Горький Максим - Жизнь Клима Самгина. Часть вторая

  - Что?

   - Как он просил вас поторопиться... Никонова бросила книгу на диван и, вздохнув, пожала плечами.

   - Не провожал, а открыл дверь, - поправила она. - Да, я это помню. Я ночевала у знакомых, и мне нужно было рано встать. Это - мои друзья, - сказала она, облизав губы. - К сожалению, они переехали в провинцию. Так это вас вели? Я не узнала... Вижу - ведут студента, это довольно обычный случай...

   - А мне показалось - узнали, - настаивал Самгин.

   - Нет, - равнодушно сказала она. - У меня плохая память на лица. И я была расстроена.

   Глаза ее погасли, она снова взяла книгу и наклонила над нею скучное лицо свое. Самгин, барабаня пальцами, подумал:

   "Варвара - права: в ней есть что-то..."

   Но неприятное впечатление, вызванное этой сценой, скоро исчезло, да и времени не было думать о Никоновой. Разрасталось студенческое движение, и нужно было держаться очень осторожно, чтоб не попасть в какую-нибудь глупую историю. Репутация солидности не только не спасала, а вела к тому, что организаторы движения настойчиво пытались привлечь Самгина к "живому и необходимому делу воспитания гражданских чувств в будущих чиновниках", - как убеждал его, знакомый еще по Петербургу, рябой, заикавшийся Попов; он, видимо, совершенно посвятил себя этому делу. Самгину приходилось говорить, что студенческое движение буржуазно, чуждо интересам рабочего класса и отвлекает молодежь в сторону от задач времени: идти на помощь рабочему движению.

   - Н-но н-нельзя же, чорт возьми, требовать, ч-чтоб в-все студенчество шло н-на ф-фабрики! - сорванным голосом выдувал Попов слова обиды, удивления.

   Но это было не так важно. Попов являлся в Москву на день, на два, затем, пофыркав, покричав, - исчезал. Гораздо важнее для Самгина было поведение Варвары. Он уже привык жить с нею, она и Анфимьевна заботливо ухаживали за ним. Самгин чувствовал себя устроившимся очень уютно и ценил это. Но вот уже несколько дней Варвара настроена нервозно и стала не похожа на себя. Она как-то поблекла, и у нее явилась рассеянность, не свойственная ей. Можно было думать, что она решает какой-то очень трудный вопрос, этим объясняются припадки ее странной задумчивости, когда она сидит или полулежит на диване, прикрыв глаза и как бы молча прислушиваясь к чему-то. И в ласках она стала скупа, осторожна, даже как-то механична. Неожиданно она уходила куда-то и, раньше такая аккуратная, опаздывала к обеду, к вечернему чаю. Спросить: что с нею? - Самгин не решался, смутно опасаясь услышать в ответ нечто необыкновенное и неприятное. Он опасался расспрашивать ее еще и потому, что она, выгодно отличаясь от Лидии, никогда не философствовала на сексуальные темы, а теперь он подозревал, что и у нее возникло желание "словесных интимностей". Вообще не любя "разговоров по душе", "о душе", - Самгин находил их особенно неуместными с Варварой, будучи почти уверен, что хотя связь с нею и приятна, но не может быть ни длительной, ни прочной. И уж если он когда-нибудь почувствует желание рассказать себя, он расскажет это не ей, а женщине более умной, чем она, интересной и тонко чувствующей. Он не сомневался, что в будущем, конечно, встретит необыкновенную женщину и с нею испытает любовь, о которой мечтал до романа с Лидией.

   "Ведь не затеяла же она новый роман", - размышлял он, наблюдая за Варварой, чувствуя, что ее настроение все более тревожит его, и уже пытаясь представить, какие неудобства для него повлечет за собой разрыв с нею.

   Но вдруг все это кончилось совершенно удивительно. Холодным днем апреля, возвратясь из университета, обиженный скучной лекцией, дождем и ветром, Самгин, раздеваясь, услышал в столовой гулкий бас Дьякона:

   - Их там девять человек; один непонятные стихи сочиняет, вихрастый, на беса похож и вроде полуумного...

   Клим шагнул в дверь; Варвара, окутанная пледом, полулежа на диване, взглянула на него, как сквозь сон, беззвучно пошевелив губами; Дьякон, не вставая, тоже молча подал руку. Он был одет в толстую драповую куртку, подпоясан ремнем, это и сапоги с голенищами по колена делали его похожим на охотника. Он сильно поседел, снова отрастил три бороды и длинные волосы; похудевшее лицо его снова стало лицом множества русских, суздальских людей. Сидел он засунув длинные ноги в грязных сапогах под стул, и казалось, что он не сидит, а стоит на коленях.

   - Откуда? - спросил Самгин. Неохотно и даже как будто недружелюбно Дьякон ответил:

   - Вот, пришел...

   - Работаете на стеклянном заводе?

   - Негоден. Сумасшедший я оказался, - угрюмо ответил Дьякон.

   - Как хорошо говорили вы, - сказала Варвара, вздохнув.

   - Хорошо говорить многие умеют, а надо говорить правильно, - отозвался Дьякон и, надув щеки, фыркнул так, что у него ощетинились усы. - Они там вовлекли меня в разногласия свои и смутили. А - "яко алчба богатства растлевает плоть, тако же богачество словесми душу растлевает". Я ведь в социалисты пошел по вере моей во Христа без чудес, с единым токмо чудом его любви к человекам.

   Стекла окна кропил дождь, капли его стучали по стеклам, как дитя пальцами. Ветер гудел в трубе. Самгин хотел есть. Слушать бас Дьякона было скучно, а он говорил, глядя под стол:

   - Любовь эта и есть славнейшее чудо мира сего, ибо, хоша любить нам друг друга не за что, однакож - любим! И уже многие умеют любить самоотреченно и прекрасно.

   Он закашлялся, вынул из кармана серый комок платка, плюнул в него и, зажав платок в кулаке, ударил кулаком по колену.

   - А они Христа отрицаются, нашу, говорят, любовь утверждает наука, и это, дескать, крепче. Не широко это у них и не ясно.

   - Вы - про кого? - спросил Самгин.

   - Про вас, - сказал Дьякон, не взглянув на него. - Про мудрствующих лукаво. Разошелся я духовно с вами и своим путем пойду, по людям благовестя о Христе и законе его."

   - Вы не хотите чаю? - спросил Самгин. Дьякон недоуменно взглянул на него.

   - Чего это?

   - Чаю хотите?

   - Нет, - сердито ответил Дьякон и, с трудом вытащив ноги из-под стула, встал, пошатнулся. - Так вы, значит, напишите Любовь Антоновне, осторожненько, - обратился он к Варваре. - В мае, в первых числах, дойду я до нее.

   - Вам денег не надо ли на дорогу? - спросила Варвара, вставая.

   - Не надо. И относительно молодого человека не забудьте.

   - Да, конечно! Кумов?

   - Павел Кумов. Прощайте.

   Он поклонился и, не подав руки ни ей, ни Самгину" ушел, покачиваясь.

   - Как неловко ты предложил чаю, - мягким тоном заметила Варвара.

   Самгин, не ответив, пошел в кухню и спросил у Анфимьевны чего-нибудь закусить, а когда он возвратился в столовую, Варвара, сидя в углу дивана, упираясь подбородком в колени, сказала:

   - Удивительно говорил он о любви.

   Сказала тихонько, задумчиво, но ему послышалось в словах ее что-то похожее на упрек или вызов. Стоя у окна спиною к ней, он ответил учительным тоном:

   - Да, разговоры на эту тему удивительны... Сделал паузу, постучал по стеклу ногтями и - закончил:

   - Своей ненужностью.

   На дворе шумел и посвистывал, подсказывая злые слова, ветер, эдакий обессиленный потомок сердитых вьюг зимы.

   - Говорят об этом вот такие, как Дьякон, люди с вывихнутыми мозгами, говорят лицемеры и люди трусливые, у которых не хватает сил признать, что в мире, где все основано на соперничестве и борьбе, - сказкам и сентиментальностям места нет.

   - Нет, - повторила Варвара. Самгин подумал:

   "Спрашивает она или протестует?" За спиной его гремели тарелки, ножи, сотрясала пол тяжелая поступь Анфимьевны, но он уже не чувствовал аппетита. Он говорил не торопясь, складывая слова, точно каменщик кирпичи, любуясь, как плотно ложатся они одно к другому.

   - Выдуманная утопистами, примиряющими непримиримое, любовь к человеку, так же, как измышленная стыдливыми романтиками фантастическая любовь к женщине, одинаково смешны там, где...

   Он слышал, что Варвара встала с дивана, был уверен, что она отошла к столу, и, ожидая, когда она позовет обедать, продолжал говорить до поры, пока Анфимьевна не спросила веселым голосом:

   - Да вы с кем говорите?

   Самгин обернулся: Варвары в комнате не было. Он подошел к столу, сел, подождал, хмурясь, нетерпеливо постукивая вилкой.

   "Что она капризничает?"

   Подойдя к двери ее комнаты, он сказал:

   - Обед подан.

   - Я - не хочу, - откликнулась Варвара.

   - Тебе нездоровится?

   - Немножко.

   Пообедав, он ушел в свою комнату, лег, взял книжку стихов Брюсова, поэта, которого он вслух порицал за его антисоциальность, но втайне любовался холодной остротой его стиха. Почитал, подремал, затем пошел посмотреть, что делает Варвара; оказалось, что она вышла из дома.

   "Глупо", - решил он, глядя, как ветер осыпает стекла окон мелким бисером дождевых капель. В доме было холодно, он попросил Анфимьевну затопить печь в его комнате, сел к столу и углубился в неприятную ему книгу Сергеевича о "Земских соборах", неприятную тем, что в ней автор отрицал самобытность государственного строя Московского государства. Шумел ветер, трещали дрова в печи, доказательства юриста-историка представлялись не особенно вескими, было очень уютно, но вдруг потревожила мысль, что, может быть, скоро нужно будет проститься с этим уютом, переехать снова в меблированные комнаты. Самгин встал, поставил стул перед печкой и, сняв очки, раскачивая их на пальце, пощипывая бородку, задумался.

   "Пожалуй, я слишком холоден и педантичен с нею. А ведь она легче Лидии".

   Огонь превращал дерево в розовые и алые цветы углей, угли покрывались сероватым плюшем пепла. Рядом с думами о Варваре, память, в тон порывам ветра и треску огня, подсказывала мотив песенки Гогина:

  

   Да - для пустой души

   Необходим груз веры!

   Ночью все кошки серы,

   Женщины - все хороши.

  

   Если б Варвара была дома - хорошо бы позволить ей приласкаться. Забавно она вздрагивает, когда целуешь груди ее. И - стонет, как ребенок во сне. А этот Гогин - остроумная шельма, "для пустой души необходим груз веры" - неплохо! Варвара, вероятно, пошла к Гогиным. Что заставляет таких людей, как Гогин, помогать революционерам? Игра, азарт, скука жизни? Писатель Катин охотился, потому что охотились Тургенев, Некрасов. Наверное, Гогин пользуется успехом у модернизированных барышень, как парикмахер у швеек.

   "Уж не ревную ли?" - спросил себя Самгин, сердито взглянув на стенные часы. Шел восьмой час, а Варвара ушла в четвертом. Он вспомнил, что в каком-то английском романе герой, добродушный человек, зная, что жена изменяет ему, вот так же сидел пред камином, разгребая угли кочергой, и мучился, представляя, как стыдно, неловко будет ему, когда придет жена, и как трудно будет скрыть от нее, что он все знает, но, когда жена, счастливая, пришла, он выгнал ее. Самгин вздохнул и вышел в столовую, постоял в темноте, зажег лампу и пошел в комнату Варвары; может быть, она оставила там письмо, в котором объясняет свое поведение? Письма не оказалось. Со стен смотрели на Самгина лица mademoiselle Клерон, Марс, Жюдик и еще многих женщин, он освещал их, держа лампу в руке, и сегодня они казались более порочными, чем всегда. Вот любовница королей Диана Пуатье, а вот любовница талантливых людей Аврора Дюдеван.

   Самгин возвратился в столовую, прилег на диван, прислушался: дождь перестал, ветер тихо гладил стекла окна, шумел город, часы пробили восемь. Час до девяти был необычно растянут, чудовищно вместителен, в пустоту его уложились воспоминания о всем, что пережил Самгин, и все это еще раз напомнило ему, что он - человек своеобразный, исключительный и потому обречен на одиночество. Но эта самооценка,"которой он гордился, сегодня была только воспоминанием и даже как будто ненужным сегодня.

   Варвара явилась после одиннадцати часов. Он услышал ее шаги на лестнице и сам отпер дверь пред нею, а когда она, не раздеваясь, не сказав ни слова, прошла в свою комнату, он, видя, как неверно она шагает, как ее руки ловят воздух, с минуту стоял в прихожей, чувствуя себя оскорбленным.

   "Пьяная, - думал он. - И, значит..."

   Несколько минут он расхаживал по столовой, возмущенно топая, сжимая кулаки в карманах, ходил и подбирал слова, которые сейчас скажет Варваре.

   "Нет, - завтра скажу, сегодня она ничего не поймет".

   В комнате Варвары было совершенно тихо и темно.

   "Даже огня не может зажечь. А станет зажигать - сделает пожар".

   Самгин взял лампу и, нахмурясь, отворил дверь, свет лампы упал на зеркало, и в нем он увидел почти незнакомое, уродливо длинное, серое лицо, с двумя темными пятнами на месте глаз, открытый, беззвучно кричавший рот был третьим пятном. Сидела Варвара, подняв руки, держась за спинку стула, вскинув голову, и было видно, что подбородок ее трясется.

   - Что это с тобой? - спросил Самгин, ставя лампу на туалетный стол. Она ответила тихо, всхрапывающим голосом:

   - Помоги раздеться. Закрой дверь... дверь. Смотрела она так, как смотрят, вслушиваясь в необыкновенное, непонятное, глаза у нее были огромные и странно посветлели, обесцветились, губы казались измятыми. Снимая с нее шубку, шляпу, Самгин спрашивал с тревогой и досадой:

   - Что это значит?

   - Знобит, - сказала она, встав, шагая к постели так осторожно и согнувшись, точно ее ударили по животу.

   - Упала? Ушиблась? - допрашивал Клим, чувствуя, что его охватывает страх.

   - Достань порошки... в кармане пальто, - говорила она, стуча зубами, и легла на постель, вытянув руки вдоль тела, сжав кулаки. - И - воды. Запри дверь. - Вздохнув, она простонала:

   - О, господи...

   - Послушай, - бормотал Клим, встряхивая пальто, висевшее на руке его. - Какие порошки? Надо позвать доктора... Ты - отравилась чем-нибудь?

   - Тише! Это - спорынья, - шептала она, закрыв глаза. - Я сделала аборт. Запри же дверь! Чтобы не знала Анфимьевна, - мне будет стыдно пред нею...

   Самгин ошеломленно опустил руки, пальто упало на пол, путаясь в нем ногами, он налил в стакан воды, подал ей порошок, наклонился над ее лицом.

   - Зачем же ты... не сказав мне?. Ведь это опасно, можно умереть! Подумай, что же было бы? Это - ужас!

   Он уже понимал, что говорит не те слова, какие надо бы сказать. Варвара схватила его руку, прижалась к ней горячей щекой.

   - Уйди, милый! Не бойся... на третьем месяце... не опасно, - шептала она, стуча зубами. - Мне нужно раздеться. Принеси воды... самовар принеси. Только - не буди Анфимьевну... ужасно стыдно, если она...

   На руке своей Клим ощутил слезы. Глаза Варвары неестественно дрожали, казалось - они выпрыгнут из глазниц. Лучше бы она закрыла их. Самгин вышел в темную столовую, взял с буфета еще не совсем остывший самовар, поставил его у кровати Варвары и, не взглянув на нее, снова ушел в столовую, сел у двери.

   "Зачем она сделала это? Если она умрет, - на меня... возмутительно!"

   Но он понял, что о себе думает по привычке, механически. Ему было страшно, и его угнетало сознание своей беспомощности. Он был вырван из обычного, понятного ему, но, не понимая мотивов поступка Варвары, уже инстинктивно одобрял его.

   "Нужна смелость, чтоб решиться на это", - думал он, ощущая, что в нем возникает новое чувство к Варваре.

   Он слышал, как она сняла ботинки, как осторожно двигается по комнате, казалось, что все вещи тоже двигаются вместе с нею.

   Скрипнул ящик комода, щелкнули ножницы, разорвалась какая-то ткань, отскочил стул, и полилась вода из крана самовара. Клим стал крутить пуговицу тужурки, быстро оторвал ее и сунул в карман. Вынул платок, помахал им, как флагом, вытер лицо, в чем оно не нуждалось. В комнате было темно, а за окном еще темнее, и казалось, что та, внешняя, тьма может, выдавив стекла, хлынуть в комнату холодным потоком.

   - Как глупо, как отчаянно глупо! - почти вслух пробормотал он, согнувшись, схватив голову руками и раскачиваясь. - Что же будет?

   Варвара, приоткрыв дверь, шепнула:

   - Иди.

   Он вошел не сразу. Варвара успела лечь в постель, лежала она вверх лицом, щеки ее опали, нос заострился; за несколько минут до этой она была согнутая, жалкая и маленькая, а теперь неестественно вытянулась, плоская, и лицо у нее пугающе строго. Самгин сел на стул у кровати и, гладя ее руку от плеча к локтю, зашептал слова, которые казались ему чужими:

   - Это - ужасно! Нужно было сказать мне. Ведь я не... идиот! Что ж такое - ребенок?.. Рисковать жизнью, здоровьем...

   Обидное сознание бессилия возрастало, к нему примешивалось сознание виновности пред этой женщиной, как будто незнакомой. Он искоса, опасливо посматривал на ее встрепанную голову, вспотевший лоб и горячие глаза глубоко под ним, - глаза напоминали угасающие угольки, над которыми еще колеблется чуть заметно синеватое пламя.

   - Доктора надо, Варя. Я - боюсь. Какое безумие, - шептал он и, слыша, как жалобно звучат его слова, вдруг всхлипнул.

   - Безумие, - повторил он. - Зачем осложнять...

   Слезы текли скупо из его глаз, но все-таки он ослеп от них, снял очки и спрятал лицо в одеяло у ног Варвары. Он впервые плакал после дней детства, и хотя это было постыдно, а - хорошо: под слезами обнажался человек, каким Самгин не знал себя, и росло новое чувство близости к этой знакомой и незнакомой женщине. Ее горячая рука гладила затылок, шею ему, он слышал прерывистый шопот:

   - Спасибо, милый! Как это хорошо, - твои слезы. Ты не бойся, это не опасно...

   Пальцы ее все глубже зарывались в его волосы, крепче гладили кожу шеи, щеки.

   - Я не хотела стеснять тебя. Ты - большой человек... необыкновенный. Женщина-мать эгоистичнее, чем просто женщина. Ты понимаешь?

   - Не говори, - попросил Клим. - Тебе очень больно?

   - Нет... Но я - устала. Родной мой, все ничтожно, если ты меня любишь. А я теперь знаю - любишь, да?

   - Да.

   - Ты не позволил бы аборт, если б я спросила?

   - Конечно, - сказал Клим, подняв голову. - Разумеется, не позволил бы. Такой риск! И - что же, ребенок? Это... естественно.

   Он говорил шопотом, - казалось, что так лучше слышишь настоящего себя, а если заговоришь громко...

   Варвара глубоко вздохнула.

   - Покрой мне ноги еще чем-нибудь. Ты скажешь Анфимьевне, что я упала, ушиблась. И ей и Гогиной, когда придет. Белье в крови я попрошу взять акушерку, она завтра придет...

   Она как будто начинала бредить. Потом вдруг замолкла. Это было так странно, точно она вышла из комнаты, и Самгин снова почувствовал холод испуга. Посидев несколько минут, глядя в заостренное лицо ее, послушав дыхание, он удалился в столовую, оставив дверь открытой.

   В раме окна серпик луны, точно вышитый на голубоватом бархате. Самгин, стоя, держа руку на весу, смотрел на него и, вслушиваясь в трепет новых чувствований, уже с недоверием спрашивал себя:

   "Так ли все это?"

   И снова понял, что это - недоверие механическое, по привычке, а настоящие его мысли этой ночи - хорошие, радостные.

   "Она меня серьезно любит, это - ясно. Я был несправедлив к ней. Но - мог ли я думать, что она способна на такой риск? Несомненно, что существует чувство-праздничное. Тогда, на даче, стоя пред Лидией на коленях, я не ошибался, ничего не выдумал. И Лидия вовсе не опустошила меня, не исчерпала".

   Рука, взвешенная в воздухе, устала, он сунул ее в карман и сел у стола.

   "Благодаря Варваре я вижу себя с новой стороны. Это надо оценить".

   Неловко было вспомнить о том, что он плакал.

   "Конечно, ребенок стеснил бы ее. Она любит удовольствия, независимость. Она легко принимает жизнь. Хорошая..."

   Облокотясь о стол, он задремал и был разбужен Анфимьевной.

   - Тише - Варя нездорова!

   - Ой, что это? - наклонясь к нему, спросила домоправительница испуганным шопотом. - Не выкидыш ли, храни бог?

   Клим встал, надел очки, посмотрел в маленькие, умные глазки на заржавевшем лице, в округленный рот, как бы готовый закричать.

   - Ну, что за глупости! Почему...

   - А - кровью пахнет? - шевеля ноздрями, сказала Анфимьевна, и прежде, чем он успел остановить ее, мягко, как перина, ввалилась в дверь к Варваре. Она вышла оттуда тотчас же и так же бесшумно, до локтей ее руки были прижаты к бокам, а от локтей подняты, как на иконе Знамения Абалацкой богоматери, короткие, железные пальцы шевелились, губы ее дрожали, и она шипела:

   - Ну, уж если это ты посоветовал ей... так я уж и не знаю, что сказать, - извини!

   Так, с поднятыми руками, она и проплыла в кухню. Самгин, испуганный ее шипением, оскорбленный тем, что она заговорила с ним на ты, постоял минуту и пошел за нею в кухню. Она, особенно огромная в сумраке рассвета, сидела среди кухни на стуле, упираясь в колени, и по бурому, тугому лицу ее текли маленькие слезы.

   - Я ничего не знал, она сама решила, - тихонько, торопливо говорил Самгин, глядя в мокрое лицо, в недоверчивые глазки, из которых на мешки ее полуобнаженных грудей капали эти необыкновенные маленькие слезинки.

   - Ой, глупая, ой - модница! А я-то думала - вот, мол, дитя будет, мне возиться с ним. Кухню-то бросила бы. Эх, Клим Иваныч, милый! Незаконно вы все живете... И люблю я вас, а - незаконно!

   И - встала, заботливо спрашивая:

   - Не спал ночь-то? Клим схватил ее руку.

   - Я - хочу, - пробормотал, он, внезапно охмелев от волнения, - руку пожать вам, уважаю я вас...

   - Что уж, руку-то, - вздохнула Анфимьевна и, обняв его пудовыми руками, притиснула ко грудям своим, пробормотав:

   - Эх, дети вы, дети... Чужого бога дети!

   Умываясь у себя в комнате, Самгин смущенно усмехался:

   "Веду я себя - смешно".

   И чувствовал себя в радости, оттого что вот умеет вести себя смешно, как никто не умеет.

   Наступили удивительные дни. Все стало необыкновенно приятно, и необыкновенно приятен был сам себе лирически взволнованный человек Клим Самгин. Его одолевало желание говорить с людями как-то по-новому мягко, ласково. Даже с Татьяной Гогиной, антипатичной ему, он не мог уже держаться недружелюбно. Вот она сидит у постели Варвары, положив ногу на ногу, покачивая ногой, и задорным голосом говорит о Суслове:

   - Не выношу ригористов, чиновников и вообще кубически обтесанных людей. Он вчера убеждал меня, что Якубовичу-Мельшину, революционеру и каторжанину, не следовало переводить Бодлера, а он должен был переводить ямбы Поля Луи Курье. Ужас!

   - Узость, - любезно поправил Клим, - Проповедник обязан быть узким...

   - Не знаю, - сказала Гогина. - Но я много видела и вижу этих ветеранов революции. Романтизм у них выхолощен, и осталась на месте его мелкая, личная злость. Посмотрите, как они не хотят понять молодых марксистов, именно - не хотят.

   Варвара утомленно закрыла глаза, а когда она закрывала их, ее бескровное лицо становилось жутким. Самгин тихонько дотронулся до руки Татьяны и, мигнув ей на дверь, встал. В столовой девушка начала расспрашивать, как это и откуда упала Варвара, был ли доктор и что сказал. Вопросы ее следовали один за другим, и прежде, чем Самгин мог ответить, Варвара окрикнула его. Он вошел, затворив за собою дверь, тогда она, взяв руку его, улыбаясь обескровленными губами, спросила тихонько:

   - Можно мне покапризничать? Он кивнул головою, тоже улыбаясь.

   - Не говори с Таней много, она - хитрая.

   - Не буду, - обещал он, подняв руку, как для присяги, и, гладя волосы ее, сообщил:

   - Каприс по-латыни, если не ошибаюсь, - прыгать, подпрыгивать. Капра - коза.

   Подождав, не скажет ли она еще что-нибудь, он спросил:

   - О чем думаешь?

   - О справедливости, - сказала Варвара, вздохнув. - Что есть только одна справедливость - любовь. Клим Самгин заговорил с внезапной решимостью:

   - Сдам экзамены, и - поедем к моей матери. Если хочешь - обвенчаемся там. Хочешь?

   Лежа неподвижно, она промолчала, но Клим видел, что сквозь ее длинные ресницы сияют тонкие лучики. И, увлекаясь своим великодушием, он продолжал:

   - Потом - поедем по Оке, по Волге. В Крым - хорошо?

   Болезненно охнув, Варвара приподнялась, схватила его руку и, прижав ее ко груди своей, сказала:

   - Все равно, - пойми!

   - Не волнуйся, - попросил он, снова гордясь тем, что вызвал такое чувство. Недели через три он думал:

   "Вот - мой медовый месяц".

   Он имел право думать так не только потому, что Варвара, оправясь и весело похорошев, загорелась нежной и жадной, но все-таки не отягчающей его страстью, но и потому еще, что в ее отношении явилось еще более заботливости о нем, заботливости настолько трогательной, что он даже сказал:

   - А ведь ты, Варя, могла бы быть удивительно нежной матерью.

   Была средина мая. Стаи галок носились над Петровским парком, зеркало пруда отражало голубое небо и облака, похожие на взбитые сливки; теплый ветер помогал солнцу зажигать на листве деревьев зеленые огоньки. И такие же огоньки светились в глазах Варвары.

   - Идем домой, пора, - сказала она, вставая со скамьи. - Ты говорил, что тебе надо прочитать к завтрему сорок шесть страниц. Я так рада, что ты кончаешь университет. Эти бесплодные волнения...

   Не кончив фразу, она глубоко вздохнула.

   - Как это прелестно у Лермонтова: "ликующий день".

   Самгин вел ее берегом пруда и видел, как по воде, голубоватой, точно отшлифованная сталь, плывет, умеренно кокетливо покачиваясь, ее стройная фигура в синем жакете, в изящной шляпке.

   - Мне кажется - нигде не бывает такой милой весны, как в Москве, - говорила она. - Впрочем, я ведь нигде и не была. И - представь! - не хочется. Как будто я боюсь увидеть что-то лучше Москвы и перестану любить ее так, как люблю.

   - Ребячество, - сказал Самгин солидно, однако - ласково; ему нравилось говорить с нею ласково, это позволяло ему видеть себя в новом свете.

   - Ребячество, конечно, - согласилась она, но, помолчав, спросила:

   - Разве тебе не кажется, что любовь требует... осторожности... бережливости?

   - Но не слепоты, - сказал Самгин.

   Через несколько недель Клим Самгин, элегантный кандидат на судебные должности, сидел дома против Варавки и слушал его осипший голос.

   - Итак - адвокат? Прокурор? Не одобряю. Будущее принадлежит инженерам.

   Его лицо, надутое, как воздушный пузырь, казалось освещенным изнутри красным огнем, а уши были лиловые, точно у пьяницы; глаза, узенькие, как два тире, изучали Варвару. С нелепой быстротой он бросал в рот себе бисквиты, сверкал чиненными золотом зубами и пил содовую воду, подливая в нее херес. Мать, похожая на чопорную гувернантку из англичанок, занимала Варвару, рассказывая:

   - Благодаря энергии Тимофея Степановича у нас будет электрическое освещение...

   Держа в руках чашку чая, Варвара слушала ее почтительно и с тем напряжением, которое является на лице человека, когда он и хочет, но не может попасть в тон собеседника.

   - Очень милый город, - не совсем уверенно сказала она, - Варавка тотчас опроверг ее:

   - Идиотский город, восемьдесят пять процентов жителей - идиоты, десять - жулики, процента три - могли бы работать, если б им не мешала администрация, затем идут страшно умные, а потому ни к чорту не годные мечтатели...

   Он махнул рукою и снова обратился к Самгину:

   - Я хочу дать работу тебе, Клим...

   Самгин слушал его и, наблюдая за Варварой, видел, что ей тяжело с матерью; Вера Петровна встретила ее с той деланной любезностью, как встречают человека, знакомство с которым неизбежно, но не обещает ничего приятного.

   - А ты писал, что у нее зеленые глаза! - упрекнула она Клима. - Я очень удивилась: зеленые глаза бывают только в сказках.

   И тотчас же сообщила:

   - А у нас, во флигеле, умирает человек. И стала рассказывать о Спиваке; голос ее звучал брезгливо, после каждой фразы она поджимала увядшие губы; в ней чувствовалась неизлечимая усталость и злая досада на всех за эту усталость. Но говорила она тоном, требующим внимания, и Варвара слушала ее, как гимназистка, которой не любимый ею учитель читает нотацию.

   "Дико ей здесь," - подумал Самгин, на этот раз он чувствовал себя чужим в доме, как никогда раньше. Варавка кричал в ухо ему:

   - Заработаешь сотню-полторы в месяц... Вошел доктор Любомудров с часами в руках, посмотрел на стенные часы и заявил:

   - Ваши отстали на восемь минут.

   С Климом он поздоровался так, как будто вчера видел его и вообще Клим давно уже надоел ему. Варваре поклонился церемонно и почему-то закрыв глаза. Сел к столу, подвинул Вере Петровне пустой стакан; она вопросительно взглянула в измятое лицо доктора.

   - К ночи должен умереть, - сказал он. - Случай - любопытнейшей живучести. Легких у него - нет, а так, слякоть. Противозаконно дышит.

   - Он был человек не талантливый, но знающий, - сказала Самгина Варваре.

   - Он еще есть, - поправил доктор, размешивая сахар в стакане. - Он - есть, да! Нас, докторов, не удивишь, но этот умирает... корректно, так сказать. Как будто собирается переехать на другую квартиру и - только. У него - должны бы мозговые явления начаться, а он - ничего, рассуждает, как... как не надо.

   Доктор недоуменно посмотрел на всех по очереди и, видимо, заметив, что рассказ его удручает людей, крякнул, затем спросил Клима:

   - Ну, что - бунтуете? Мы тоже, в свое время, бунтовали. Толку из этого не вышло, но для России потеряны замечательные люди,

   Вера Петровна посоветовала сыну.

   - Ты бы заглянул к Лизе... до этого.

   Клим был рад уйти.

   "Как неловко и брезгливо сказала мать: до этого", - подумал он, выходя на двор и рассматривая флигель; показалось, что флигель отяжелел, стал ниже, крыша старчески свисла к земле. Стены его излучали тепло, точно нагретый утюг. Клим прошел в сад, где все было празднично и пышно, щебетали птицы, на клумбах хвастливо пестрели цветы. А солнца так много, как будто именно этот сад был любимым его садом на земле.

   В окне флигеля показалась Спивак, одетая в белый халат, она выливала воду из бутылки. Клим тихо спросил:

   - Можно к вам?

   - Разумеется, - ответила она громко.

   Она встретила его, держа у груди, как ребенка, две бутылки, завернутые в салфетку; бутылки, должно быть, жгли грудь, лицо ее болезненно морщилось.

   - Хотите пройти к нему? - спросила она, осматривая Самгина невидящим взглядом. Видеть умирающего Клим не хотел, но молча пошел за нею.

   Музыкант полулежал в кровати, поставленной так, что изголовье ее приходилось против открытого окна, по грудь он был прикрыт пледом в черно-белую клетку, а на груди рубаха расстегнута, и солнце неприятно подробно освещало серую кожу и черненькие, развившиеся колечки волос на ней. Под кожей, судорожно натягивая ее, вздымались детски тонкие ребра, и было странно видеть, что одна из глубоких ям за ключицами освещена, а в другой лежит тень. Казалось, что Спивак по всем измерениям стал меньше на треть, и это было так жутко, что Клим не сразу решился взглянуть в его лицо. А он говорил, всхрапывая:

   - О, это вы? А я вот видите... И - в такой день. Жалко день.

   Жена, нагнувшись, подкладывала к ногам его бутылки с горячей водой. Самгин видел на белом фоне подушки черноволосую, растрепанную голову, потный лоб, изумленные глаза, щеки, густо заросшие черной щетиной, и полуоткрытый рот, обнаживший мелкие, желтые зубы.

   - Смерти я не боюсь, но устал умирать, - хрипел Спивак, тоненькая шея вытягивалась из ключиц, а голова как будто хотела оторваться. Каждое его слово требовало вздоха, и Самгин видел, как жадно губы его всасывают солнечный воздух. Страшен был этот сосущий трепет губ и еще страшнее полубезумная и жалобная улыбка темных, глубоко провалившихся глаз.

   Елизавета Львовна стояла, скрестив руки на груди. Ее застывший взгляд остановился на лице мужа, как бы вспоминая что-то; Клим подумал, что лицо ее не печально, а только озабоченно и что хотя отец умирал тоже страшно, но как-то более естественно, более понятно.

   - Я, конечно, не верю, что весь умру, - говорил Спивак. - Это - погружение в тишину, где царит совершенная музыка. Земному слуху не доступна. Чьи это стихи... земному слуху не доступна?

   Самгин, слушая, заставлял себя улыбаться, это было очень трудно, от улыбки деревенело лицо, и он знал, что улыбка так же глупа, как неуместна. Он все-таки сказал':

   - Вы преувеличиваете, с вашей болезнью живут долго...

   - С нею долго умирают, - возразил Спивак, но тотчас, выгнув кадык, захрипел: - Я бы еще мог... доконал этот город. Пыль и ветер. Пыль. И - всегда звонят колокола. Ужасно много... звонят! Колокола - если жизнь торжественна...

   - Мы утомляем его, - заметила Елизавета Львовна.

   - До свидания, - сказал Клим и быстро отступил, боясь, что умирающий протянет ему руку. Он впервые видел, как смерть душит человека, он чувствовал себя стиснутым страхом и отвращением. Но это надо было скрыть от женщины, и, выйдя с нею в гостиную, он

   сказал:

   - С какой жестокостью солнце... Но Спивак, глядя за плечо его, отмахнулась рукою и не дала ему кончить фразу.

   - В этих случаях принято говорить что-нибудь философическое. А - не надо. Говорить тут нечего.

   Ее взгляд, усталый и ожидающий, возбуждал у Самгина желание обернуться, узнать, что она видит за плечом его.

   Идя садом, он увидал в окне своей комнаты Варвару, она поглаживала пальцами листья цветка. Он подошел к стене и сказал тихонько, виновато:

   - Неудачно мы попали.

   - Он - скоро? - спросила Варвара тихонько и оглянувшись назад.

   Самгин кивнул головою и предложил:

   - Иди сюда.

   Когда она, стройная, в шелковом платье жемчужного цвета, шла к нему по дорожке среди мелколистного кустарника, Самгин определенно почувствовал себя виноватым пред нею. Он ласково провел ее в отдаленный угол сада, усадил на скамью, под густой навес вишен, и, гладя руку ее, вздохнул:

   - Скверная штука. Она живо откликнулась:

   - Да!

   И быстро, - как бы отвечая учителю хорошо выученный урок, - рассказала вполголоса:

   - По Арбатской площади шел прилично одетый человек и, подходя к стае голубей, споткнулся, упал; голуби разлетелись, подбежали люди, положили упавшего в пролетку извозчика; полицейский увез его, все разошлись, и снова прилетели голуби. Я видела это и подумала, что он вывихнул ногу, а на другой день читаю в газете: скоропостижно скончался.

   Рассказывая, она смотрела в угол сада, где, между зеленью, был виден кусок крыши флигеля с закоптевшей трубой; из трубы поднимался голубоватый дымок, такой легкий и прозрачный, как будто это и не дым, а гретый воздух. Следя за взглядом Варвары, Самгин тоже наблюдал, как струится этот дымок, и чувствовал потребность говорить о чем-нибудь очень простом, житейском, но не находил о чем; говорила Варвара:

   - А когда мне было лет тринадцать, напротив нас чинили крышу, я сидела у окна, - меня в тот день наказали, - и мальчишка кровельщик делал мне гримасы. Потом другой кровельщик запел песню, мальчишка тоже стал петь, и - так хорошо выходило у них. Но вдруг песня кончилась криком, коротеньким таким и резким, тотчас же шлепнулось, как подушка, - это упал на землю старший кровельщик, а мальчишка лег животом на железо и распластался, точно не человек, а - рисунок...

   Она передохнула и докончила:

   - Когда умирают внезапно, - это не страшно.

   - Не стоит говорить об этом, - сказал Клим. - Тебе нравится город?

   - Но ведь я еще не видела его, - напомнила она. Странно было слышать, что она говорит, точно гимназистка, как-то наивно, даже неправильно, не своей речью и будто бы жалуясь. Самгин начал рассказывать о городе то, что узнал от старика Козлова, но она, отмахиваясь платком от пчелы, спросила:

   - Зачем они топят печь?

   - Вероятно - греют воду, - неохотно ответил Самгин и подвинулся ближе к ней, тоже глядя на дымок.

   - А может быть, это - прислуга. Есть такое суеверие: когда женщина трудно родит - открывают в церкви царские врата. Это, пожалуй, не глупо, как символ, что ли. А когда человек трудно умирает - зажигают дрова в печи, лучину на шестке, чтоб душа видела дорогу в небо: "огонек на исход души".

   Заметив, что Варвара подозрительно часто мигает, он пошутил:

   - Тут уж невозможно догадаться: почему душа должна вылетать в трубу, как банкрот?

   Варвара не улыбнулась; опустив голову, комкая пальцами платок, она сказала:

   - Знаешь, тогда, у акушерки, была минута, когда мне показалось - от меня оторвали кусок жизни. Самгин взял ее руку, поцеловал и спросил:

   - Мать не понравилась тебе?

   - Не знаю, - ответила Варвара, глядя в лицо его, - Она, почти с первого слова, начала об этом...

   Варвара указала глазами на крышу флигеля; там, над покрасневшей в лучах заката трубою, едва заметно курчавились какие-то серебряные струйки. Самгин сердился на себя за то, что не умеет отвлечь внимание в сторону от этой дурацкой трубы. И - не следовало спрашивать о матери. Он вообще был недоволен собою, не узнавал себя и даже как бы не верил себе. Мог ли он несколько месяцев тому назад представить, что для него окажется возможным и приятным такое чувство к Варваре, которое он испытывает сейчас?

   - Какой... бесподобный этот Тимофей Степанович, - сказала Варвара и, отмахнув рукою от лица что-то невидимое, предложила пройтись по городу. На улице она оживилась; Самгин находил оживление это искусственным, но ему нравилось, что она пытается шутить. Она говорила, что город очень удобен для стариков, старых дев, инвалидов.

   - Право, было бы не плохо, если б существовали города для отживших людей.

   - Жестоко, - сказал Самгин, улыбаясь. Оглянувшись назад, она помолчала минуту, потом задумчиво проговорила:

   - Нехорошо делать из... умирания что-то обязывающее меня думать о том, чего я не хочу.

   Раздосадованный тем, что она снова вернулась к этой теме, Самгин сухо сказал:

   - Не могу же я уехать отсюда завтра, например! Это обидело бы мать.

   - Конечно! - быстро откликнулась она. Домой воротились, когда уже стемнело; Варавка, сидя в столовой, мычал, раскладывая сложнейший пасьянс, доктор, против него, перелистывал толстый ежемесячник.

   - Ночью будет дождь, - сообщил доктор, посмотрев на Варвару одним