Данилевский Григорий Петрович - Воля (Беглые воротились)

а с Рубашкиным и несколько раз выходил на крыльцо.

  - Мало вы говорите утешительного, - сказал Саддукееву Рубашкин, - так ведь и с ума сойдешь, если все над такими мыслями останавливаться.

  - О, не сойду! Я все подмечаю-с... Позовут на бал к губернатору, - молчу, и, стоя в углу, посматриваю на танцующих, не грохнется ли кто в пол так, чтобы и дух вон. Сейчас это и отметится на моих умственных скрижалях. Все одним подлецом меньше будет... Голубей люблю; здесь много всяких воров, в том числе и голубиных. Поэтому я не часто выпускаю голубей с чердака на воздух... Но как встречу мертвеца на улице побогаче и поподлее, сейчас спешу домой и выпускаю на радость погулять и моих голубей на волюшке... Вы меня так и застали; это нынче умер инвалидный здешний капитан, мошенник и первейший живодер! Живу я умеренно, все рассчитал, обзавелся даже аптекой, лечебниками; с докторами .дружбу веду, с медициной немного познакомился, чтобы прожить дольше и увидеть что-нибудь путное на белом свете. И ведь оно приятно ощупывать теперь сквозь мягкое тело свой собственный костяк, скулы, там, глазные впадины, сухие кости на коленях и, так сказать, осязательно угадывать в себе будущий свой безобразный вид, когда в могиле-то отродятся в желудочке червячки и всего-то тебя скушают дотла, в угоду разным подлецам, гнетущим свет и людей... Против этого-то костяка я денно и нощно веду самые ловкие интриги и убежден, что отстою надолго свои бренные телеса. Одна беда - летаргия, случай-с, как вдруг живого тебя закопают; и то бы еще ничего, да зависть тебя возьмет: что, как завтра же ударит над могилою трезвон, заликует правда, а тебе придется там в душных потемках могилы ожить и тщетно делать последние жалкие эксперименты: понатужиться, повернуться в гробу, поколотить с безумным, холодным отчаянием в глухую крышку гроба и попробовать, наконец, собственного своего мясца на закусочку, то есть обглодать без пользы свои руки... Это уже будет вполне скверно! Но я и тут принял меры. Подбиваюсь к кладбищенским сторожам, прошу попов не спешить с похоронами... Ей-богу!.. И это будто все в шутку, чуть перебираюсь на новое место. Советую и вам, генерал, то же самое...

  Рубашкин задумался. Молча сел возле него, собираясь с новыми рассказами, Саддукеев. Но вбежали дети хозяина, и все ожило снова.

  - Нет, вы для меня придумайте, без шуток, что-нибудь посущественнее, - сказал Рубашкин.

  - Какие тут шутки! Трудновато, а впрочем, посмотрим... Я вообще ночью страдаю бессонницами, а особенно, как что-нибудь взволнует: какая-нибудь вдруг столичная новость; встреча с замечательною жертвой какой-нибудь житейской пакости, вот хоть бы с вами... Тогда я на другой день болен и в видах долголетия сейчас же сажусь на одно молочко и на сельтерскую воду... Так-то-с!

  Далее, вечером хозяин и гости еще более оживились. Дети Саддукеева были сущие дикаренки, страшно загорелые, с протертыми локтями и коленками и сильно выросшие из штанишек. Уча с увлечением в гимназии, Садуукеев на своих детей не обращал почти никакого внимания. С утра задавал им уроки, а к вечеру редко даже вспоминал о них и почти никогда не поверял их занятий.

  - Это будущие семинаристы, - сказал о них хозяин, - хоть скверно учат и кормят в семинариях, хоть чертовски там секут, но как плотоядный самец, да еще и вдовый, я их намерен именно туда отдать. Оттуда все-таки народ выходит менее тухлый и более как-то пикантный, чем из наших гимназий. Посмотрите-ка, генерал, как в гору идут теперь везде наши семинаристы! На них стал спрос... Вот хоть бы и Сперанский, как некогда отличался! А вы знаете, что ваш и мой приятель, этот отец Смарагд, в семинарии метил именно в Сперанские, на философию ударял, либеральничал, а теперь, бедняк, на что разменялся в Есауловке! Сухие корки по селу через пономаря собирает... Что делать! Правда, ваше преподобие? Да что ты так нахохлился? - спросил Саддукеев вошедшего снова в гостиную священника, - что ты вздыхаешь и как будто хандришь?

  - Жену оставил не совсем здоровою; боюсь, не расхворалась бы пуще, кругом на сорок верст нет лекаря... Сам ты это знаешь!

  Саддукеев подмигнул генералу на священника, который опять вышел на крыльцо.

  - Вот вам и трагикомедия, генерал! Я его от души люблю; славный малый и в семинарии постоянно сидел в карцере за курение трубки... Но подумайте, почему он заботится о жене, или почему должен заботиться? Умрет жена, - шабаш! Более жениться ни-ни, нельзя уже по их закону... Вот положение!

  - Да, она женщина славная, - сказал Рубашкин, - все хозяйство ведет, сама коров доит, моет белье, есть варит.

  - Что и говорить! А умрет, шабаш, Сморочка! Бери работницу - соблазн народу, или прочь от прихода... А сколько соблазну в этих предложениях раскольников! Еще удивляюсь ему...

  Саддукеев замолчал. Стали накрывать на стол. В раскрытое окно сквозь темноту из сада послышался голос. Служанка как-то затихла на время с посудою, и смуглые кудряшки-дети также приумолкли по креслам в гостиной. Из сада ясно раздалось тихое пение грустного духовного гимна. Рубашкина, видимо, мало занимала вся эта обстановка и все, что говорил Саддукеев. Мысль о деле не оставляла его ни на минуту.

  - Так-так, узнаю тебя, беззаветная личность, семинарист Перепелкин! - заговорил опять хозяин, и его глаза, холодные, серые и безжизненные, засветились любовью, - так звался у нас ты прежде, отец Смарагд! Дать острастку подлецу какому-нибудь, бывало, эконома-отравителя штурмом взять - его было дело. Ему бы в какую миссию, к ирокезцам; апостолом нового слова явиться в такую дичь, где бы грозило всякому попасть на крест или быть съеденным заживо своими же прихожанами. Вот бы где он себя показал! А ему пришлось коптить небо в Есауловке!.. Как тут не стремиться прожить сто лет?

  У ворот раздался топот усталой лошади. Кто-то тихо и несмело подъехал. Не прошло десяти минут, как отец Смарагд, бледный и взволнованный, вошел в гостиную и в безнадежности упал в кресло.

  - Что с тобою, камрад? что с тобою, Сморочка? - спросил Саддукеев.

  - Паша моя умирает... Ах, господи боже! Второй день лежит без памяти, как только мы уехали! Верховой прискакал... Нашелся еще добрый человек!

  Саддукеев вскочил с дивана.

  - Ах ты, бедняк-бедняк! Жаль тебя! Да нет! Стой! Есть приятель у меня лекаришка... Да нет, опять стой! что и хлопотать! Завтра бал на весь город у губернатора. Наверное, и этот подлипало там будет...

  Саддукеев быстро заходил по комнате.

  - Я у вас, Адриан Сергеич, возьму тележку и лошадей! - сказал священник, - и уеду сейчас же, в ночь; вы воротитесь на почтовых или как там лучше, когда устроите все. Подумайте: ведь на сорок верст кругом нет у нас даже фельдшера!

  - И это магнат! в Есауловке оркестр держит, а аптеки, фельдшера простого нет! - крикнул Саддукеев. - О алеуты, безмозглые обитатели Мадагаскара! Тысячи, куда! десятки тысяч на еду тратят, на мебель, на убранство домов и на бездушных кукол, своих жен, а доктора завести за триста целковых на целый околоток не захотят! Говорит об англомании! куда тебе до лордов! Недорос! Ирокез!

  Сели в тревоге ужинать. Священник ничего не ел. Лошади его в тележке были опять запряжены. После ужина, однако, опять что-то надумав, Саддукеев сбегал в два-три места и воротился со склянками.

  - Ехать все отказываются; такая, говорят, даль и еще к сельскому попу! А прописать лекарство, за глаза прописали. Да и что еще за болезнь у нее? к делу ли оно? Кто приехал с вестью? Спросить бы его... Позвать этого человека.

  Вошел Илья Танцур. Он чуть стоял на ногах от усталости. Рубашкин по-французски объяснил Саддукееву, кто он и чей сын. Учитель осмотрел Илью с головы до ног.

  - Вот, брат, - сказал он, - отец твой главный приказчик в вашей трущобе; в год, я думаю, не одну сотню крадет и не одну тысячу князю вашему высылает за море, а лучше бы хоть коновала какого завел у вас.

  Илья оправился и ответил:

  - Мы делов отца не касаемся; не извольте обижать нас, барин...

  - Кто же тебя послал?

  - Сам-с, от жалости-с... Прихожу раз, другой, а матушка, вот их жена, то есть, без памяти лежит. Девчонка, их работница, на улицу бегать ушла - шалить; дети голодные кричат. Некому воды подать. Я это... к отцу... Так и так, мол. Он резонту не дал. Я наутро вижу то же, взял из барской конюшни коня да и поехал. Оченно устал-с... Ругать отец еще будет. Позвольте овсеца для лошади. Денег своих не имею. А дорогою надо будет подкормить, хотя я и берег коня!

  Рубашкин опять сказал что-то Саддукееву по-французски.

  - Ты в бегах был? Долго? - спросил учитель.

  - Двенадцать лет-с...

  - Чем больна, по-твоему, их вот жена?

  - Горит вся, мечется, а узнавать ничего не узнает...

  - Ну, прощай, друг Смарагд! Спеши: вот тебе лекарство! там написано, как принимать. Да не жалей горчичников... Странный, однако, этот Илья; толк из него будет!

  Священник простился и уехал в ночь с Ильёй, привязав княжескую разгонную лошадь к повозке и решив ее не оставлять и лучше покормить далее дорогой, чтобы успеть проехать хоть часть пути, пока еще не зашел месяц.

  - Мы же с вами не пожалеем слез, когда действительно умрет эта бедная Сморочкина Паша! - сказал Саддукеев. - Жаль его! Что-то перечувствует его сердце под рясою, пока он доедет до дому? Мы же примемся за ваше дело! Если двоюродный братец мой, Смарагд Перепелкин, овдовеет, не знаю, устоит ли он тогда с семьей.

  Гость и хозяин ушли спать. Ночью Рубашкину слышалось все воркование голубей на крыше. Перебоченская приснилась в виде Чингисхана с усами, окопавшаяся от него окопами, вышиной с добрую колокольню, и чудилась ему больная при смерти жена священника в белом чепчике и бедном ситцевом платье, звавшая опять почтенного слугу церкви запросто Сморочкой. Проснувшись, Рубашкин услышал в зале громкие шаги. Кто-то порывисто ходил из угла в угол. Он оделся и вышел. То был Саддукеев.

  - Насилу-то вы проснулись; не хотел я вас будить. Утром в видах, понимаете, долголетия, я всегда задаю себе отчаянный моцион перед классами. Уходить не хотел, не видев вас, и вот тут все метался из угла в угол. Вот что я придумал...

  - Благодарю вас...

  - Вот что: сегодня у губернатора бал; оденьтесь и вы во фрак и сделайте ему визит. Он вас пригласит; вы на бале и объяснитесь с ним о деле.

  - А утром объясниться разве нельзя?

  - Он, аристократ, примет вас за нищего, за попрошайку, за сутягу и даст дело на рассмотрение правления. Надо это так, будто мимоходом! он юморист, даже сатирик, а чуть где в просьбе зазвучит неподдельная мольба о защите, вопиющее какое-нибудь дело, убивающее страдальца, он скажет: "Исполню тотчас", примет записку о деле, поковыряет в ногтях, полюбезничает, даже полиберальничает с вами и все сейчас же забудет, а к просителю оставит в своем сердце неимоверное отвращение, как к гнусной провинциальной твари и пролазу. Он из гвардейцев, богач, учился в пажах и попал в эту глушь временно, понимаете, чтоб попрактиковаться здесь, как английские ученые и чиновники ездят иногда путешествовать вокруг света, по программе своего воспитания. Наденьте, кстати, и звезду, коли вы ею украшены...

  - Фрак и звезда остались дома в деревне, где я живу.

  - Жаль! Примерьте, однако, мой фрак, а звезду мы возьмем напрокат у одного тут лакея; его барин, сенатор, здесь лечится кумысом. Лакей не откажет, звезда лежит давно без употребления. Вот хорошо, что я это сообразил!

  Сказано и сделано. Во фраке и в звезде генерал Рубашкин отправился, под легкою парусинною накидкою, к властителю края. Властитель принял его очень вежливо, осведомился о его службе, не без удивления и легкого почтения узнал, что он так недавно еще и успешно служил на важном месте по министерству, и удивился его отставке. Сам будучи еще почти юношей, губернатор при этом вдруг стал жаловаться на боль поясницы, будто бы от тяжести дел в этом диком крае. Тут был принят еще какой-то помещик, сразу начавший начальнику края перепуганным и надорванным от отчаяния голосом рассказывать, как крестьяне у него сожгли недавно хлебный ток, а потом амбары и, наконец, пять дней назад его дом. "Что же вы хотите от губернатора?" - спросил его от себя в третьем лице, чистивший в это время ногти, губернатор. "Содействия!" - заревел, вытянувшись перед ним, запыленный и медноцветный от степного загара помещик. "Подайте записку". В это время мостовая у окна, где они все трое сидели, загремела, и в легком тильбюри на раскормленном до безобразия сером рысаке показалась какая-то городская дамочка, вся разодетая, сиявшая веселостью и удалью. Сзади нее неслись верхами трое франтов.

  - Куда вы? - крикнул юный губернатор, высунувшись из окна.

  - В степь.

  - Зачем?

  - Киргизы появились.

  - Быть не может?

  - Не бойтесь... мирные! Скаковых лошадей привели табун; куда-то на ярмарку ведут. Хочу и я поторговаться.

  - Позвольте, сейчас...

  Губернатор бросил ножик, которым чистил себе ногти, выбежал мимо оторопевших жандармов и часовых на улицу и подошел к тильбюри.

  - Позвольте, милый наш вице-губернатор! - сказал он дамочке, - позвольте вашу ручку поцеловать. Вы все новости узнаете раньше меня... Я должен уступить вам пальму первенства! Я для вас ручной...

  Дамочка с хохотом протянула ему руку, ломаясь и оглядываясь кругом, ударила хлыстом рысака, и тильбюри загремело далее.

  - До вечера, - крикнул губернатор с крыльца.

  - До вечера, господин ручной лев.

  Губернатор послал ей вслед поклоны рукой. Погоревший помещик молча хлопал на все это глазами.

  - Кто эта дама? - спросил он Рубашкина.

  - Не знаю. А вас подожгли?

  - Все сожгли в три темпа-с...

  - За что же?

  - Не знаю сам поныне. Сыплется на голову, как лава Везувия, и только. Думал найти тут защиту...

  Губернатор вошел, еще улыбаясь, но не сел. Знак был гостям уйти. Первый с шумом зашаркал погорелый степняк-помещик.

  - Так подайте записку! - сказал губернатор.

  Помещик вздвигнул Рубашкину плечами, шаркнул опять и ушел, обливаясь испариной.

  - А вас, ваше превосходительство, милости просим сегодня ко мне на бал. Молодежь хочу развеселить! - отнесся губернатор к Рубашкину, опять принимаясь за ногти. - Знаете, среди трудов... Я подобрал здесь все правоведов и лицеистов, студенты как-то ненадежны теперь стали! А у меня блистательно составилась администрация. Все люди хорошего тона, знают вкус в женщинах и отлично танцуют. Уговорили меня дать бал под открытым небом, в саду...

  Рубашкин дал слово быть.

  - В девять часов, запросто в Халыбовский сад; там наш бал! - сказал губернатор на прощание, почтительно посматривая на звезду Рубашкина.

  "Как бы еще не угадал, чья это звезда?" - подумал последний уходя.

  Рубашкин все рассказал Саддукееву.

  - И отлично! - крикнул Саддукеев, поздно воротившийся из гимназии к обеду, - вы сделали одну половину дела, а я подумал о другой...

  - О какой?

  - Просите вечером, если все пойдет на лад и губернатор сдастся, просите у него, чтобы назначили на следствие и на вывод Перебоченской с вашей земли не кого другого, как одного из здешних советников губернского правления, и именно Тарханларова, а уж он, коли согласится, подберет себе помощников. Я обегал весь город, был у всех, знаете, мелких властей, у здешней, так сказать, купели Силоамской, ожидающей постоянно движения воды, то есть наскока такого доходного и прижатого судьбою человека, как, положим, вы... Я их, однако, предупредил, что вы мой приятель и чтоб все дело сделалось без подачки... Да то беда, что в этом деле уж очень многие замешаны; исправник ваш ничего не сделает, он племянник этой барыни; уездный предводитель, князек, дурак впридачу, ей тоже какая-то родня; становые подчинены исправнику... Все указали мне на Тарханларова. Это, скажу вам, молодчина, Геркулес с виду и бедовый по смелости... Коли он ничего не сделает, то есть не выпроводит этой барыни сразу, в один прием, при десятке или даже при сотне понятых и отложит дело опять на переписку, так уж вам останется одно: откланяться и уехать отсюда обратно, приняв меры к тому только, чтоб наконец, хоть проживя лет сто, пережить Перебоченскую...

  - Да помилуйте, я этим имением уже введен во владение и имею формальный вводный лист!

  - А на деле вы им владеете?

  - Нет!..

  - Таковы-то, генерал, наши провинции. Станете жаловаться в Петербург - все тут здешние замешаны, следовательно, станут отписываться; запросит министр, отнесут дело к тяжебным. И ждите его решения!

  - Что же мне делать теперь?

  - Позвольте, я не в меру взволновался; это вредно... Надо выпить, чего бы? да! сельтерской воды и опять походить... Так точно я был взволнован и по получении здесь известия о походе нынешних наполеоновских французиков! Вы, генерал, извините меня, что я этого нового Наполеона не очень жалую... Эй, Феклуша! Сельтерской мне воды!

  Горничная принесла Саддукееву воды. Он выпил и стал ходить.

  - Подождем еще пока обедать. А после обеда я кинусь узнать, сколько надо предложить советнику Тарханларову; вы же к нему прямо пойдите между тем и, рассказав все дело, просите принять порешение его на себя. На бале в этом саду буду и я. Там придумаем, как сказать все губернатору...

  После обеда гость и хозяин не спали. Оба кинулись в разные стороны хлопотать о деле.

  Рубашкин воротился первый, и не в духе. Саддукеев прибежал с кипой газет.

  - Вот! вот! - говорил он, лихорадочно перебирая листки, - до бала успеем еще пробежать кое-что... Да-с... вот оно... Говорят... в фельетончике каком-то есть намеки, что составляются новые комиссии о разных реформах и что крестьянское дело идет к концу. Узнал я и о вашем деле, генерал. Оказывается, плохо-с, однако... Юстиция у нас еще не сбавила тут в глуши своей таксы: говорят, что менее двух тысяч целковых этот советник губернского правления Тарханларов за такое дело не возьмет...

  Рубашкин вскочил. - Как! Две тысячи?

  - А вы, ребенок, полагали менее? - спросил Саддукеев, не отрываясь от лампы у стола, за которым он с жадностью перебирал газеты только что привезенной почты.

  - Две тысячи! - восклицал Рубашкин. - Да-с, да! Вот именно почему я и хочу, желаю всеми средствами прожить сто лет; и проживу, ей-богу, проживу! Вон, вон, точно: комиссии, комиссии... А, батюшки!.. Шагает! Уж не сбавить ли чего, однако, со ста лет? Вон, о редакционных крестьянских комиссиях наши официалы торжественно выражаются; скоро окончательно пробьется что-то! Ну, а ваш визит к Тарханларову чем кончился?

  - Отказал наотрез!

  - Отказал? Быть не может!

  Саддукеев бросил газеты и, ладонью бережно придерживая их, обратил тусклые, усталые глаза на генерала.

  - Отказал... Жена его беременна; не могу, говорит, как бы чего без меня тут не случилось с женою! Это не отец Смарагд.

  - А про могущий быть ордер губернатора говорили?

  - Говорил. "Не поеду, - сказал он, - хоть бы сам сенат нарядил, - извините; а про дело ваше слышал: точно скверное дело!"

  Саддукеев и Рубашкин отправились на дачный бал губернатора, в загородный сад армянина-откупщика Халыбова. Множество экипажей стояло у решетки сада. Ворота и дорожки были освещены фонариками. Гремела музыка. У крыльца на особой эстраде шли танцы. Долго шатались без смысла новые два приятеля в толпе. Губернатор заметил опять звезду на груди Рубашкина и кивнул ему, подзывая его к себе. Рубашкин подошел к нему. "Вывези, Антошка!" - мысленно при этом подумал учитель, вспоминая сенаторского лакея, у которого для генерала была абонирована за полтинник с приличным залогом звезда. Толпа раздвинулась, губернатор прошел в боковую аллею с Рубашкиным.

  Они шли и болтали о том о сем.

  - Вы здешний помещик? - спросил губернатор, уже едва помнивший вчерашний визит к нему Рубашкина.

  - Да-с! Имел бы особое удовольствие вас угостить у себя таким же балом, да со мною длится маленькое комическое дело...

  - Какое? - спросил юный степной сатрап, лорнируя в потемках боковой дорожки каких-то полногрудых красавиц. Сатрапом и ханом любил сам себя звать этот губернатор с той поры, как по первом приезде из Петербурга ему удалось здесь принять с восточными утонченностями какое-то важное, ехавшее на север посольство.

  Рубашкин, намеренно хихикая и с приличным юмором, рассказал ему о своем деле, как он получил наследство, как введен был во владение и как одна беспардонная барыня-хуторянка, торгующая скотом, мешает ему поселиться у себя и взяться за хозяйство.

  - Что же вы не подадите мне записки? - спросил губернатор, забыв, что по этому делу он сам подписал шесть грозных, но тщетных приказов уездным властям и от самого Рубашкина получил две письменных плачевных жалобы.

  - Не стоит! - сказал небрежно Рубашкин, рассеянно освобождая свою руку из-под локтя губернатора и всем оборотом тела спеша вглядеться тоже в каких-то красавиц по дорожке.

  - Кто это? - спросил тревожно волокита-хан, и голос его, от чаяния тайной интрижки у постороннего, дрогнул.

  - О! прелесть! вы их не знаете! Они из Петербурга...

  - Не может быть?

  - Ей-ей... три сестры-сироты...

  - Так вы мне, однако, подайте записку! - проговорил, уже ничего не соображая, губернатор.

  - Не стоит...

  - Вы хотите меня обидеть? - шутливо спросил хан, чувствуя между тем потребность кинуться вслед за хвостами особ, похваленных гостем.

  - Если вы требуете, извольте... Завтра же. Но с одною оговоркою...

  - С какою?

  Губернатор, смотря в дальний угол дорожки, начинал терять всякое терпение.

  - С тем, чтобы вы исследователем назначили Тарханларова...

  - Почему? - спросил губернатор, лорнируя дорожки, но тут же, по чутью, переходя из радушного в подозрительный тон.

  - Ему давно хочется побывать у меня в гостях... Я ему красавицу припас.

  - Но у него, кажется, жена в родах! что-то он на волокиту не похож, или притворяется? А? что? Кажется, жена его беременна...

  - Родила, ваше превосходительство! - кстати вмешался тут Саддукеев, выросший вдруг перед собеседниками, точно из-под земли.

  - Чему же вы радуетесь? - спросил губернатор, разглядев впотьмах голову учителя. - Точно вы сами участник в этих родах! А?

  Все трое засмеялись. Радуясь своей остроте, губернатор прибавил:

  - Если Тарханларов согласится ехать к вам в гости, извольте, я отпускаю его, подавайте только записку: без нее и не приезжайте ко мне, обидчик! Надо же и делами заняться...

  Губернатор исчез под липами, а Саддукеев, присев к земле, просто зашипел от радости.

  - Браво! склеилось наше дело! Теперь денег надо достать...

  - Тут-то опять и беда. У меня ни гроша не осталось от первого приезда в эти места...

  Саддукеев посвистал.

  - Ничего... пустяки-с... Коли с вами не прихватим в откупу, я извернусь иначе еще для вас. Вы меня извините, другой здесь вам зря сразу не поверил бы! Да у меня уже Смарагд этот такой, видите ли человек, что темного господина никому не похвалит и не привезет... Я его знаю.

  Тут же среди танцующих Саддукеев нашел Халыбова, шепнул ему несколько слов и прибавил:

  - Я у вас двух сыновей учу, дайте нам взаймы тысячу-другую на месяц. У этого вот господина более двух тысяч десятин незаложенной земли есть... На днях ее получит...

  Армянин поклонился и осклабился.

  - Знаю я их очень хорошо и без тебя, слышал я о них. Только дам им взаймы не теперь, а когда от них эта барыня, как ее звать, переедет...

  - Ага! слышите, генерал? - спросил учитель.

  Рубашкин печально улыбнулся.

  Армянин потрепал Саддукеева по плечу.

  - Под твой дом, бачка, дам хоть три тысячи: место твое оченно мне нравится! Что, небось так не кинешься занимать?

  Учитель на мгновение опешился. Снял с огромной скулистой головы серую пуховую шляпу, отер со лба пот, повертел в руках платок, посмотрел на армянина и сказал:

  - Идет! Давай под залог моего дома, Нин Ниныч, этому господину... две тысячи!..

  - Двадцать процентов на полгода? - торопился прибавить шепотом Нин Ниныч Халыбов. - Если согласен, то хоть сейчас до закладной, под простое домашнее условие дам тебе эти деньги!

  Саддукеев уставился глазами в Рубашкина и крякнул.

  - Идет! - сказал он.

  Ударили по рукам, и пока толпа резвилась и тешила юного начальника, откупщик и два приятеля съездили в откупную контору и дело займа под сохранную расписку кончили в полчаса.

  - Теперь, значит, вот что, - сказал Саддукеев, воротившись с Рубашкиным домой, - садитесь и пишите коротенькую докладную записку губернатору, чтоб не возбудить в нем подозрений, представьте все дело одним административным недоразумением, сошлитесь на справки по этому делу в правлении и завтра же рано занесите эту записку предварительно Тарханларову, чтобы он не промахнулся и не выдал вас, что вовсе с вами не знаком, да тут же отвезите ему и занятый презент...

  - Как? Вперед?

  - О, без сомнения, и целиком; он и расписки, разумеется, не даст. А с вас я возьму сейчас же...

  - Извольте... Но... как он надует?

  - Не бывало еще примера. У них на это есть своя совесть и довольно высокая: будьте спокойны.

  Рубашкин получил от учителя деньги и дал ему расписку с своей стороны.

  - Это на случай смертности, - сказал Саддукеев. - Я-то проживу еще, ну, а вы уже в летах... до ста годов не дотянете! ни-ни...

  Они легли спать. При выходе из праздничного сада, к Рубашкину у ворот подошел помещик, утром жаловавшийся на поджоги. Он был опять возбужден и озабочен; пот лился с его загорелого лица, а волосы были взъерошены и выбивались из-под картуза.

  - Что с вами? - спросил генерал.

  - Сейчас пришло известие от жены и детей: сожгли у нас и овчарни. Ждал это в саду заговорить с начальством.

  - Что же?

  Помещик яростно плюнул, посопел и молча пошел в улицу.

  - Куда вы? Попытайтесь еще...

  - Нечего времени-то терять; вижу, тут танцуют, а мне не до того; надо просто-напросто заново скорее строиться; это будет вернее, чем тут жаловаться!

  - Вот вам и еще наша областная практика! - сказал Саддукеев. - Значит, не вы одни!

  Итак, генерал и учитель легли спать.

  "Как-то мне удастся утром эта практика? - думал Рубашкин, засыпая. - Каково? Я, недавно высший администратор, теперь сам своею особою пойду и понесу какому-нибудь советнику, своему же бывшему подчиненному, и такую полновесную взятку..."

  Утром гость и хозяин умылись, оделись, напились чайку и снова посоветовались. Рубашкин бросился в первую из растворенных лавок, купил какую-то плохонькую соломенную корзиночку с дамским прибором для шитья и детский игрушечный сундучок. В обе из этих вещей он вложил чистоганом по тысяче рублей серебром, явился на дом к советнику правления Тарханларову и поздравил его с новорожденным. На генерале были опять фрак и звезда. Тарханларов притворился подавленным такою честью от генерала. Еще не видя, что было в корзиночке и в сундучке, он сказал:

  - Полноте! к чему вам было беспокоиться поздравлять меня, такого ничтожного чиновника! - И прибавил, однако: - Я вижу, что вы опять о деле? Не могу, теперь в особенности не могу: сами знаете, жена родила с вечера... Да и зачем мне именно ехать? Надо ехать кому-нибудь другому, по инстанциям, младшему. Это соблазн и обида для уездных властей!

  - Что делать? - возразил грустно Рубашкин, расставя руки и ноги и слегка склонив голову. - Этих маленьких подарков новорожденному и родильнице, по русскому обычаю, вы, надеюсь, однако, не откажетесь принять, не обидите меня!

  Тарханларов глянул искоса на невзрачные подарки. Он задумался, но, как бы по чутью, сразу в предстоящем, по-видимому, романтике-просителе, обыкновенно выезжающем на одних идеальничаньях, угадал зело умелого практика. Он также с полуулыбкою расставил руки и ноги, склонил голову набок, взял, хихикая, корзиночку и игрушечный сундучок, прижал их с чувством к груди и скрылся, будто спеша обрадовать ими родильницу и новорожденного. За дверью залы он остановился, подошел в соседней комнате к окну, открыл сперва одну вещицу, потом другую, радостно закрыл на мгновение глаза, потом оглянулся, вынул деньги, медленно их сосчитал, сунул комками пачки ассигнаций в карман, а корзинку и сундучок бросил на диван и, громко высморкавшись, оправился перед зеркалом. "Что, дитя купали?" - спросил он повивальную бабку, выглянувшую в это время случайно из спальни, и ушел, не дождавшись ее ответа и сам не помня, о чем ее спросил.

  Молодцом, сияющим и бойким, вошел снова в залу Тарханларов, подошел и как ни в чем не бывало сел у окна против Рубашкина.

  - Когда вам угодно, чтоб я ехал в ваше имение? - спросил он гостя, добродушно смотря на него светлыми и влажными голубыми глазами и взяв его руку в свои пухлые, раздушенные и добрые ладони.

  - Сегодня же... или завтра утром, я бы вас просил.

  Тарханларов поэтически-грустно раскинулся на стуле и задумался. Тут впервые Рубашкин разглядел, какой он был действительно красавец: грудь широкая, крутая, плечистый, губы антично очерчены, волосы закинуты назад, голос звонкий, речи строгие, белье ослепительной белизны, в лице гордость, ум, даровитость и во всех движениях какая-то вместе тихая грусть и безграничная смелость.

  - Сегодня, так сегодня, а завтра, так и завтра! - весело сказал Тарханларов, - я вполне к вашим услугам! Хлопочите только, чтоб губернатор назначил меня.

  - Вот и записка! Уже готова... Это я его прошу о вас! - Рубашкин подал ему записку.

  - Хорошо, несите; а я через час буду у него после вас и в точности поясню, что и мне давно хочется побывать у вас в имении. Говорят, красивый действительно уголок... Теперь же я поеду в правление, пробегу ваше дело. Оно, по правде, нешуточное. Ехать стоит; советников попусту из города не посылают. До свидания!

  Тарханларов и генерал поцеловались.

  Рубашкин отвез губернатору записку и прибавил:

  - Если бы не желание дать вам бал у меня на Лихом, я не тревожил бы вас ни за что этим делом.

  Губернатор уже холоднее, однако, встретил им же самим заказанную записку и, пробегая бумагу генерала, даже не просил Рубашкина сесть.

  - Вы, однако, рано вчера бросили наши забавы... Вас не было за ужином? а?

  - Одно... свидание ожидало, - извините...

  - Э!

  Губернатор покосился на Рубашкина, видимо, недовольный, что его звезда не блестела за его ужином, молча пометил его записку к исполнению, зазвонил и велел дежурному чиновнику сейчас же ее отправить к Тарханларову. Но чиновник доложил, что сам советник Тарханларов и вновь прикомандированный к канцелярии его превосходительства чиновник, титулярный советник Ангел, ждут в приемной.

  - Дела, как видите! - сказал губернатор и из-за стола грустно раскланялся с генералом. - Я вас не смею удерживать! Вы долго еще пробудете в, городе?

  - До вечера только.

  - Что же так?

  - Вы будете смеяться...

  - О! Пожалуйста, скажите...

  - Дома, где я пока живу, ждет меня одно хорошее дело... также интрижка...

  - Где же вы живете?

  - В казенной деревушке, вблизи своего имения...

  - Не правда ли, какой здесь край! Что ваша Колумбия, Перу. И каковы нравы, каковы красавицы! Не будь эта служба, не выехал бы отсюда. До свидания!..

  - В моем имении?

  - От души буду рад по пути заехать!

  Вошедших чиновников губернатор принял сухо и строго: бумагу Рубашкина Тарханларову подал не сразу.

  - Вам командировка от меня через губернское правление, - сказал губернатор советнику, не смотря на него.

  - Слушаю-с!

  - Далеконько, однако...

  - Слушаю-с!

  - К вашему знакомому... Рубашкина знаете? Он отсюда через оранжерею сейчас вышел, был у меня...

  - Не видел, но рад исполнить приказание вашего превосходительства...

  - Вы с ним приятель?

  - В Петербурге служили вместе! - солгал молодчина советник, стоя навытяжку, - поохотиться на рыбку звал...

  - То-то на рыбку... знаю! - Губернатор, видимо, догадывался, в чем тут штуки; но не решился лишить Тарханларова удовольствия этой командировки. - Вы бы там щуку-то одну нам поймали: урод какой-то там, говорят, упирается, не слушает судебных постановлений... Какая-то помещица, сущая азиятка!

  - Слушаю-с.

  - Велите заготовить сейчас бумагу. Вы знаете, я откладывать не люблю. Слышите?

  Тарханларов умышленно замялся.

  - Да! У вас жена родила...

  - Ничего-с, я готов выполнить ваш приказ. Но позвольте чиновника в помощь подобрать надежного и знающего.

  - Если вы так усердны, очень рад, - кого угодно? А! И вы здесь, господин Ангел! - прибавил губернатор.

  Титулярный советник Ангел, обруселый грек, двадцать шесть лет исполнявший должности становых в разных окольностях тех мест юго-востока России, выжига из выжиг, с длиннейшими усами, человек без страха и отступлений, на вид увалень, а на деле - огонь и битый, как сам он выражался, до десяти раз всяким сбродом, почтительно поклонился губернатору.

  - Что вам?

  - Из ростовского уезда, слышно-с, на Волгу контрабандный чай перевалили. Не прикажете ли поискать? - спросил сыщик.

  Губернатор взглянул на Тарханларова. Тот сделал кислую мину.

  - Ох, уж мне эти чаи!.. Не согласен! - сказал губернатор. - Больше на прогоны выходит, чем этих чаев отыщешь. Да, Тарханларов! Вот, кстати, вам и помощник! Берите его с собою в эту командировку. Велите заготовить к вечеру бумаги - и с богом! Прощайте, господа!.. Очень рад!

  Чиновники ушли, а губернатор, сказав жандарму, чтоб никого не принимали, отрадно потянулся, надел штатский щегольский пиджак, посмотрелся в зеркало, покрутил усики, взял книжку французского журнала и сел к окну читать, заставившись от праздных зевак штофным зеленым экранчиком.

  - Все сделано, - сказал Тарханларов к вечеру Рубашкину, который поспешил выдать Саддукееву заемное письмо на две тысячи, - бумаги у меня; часть от себя я уже послал по эстафете, на счет получателей, в уезд стряпчему, исправнику и становому. В предводительскую канцелярию послал особое резкое отношение. Словом, пока мы на почтовых к утру будем там, я надеюсь, что виновники во всех этих адских упущениях придут уже в некоторый должный трепет. Едем мы в моей коляске; вы и я, а данный мне помощник уже уехал вперед. Прошу ужинать ко мне и сейчас же после ужина едем на всю ночь...

  Рубашкин горячо обнялся с Саддукеевым, пришедшим его провожать к Тарханларову.

  - Ну, прощайте, берегите свое здоровье, это главное! - сказал генералу шепотом учитель. - Многое не удастся, так хоть годами-то возьмете! А на всякий случай, пока - вот вам еще триста целковых. Это уже мои собственные последние крохи. Поправитесь - воротите. Да пишите мне оттуда!

  Бойкие почтовые кони из донских, как бы чувствуя, что везут такого доку, как Тарханларов, подхватили его коляску живо и с громом понесли ее четверней по стихавшим улицам города.

  

  

  VI

  Штурм Перебоченской

  

  

  Рано на заре генерал и Тарханларов проснулись в дороге, покачиваемые в коляске, в виду уездного городка, заброшенного в глухой поволжской юго-восточной лощине, между пологими каменистыми буграми.

  Путники вошли в земский суд. Тарханларов, приезд которого сюда уже несколько подготовил данный ему помощник, был встречен тут всеми не без трепета. Но дело как-то пошло не очень плавно. Повестки хоть и были разосланы из суда к становому и в соседние села, но исправник отозвался делами, более не терпящими отлагательства, и, не дождавшись губернского следователя, вопреки его отношению, уехал из города в то самое утро в другое место. Так же поступил и уездный предводитель, не доставив советнику никаких нужных новых сведений о личности Перебоченской и о ее мнимом нездоровье, которое будто бы препятствовало доныне ее выезду из чужого имения. Когда Тарханларов явился в предводительскую канцелярию, секретарь ее даже встретил его с некоторой иронией. Было заметно, что прежде чем повестки и помощник советника явились в город, лазутчики Перебоченской обо всех эволюциях нового, угрожающего ей штурма дали уже знать сюда из среды самого губернского правления, как Тарханларов ни старался свой быстрый выезд облечь тайною. "Даже Ангела к нам выслал, - острили о греке уездные чиновники по уходе Тарханларова, - но и ангел небесный не сможет ничего с нами сделать, коли мы захотим! Вот оно как!"

  Действительно, полномочный член высшей местной администрации, советник губернского

  правления, вооруженный наилучшими, определеннейшими инструкциями - "раскрыть наконец дело, во что бы то ни стало; отрешить всякого из чиновников, замешанных тут, если он найдет умышленные послабления со стороны их, и вывести Перебоченскую из имения Рубашкина даже силою, не принимая более от нее никаких отговорок и отписок, и всему составить подробный журнал", - озадачился сразу, встретив эти первые каверзы, и чуть не потерялся. Явив в земском суде особый приказ губернского правления, он тут же сделал распоряжение об удалении от должности исправника, записал свое постановление в протокол суда, внес его и в свой особый секретный журнал, отметил в нем между прочим, что повестки о высылке в Конский Сырт понятых из соседних с ним сел посланы нарочно, для замедления понятых, не верхом, а пешком, через сторожа-инвалида из земского суда, хотя из города до этих сел было более сорока верст. Тарханларов должность исправника сдал земскому заседателю, распек и его предварительно на обе корки и взял с собой, а приставу стана, где был Конский Сырт, послал с конным нарочным от себя вторую повестку о немедленной явке на сборный пункт в Малый Малаканец, в квартиру Рубашкина.

  К обеду того же дня, шестериком, на обывательских, Тарханларов прибыл с Рубашкиным и с земским заседателем в Малаканец. Там их встретил помощник Тарханларова, Ангел, а станового и понятых еще не было. Подождали они с час, другой. Ямщики влезали на крыши хат, выходили далеко в поле на бугры, смотрели, но никого не было видно.

  - Что же их ждать! - решил советник, - начнем, откроем действия, заявим этой барыне последнюю волю начальства! На том, чем она нам ответит, оснуем дальнейшие наши меры. Может быть, к крутым и не придется прибегать! А пока рассмотрим еще бумаги. Вы, господин заседатель, в качестве исправника, потрудитесь в более близкие села от себя еще раз дать строгие повестки о сборе понятых; вот хоть в Есауловку, в Карабиновку, в Авдуловку и сюда, в этот Малаканец...

  - Люди теперь в разброде, рабочая пора; к вечеру только с полей придут домой.

  - Ничего, пишите. Хоть мало сперва, а соберутся.

  Пересмотрели еще бумаги, все приготовили; дали повестки с ямщиками в Есауловку и по Малаканцу. Те съездили и воротились со словами, что понятые к Конскому Сырту будут сейчас.

  Часа за три, за четыре до заката солнца, еще подождав станового и трижды уже заказанных понятых, Тарханларов и прочие поехали к усадьбе Конского Сырта. Что-то в душе говорило Рубашкину о не совсем удачном исходе дела; но красавец и молодчина губернский советник ехал бодро, весело мурлыкая про себя какую-то песенку и с любопытством поглядывая по сторонам.

  - Местечко прелестное! - сказал он, завидев под склоном