Толстой Алексей Николаевич - Петр I

я пойти и сказать: "Уходить надо назад, покуда не поздно. Чем дальше - тем страшнее, за Перекопом - мертвые пески".

  Василий Васильевич в эти часы отдыхал в шатре, сняв платье, разувшись, лежа на коврах, читал по-латыни Плутарха. Великие тени, поднимаясь с книжных страниц, укрепляли бодростью его угнетенную душу. Александр, Помпеи, Сципион, Лукулла Юлий Цезарь под утомительный треск кузнечиков потрясали римскими орлами. - К славе, к славе! Еще черпал он силы, перечитывая письма Софьи: "Свет мой, братец Васенька! Здравствуй, батюшка мой, на многие лета! Подай тебе, господи, враги побеждати. А мне, свет мой, не верится, что ты к нам возвратишься... Тогда поверю, когда увижу в объятиях своих тебя, света моего... Что ж, свет мой, пишешь, чтоб я помолилась: будто я верно грешна перед богом и недостойна. Однако ж, хотя и грешная, дерзаю надеяться на его благоутробие. Ей! всегда прошу, чтоб света моего в радости видеть. По сем здравствуй, свет мой, навеки неисчетные..."

  Когда спадал зной, Василий Васильевич, надев шлем и епанчу, выходил из шатра. Завидев его, полковники, тысяцкие, есаулы садились на коней. Играли трубы, протяжно пели рожки. Войско двигалось теперь по ночам до полуденного зноя.

  Так было и сегодня. С высоты кургана Василий Васильевич окинул бесчисленные дымки костров, темные пятна войск, теряющиеся во мгле линии обозов. Мгла была особенная сегодня, пыльный вал стоял кругом окоема. В безветрии тяжело дышалось. Закат багровым мраком разливался на полнеба. Летели стаи птиц, будто спасаясь... Солнце, садясь, распухало, мглистое, страшное... Едва замерцали звезды, - затянуло их пеленой. Разгораясь, мерцало дымное зарево. Поднимался душный ветер. Яснее были видны пляшущие языки пламени, - они опоясали кольцом все войско...

  У кургана остановилась кучка всадников. Один тяжелыми прыжками подскакал к шатру. Слез, поправляя высокую шапку. Василий Васильевич узнал жирное лицо и седые усы гетмана Самойловича.

  - Беда, князь, - сказал он негромко, - татары степь подожгли...

  Под висячими усами гетмана не видна была усмешка, тень падала на глаза...

  - Кругом горит, - сказал он, показав нагайкой.

  Василий Васильевич долго всматривался в зарево.

  - Что ж, - посадим пеших на коней, перейдем через огонь.

  - А как идти по пеплу? Ни корма, ни воды. Погибнем, князь.

  - Мне отступать?

  - Делай как знаешь... Казаки не пойдут через горелую степь.

  - Плетями гнать через огонь!.. (Василий Васильевич несдержан был в гневе. Забегал по кургану, вонзая в сухую землю железные каблучки. Давно вижу, - казаки не с охотой идут с нами... Смешно глядеть - в седлах дремлют. Крымскому хану небось бодрей служили... И ты кривишь душой, гетман... Поберегись. На Москве и не таких за чуб на плаху волокли... А ты - попович - давно ли свечами, рыбой торговал?

  Тучный Самойлович дышал, как бык, слушая эти обиды. Но был умен и хитер, - промолчал. Сопя, влез на коня, съехал с кургана, пропал за телегами. Василий Васильевич крикнул трубача. Хрипло запели трубы по дымной степи. Конница, пешие войска, обозы двинулись через огонь.

  На заре стало видно, что идти дальше нельзя, - степь лежала черная, мертвая. Только, завиваясь, бродили по ней столбы. Усиливался ветер с юга, погнал тучами золу. Видно было, как вдали первыми повернули назад казачьи разъезды. В полдень в обозе собрались воеводы, полковники и атаманы. Хмурый подъехал гетман, сунул за голенище булаву, закурил люльку. Василий Васильевич, положив руку в перстнях на латы, сказал, смиряя гордость, со слезами:

  - Кто пойдет против руки господней? Сказано: человек, смири гордыню, ибо смертей есть. Господь послал нам великое несчастье... На сотни верст - ни корма, ни воды. Не боюсь смерти, но боюсь сраму. Воеводы, подумайте, приговорите - что делать?

  Воеводы, полковники, атаманы, подумав, ответили:

  - Отступать к Днепру, не мешкая.

  Так без славы окончился крымский поход. Войска с большой поспешностью двинулись назад, теряя людей, бросая обозы, и остановились только близ Полтавы.

  2

  Полковники Солонина, Лизогуб, Забела, Гамалей, есаул Иван Мазепа и генеральный писарь Кочубей, тайно придя в шатер Василия Васильевича, сказали ему:

  - Степь жгли казаки, жечь степь посылал гетман. И вот тебе на гетмана донос, прочти и пошли в Москву, не медли, потому что нам не под силу терпеть его своевольство: разбогател, шляхетство разорил, старшине казацкой при нем нельзя в шапках стоять. Всех лает. Русским врет, с поляками сносится и им врет, а хочет он взять Украину в свое вечное владение и вольности наши отнять. Пусть из Москвы пришлют указ - выбирать нам другого гетмана, а Самойловича ссадить...

  - А для чего гетману не хотеть, что я побил татар? - спросил Василий Васильевич.

  - А для того ему не хотеть, - ответил есаул Иван Мазепа, - что покуда татары сильны, - вы слабы, а побьете татар, скоро и Украина станет московской вотчиной... Да то все враки... Мы вам, русским, младшие братья, одной с вами веры, и все рады жить под московским царем...

  - Добро сказано, - уставясь в землю, подтвердили сизоголовые, чубастые полковники. - Лишь бы Москва наши шляхетские вольности подтвердила.

  Вспомнились Василию Васильевичу черные тучи праха, бесчисленные могилы, оставленные в степях, конские ребра на всех дорогах. С загоревшимися щеками вспомнил сны свои о походах Александра Великого. Вспомнил узкие переходы кремлевского дворца, где бояре, враги будут кланяться ему, прикрывая пальцами усы, дабы скрыть усмешку...

  - Так гетман зажег степи?

  - Так, - подтвердили полковники.

  - Хорошо. Быть по-вашему.

  В тот же день в Москву поскакал о дву конь Василий Тыртов, зашив в шапку донос на гетмана. Когда подошли под Полтаву и разбили стан, прибыла от великих государей ответная грамота. "Буде Самойлович старшине и всему малороссийскому войску негоден, - великих государей знамя и булаву и всякие войсковые клейноды у него отобрав, послать его в великороссийские города за крепкою стражей. А на его место гетманом учинить кого они, старшина со всем войском малороссийским, излюбят..."

  В ту же ночь стрельцы сдвинули вокруг гетманской ставки обоз и наутро взяли гетмана в походной церкви, бросили на плохую телегу и отвезли к Голицыну. Там ему учинили допрос. Голова гетмана была обвязана мокрой тряпкой, глаза воспалены. В страхе он повторял:

  - Так то же они брешут, Василий Васильевич. Ей-богу брешут... То хитрости Мазепы, врага моего... - Увидев входящих Мазепу, Гамалея и Солонину, он побагровел, затрясся: - Так ты их слушаешь?.. Собаки, того и ждут они - Украину продать полякам.

  Гамалей и Солонина, выхватив сабли, кинулись к нему. Но стрелецкие сотники отбили гетмана. Ночью в цепях его увезли на север. Надо было поторопиться выбирать нового гетмана: казачьи полки разбили в обозе бочки с горилкой, перекололи гетманских слуг, посадили на копье ненавистного всем гадяцкого полковника. По всему стану раздавались крики и песни, ружейная стрельба. Начали волноваться и московские полки.

  Без зова в шатер Василия Васильевича пришел Мазепа. Был он в серой свитке, в простой бараньей шапке, только на золотой цепи висела дорогая сабля. Иван Степанович был богат, знатного шляхетского рода, помногу живал в Польше и Австрии. Здесь, в походе, он отпустил бородку, - как кацап, - стригся по московскому обычаю. Достойно поклонясь, - равный равному, - сел. Длинными сухими пальцами щипля подбородок, уставив выпуклые, умные глаза на Василия Васильевича.

  - Может, пан князь хочет говорить по-латыни?.. (Василий Васильевич холодно кивнул. Мазепа, не понижая голоса, заговорил по-латыни.) Тебе трудно разбираться в малороссийских делах. Малороссы хитры, скрытны. Завтра надо кричать нового гетмана, и есть слух, что хотят крикнуть Борковского. В таком разе лучше было бы не скидывать Самойловича: опаснее для Москвы нет врага, чем Борковский... Говорю как друг.

  - Ты сам знаешь, - мы в ваши, малороссийские, дела вмешиваться не хотим, - ответил Василий Васильевич, - нам всякий гетман хорош, был бы другом...

  - Сладко слушать умные речи. Нам скрывать нечего, - за Москвой мы как у Христа за пазухой... (Василий Васильевич, быстро усмехнувшись, опустил глаза.) Земель наших, шляхетских, не отнимаете, к обычаям нашим благосклонны. Греха нечего таить, - есть между нами такие, что тянут к Польше... Но то, корысти своей ради, чистые разорители Украины... Разве не знаем: поддайся мы Польше, - паны нас с земель сгонят, костелы понастроят, всех сделают холопами. Нет, князь, мы великим государям верные слуги... (Василий Васильевич молчал, не поднимая глаз.) Что ж, бог меня милостями не обидел... В прошлом году закопал близ Полтавы, в тайном месте, бочонок - десять тысяч рублев золотом, на черный день. Мы, малороссы, люди простые, за великое дело не жаль нам и животы отдать... Что страшно? Возьмет булаву изменник или дурак, - вот что страшно...

  - Что ж, Иван Степанович, с богом в добрый час, - кричите завтра гетмана. - Василий Васильевич, встав, поклонился гостю. Помедлил и, взяв за плечи, троекратно облобызал его.

  На другой день у походной полотняной церкви, на покрытом ризой столе лежали булава, знамя и гетманские клейноды. Две тысячи казаков стояли вокруг. Из церкви вышел в персидских латах, в епанче, в шлеме с малиновыми перьями князь Голицын, за ним вся казацкая старшина. Василий Васильевич стал на скамью, держа в руке шелковый платочек, другую руку положив на саблю, - сказал придвинувшимся казакам:

  - Всевеликое войско малороссийское, их царские величества дозволяют вам, по старому войсковому обычаю, избрать гетмана. Скажите, кто вам люб, так и будет... Люб ли Мазепа али кто другой - воля ваша...

  Полковник Солонина крикнул: "Хотим Мазепу". Подхватили голоса, и зашумело все поле: "Мазепу в гетманы..."

  В тот же день в шатер к князю Голицыну четыре казака принесли черный от земли бочонок с золотом.

  3

  Построенная года два тому назад на Яузе, пониже Преображенского дворца, крепость этой осенью была переделана по планам генералов Франца Лефорта и Симона Зоммера: стены расширены и укреплены сваями, снаружи выкопаны глубокие рвы, на углах подняты крепкие башни с бойницами. Плетеные из ивняка фашины и мешки с песком прикрывали ряды бронзовых пушек, мортир и единорогов. Посредине крепости поставили столовую избу человек на пятьсот. На главной башне, над воротами, играли куранты на колоколах.

  Шутки шутками, крепость - потешная, но при случае в ней можно было и отсидеться. На широком, скошенном лугу с утренней зари до ночи производились экзерциции двух батальонов, Преображенского и Семеновского, - Симон Зоммер не щадил ни глотки, ни кулаков. Солдаты, как заводные, маршировали, держа мушкет перед собой. "Смиррна, хальт!" - солдаты останавливались, отбивая правой ногой, - замирали... "Правой плечь - вперед! Форвертс! Неверно! Лумпен! Сволошь! Слюшааай!.." - Генерал багровел, как индюк, сидя на лошади. Даже Петр, теперь унтер-офицер, вытягивался, со страхом выкатывал глаза, проходя мимо него.

  Из слободы взяли еще двух иноземцев. Франца Тиммермана, знавшего математику и обращение с астролябией, и старика Картена Брандта, хорошо понимавшего морское дело. Тиммерман стал учить Петра математике и фортификации. Картен Брандт взялся строить суда по примеру найденного в кладовой в селе Измайлове удивительного ботика, ходившего под боковым парусом против ветра.

  Все чаще из Москвы наезжали бояре - взглянуть своими глазами, какие такие игры играются на Яузе? Куда идет столько денег и столько оружия из Оружейной палаты?.. Через мост они не переезжали, останавливались на том берегу речки: впереди - боярин, в дорогой шубе, толстый, как перина, сидел на коне, борода - веником, щеки налитые, за ним - дворяне, напялив на себя по три, по Четыре кафтана подороже. Не шевелясь, стаивали по часу и более. На этой стороне речки тянутся воза с песком, с фашинами; солдаты тащат бревна; на высокой треноге, на блоках поднимается тяжелая колотушка, и - эх! - бьет в сваи; летит земля с лопат, расхаживают иноземцы с планами, с циркулями, стучат топоры, визжат пилы, бегают десятники с саженями. И вот, - о господи, пресвятые угодники! - не на стульчике где-нибудь золоченом с пригорочка взирает на забаву, нет - царь, в вязаном колпаке, в одних немецких портках и грязной рубашке, рысью по доскам везет тачку...

  Снимает боярин шапку о сорока соболей, снимают шапки дворяне, низко кланяются с той стороны. И - глядят, разводя руками... Отцы и деды нерушимой стеной стояли вокруг царя, оберегали, чтоб пылинка али муха не села на его миропомазанное величие. Без малого как бога живого водили к народу в редкие дни, блюли византийское древнее великолепие... А это что? А этот что же вытворяет? С холопами, как холоп, как шпынь ненадобный, бегает по доскам, бесстыдник, - трубка во рту с мерзким зелием, еже есть табак... Основу шатает... Уж это не потеха, не баловство... Ишь, как за рекой холопы зубы-то скалят...

  Иной боярин, наберясь смелости, затрясет бородой и крикнет дрожащим голосом:

  - Казни, государь, за правду, стар я молчать, - стыдно глядеть, срамно, небывало...

  Как жердь длинный, вылезет Петр на плетеный вал, прищурится:

  - А, это ты... Слышь... Что Голицын пишет, - завоевал он Крым-то али все еще нет?

  И пойдут гыкать, гоготать за валами проклятые иноземцы, а за ними и свои, кому не глотку драть, - на колени становиться, завидя столь ближнего царям человека. Бывало и так, что уж, - все одно голова с плеч, - заупрямится боярин и, не отставая, увещевает и стыдит: "Отца-де твоего на коленях держал, дневал и ночевал у гроба государя, род-де наш от Рюрика, сами сидели на великих столах. Ты о нашей-то чести подумай, брось баловство, одумайся, иди в баню, иди в храм божий..."

  - Алексашка, - скажет Петр, - давай фитиль. - И, наведя, ахнет из двенадцатифунтового единорога горохом по боярину. Захохочет, держась за живот, генерал Зоммер, смеется Лефорт, добродушно ухмыляется молчаливый Тиммерман; весь в смеющихся морщинах, как печеное яблоко, трясется низенький, коренастый Картен Брандт. И все иноземцу и русские повыскочат на валы глядеть, как свалилась горлатная шапка, помертвев, повалился боярин на руки ближних дворян, шарахнулись, брыкаются лошади. На весь день хватит смеха и рассказов.

  Крепость наименовали стольный город Прешпург.

  4

  Алексашка Меньшиков, как попал в ту ночь к Петру в опочивальню, так и остался. Ловок был, бес, проворен, угадывал мысли: только кудри отлетали, - повернется, кинется и - сделано. Непонятно, когда спал, - проведет ладонью по роже и, как вымытый, - весел, ясноглазый, смешливый. Ростом почти с Петра, но шире в плечах, тонок в поясе. Куда Петр, туда и он. Бить ли на барабане, стрелять из мушкета, рубить саблей хворостину, - ему нипочем. Начнет потешать - умора; как медведь полез в дупло за медом, да напоролся на пчел, или как поп пугает купчиху, чтоб позвала служить обедню, или как поругались два заики... Петр от смеха плакал, глядя - ну, прямо - влюбленно на Алексашку. Поначалу все думали, что быть ему царским шутом. Но он метил выше: все - шуточки, прибауточки, но иной раз соберутся генералы, инженеры, думают, как сделать то-то или то-то, уставятся в планы, Петр от нетерпения грызет заусенцы, - Алексашка уже тянется из-за чьего-нибудь плеча и - скороговоркой, чтобы не прогнали:

  - Так это же надо вот как делать - проще простого.

  - О-о-о-о-о-о! - скажут генералы.

  У Петра вспыхнут глаза.

  - Верно!

  Раздобыть ли надо чего-нибудь, - Алексашка брал денег и верхом летел в Москву, через плетни, огороды, и доставал нужное, как из-под земли. Потом, подавая Никите Зотову (ведающему Потешным приказом) счетик, - степенно вздыхал, подшмыгивая, помаргивая: "Уж что-что, а уж тут на грош обману нет..."

  - Алексашка, Алексашка, - качал головой Зотов, - да видано ли сие, чтоб за еловые жерди плачено по три алтына? Им красная цена - алтын... Ах, Алексашка...

  - Не наспех, так и - алтын, а тут - дорого, что наспех. Быстро я с жердями обернулся, вот что дорого, - чтобы Петра Алексеевича нам не томить...

  - Ох, повесят тебя когда-нибудь за твое воровство.

  - Господи, да что вы, за что напрасно обижаете, Никита Моисеич... - отвернув морду, нашмыгав слезы из синих глаз, Алексашка говорил такие жалостные слова.

  Зотов, бывало, махнет на него пером:

  - Ну, ладно, иди... На этот раз поверю, - смотри-и...

  Алексашку произвели в денщики. Лефорт похваливал его Петру: "Мальчишка пойдет далеко, предан, как пес, умен, как бес". Алексашка постоянно бегал к Лефорту в слободу и ни разу не возвращался без подарка. Подарки он любил жадно, - чем бы ни одаривали. Носил Лефортовы кафтаны и шляпы. Первый из русских заказал в слободе парик - огромный, рыжий, как огонь, - надевал его по праздникам. Брил губу и щеки, пудрился. Кое-кто из челяди начал уже величать его Александром Данилычем.

  Однажды он привел к Петру степенного юношу, одетого в чистую рубашку, новые лапти, холщовые портяночки:

  - Мин херц [то есть: mein Herz - мое сердце] (так Алексашка часто называл теперь Петра), прикажи показать ему барабанную ловкость... Алеша, бери барабан...

  Не спеша положил Алешка Бровкин шапку, принял со стола барабан, посмотрел на потолок скучным взором и ударил, раскатился горохом, - выбил сбор, зорю, походный марш, "бегом, коли, руби, ура", и чесанул плясовую, - ух ты! Стоял, как истукан, одни кисти рук да палочки летали - даже не видно.

  Петр кинулся к нему, схватил за уши, удивясь, глядел в глаза, несколько раз поцеловал.

  - В первую роту барабанщиком!..

  Так и в батальоне оказалась у Алексашки своя рука. Когда дни стали коротки, гололедицей сковало землю, из низких туч посыпало крупой, - начались в слободе балы и пивные вечера с музыкой. Через Алексашку иноземцы передавали приглашения царю Петру: на красивой бумаге в рамке из столбов и виноградных лоз, - пузатый голый мужик сидит на бочке, сверху - голый младенец стреляет из лука, снизу - старец положил около себя косу. Посредине золотыми чернилами вирши:

  "С сердечным поклоном зовем вас на кружку пива и танцы", а если прочесть одни заглавные буквы - выходило "герр Петер".

  Только смеркалось, Алексашка подавал к крыльцу тележку об один конь (верхом Петр ездить не любил, слишком был длинен). Вдвоем они закатывались на Кукуй. Алексашка по дороге говорил:

  - Давеча забегал в аустерию, мин херц, - заказать полпива, как вы приказали, - видел Анну Ивановну... Обещалась сегодня быть беспременно...

  Петр, шмыгнув носом, молчал. Страшная сила тянула его на эти вечера. Кованые колеса громыхали по обледенелым колеям, в тьме не разглядеть дороги, на плотине воют голые сучья. И вот - приветливые огоньки. Алексашка, всматриваясь, говорил: "Левей, левей, мин херц, заворачивай в проулок, здесь не проедем..." Теплый свет льется из низких голландских окон. За бутылочными стеклами видны огромные парики. Голые плечи у женщин. Музыка. Кружатся пары. Трехсвечные с зерцалом подсвечники на стенах отбрасывают смешные тени.

  Петр входил не просто, - всегда как-нибудь особенно выкатив глаза: длинный, без румянца, сжав маленький рот, вдруг появлялся на пороге. Дрожащими ноздрями втягивал сладкие женские духи, приятные запахи трубочного табаку и пива.

  - Петер! - громко вскрикивал хозяин. Гости вскакивали, шли с добродушно протянутыми руками, дамы приседали перед странным юношей - царем варваров, показывая в низком книксене пышные груди, высоко подтянутые жесткими корсетами. Все знали, что на первый контраданс Петр пригласит Анхен Монс. Каждый раз она вспыхивала от радостной неожиданности. Анхен хорошела с каждым днем. Девушка была в самой поре. Петр уже много знал по-немецки и по-голландски, и она со вниманием слушала его отрывочные, всегда торопливые рассказы и умненько вставляла слова.

  Когда, звякнув огромными шпорами, приглашал ее какой-нибудь молодец-мушкетер, - на Петра находила туча, он сутулился на табуретке, искоса следя, как разлетаются юбки беззаботно танцующей Анхен, повертывается русая головка, клонится к мушкетеру шея, перехваченная бархоткой с золотым сердечком.

  У него громко болело сердце - так желанна, недоступно соблазнительна была она.

  Алексашка танцевал с почтенными дамами, кои за возрастом праздно сидели у стен, - трудился до седьмого пота, красавец. Часам к десяти молодежь уходила, исчезала и Анхен. Знатные гости садились ужинать кровяными колбасами, свиными головами с фаршем, удивительными земляными яблоками, чудной сладости и сытости, под названием - картофель... Петр много ел, пил пиво, - стряхнув любовное оцепенение, грыз редьку, курил табак. Под утро Алексашка подсаживал его в таратайку. Снова свистел ледяной ветер в непроглядных полях.

  - Была бы у меня мельница на слободе али кожевенное заведение, как у Тиммермана... Вот бы... - говорил Петр, хватаясь за железо тележки.

  - Тоже - чему позавидовали... Держитесь крепче - канава.

  - Дурак... Видел, как живут? Лучше нашего...

  - И вы бы тогда женились...

  - Молчи, в зубы дам...

  - Погоди-ка... опять сбились...

  - Завтра маменьке отвечай... В мыльню иди, исповедуйся, причащайся, - опоганился... Завтра в Москву ехать, - мне это хуже не знаю чего... Бармы надевай, полдня служба, полдня сиди на троне с братцем - ниже Соньки... У Ванечки-брата из носу воняет. Морды эти боярские, сонные, - так бы сапогом в них и пхнул... Молчи, терпи... Царь! Они меня зарежут, я знаю...

  - Да зря вы, чай, так-то думаете, - спьяну.

  - Сонька - подколодная змея... Милославские - саранча алчная... Их сабли, колья не забуду... С крыльца меня скинуть хотели, да народ страшно закричал... Помнишь?

  - Помню!

  - Васька Голицын одно войско в степи погубил, ведено в другой раз идти на Крым... Сонька, Милославские дождаться не могут, когда он с войсками вернется... У них сто тысяч... Укажут им на меня, ударят в набат...

  - В Прешпурге отсидимся...

  - Они меня уж раз ядом травили... С ножом подсылали. - Петр вскочил, озираясь. Тьма, ни огонька. Алексашка схватил его за пояс, усадил. - Проклятые, проклятые!

  - Тпру... Вот она где - плотина. - Алексашка хлестнул вожжами. Свистели ветлы. Добрый конь вынес на крутой берег. Показались огоньки Преображенского. - Стрельцов, мин херц, ныне по набату не поднимешь, эти времена прошли, спроси кого хочешь, спроси Алешку Бровкина, он в слободах бывает... Они сестрицей вашей тоже не слишком довольны...

  - Брошу вас всех к черту, убегу в Голландию, лучше я часовым мастером стану...

  Алексашка свистнул.

  - И не видать Анны Ивановны, как ушей.

  Петр нагнулся к коленям. Вдруг кашлянул и засмеялся.

  Весело загоготал Алексашка, стегнул по лошади.

  - Скоро вас мамаша женит... Женатый человек, - известно, - на своих ногах стоит... Недолго еще, потерпите... Эх, одна беда, что она - немка, лютеранка... А то бы чего проще, лучше... А?..

  Петр придвинулся к нему, с дрожащими от мороза губами силился разглядеть в темноте Алексашкины глаза...

  - А почему нельзя?

  - Ну, - захотел! Анну Ивановну-то в царицы? Жди тогда набата...

  5

  Прельстительные юбочки Анхен кружились только по воскресеньям, - раз в неделю бывали хмель и веселье. В понедельник кукуйцы надевали вязаные колпаки, стеганые жилеты и трудились, как пчелы. С большим почтением относились они к труду, - будь то купец или простой ремесленник. "Он честно зарабатывает свой хлеб", - говорили они, уважительно поднимая палец.

  Чуть свет в понедельник Алексашка будил Петра и докладывал, что пришли уже Картен Брандт, мастера и подмастерья. В одной из палат Преображенского устроена была корабельная мастерская: Картен Брандт строил модели судов по амстердамским чертежам. Немцы - мастера и ученики - подмастерья, взятые по указу из ближних стольников и потешных солдат, кто половчее, - строгали, точили, сколачивали, смолили небольшие модели галер и кораблей, оснащивали, шили паруса, резали украшения. Тут же русские учились арифметике и геометрии.

  Стук, громкие, как на базаре, голоса, пение, резкий хохот Петра разносились по сонному дворцу. Старушонки обмирали. Царица Наталья Кирилловна, скучая по тишине, переселилась в дальний конец, в пристройку, и там, в дымке ладана, под мерцание лампад, все думала, молилась о Петруше.

  Через верных женщин она знала все, что делается в Кремле: "Сонька-то опять в пятницу рыбу трескала, греха не боится... Осетров ей навезли из Астрахани - саженных. И ведь хоть бы какого плохонького осетренка прислала тебе, матушка... Жадна она стала, слуг голодом морит..." Рассказывали, что, тоскуя по Василии Васильевиче, Софья взяла наверх ученого чернеца, Сильвестра Медведева, и он вроде как галант и астроном: ходит в шелковой рясе, с алмазным крестом, шевелит перстнями, бороду подстригает, - она у него - как у ворона и хорошо пахнет. Во всякий час входит к Соньке, и они занимаются волшебством. Сильвестр влазит на окно, глядит в трубу на звезды, пишет знаки и, уставя палец к носу, читает по ним, и Сонька наваливается к нему грудью, все спрашивает: "Ну, как, да - ну, как?"... Вчера видели, - принес в мешке человечий след вынутый, кости и корешки, зажег три свечи, - шептал прелестные слова и на свече жег чьи-то волосы... Соньку трясло, глаза выпучила, сидела синяя, как мертвец...

  Наталья Кирилловна, хрустя пальцами, наклонялась к рассказчице, спрашивала шепотом:

  - Волосы-то чьи же он жег? Не темные ли?

  - Темные, матушка царица, темные, истинный бог...

  - Кудрявые?

  - Именно - кудрявые... И все мы думаем: уж не нашего ли батюшки, Петра Алексеевича, волосы жег...

  Про Сильвестра Медведева рассказывали, что учит он хлебопоклонной ереси, коя идет от покойного Симеоны Полоцкого и от иезуитов. Написал книгу "Манна", где глаголет и мудрствует, будто не при словах "сотвори убо" и прочая, а только при словах: "Примите, ядите" - хлеб пресуществляется в дары. В Москве только и говорят теперь и спорят, и бедные и богатые, в палатах и на базарах, что о хлебе: при коих словах он пресуществляется? Головы идут кругом, - не знают - как и молиться, чтоб вовремя угодить к пресуществлению. И многие кидаются от этой ереси в раскол...

  По Москве ходит рыжий поп Филька и, когда соберутся около него, начинает неистовствовать: "Послан-де я от бога учить вас истинной вере, апостолы Петр и Павел мне сородичи... Чтоб вы крестились двумя перстами, а не тремя: в трех-де перстах сидит Кика-бес, сие есть кукиш, в нем вся преисподняя, - кукишом креститесь..." Многие тут же в него верят и смущаются. И никакой хитростью схватить его нельзя.

  От поборов на крымский поход все обнищали. Говорят: на второй поход и последнюю шкуру сдерут. Слободы и посады пустеют. Народ тысячами бежит к раскольникам, - за Уральский камень, в Поморье, и в Поволжье, и на Дон. И те, раскольники, ждут антихриста, - есть такие, которые его уже видели. Чтоб хоть души спасти, раскольничьи проповедники ходят по селам и хуторам и уговаривают народ жечься живыми в овинах и банях. Кричат, что царь, и патриарх, и все духовенство посланы антихристом. Запираются в монастырях и бьются с царским войском, посланным брать их в кандалы. В Палеостровском монастыре раскольники побили две сотни стрельцов, а когда стало не под силу, заперлись в церкви и зажглись живыми. Под Хвалынском в горах тридцать раскольников загородились в овине боронами, зажглись и сгорели живыми же. И под Нижним в лесах горят люди в срубах. На Дону, на реке Медведице, беглый человек, Кузьма, называет себя папой, крестится на солнце и говорит: "Бог наш на небе, а на земле бога не стало, на земле стал антихрист" - московский царь, патриарх и бояре - его слуги..." Казаки съезжаются к тому папе и верят... Весь Дон шатается.

  От таких разговоров Наталье Кирилловне страшно бывало до смертной тоски. Петенька веселился, забавлялся, не ведая, какой надвигается мрак на его головушку. Народ забыл смирение и страх... Живыми в огонь кидаются, этот ли народ не страшен!

  Содрогалась Наталья Кирилловна, вспоминая кровавый бунт Стеньки Разина... Будто вчера это было... Тогда так же ожидали антихриста, Стенькины атаманы крестились двумя перстами. В смятении глядела Наталья Кирилловна на огоньки цветных лампад, со стоном опускалась на колени, надолго прижималась лбом к вытертому коврику...

  Думала: "Женить надо Петрушу, - длинный стал, дергается, вино пьет, - все с немками, с девками... Женится, успокоится... Да пойти бы с ним, с молодой царицей по монастырям, вымолить у бога счастья, охраны от Сонькина чародейства, крепости от ярости народной..."

  Женить, женить надо было Петрушу. Бывало раньше, - приедут ближние бояре, - он хоть часок посидит с ними на отцовском троне в обветшалой Крестовой палате. А теперь на все: "Некогда..." В Крестовой палате поставили чан на две тысячи ведер - пускать кораблики, паруса надувают мехами, палят из пушечек настоящим порохом. Трон прожгли, окно разбили.

  Царица плакалась младшему брату Льву Кирилловичу. Тот вздыхал уныло: "Что ж, сестрица, жени его, хуже не будет... Вот у Лопухиных, у окольничего Лариона, девка Евдокия на выданье, в самом соку, - шестнадцати лет... Лопухины - горласты, род многочисленный, захудалый... Как псы будут около тебя..."

  По первопутку Наталья Кирилловна поехала будто бы на богомолье в Новодевичий монастырь. Через верную женщину намекнули Лопухиным. Те многочисленным родом - человек сорок - прискакали в монастырь, набились полну церковь, - все худые, злые, низкорослые, глаза у всех так и прыгали на царицу. В крытом возочке с большим бережением привезли Евдокию, полумертвую от страха. Наталья Кирилловна допустила ее к руке. Осмотрела. Повела ее в ризницу и там, оставшись с девкой вдвоем, осмотрела ее всю, тайно. Девица ей понравилась. Ничего в этот раз не было сказано. Наталья Кирилловна отбыла, - у Лопухиных горели глаза...

  Одна радость случилась среди горя и уныния: двоюродный брат Василия Васильевича, князь Борис Алексеевич Голицын, вернувшись из крымского войска, из-под Полтавы, в самый день рождения правительницы, стоял обедню в Успенском соборе - мертвецки пьяный на глазах у Софьи, а потом за столом ругал Василия Васильевича: "Осрамил-де нас перед Европой, не полки ему водить - сидеть в беседке, записывать в тетради счастливые мысли", ругал и срамил ближних бояр за то, что "брюхом думаете, глаза жиром заплыли, Россию ныне голыми руками ленивый только не возьмет..." И с той поры зачастил в Преображенское.

  Глядя на постройку Прешбурга, на экзерциции преображенцев и семеновцев, Борис Алексеевич не качал головой с усмешкой, как другие бояре, но любопытствовал, похвалил. Осматривая корабельную мастерскую, сказал Петру:

  - При Акциуме римляне захватили корабли морских разбойников, да не знали, что с ними делать, - отрезали им медные носы, прибили на ростры, сиречь колонны. Но лишь научась сами рубить и оснащать корабли, завоевали моря и - весь мир.

  Он долго говорил с Картеном Брандтом, пытая его знание, и присоветовал строить потешную верфь на Переяславском озере, что в ста двадцати верстах от Москвы. Прислал в мастерскую воз латинских книг, чертежей, листов, оттиснутых с меди, картин, изображающих голландские города, верфи, корабли и морские сражения. Для перевода книг подарил Петру ученого арапского карлу Абрама с товарищами Томосой и Секой, карлами же, ростом - один двенадцать вершков, другой - тринадцать с четвертью, одетых в странные кафтанцы и в чалмы с павлиньими перьями.

  Борис Алексеевич был богат и силен, ума - особенной остроты, ученостью не уступал двоюродному брату, но нравом - невоздержан к питию и более всего любил забавы и веселую компанию. Наталья Кирилловна вначале боялась его, - не подослан ли Софьей? С чего бы такому знатному вельможе от сильных клониться к слабым? Но, что ни день, гремит на дворе Преображенского раскидистая карета - четверней, с двумя страшенными эфиопами на запятках. Борис Алексеевич первым долгом - к ручке царицы-матушки. Румяный, с крупным носом, - под глазами дрожат припухлые мешочки, - от закрученных усов, от подстриженной, с пролысинной, бородки несет мускусом. Глядя на зубы его, засмеешься: до того белы, веселы...

  - Как изволила почивать царица? Единорог опять не приснился ли? А я все к вам да к вам... Надоел, прости...

  - Полно, батюшка, тебе всегда рады... Что в Москве-то слышно?

  - Скучно, царица, да уж так в Кремле скучно... Весь дворец паутиной затянуло...

  - Что ты говоришь? Да ну тебя...

  - По всем палатам бояре на лавках дремлют. Ску-ука... Дела пло-охи, никто не уважает... Правительница третий день личика не кажет, заперлась... Сунулся к ручке, к царю Ивану, - лежит его царское величество на лежаночке в лисьей шубке, в валеночках, так-то пригорюнился: "Что, - говорит мне, - Борис, скучно у нас? Ветер воет в трубах, так-то страшно... К чему бы?.."

  Наталья Кирилловна догадалась наконец, - все шутит. Метнула взором на него, засмеялась...

  - Только и приободришься, что у вас, царица... Доброго ты сына родила, умнее всех окажется, дай срок... Глаз у него не спящий...

  Уйдет, и у Натальи Кирилловны долго еще блестят глаза. Волнуясь, ходит по спаленке, думает. Так в беспросветный дождь вдруг проглянет сквозь тучи летящие синева, поманит солнцем. Значит - непрочен трон под Сонькой, когда такие орлы прочь летят...

  Петр полюбил Бориса Алексеевича; встречая, целовал в губы, советовался о многом, спрашивал денег, и князь ни в чем не отказывал. Часто сманивал Петра с генералами, мастерами, денщиками и карлами гулять и шалить на Кукуе, - выдумывал необыкновенные потехи. Не раз, разгоряченный вином, вскакивал, - бровь нависала, другая задиралась, сверкали зубы, багровел нос... И по-латыни читал из Вергилия:

  "Прославим богов, щедро наполняющих вином кубки, и сердце - весельем, и душу - сладкой пищей..."

  Петр очарованно глядел на него. За окнами шумел ветер, летя через тысячеверстные равнины, лесную да болотную глушь, лишь задерет солому на курной избе, да повалит пьяного мужика в сугроб, да звякнет мерзлым колоколом на покосившейся колокольне... А здесь - взлохмачены парики, красные лица, дым валит из длинных трубок, трещат свечи. Шумство. Веселье...

  - Быть пьяному синклиту нерушимо! - Петр приказал Никите Зотову писать указ: "От сего дня всем пьяницам и сумасбродам сходиться в воскресенье, соборно славить греческих богов". Лефорт предложил сходиться у него. С этого так и повелось. Зотов, самый горчайший, был пожалован званием архипастыря и флягой с цепью - на шею. Алексашку, во всем безобразии, сажали на бочку с пивом, и он пел такие песни, что у всех кишки лопались от смеху.

  В Москву дошел слух об этих сборищах. Бояре испуганно зашептали: "На Кукуе немцы проклятые царя вконец споили, кощунствуют и бесовствуют". В Преображенское приехал князь Приимков-Ростовский, истовый старик, ударил Петру челом и с час говорил - витиевато, на древнеславянском - о том, как беречь византийское благолепие и благочестие, на коем одном стоит Россия. Петр молча слушал (в столовой палате играл с Алексашкой в шахматы, были сумерки). Потом толкнул доску с фигурами и заходил, грызя заусенец. Князь все говорил, поднимая рукава тяжелой шубы, - длиннобородый, сухой... Не человек - тень надоевшая, ломота зубная, скука! Петр нагнулся к Алексашкину уху, тот фыркнул, как кот, ушел, скалясь. Скоро подали лошадей, и Петр велел князю сесть в сани, - повез его к Лефорту.

  За столом на высоком стуле сидел Никита Зотов, в бумажной короне, в руках держал трубку и гусиное яйцо. Петр без смеха поклонился ему и просил благословить, и архипастырь с важностью благословил его на питье трубкой и яйцом. Тогда все (человек двадцать) запели гнусавыми голосами ермосы. Князь Приимков-Ростовский, страшась перед царем показать невежество, тайно закрестился под полой шубы, тайно отплюнулся. А когда на бочку полез голый человек с чашей, и царь и великий князь всея Великия и Малыя и прочая, указав на него перстом, промолвил громогласно: "Сие есть бог наш, Бахус, коему поклонимся", - помертвел князь Приимков-Ростовский, зашатался. Старика без памяти отнесли в сани.

  С этого дня Петр велел называть Зотова всепьянейшим папой, архижрецом бога Бахуса, а сходбища у Лефорта - сумасброднейшим и всепьянейшим собором.

  Дошел слух о том и до Софьи. В гневе послала она говорить с Петром ближнего боярина, Федора Юрьевича Ромодановского. Из Преображенского он вернулся задумчивый.

  Докладывал правительнице:

  - Шалостей и забав там много, но и дела много... В Преображенском не дремлют...

  Ненавистью, смутным страхом зашлось сердце у Софьи. Не успели, кажется, и оглянуться, - подрос волчонок...

  6

  Неожиданно из Полтавы прибыл Василий Васильевич. Еще только брезжил рассвет, а уж в дворцовых сенях и переходах - не протолкаться. Гул, как в улье. Софья не спала ночь. Вышитое золотом, покрытое жемчужной сетью, платье, - более пуда весом, - бармы в лалах, изумрудах и алмазах, ожерелья, золотая цепь - давили плечи. Сидела у окна, сжав губы, чтобы не дрожали. Верка, ближняя женщина, дышала на замерзшее стекло:

  - Матушка, голубушка, - едет!

  Подхватила царевну под локоть, и Софья взглянула: по выпавшему за ночь снегу от Никольских ворот шла крупной рысью шестерка серых в яблоках, на головах - султаны, на бархатных шлеях - наборные кисти до земли, впереди коней бегут в белых кафтанах скороходы, крича: "Пади, пади!", у дверей низкого, крытого парчой возка скачут офицеры в железных латах, коротких епанчах. Остановились у Красного крыльца. Дворяне, в тесноте ломая бока друг другу, кинулись высаживать князя...

  У правительницы закатились глаза. Верка опять подхватила ее, - "вот соскучилась-то сердешная!". Софья прохрипела:

  - Верка, подай Мономахову шапку.

  Она увидела Василия Васильевича, только когда всходила на трон в Грановитой палате. В паникадилах горели свечи. Бояре сидели по скамьям. Он стоял, пышно одетый, но весь будто потраченный молью: борода и усы отросли, глаза ввалились, лицо желтоватое, редкие волосы слежались на голове...

  Софья едва сдерживала слезы. Оторвала от подлокотника полную, туго схваченную у запястья горячую руку. Став на колено, князь поцеловал, прикоснулся к ней шершавыми губами. Она ждала не того и содрогнулась, будто чувствуя беду...

  - Рады видеть тебя, князь Василий Васильевич. Хотим знать про твое здравие... - Она чуть кашлянула, чтобы голос не хрипел. - Милостив ли бог к делам нашим, кои мы вверили тебе?..

  Она сидела золотая, тучная, нарумяненная на отцовском троне, украшенном рыбьим зубом. Четыре рынды, по уставу - блаженно-тихие отроки, в белом, в горностаевых шапках, с серебряными топориками, стояли позади. Бояре с двух сторон, как святители в раю, окружали крытый алым сукном трехступенчатый помост трона. Происходило все благолепно, по древнему чину византийских императоров. Василий Васильевич слушал, преклоня колено, опустив голову, раскинув руки...

  Софья отговорила. Василий Васильевич встал и благодарил за милостивые слова. Два думных пристава степенно подставили ему раскладной стул. Дело дошло до главного, - зачем он и приехал. Пытливо и недоверчиво Василий Васильевич покосился на ряды знакомых лиц, - сухие, как на иконах, медно-красные, злые, распухшие от лени, с наморщенными лбами, - вытянулись, ожидая, что скажет князь Голицын, подбираясь к их кошелям... Василий Васильевич повел речь околицами... "Я-де раб и холоп ваш, великих государей, царей и великих князей и прочая, бью челом вам, великим государям, в том, чтобы вы, великие государи, мне бы, холопу вашему Ваське с товарищи, вашу, великих государей, милость как и раньше, так и впредь оказали и велели бы пресвятые пречистые владычицы богородицы, милосердные царицы и приснодевы Марии образ из Донского монастыря к войску вашему, государеву, непобедимому и победоносному, послать, дабы пречистая богородица сама полками вашими предводительствовала и от всяких напастей заступала и над врагами вашими преславные победы и дивное одоление являла..."

  Долго он говорил. От духоты, от боярского потения туман стоял сиянием над оплывающими свечами. Окончил про образ Донской богородицы. Бояре, подумав для порядка, приговорили: послать. Вздыхали облегченно. Тогда Василий Васильевич уже твердо заговорил о главном: войскам третий месяц не плачено жалованья. Иноземные офицеры, - к примеру полковник Патрик Гордон, - обижаются, медные деньги кидают наземь, просят заплатить серебром, от крайности хоть соболями... Люди пообносились, валенок нет, все войско в лаптях, и тех не хватает... А с февраля - выступать в поход... Как бы опять сраму не получилось.

  - Сколько же денег просишь у нас? - спросила Софья.

  - Тысяч пятьсот серебром и золотом.

  Бояре ахнули. У иных попадали трости и костыли. Зашумели. Вскакивая, ударяли себя рукавами по бокам: "Ахти нам!.." Василий Васильевич глядел на Софью, и она отвечала горящим взглядом. Он заговорил еще смелее:

  - Были у меня в стану два человека из Варшавы, монахи, иезуиты. Есть у них грамота от французского короля, чтоб им верить. Предлагают они великое дело. Вам (привстав, поклонился Софье), пресветлым государям, от того дела быть должна немалая польза... Говорят они так: на морях-де ныне много разбойников, французским кораблям ходить кругом света опасно, много товаров напрасно гибнет. А через русскую землю путь на восток прямой и легкий - и в Персию, и в Индию, и в Китай. Вывозить, мол, вам товары все равно не на чем, купцы ваши московские безденежны. А французские купцы богаты. И чем вам без пользы оберегать границы, - пустите наших купцов в Сибирь и дальше, куда им захочется. Они и дороги порубят в болотах, и верстовые столбы поставят, и взъезжие ямы. В Сибири будут покупать меха, платить за них золотом, а ежели найдут руды, то станут заводить и рудное дело.

  Старый князь Приимков-Ростовский, не сдержав сердца, перебил Василия Васильевича: