Данилевский Григорий Петрович - Воля (Беглые воротились)

Бабы и дети заперлись по своим хатам. В избе Ильи светился огонь.

  - Что там делается у него? - спрашивали те, кто стоял, за теснотою, на дворе.

  - Царское положение читает со стариками народу про посредников и про становых.

  - Да нам же читал посредник.

  - То подложное. Там главные страницы вырваны. А на самом посреднике царских знаков нет; он только кричит, ничего не поймешь, да бородой ковыляет.

  На дворе зашумели.

  - Идет, идет с книжкою.

  - Кто?

  - Сам Илья Романыч.

  Илья вышел из хаты. Сзади него держали фонарь.

  - Православные! - сказал он, кланяясь на все стороны, - старики согласились и положили не сдаваться. Мне что? Отстоите меня, спасибо; нет, голову за вас положу.

  - Будь спокоен, не выдадим тебя. Как можно! Всех пусть берут! - загудел народ.

  Илья поклонился опять.

  - А сечь нас не полагается. Приедет становой, просите; не послушается, не сдавайтесь. Силой станет брать, гоните его понятых. Что нам теперь? Мы вольные... А чтоб лучше столковаться, пойдем за слободу в поле.

  - Пойдем, пойдем! - заговорили есауловцы, а с ними авдулинцы, чередеевцы, савинские и прочие поселяне и посланцы от разных сел и хуторов, между которыми находились и старые знакомцы Ильи, сапожник и квасник. Они особенно благоговейно его слушали, с трепетом в толпе произносили его имя, восторженно выхваляя его народу.

  Огромная толпа двинулась впотьмах к Кукушкиным кучугурам. Есауловка вдруг стихла. Кое-где только отзывались собаки, жалобно в потемках лая в ту сторону, куда пошел народ.

  - Ну, слава богу, затихли! - сказали про себя князь, гости и приказчик, засыпая в разных местах, - завтра будет становой; он их уймет сразу и окончательно. Еще беседовать думают с мужичьем, кротостью брать!

  Заря застала Есауловку такою же тихою. Все мирно спали. Спал в своей хате и Илья Танцур, крепко обняв напуганную Настю, которая одна в целом селе не спала, прислушиваясь к дыханию Ильи, приглядываясь к его усталому, бледному и изнуренному лицу, и при занимающемся рассвете думала многое, многое, повторяя про себя: "Ах ты, бедный, бедный! Завязал ты себе глаза от света божьего. Пропали наши головушки; пропала и моя доля навеки. Не видала я счастья; не видючи и в гроб лягу!" Но, кроме Насти, не спал еще один человек в Есауловке, именно флейтист Кирилло Безуглый. Как друга Ильи, его все теперь уважали, заискивали в нем. Он лежал на нарах в общей квартире музыкантов и думал: "Ишь ты, как Илья-то силы забрал. Князь тут, ждут станового, а он с Настей перешел себе в свою хату, да и баста. Сила-человек. Попрошу его отнять Фроську у Рубашкина; и уж коли захвачу пропащую девку, забью до смерти. Пусть знает, как я люблю ее и как изменять мне!"

  

  

  XVI

  Бунт

  

  

  На другой день есауловские крестьяне на работу не вышли. Десятский ходил по селу нахмуренный и для виду усовещивал всех. Он знал о ночном сборище крестьян за слободой и донес обо всем Роману, а тот князю. Князь и Рубашкин перепугались; посредник тоже погрузился в мрачное раздумье.

  Становой в тот день не приехал, а явился на следующее утро, в праздник. Народ смутно прохаживался после обедни по улице. Не было слышно ни громких разговоров, ни песен. Даже дети не играли под хатами. Становой был тот самый юноша, который когда-то приезжал в Конский Сырт. Как у всякого другого станового, и у этого против новых мировых учреждений в душе уже было предубеждение. Рубашкин его сразу не узнал. Он пополнел, был смелее, ходил переваливаясь. Представившись князю, он сказал, что все эти волнения чепуха и что в его стане никогда не было, да и не будет более таких выходок со стороны черни. Выразился, что если господин посредник уже вспомнил его, то он сразу уймет толпу негодяев, опросил созванных сотских, узнал, что понятые из окрестностей еще с вечера готовы, и, добродушно покуривая трубочку, велел нарезать добрые пучки розог и привести ко двору Илью Танцура, а с ним и Кириллу Безуглого, по указанию приказчика, главных коноводов затеянного движения. "Кстати же, Илью еще подозревают в поджоге хутора Перебоченской и в разбитии с товарищами этапа под Ростовом, откуда он, вероятно, сам увел и дочку покойного каретника Перебоченской. Я его возьму-таки, отправлю в острог, а для внушения другим еще высеку при всех!"

  Сотские кинулись исполнять приказания станового. Князь, Рубашкин и сам посредник вздохнули свободнее.

  - Не лучше ли эту грустную экзекуцию произвести вам в другом месте, а не во дворе князя? - сказал Рубашкин становому, - знаете ли, как-то неловко; это напомнит былое... теперь не такая пора... надо оставлять исподволь старые привычки... притом же праздник, народ раздражен...

  - Извольте-с! - весело ответил на все готовый юноша и, по совещании с Романом, приказал собрать виновных на барском хлебном току. Рубашкин еще до приезда станового послал к Саддукееву записку такого содержания: "Приезжайте скорее, прошу вас, к князю; останетесь, может быть, и ночевать у него; да захватите, кстати, мое ружье и пистолеты". Роман в новом сюртуке внес на подносах с лакеем закуску становому. В доме настала тишина.

  - Не отложить ли лучше до завтра? - спросил князь Рубашкина, - народ, чернь, эти негры, может быть, перепились, набуянят вдвое, сделают насилие, сюда кинутся...

  - О! помилуйте! - перебил становой, услыхав слова князя и осушая третью рюмку водки, - вот как я всыплю главным буянам по-нашему, знаете-с, по-былому, розог этак по триста, да при этом раза по два водой отолью, так вздор-то у них из головы выйдет...

  - По триста! Mon Dieu, - шептал в ужасе по-французски князь, не покидая софы и греясь под кучею мягких клетчатых пледов.

  - Им не впервые. Это не Италия-с, где Венеры купидонов на картинах алыми цветочками секут. Не бойтесь... - прибавил становой и громко рассмеялся.

  - Люди готовы-с! - сказал Роман, показываясь в дверях.

  - Идем! - решил становой и, проходя мимо Рубашкина, шепнул ему, - князь меня видит в первый раз; если все к вечеру будет как рукой снято, потрудитесь насчет благодарности.

  - О, будьте спокойны!

  Становой ушел.

  В доме и во дворе стало еще тише. Князь, не изменяя положения, мрачно посматривал по зале. В голове его невольно мерещилась кроткая Генуя, его длиннобородый учитель живописи, сборы в Сиену и непобежденная копия ландшафта. Рубашкин подошел к окну, в которое было видно, как по улице к току бежали, вероятно, последние из запоздалых любопытных видеть разделку станового с ослушниками воли посредника. Даже наемный лакей не шел принимать со стола закуски, а стоял у крыльца и также напряженно посматривал за ворота.

  - Я схожу взглянуть с бельведера в трубу! - сказал Рубашкин князю, - не видно ли этой картины оттуда? Только странно, что Саддукеев до сих пор не является. Не проедет ли он прямо на ток?

  Рубашкин пошел наверх. Но как он ни наводил трубу с бельведера, тока не было видно: он был скрыт за церковью. Рубашкин спустился во второй ярус дома и стал ходить по комнатам, выбирая окно, из которого можно было бы видеть ток. Но отсюда ток был еще менее виден за верхушками деревьев. Адриан Сергеич снова спустился в кабинет, собираясь распечь князя за то, что главное место сельских работ у него не было видно из дома. На пороге кабинета явилась бледная и растерянная фигура: то был Саддукеев. За ним обрисовался на пороге Роман; на приказчике лица не было...

  - Что вы наделали? - сказал Саддукеев, бросая шапку на стол и забыв даже поклониться князю, - ах, что вы наделали!

  - А что? - спросил Рубашкин. Саддукеев стал обтирать лицо.

  - Я к вам бежал целую версту. Вы меня вызвали и не написали зачем; я увидел сборище людей на току и прямо туда подъехал. Спасибо вам, уж и удружили.

  - Что же там? Пожалуйста, без обиняков, - перебил его Рубашкин.

  - Что там? очень просто: бунт, да уж теперь, поздравляю вас, настоящий!

  Саддукеев перевел дух и глянул на стариков: князь и генерал стали бледны как мел.

  - Я подоспел туда, становой кончил уже угрозы и брань. Народ стоял между скирдами; понятые по бокам. Главные виновники впереди, то есть Илья, Кирилло и Власик. "Ну-с, а теперь розог!" - крикнул становой. Понятые зашевелились. Положили прежде Власика и стали его сечь. Мальчишка молчал. Народ тоже молчал. Но когда становой приказал раздевать Илью Танцура, несколько голосов отозвалось: "Да за что же это? коли его сечь, так секите и всех нас!" Становой разгорячился, первого попавшегося съездил в зубы, крикнул понятым: "Взять Илью, положить и сечь!" Те было двинулись, а есауловцы на них. "Нет, стой, ребята! Тронете его, так и свои бока берегите!" Произошла свалка. Сперва народ напирал на понятых, потом сотских стали нажимать. Я все порывался было вперед, думая образумить станового: куда! Тот, весь красный, махал руками, ругался, наконец, схватил за грудь Илью, крича: "Ты разбойник, поджигатель, бунтовщик! в кандалы его!" Толпа ожесточилась. "Всех нас бейте! Всех нас режьте! все в Сибирь готовы идти, а Ильи не выдадим! Что мы за бунтовщики? Не тронь его, а не то и тебе не сдобровать!" Становой остановился. "Что стоишь, мерзавец! - спросил он Илью, - попался? теперь не уйдешь! Понятые не возьмут тебя, я возьму, меня не тронешь, я царский". - "Не смеешь, ваше благородие: не за что! ведь и я царский!" - ответил Илья. "В зубы его, сударь! - кричал сзади станового Роман, - своими руками я бы его придушил!" Илья оглянулся на отца и громко сказал: "Батько, берегись! ты вор: царя обворовал. Православные! али выдадите?" Становой обратился к понятым и сотским: "Если вы его сейчас не возьмете, вот вам бог - все в Сибири будете!" Но тут в толпе кто-то крикнул не своим голосом: "Не тронь его! Ребята! бей! на осину его, в колодезь! огня к барским хоромам!" Что дальше было, я не могу уже себе дать отчета...

  - Упаси нас, господи, и помилуй! - простонал у дверей приказчик, утирая расшибленный висок, - конец свету пришел!

  - Произошла невероятная свалка! - продолжал Саддукеев, - все перемешалось, и виновные, и понятые, и все село. Я отшатнулся с конем на поводу в сторону. Вдруг слышу возле меня баба орет: "Батюшки! станового бьют!" Я бросил и коня, кинулся вперед, силясь всей грудью протесниться. Толпа расступилась... Из средины ее выскочил в разорванном сюртуке и без галстука становой. Я не без страха подошел к нему. Прошло одно мгновение. "Спасите меня! - шепнул он, ища фуражку, - тут надобно войско..." Я указал ему мою лошадь. Он быстро вспрыгнул на нее, толпа не успела опомниться, и он ускакал, куда? я и сам не знаю; вероятно, в стан, с целью известить обо всем губернатора...

  Князь вскочил с софы. Пледы разлетелись по ковру.

  - Это ужас, ужас! На станового подняли руки! Мы пропали! О боже, что нам делать? Посмотрите, не идут ли они сюда! Люди, Роман, смотрите в окна, запирайте двери, ворота, ставни...

  - Оружие мое привезли? - спросил Саддукеева Рубашкин.

  - Извините, не взял; я не ожидал такого исхода дела. А впрочем, располагайте мною; я готов идти уговаривать народ. Но извините меня, господа, более вы сами виноваты. Господин посредник обиделся упорством сходки, не выждал, послал за полицией; вы сами, князь, не пошли на сходку, где одно присутствие ваше...

  - Ну, уж извините! Благодарю вас за совет. Жизнь мне дороже, и я предпочитаю на ваш либерализм смотреть издали...

  - А я с господином Саддукеевым совершенно согласен! - сказал со вздохом посредник, - я сделал ошибку и, кажется, неисправимую. Нечего делать: надо требовать войско. Становой тоже, вероятно, напишет об этом. Пожалуйте бумаги.

  - Войско? - спросил Саддукеев, - да пустите меня к народу; дайте им успокоиться сегодня, а завтра я готов с ними говорить...

  - Э, милый мой, - сказал Рубашкин, - делайте свое дело в Сырте и не мешайтесь здесь.

  Саддукеев вспылил и долго еще говорил с посредником.

  Посредник задумался, взял перо и долго не решался писать к губернатору.

  - Если вы не напишете, мы напишем! - сказал ему сухо Рубашкин, и он стал писать.

  В ночь с пакетом посредника в губернский город поехал сам Роман Танцур.

  - Мне больше нечего тут делать пока! - сказал посредник и, печально раскланявшись, также уехал.

  Рубашкин остался снова ночевать у князя, а Роману посоветовал заехать к Перебоченской и также ее пригласить к князю, как ближайшую соседку, разделить в дружеской компании общую участь.

  Губернатор, получив пакеты от станового и посредника, обратился за советами к Тарханларову. Бывший советник, а теперь вице-губернатор, Тарханларов, прочел рапорт станового со словами: "Мне сделали насилие, изорвали на мне мундирный сюртук, даже нанесли мне побои, и я едва ускакал верхом на лошади управляющего Сырта", - вспомнил и свой подбитый когда-то висок и запорошенные глаза, отдал обратно губернатору бумаги и сказал:

  - Да! этот парень, Илья Танцур, был когда-то надежен... а теперь... теперь точно, ваше превосходительство, надо послать туда военную экзекуцию. Волнение растет.

  В Есауловку был назначен к выступлению эскадрон драгун, квартировавший в сорока верстах оттуда.

  - А если и это не поможет, я сам туда поеду, - сказал губернатор, - и вперед пошлю артиллерию.

  События между тем быстро шли своим чередом.

  Прошло три дня после отъезда станового и посредника.

  На тройке обывательских прискакал в Есауловку исправник, призвал стариков, выборных и сотских и сказал: "Наконец-то я до вас опять добрался! согласна ли деревня выдать зачинщиков" и, получив отрицательный ответ, прибавил: "Так не прогневайтесь же! завтра будет войско! я вам припомню и понятых у Перебоченской, и все старое!" - и опять ускакал.

  Народ начал тревожиться, сходиться кучками. В окрестные села и обратно скакали лощинами и окольными проселками за буграми верховые. В Авдуловке, в Карабиновке и в других особенно забористых хуторах, где проживали старые бродяги Гриценко и Шуменко, происходили шумные сходки. Содержатели одиноких постоялых дворов на большой дороге в город стали задумываться о безопасности своих бочек; крупные побранки и смутный говор жалоб и всяких похвалок слышались в шинках, на перекрестках и на базарах.

  Вслед за Романом, который привез князю утешительные вести из города, в княжеский дом явилась в трауре Перебоченская. Князь ее давно не видел и сразу не узнал. Рубашкин, гордясь дружбою князя, по случаю нездоровья его сиятельства, взялся хозяйничать в есауловском доме и угощать ту самую барыню, которая год назад чуть его собственноручно не поколотила на первом его знакомстве с провинцией. Дом князя принимал все более и более торжественный вид. Перебоченская, войдя, объявила, что в ее хуторе обокраден кабак.

  Есауловцы между тем сменили выбранных весною своих старшин и поставили головою Илью, а его помощником Кириллу Безуглого. Вечерами они и многие из окрестных сел сходились к Илье на советы.

  - Что нам делать? - спрашивали они.

  - Будет чистая воля, а это все обман. Батька мой денег наделал, так и скрыл с князем настоящие бумаги.

  - А войска? Слышно, на нас идет и конница и пехота.

  - Исправник только так грозит. Не за что нас бить.

  - То-то, ты уж, Илья Романыч, того, подумай, как нам себя спасти!

  Снова прошел день. Любопытство со всех сторон напряглось еще сильнее. Князь опять сидел, укутанный пледами, и молча посматривал на голубой штоф залы, на амуров и муз на потолках, на раззолоченную мебель и на разноцветные стекла окон.

  "В Италию бы опять, в Италию, - думал он, - да дела надо уладить с этими скотами; денег мало будет!"

  Перебоченская охала и все шепталась с Рубашкиным, поглядывая в окна, не идут ли на них крестьяне.

  По условию, перед вечером следующего дня из-за Малого Малаканца снова прискакали в Есауловку исправник с рассыльными и письмоводителем. Уезд и прежде прославлял его за умение подавлять вспышки черни без дальних проволочек. Едучи по Есауловке, он встал в тарантасе, завидел толпу парней, почтительно скинувших перед ним шапки, вытянулся и, грозя кулаком, весь в дорожной пыли, крикнул, едучи:

  - Всех вас, подлецов, в Сибирь! всех запорю!..

  Есауловцы пуще прежнего бросились советоваться с Ильей. Его двор окружили правильною стражей. Роман на каурой кобылке метался между барской усадьбой и Сыртом.

  Хата на Окнине, мечта и счастье Ильи Танцура, стала шумным притоном нескольких сот разгоряченных и отуманенных страхом, незнанием дела и негодованием, голов. С бельведера дома находчивый Рубашкин, князь, барыня и гости стали на нее наводить подзорную трубу, восклицая:

  - Видите, видите? Опять к нему идет толпа; с фонарями ходят. Вон, это, кажется, он вышел, что-то опять говорит, все слушают...

  Стемнело. Село затихло. По улицам точно кто метлой смел обычных гуляющих по вечерам. Огни в окнах светились только кое-где. Опустела и хата на Окнине. У двора Ильи, боясь его ареста, сменялись только сторожа. Илья Танцур остался в хате с Настей.

  - Прощай, Настенька! - сказал он, - бог не дал счастливо с тобой пожить. Погубила нас доля да мой отец. Войско, слышно, идет... Куда-то меня денут? Напрасно я шел так далеко за тобою, отбил тебя от конвоя. Коли узнают откуда как-нибудь, что это я все сделал, погорячился, так мне еще хуже будет; веры ни в чем не дадут. Вон надо на бумаге про все написать, как отец с Перебоченской фальшивыми ассигнациями разбогатели. Поджег я Перебоченскую, уцелела проклятая; ушлют меня за народ, так хоть чем-нибудь доеду ее и батьку.

  Настя тихо плакала, сидя на лавке.

  - Илюша... оставь эти дела... И так мы в грехе живем... бросим Есауловку... Сейчас же уйдем навеки, с глаз отсюда долой! Илюша! Ты же хотел в Молдавию, к тому трактирщику, помнишь?

  - Поздно, Настя. Теперь за мир надо постоять. Отца-то моего, отца-изверга, да и эту барыню под ответ бы подвести. Они изверги, а я не повинен ни перед кем. Одно только: у того деда Зинца я силой взял денег, как шел тебя отбивать. Ну, да я ему ворочу вдвое; у меня вон такой же старик было коня украл, а отдал. Кончим тут дела с миром, уйдем... Бог с ними, с этими местами: тогда с Зинцом расплатимся. А теперь давай перо, бумагу, напишу еще сам про отца и про Перебоченскую; меня возьмут, ты отнеси мое письмо к самому губернатору. Слова мои докажут еще тот барин Хутченко, Фроська и Палашка: грек все разыщет. Лишь бы не отперлись.

  Илья сел писать. Настя сидела сбоку и смотрела на него. Голова у ней часто кружилась, в груди сосало. За день перед тем она сказала Илье, что чувствует себя беременной.

  - Постой, кончим все, добьемся правды; пойдем к отцу Смарагду. Он тут за сто верст опять на приходе и вовсе к раскольникам не передавался; место лучшее нашел. Он нас отмолит у бога и перевенчает.

  Илья кончил письмо и отдал его Насте.

  - Спрячь за пазуху.

  Настя опять кинулась ему на шею.

  - Илюша, голубчик! Убьют тебя, коли в Сибирь не сошлют... На кого ты меня бросаешь? Илюша! Не пожили мы с тобою! А год-то назад, в Ростове? Ночи, Илюша? Наш двор? Улица? Наши прогулки, как я тебе стишки читала? Илюша, оставь эти дела; убежим, нас скроют.

  Настя билась на груди Ильи и страстно, судорожно его обнимала. Плошка в хате чуть теплилась. Валетка во время второго побега Ильи пропадала без вести, а тут опять явилась. Сверчок где-то трещал под лавкою.

  - Как тебе, Настя, сказать. Мне что-то вовсе не страшно, как подумаю! Что я сделал, чем повинен? Меня становому сечь не дали. Да ведь так теперь и сказано. Не может быть, чтоб за правду истязали нас, ссылали. Что, в самом деле, куражится исправник? И на него есть управа. Да хоть бы и войска. Вряд ли еще их и пошлет губернатор. Нас только стращают. А меня знают, Настя, и в губернии. Тот чиновник-грек, как заезжал сюда, хвалил меня при всех. Я за правду стоял тогда на следствии; меня подкупали и отец и барыня отказаться от моей подписи на бумагах; я не послушался. Чем же я еще провинился? Народ смущаю? Да ведь меня выбрали! ну, мир приказывает, я и говорю. Не будет войска; душа моя чует, что не будет.

  С надворья кто-то с силой стукнул в окно. Настя вскочила... Вошел Кирилло с Фросей.

  - Как, и ты, Фроська?

  - Одумалась, бросила генерала; я и не бил ее.

  - Илья, пропали мы! - сказал, входя вслед за тем, десятский.

  - Что такое?

  - Войска вступают в Есауловку; сабли за околицей звенят, кони в потемках храпят; сам я у винокуренного завода слышал и побежал к тебе сюда. Народ опять собирается.

  - Да это и впрямь по нас стрелять будут? - спросил Кирилло.

  Илья, Настя, Кирилло, Фрося и десятский опять поспешно вышли на улицу.

  На дворе не было зги видно. Мертвая тишина кругом. Вдали за Лихим, со стороны Конского Сырта, отдавался переливистый лай собак; войска вступали впотьмах через мост оттуда.

  Послышались шаги на улице. Кто-то быстро бежал и с размаху наткнулся на десятского.

  - Тише, разобьешь!

  - Нешто стеклянный стал? Довольно побарствовал: служи теперь и нам.

  - Кто идет? - спросил Илья.

  - Илья Романыч, идите за околицу войско встречать: мир зовет вас и помощника. Все уже готово: стол и хлеб.

  - Кирюша, пойдем! - сказал Илья, - ты ведь мой помощник.

  - А баб куда девать?

  - Настя, воротись в хатку и возьми к себе Фросю. Эх, Фрося, Фрося! продала было ты нас, да хорошо, что одумалась. Не такая ты была прежде; помнишь голубятню?

  - Илья Романыч, голая я ходила у барыни; опять же Кирюшу в острог сажали. А я вам по гроб жизни благодарна, и теперь уж моего душеньку Кирюшу ни на кого не променяю.

  - Ну, иди же с ней, Настя; знакомьтесь!

  Фрося и Настя пошли переулком опять на Окнину. Два эскадрона драгун, сделав на рысях несколько переходов форсированным маршем, подоспели в Есауловку к сроку, назначенному губернатором и Тарханларовым. В княжеском доме не успели узнать о приближении команды, как передние шеренги драгун уже показались в околице Есауловки.

  Старший дивизионер, полный и добродушный майор Шульц, бывший прежде не раз по соседству с Есауловкой на охоте, в самой Есауловке на охотничьем перевале у отца Смарагда, ехал впереди. На улице впотьмах перед ним нежданно обрисовалась густая толпа народа и что-то белое среди нее.

  - Что это? - спросил озадаченный Шульц, останавливая коня.

  - Святая икона и хлеб-соль вам, отцы родные, слуги царские! - ответило несколько голосов впереди крестьян, в том числе и Илья Танцур. Среди улицы стоял наскоро покрытый скатертью стол, на нем икона. Старики поднесли дивизионеру хлеб-соль. Он оглянулся: солдаты сзади, сняв кивера, крестились. Перекрестился и он.

  - Спасибо вам, братцы! - сказал весело Шульц, - встреча ваша христианская; только и вы по-христиански поступайте. Идите по домам и ждите приказаний начальства. Исправник тут?

  - Тут. Слушаем, батюшка! Слушаем, ваше высокоблагородие! Мы вас знаем; не раз видели. Не обидьте нас.

  Эскадроны тихим шагом стали вступать в Есауловку. "Что за странность? - подумал Шульц, приятно предвидя близкий отдых от ускоренного неприятного пути, - извещают о бунте, а крестьяне встречают нас такие покорные". Конь под майором отрадно храпел и фыркал, чувствуя скорую дачу овса. Шульцу также рисовался в уме вкусный ужин у князя. С другого конца села влетел с колоколами в то же время становой. Он верно рассчитал срок прихода войска и ехал теперь спокойно. В окнах княжеского дома замелькали огни. В пространные пышные горницы вступило еще несколько помощников Шульца, все молоденьких офицеров. Тут же откуда-то вынырнул и французик Пардоннэ с красным носиком, сахаровар князя. Компания составилась большая. Подали закуску перед ужином.

  Исправник и становой узнали между тем от молодых офицеров о встрече крестьянами войска с хлебом и солью и вспылили.

  - А вам-таки наше мужичье и демонстрацию сделало? - спросил исправник флегматического дивизионера.

  - Какую?

  - Будто не понимаете? Жаль, что меня там не было!

  - Сотских! - крикнул нарочно во все горло исправник, выйдя со становым на крыльцо. Сотские, стоявшие тут же, подошли.

  - Теперь уж розог! Да побольше! - возгласил с крыльца еще громче исправник, - сейчас отправиться в соседние байраки и привезти оттуда по крайней мере три воза розог, да самых добрых! Слышите?

  - Слушаем.

  В полночь по Есауловке проехали к барскому двору три воза розог. Мужики всю ночь напролет не спали и видели это. Зато мирно уснули усталые солдаты, господа офицеры, полиция и князь с гостями. Перебоченская избрала себе для ночлега бельведер.

  Давно рассвело. В гостиной еще спали вповалку все гости. Вошел приказчик Роман и тихо тронул за плечо генерала.

  - Что тебе? - спросил из-под одеяла Рубашкин.

  - Вся деревня-с, все мужики, забрали до зари баб, детей и стариков и с возами, имуществом и скотом выступили в поле. Табор протянулся большущий. Отец Иван их уговаривал, не послушались. Был бы отец Смарагд, наверное, их уговорил бы. А мы с конюхами с колокольни на все смотрели в поле.

  - Куда же это они выступили?

  - Сам не знаю-с. Посылал я это вскоре после верхом верного лазутчика по кабакам тут поблизи узнать. Так он догнал их уже за Авдулиными буграми. Они стали там, между Емелькиными Ушами и Горбами Стенькиными, в долине лагерем и говорят, что пусть их перебьют, а они в Есауловку более не воротятся, Илюшки не выдадут, бумаг никаких не подпишут и уйдут за Волгу, в Киргизскую орду, на вольные степи. Окружились возами, ходят с косами, с топорами; бабы, дети и все добро их внутри табора, а у иных и ружья в руках. К ним пристали уже кое-кто из авдулинцев, хуторские разные. И коновод над всеми иродово отродье, мой Илюшка. Ходит в красной рубашке промеж возов и всем заправляет. К вечеру ждут еще подмоги из Карабиновки, хотят опять сняться и переправиться за Волгу против Емелькиных Ушей. Карабиновский помещик уже в город уехал с детьми.

  - Слышите? - крикнул Рубашкин и вскочил. Все спавшие также проснулись. Нежданные вести о выступе есауловцев всех изумили. Поднялись десятки предположений. А на бельведере гости нашли Перебоченскую уже у подзорной трубы. Она указывала костлявыми пальцами вдаль и предлагала всем смотреть в трубу, в которую действительно ясно был виден вдали верст за десять, между зеленых холмов, в долине, лагерь крестьян, уставленный возами. Среди его дымились костры. Кое-где в поле мелькали отдельные пешеходы.

  

  

  XVII

  Белая Арапия

  

  

  Исправник сказал: "Надо, господа, действовать, а иначе завтра уже будет поздно. Другие слободы могут соединиться с есауловцами; может быть, у них заранее припасено и оружие, тогда наши два эскадрона с ними не справятся. По рапорту станового, губернатор мне дал самые строгие предписания. Время смутное. Прикажите, майор, седлать лошадей, пока мы еще потолкуем".

  Поглаживая черные громадные бакены, Шульц поклонился, вышел и сделал нужные распоряжения. Перебоченская покинула бельведер, распустила розовый зонтик, взяла палочку и пошла на улицу.

  - Смотрите же, голубчики, солдатики, эскадрончики, не выдайте нас! - лепетала она, обходя кучки солдат, - уж коли велят покорить бунтовщиков, так покоряйте как следует.

  Вахмистр отдал приказание майора. Солдаты стали выводить и седлать лошадей. Возле церкви, у ворот священника, у значка ходил часовой. Там и здесь стояли сложенные в козлы ружья. Вышли на улицу из княжеских ворот, в белых чистеньких кителях, в новеньких фуражках и с новыми часовыми цепочками на груди молодые офицеры. Заложа руки в карманы брюк и изредка раздавая приказания от себя, они стали тихо прохаживаться вдоль улицы, рассматривая церковь, опустелые хаты и дворы. Отец Иван, позванный к князю, сумрачно с дьячком пошел в дом. Исправник с сигаркой вышел к офицерам, поболтал с ними и опять озабоченно ушел в дом, прибавя шепотом: "Однако же, господа, вы примите меры, чтоб у всех солдат ружья были заряжены как следует. Может быть, придется... ведь дело нешуточное... пять сел взбунтовалось..."

  Офицеры взялись под козырьки и проводили исправника, с которым все были знакомы и не раз играли с ним в карты, словами: "Слушаем-с! Только насчет грозного боя напрасно пугаете. Все кончится пустяками; этого Илью нам выдадут головой; ему и его приятелям вы припишете к вечеру ижицу, есауловцы вернутся домой, князь на радости задаст им пир, а вы должны нам устроить здесь завтра же охоту на лисиц и волков: говорят, в байраках здесь их тьма". - "Шутите, шутите. Вы еще не знаете русского мужика. Это тот же зверь лесной. Не побьешь, он тебя побьет!"

  Между тем исправник, при первой вести о самовольном уходе есауловцев из села, послал новый рапорт губернатору с своим рассыльным казаком. В рапорте он говорил, что, вероятно, для спокойствия вверенного ему уезда придется прибегнуть к оружию, но что он постарается еще раз лично отнестись к крестьянам и уговорить их воротиться по домам, и прибавил: "Бунтовщики стали табором в Терновской долине. Их шайка увеличивается из окрестных деревень. Я сделал обыск в избе Ильи Танцура и полагаю, что этот бунт имеет основою и воспоминания о Стеньке Разине. Притом же ходят в народе еще слухи о некоем гетмане Загребайле, в имени которого нельзя не угадать происков Гарибальди. Для блага уезда и края я полагаю и надеюсь взять сегодня же из этой толпы Илью Танцура силою и препроводить его на суд к вашему превосходительству. Солдаты рвутся исполнить долг чести. Заболевших во вверенном мне отряде не имеется. Исправник Тебеньков".

  Князь Мангушко с утра, от нового волнения, озяб и, сев на софу, окутался, да так и не вставал. Кругом его говорили, ходили, спорили, курили. Он молча то поднимал, то опускал белые пушистые бровки, жался более и более в глубь софы, в мягкие гарусные подушки, и повторял про себя: "То ли дело Италия, Генуя, Сиена! Море, живопись, цветы!" Рубашкин также как-то осунулся и обрюзг. Перебоченская шушукалась с отцом Иваном. Французик Пардоннэ не присутствовал. С утра он вдруг почувствовал расслабление в желудке и, забравшись в контору к Роману, улегся на его постели, а Ивановна, охая о сыне и опять сильно выпив, ставила ему на живот припарки.

  Молодые офицеры, застегнутые на все пуговки, сидели молча, напряженно, по стульям. Один дивизионер, флегматический и толстый майор Шульц, добродушно смотрел на все происходящее и от нечего делать то расчесывал гребешком свои громадные черные бакены, то раскачивался на стуле и думал: "Экие шуты гороховые! И из-за чего они в набат бьют, создают неведомые страхи. От наших мужиков ждут теперь разиновщины! Дурачье! Я убежден, стоит только выдвинуться, построиться, скомандовать "заряжай" - и все кинутся врассыпную..."

  - Вы, кажется, майор, не разделяете моих убеждений? - спросил его исправник.

  - У вас инструкции; мы же должны исполнять волю начальства и не рассуждать.

  Положили сперва попробовать последнюю тихую меру: отрядить к бунтовщикам парламентеров.

  - Какая досада, - сказал Рубашкин, - мой Саддукеев бог весть из-за чего с вечера вчера ускакал в город, даже без спроса взял моих лошадей и тарантас. Или он письмо какое получил, или так. Вот был бы парламентер: он мастер говорить с народом, и его любят.

  - Не по хорошему мил, а по милу хорош! - перебил его исправник.

  Парламентеры, однако, поехали за Авдулины бугры. Это были: исправник, Рубашкин, отец Иван и два офицера. Священник поехал на беговых дрожках, остальные - верхами. Генерал и исправник взяли в карманы по револьверу. Когда их кавалькада скрылась за селом, Перебоченская подошла к Шульцу.

  Эскадроны стали строиться у церкви. Перебоченская объявила, что теперь не слезет с бельведера и будет следить за всем в трубу. Роман опять сел на каурую кобылку, опять заметался по селу, ускакал в поле, взъехал на бугор и стал смотреть.

  Парламентеры ехали скоро мимо зеленых лугов и холмов. Дичь и глушь в эту сторону были особенно суровы и пустынны.

  В десяти верстах от Есауловки, в Терновой долине, обставленной со всех сторон новыми высокими буграми, на площадке обрисовался лагерь есауловцев. Парламентеры остановились на окраине последнего отвесного холма, шагах в пятистах от бунтовщиков, бывших под их ногами в долине.

  - Да! - сказал Рубашкин, вынимая карманный бинокль, - подлецы ловко стали! Из возов устроили правильное каре. Скот, имущество и дети внутри, а они на часах по краям... Смотрите, действительно косы, топоры, дым; костры разложили, есть варят!..

  - Проголодались, бестии! - прибавил исправник, - эх! кабы артиллерия! Вот картечью-то брызнуть бы в мерзавцев; как овцы кинулись бы врассыпную.

  - Вон, должно быть, сам Илья Танцур! - сказал офицер, взяв бинокль у генерала, - я догадываюсь, что это, верно, он; только вовсе не в красной разбойничьей рубахе; вон посреди лагеря стоит, будто распоряжается, рослый такой, окружен всеми...

  - Ах ты, варвар, шельмец! - крикнул Рубашкин, - и в самом деле, он, узнаю его; он еще в Сырте мне помог. Как люди-то меняются!

  В лагере между тем тотчас заметили появление господ на окраине холма. За полчаса перед тем только кончилось укрепление первого становища табора. В числе нескольких сот взрослых тут было человек восемь с охотничьими и солдатскими ружьями. Старики Гриценко и Шумейко привели к табору своих хуторян и стали одними из главных помощников Ильи.

  - Да, теперь мужик не дешев стал, теперь вздорожает! - говорил Гриценко, несмотря на свои годы, хлопоча у постановки лагеря. Он знал, как здесь некогда жители отбивались от татар, и взялся руководить устройством первого стана. С шутками и со смехом все принялись уставлять по его указаниям кругом себя возы. То там, то здесь раздавался плач детей, вой и причитыванье баб. Но мужчины храбрились.

  - Лишь бы нам за Емелькины Уши пробраться да на перевозе за Волгу уехать. А там уже степями уйдем. Отчего не уйти? Кто остановит? Тут сейчас пойдут царские земли, а не пустят туда, далее уйдем.

  - Куда же вы уйдете, беспутные?-причитывала, кашляя, одна старуха, - ой, переловят вас всех, перевяжут и пересекут.

  - В Белую Арапию, тетка, уйдем, коли так!

  - Да вы сдайтесь, беспутные! - голосила старуха, сидя на опрокинутом бочонке, - ну их! жили, жили, а теперь броди по свету нищими. Ну куда вы затеяли, в какую такую это Белую Арапию? Где она?

  - На вольных землях за Астраханью, где рай житье, на речке Белорыбице.

  - Да вы меня послушайтесь, ребята! Муж, покойничек-то мой, на эту Сырдарью ходил. Ну... тьма-тьмущая народу тогда тоже было поднялась. Ну... не доходя этой Сырдарьи, и переловили, воротили да и дали каждому на дорогу по сту розог, а придя домой, опять по сту, да еще в оба раза и обобрали. Так-то и с этой, с Белой Арапией, вам на сиденьях будет. Покоритесь, ох, воротимся; вон скотинка целый день не емши стоит, детям побегать, побаловать негде. Куда вы наши старые кости волочите? Не дождаться нам той воли во веки веков.

  Поднялись было крики других баб. "Чем вам отбиваться, безумные? Их сила, а вы? Куда вам против господ идти".

  - Мы вольные теперь! - отозвался Кирилло, - идем, куда хотим, коли тут теснят, истязают, вот что...

  - Бабам глотки заткнуть! - крикнул Гриценко, - а не то Волга недалеко, придем перетопим всех, кто трусит.

  - Идти назад! - закричали одни.

  - Идти вперед, сниматься! Сниматься опять, в поход! - закричали другие. - Илья, приказывай!

  - Как мир скажет, так тому и быть, - отозвался Илья, - я вам, православные, не сказ!

  - Да нет... да ты, Илья Романыч, сам скажи, как думаешь. Сам, ничего; вона еще их слушать! - заговорили десятки голосов, - оно, конечно, мир главное... Кто против мира? Однако же скажи и ты.

  - Что православные! Надо отбиваться и идти вперед. Тут милости теперь не жди; как мух, нас теперь передушат дома.

  - А идти, так идти! Поднимайтесь, братцы, запрягай возы, выезжай. Гайда, вперед! Эка невидаль!

  - Какие войска! - заговорил кто-то, - то не войска, ребята, то обман опять! Выжига-исправник савинских понятых переодел, а городские чиновники офицерами переоделись. Ей-богу, так! Эка, пугать...

  Толпа загудела и разделилась на две стороны. Одни настаивали идти вперед, другие - воротиться.

  - Да вы слушайте. Переберемся через Волгу, к нам пристанут другие села. Вон асеевцы, зеленовцы, головиновцы присылали спрашивать, приставать ли к нам?

  - Нет, ребята! - перебил Гриценко, - даром мы на старости лет воротились из бегов. Мы воли чаяли. А где она! Аль опять нам в бродяги идти, разбежаться по волчьим билетам с холоду да с голоду?

  - Ой, воротитесь, безумные да беспутные! - голосила баба на бочонке, - не сносить вам головушек! Эки прыткие какие, в Белую Арапию! А где она, вольная-то Арапия? На том свете только и будет нам волюшка, братцы, в могиле, вот что!

  - Ой, не голоси, тетка, кишки выпустим!

  - Вперед!

  - Назад!

  - Где капиталы у нас? С чем идти?

  - Бог поможет!

  Илья вскочил на воз, замахал шапкой и стал кланяться. Все затихли.

  - Братцы, православные! Назад нам не идти более. Что бог даст, пойдемте далее. Войска тронут - отбиваться до последней капли крови.

  - Отбиваться, отбиваться! - закричали все.

  - Все теперь согласны?

  - Все, все!

  - Выходите же опять далее, запрягайте возы, а стрелкам идти по бокам!

  Гул и шум усилились. Все кинулись снова запрягать возы. Небо перед тем нахмурилось. Стали сбегаться тучки. Ветер подул. Дождь было закапал и перестал.

  Тут на обрыве косогора появились над долиной господа парламентеры. В лагере их сразу заметили, озадачились, стихли мигом и стали переглядываться. Исправник что-то сказал отцу Ивану. Священник замахал с обрыва платком.

  - Цытьте, цыма-те! - загудела толпа в лагере, - поп о чем-то сказать хочет.

  - Что вам, батюшка? - спросил из толпы Илья.

  - Вас надули, ребята, образумьтесь! - начал отец Иван с обрыва, - воротитесь, только с уговором: выдайте зачинщиков исправнику - Илью, Кириллу и десятского.

  - У нас нет зачинщиков, мы все зачинщики! Коли брать силой нас, берите всех!

  - Илью Танцура с товарищами выдайте!

  - Не выдадим, не выдадим! Мы все зачинщики! - ревела внизу толпа.

  - Бога вы не боитесь, образумьтесь! По вас стрелять будут!

  - Не выдадим, не выдадим!

  Священник вынул крест из-под рясы и, подняв его над головой, пошел по откосу обрыва к лагерю.

  - Нейдите, батюшка! - крикнул вдруг Илья, - нейдите, сами не продавайте бога!

  - Выдайте его, ребята! - сказал опять священник, не переставая идти с крестом над головой.

  В лагере настала мертвая тишина.

  - Убью, батюшка! - крикнул Илья и поднял ружье. Исправник кинулся к священнику и остановил его.

  - Нейдите, отец Иван, довольно. Тут все надежды потеряны.

  - Да их бы так пустить идти! - сказал офицер, - пусть бы себе шли, ведь далеко не уйдут! А пыл остынет.

  Исправник с злобной иронией взглянул на офицера.

  - Какие вы, господа, я вижу, еще дети. Стыдились бы говорить! Не видите вы, какие это звери?

  Офицер покраснел, замолчал и стал в бинокль опять разглядывать лагерь. Исправник выступил вперед, покричал, погорячился, погрозил и, наконец, объявил, что, если бунтовщики сейчас же не выдадут Ильи, Кириллы и десятского, он уезжает, явится с войском, и тогда уже им пощады не будет.

  В это время сзади его на холму раздался скач лошади. Парламентеры оглянулись: ехал на каурой кобылке приказчик Роман. Не доезжая шагов за десять до исправника и других господ, он остановился. Кафтан на нем был расстегнут, седые волосы развевались от ветра, лицо было в поту. Разгоряч