыбалась и Анфимьевна, следуя за ним, он сел к столу, бросил на диван шляпу; перчатки, вылетев из шляпы,упали на пол.

   - Не беспокойся, - сказал гость Анфимьевне, хотя она не беспокоилась, а, стоя в дверях, сложив руки на животе, смотрела на него умильно и ожидая чего-то.

   - Быстро отделались, поздравляю! - сказал Гогин, бесцеремонно и как старого знакомого рассматривая Клима. - Кто вас пиявил? - спросил он.

   Он был похож на приказчика из хорошего магазина галантереи, на человека, который с утра до вечера любезно улыбается барышням и дамам; имел самодовольно глупое лицо здорового парня; такие лица, без особых примет, настолько обычны, что не остаются в памяти. В голубоватых глазах - избыток ласковости, и это увеличивало его сходство с приказчиком.

   - Ага, полковник Васильев! Это - шельма! Ему бы лошадями торговать, цыганской морде.

   - Вы его знаете? - спросил Клим.

   - Ну, еще бы не знать! Его усердием я из университета вылетел, - сказал Гогин, глядя на Клима глазами близорукого, и засмеялся булькающий смехом толстяка, а был он сухощав и строен.

   Самгину не верилось, что этот франтоватый парень был студентом, но он подумал, что "осведомители" полковника Васильева, наверное, вот такие люди без лица.

   - Вас игемон этот по поводу Любаши о чем спрашивал? - осведомился Гогин.

   - О ней - ни слова.

   - Так-таки - ни слова?

   Самгин отрицательно покачал головой, но вслед за тем сказал:

   - Спросил только - давно ли я знаком с нею.

   - М-да, - промычал Гогин, поглаживая пальцем золотые усики. - Видите ли, папахен мой желает взять Любашу на поруки, она ему приходится племянницей по сестре...

   - Значит, двоюродная сестра вам, - заметил Самгин, чтоб сказать что-нибудь и находя в светловолосом Гогине сходство с Любашей.

   - Нет, я - приемыш, взят из воспитательного дома, - очень просто сказал Гогин. - Защитники престол-отечества пугают отца - дескать, Любовь Сомова и есть воплощение злейшей крамолы, и это несколько понижает градусы гуманного порыва папаши. Мы с ним подумали, что, может быть, вы могли бы сказать: какие злодеяния приписываются ей, кроме работы в "Красном Кресте"?

   - Не знаю, - сухо ответил Клим, но это не смутило Гогина, он продолжал:

   - В Нижний ездила она - не там ли зацепилась за что-нибудь? Вы, кажется, нижегородец?

   - Нет, - сказал Самгин и тоже спросил: не знает ли Гогин чего-нибудь о Варваре?

   - Цела, - ответил тот, глядя в самовар и гримасничая. - По некоторым признакам, дело Любаши затеяно не здешними, а из провинции.

   Самгин слушал и утверждался в подозрениях своих: этот человек, столь обыкновенный внешне, манерой речи выдавал себя; он не так прост, каким хочет казаться. У него были какие-то свои слова, и он обнаруживал склонность к едкости.

   - Самопрыгающая натура, - сказал он о Любаше, приемного отца назвал "иже еси в либералех сущий", а постукав кулаком по "Русским ведомостям", заявил:

   - На медные деньги либерализма в наше время не проживешь.

   Держался небрежно, был излишне словоохотлив, и сквозь незатейливые шуточки его проскальзывали слова неглупые. Когда Самгин заметил испытующим тоном, что революционное настроение растет, - он спокойненько сказал:

   - Весьма многими командует не убежденность, а незаконная дочь ее - самонадеянность.

   Самгин почти обрадовался, когда гость ушел.

   - Кто это? - спросил он Анфимьевну.

   - Али вы не знаете? - удивилась она. - Семен Васильич, папаша его, знаменитый человек в Москве.

   - Чем знаменит?

   - Ну, как же! Богатый. Детскую лечебницу построил.

   - Доктор?

   - Что это вы! У него - свое дело, - как будто даже обиделась Анфимьевна.

   На другой день явился дядя Миша, усталый, запыленный; он благосклонно пожал руку Самгина и попросил Анфимьевну:

   - Дайте стакан воды, с вареньем, если найдется, а то - кусочек сахару.

   Затем сообщил, что есть благоприятные сведения о Любаше, и сказал:

   - Пожалуйста, найдите в книгах Сомовой "Философию мистики". Но, может быть, я неверно прочитал, - ворчливо добавил он, - какая же философия мистики возможна?

   Когда Самгин принес толстую книгу Дюпреля, - дядя Миша удивленно и неодобрительно покачал головой.

   - Подумайте, оказывается есть такая философия! Развернув переплет книги, он прищурил глаз, посмотрел в трубочку корешка.

   - Дайте что-нибудь длинненькое.

   Он вытолкнул карандашом из-под корешка бумажку, сложенную, как аптекарский пакетик порошков, развернул ее и, прочитав что-то, должно быть, приятное, ласково усмехнулся.

   - Оказывается, из мистики тоже можно извлечь кое-что полезное.

   Наблюдая за его действиями, Самгин подумал, что раньше все это показалось бы ему смешным и не достойным человека, которому, вероятно, не менее пятидесяти лет, а теперь вот, вспомнив полковника Васильева, он невольно и сочувственно улыбнулся дяде Мише.

   Дядя Миша, свернув бумажку тугой трубочкой, зажал ее между большим и указательным пальцами левой руки.

   - Не заметили - следят за домом? - спросил он.

   - Не заметил.

   - Должны следить, - сказал маленький человек не только уверенно, а даже как будто требовательно. Он достал чайной ложкой остаток варенья со дна стакана, съел его, вытер губы платком и с неожиданным ехидством, которое очень украсило его лицо сыча, спросил, дотронувшись пальцем до груди Самгина:

   - Как же это у вас: выпустили "Манифест Российской социал-демократической партии" и тут же печатаете журнальчик "Рабочее знамя", но уже от "Русской" партии и более решительный, чем этот "Манифест", - как же это, а?

   Клим сказал, что он еще не видел ни того, ни другого.

   - То-то вот, - весело сверкая черными глазками, заметил дядя Миша. - Торопитесь так, что и столковаться не успели. До свидания.

   Самгин, открыв окно, посмотрел, как он не торопясь прошел двором, накрытый порыжевшей шляпой, серенький, похожий на старого воробья. Рыжеволосый мальчик на крыльце кухни акушерки Гюнтер чистил столовые ножи пробкой и тертым кирпичом.

   "Жизнь - сплошное насилие над человеком, - подумал Самгин" глядя, как мальчишка поплевывает на ножи. - Вероятно, полковник возобновит со мной беседу о шпионаже... Единственный человек, которому я мог бы рассказать об этом, - Кутузов. Но он будет толкать меня в другую сторону..."

   Со двора поднимался гнилой запах мыла, жира; воздух был горяч и неподвижен. Мальчишка вдруг, точно его обожгло, запел пронзительным голосом:

  

   Что ты, суженец, не весел,

   Беззаботный сорванец?

   Что ты голову...

  

   Из окна кухни высунулась красная рука и, выплеснув на певца ковш воды, исчезла, мальчишка взвизгнул, запрыгал по двору.

   "Этот жандарм, в сущности, боится и потому..." Размышляя, Самгин любовался, как ловко рыжий мальчишка увертывается от горничной, бегавшей за ним с мокрой тряпкой в руке; когда ей удалось загнать его в угол двора, он упал под ноги ей, пробежал на четвереньках некоторое расстояние, высоко подпрыгнул от земли и выбежал на улицу, а в ворота, с улицы, вошел дворник Захар, похожий на Николая Угодника, и сказал:

   - Ты бы, Маш, постарше с кем играла, повзрослее.

   - Еще поиграю, - откликнулась горничная.

   В часы тяжелых настроений Клим Самгин всегда торопился успокоить себя, чувствуя, что такие настроения колеблют и расшатывают его веру в свою оригинальность. В этот день его желание вернуться к себе самому было особенно напряженно, ибо он, вот уже несколько дней, видел себя рекрутом, который неизбежно должен отбывать воинскую повинность. Но он незаметно для себя почти привык к мыслям о революции, как привыкают к затяжным дождям осени или к местным говорам. Он уже не вспоминал возмущенный окрик горбатенькой девочки:

   "Да - что вы озорничаете!"

   Но хорошо помнил скептические слова:

   "Да - был ли мальчик-то? Может, мальчика-то и не было?"

   Клим был уверен, что он не один раз убеждался:

   "не было мальчика", и это внушало ему надежду, что все, враждебное ему, захлебнется словами, утонет в них, как Борис Варавка в реке, а поток жизни неуклонно потечет в старом, глубоко прорытом русле.

   За три недели, одиноко прожитых им в квартире Варвары, он убедился, что Любаша играет роль более значительную, чем он приписывал ей. Приходила нарядная дама под вуалью, с кружевным зонтиком в руках, она очень расстроилась и, кажется, даже испугалась, узнав, что Сомова арестована. Ковыряя зонтиком пол, она нервно сказала:

   - Но - я приезжая, и мне совершенно необходимо видеть кого-нибудь из ее близких друзей!

   Близких - она подчеркнула, и это понудило Клима дать ей адрес Алексея Гогина. Потом явился угрюмый, плохо одетый человек, видимо, сельский учитель. Этот - рассердился.

   - Арестована? Ну, вот... А вы не знаете, как мне найти Марью Ивановну?

   Клим не знал. Тогда человек ушел, пробормотав:

   - Как же это у вас...

   Приходил юный студентик, весь новенький, тоже, видимо, только что приехавший из провинции; скромная, некрасивая барышня привезла пачку книг и кусок деревенского полотна, было и еще человека три, и после всех этих визитов Самгин подумал, что революция, которую делает Любаша, едва ли может быть особенно страшна. О том же говорило и одновременное возникновение двух социал-демократических партий.

   На двадцать третий день он был вызван в жандармское управление и там встречен полковником, парадно одетым в мундир, украшенный орденами.

   - Так как же, а? - торопливо пробормотал полковник, но, видимо, сообразив, что вопрос этот слишком часто срывается с его языка, откашлялся и быстро, суховато заговорил:

   - Вот-с, извольте расписаться в получении ваших бумаг. Внимательно прочитав их, я укрепился в своей мысли. Не передумали?

   - Нет, - сказал Самгин очень твердо.

   - Весьма сожалею, - сказал полковник, взглянув на часы. - Почему бы вам не заняться журналистикой? У вас есть слог, есть прекрасные мысли, например; об эмоциональности студенческого движения, - очень верно!

   - Считаю себя недостаточно подготовленным для этого, - ответил Самгин, незаметно всматриваясь в распустившееся, оплывшее лицо жандарма. Как в ночь обыска, лицо было усталое, глаза смотрели мимо Самгина, да и весь полковник как-то обмяк, точно придавлен был тяжестью парадного мундира.

   - Тоже вот о няньках написали вы, любопытнейшая мысль, вот бы и развить ее в статейку.

   "Жертвенное служение", - думал Клим с оттенком торжества, и ему захотелось сказать: "Вы - не очень беспокойтесь, революцию делает Любаша Сомова!"

   Он даже не мог скрыть улыбку, представив, какой эффект могла бы вызвать его шутка.

   А полковник, вытирая лысину и как бы поймав его мысль, задумчиво спросил:

   - А, скажите, Любовь Антоновна Сомова давно занимается спиритизмом и вообще - этим? - он пошевелил пальцами перед своим лбом.

   - Она еще в детстве обнаруживала уклон в сторону чудесного, - нарочито небрежно ответил Самгин.

   Полковник взглянул на него и отрицательно потряс головою.

   - Не похоже, - сказал он. И, бесцеремонно, ожившими глазами разглядывая Клима, повторил с ударением на первом слове: - Совсем не похоже.

   Самгин пожал плечами и спросил:

   - Вы, полковник, не можете сообщить мне причину ареста?

   Тот подтянулся, переступил с ноги на ногу, позвенев шпорами, и, зорко глядя в лицо Клима, сказал с галантной улыбочкой:

   - Не должен бы, но - в качестве компенсации за приятное знакомство... В общем - это длинная история, автором которой, отчасти, является брат ваш, а отчасти провинциальное начальство. Вам, вероятно, известно, что брат ваш был заподозрен в попытке бегства с места ссылки? Кончив ссылку, он выхлопотал разрешение местной власти сопровождать какую-то научную экспедицию, для чего ему был выдан соответствующий документ. Но раньше этого ему было выписано проходное свидетельство во Псков, и вот этим свидетельством воспользовалось другое лицо.

   Сделав паузу, полковник щелкнул пальцами и вздохнул:

   - Установлено, что брат ваш не мог участвовать в передаче документа.

   - А тот - бежал? - неосторожно спросил Самгин, вспомнив Долганова.

   Полковник присел на край стола и мягко спросил, хотя глаза его стали плоскими и посветлели:

   - Почему вы знаете, что бежал?

   - Я - спрашиваю.

   - А может быть, знаете, а? Клим сухо сказал:

   - Если человек воспользовался чужим документом...

   - Да, да, - небрежно сказал полковник, глядя на ордена и поправляя их. - Но не стоит спрашивать о таких... делах. Что тут интересного?

   Он встал, протянул руку.

   - Все-таки я не понял, - сказал Самгин.

   - Ах, да! Ну, вас приняли за этого, который воспользовался документом.

   "Это он выдумал", - сообразил Самгин.

   - Его, разумеется, арестовали уже... "Врет", - подумал Клим.

   - Честь имею, - сказал полковник, вздыхая. - Кстати: я еду в командировку... на несколько месяцев. Так в случае каких-либо недоразумений или вообще... что-нибудь понадобится вам, - меня замещает здесь ротмистр Роман Леонтович. Так уж вы - к нему. С богом-с!

   Самгин вышел на улицу с чувством иронического снисхождения к человеку, проигравшему игру, и едва скрывая радость победителя.

   "Этот дурак все-таки не потерял надежды видеть меня шпионом. Долганов, несомненно, удрал. Против меня у жандарма, наверное, ничего нет, кроме желания сделать из меня шпиона".

   Он чувствовал себя окрепшим. Все испытанное им за последний месяц утвердило его отношение к жизни, к людям. О себе сгоряча подумал, что он действительно независимый человек и, в сущности, ничто не мешает ему выбрать любой из двух путей, открытых пред ним. Само собою разумеется, что он не пойдет на службу жандармов, но, если б издавался хороший, независимый от кружков и партий орган, он, может быть, стал бы писать в нем. Можно бы неплохо написать о духовном родстве Константина Леонтьева с Михаилом Бакуниным.

   Жизнь очень похожа на Варвару, некрасивую, пестро одетую и - неумную. Наряжаясь в яркие слова, в стихи, она, в сущности, хочет только сильного человека, который приласкал бы и оплодотворил ее. Он вспомнил, с какой смешной гордостью рассказывала Варвара про обыск у нее Лидии и Алине, вспомнил припев дяди Миши:

   "Я с ним сидел в тюрьме. Он со мной сидел в тюрьме". Все люди более или менее глупы, хвастуны, и каждый стремится хоть чем-нибудь подчеркнуть себя. Даже несокрушимая Анфимьевна хвастается тем, что она никогда не хворала, но если у нее болят зубы, то уж так, что всякий другой человек на ее месте от такой боли разбил бы себе голову об стену, а она - терпит. Да, хвастаются и силою зубной боли, хвастаются несчастиями. Лютов - своим уродливым и неудачным романом, Иноков - нежеланием работать, Варавка - умением хватать, строить, богатеть. Писатель Катин явно гордился тем, что живет под надзором полиции. И все так. Кутузов, который мог бы гордиться голосом, подчеркивает себя тем, что не ценит свой дар певца.

   Через несколько дней он был дома, ужинал с матерью и Варавкой, который, наполнив своим жиром и мясом глубокое кресло, говорил, чавкая и задыхаясь:

   - Так тебя, брат, опять жандармы прижимали? Эх ты... А впрочем, чорт ее знает, может быть, нужна и революция! Потому что - действительно: необходимо представительное правление, то есть - три-четыре сотни деловых людей, которые драли бы уши губернаторам и прочим администраторам, в сущности - ар-рестантам, - с треском закончил он, и лицо его вспухло, налилось кровью.

   - Дурацкой этой стране все нужно: ласки и встряски, страхи, - землетрясение нужно ей, дьявольщина! Вот именно, - встряхнуть, размесить это кислое тесто, заставить всех работать по-римски, по-египетски, с бичами, вот как! Дорог - нет, передвигаться нельзя - понимаешь? Я вот лес купил, з-замечательный! Даром купил, за семь копеек, хотел бумажную фабрику строить, лесопилку, спирт гнать хотел. Надули, мерзавцы. Прежде чем строить, нужен канал по болотам на семнадцать верст! Ты можешь это понять, а? Я, братец мой, стал ругаться, как солдат...

   - Ужасно, - сказала Вера Петровна, закрыв обесцвеченные глаза и качая головою.

   - Если б вы, мадам, что-нибудь делали, вы бы тоже ругались, - огрызнулся Варавка.

   - Но ведь не то ужасно, что вы ругаетесь...

   - Всё - не то! Всё!

   Варавка вытащил бороду из-под салфетки, положил ее на ладонь, полюбовался