Толстой Алексей Николаевич - Петр I

у раскрытых дверей жевал вяленую рыбу, кто спал на куче березовых углей.

  Старший мастер Кузьма Жемов, присланный Львом Кирилловичем со своего завода в Туле (куда был взят из тульской тюрьмы - в вечную работу), покалечил руку. Другой мастер угорел и сейчас стонал на ночном ветерке, лежа около кузницы на сырых досках.

  Наваривали лапы большому якорю для "Крепости". Якорь, подвешенный на блоке к потолочной матице, сидел в горне. Омахивая пот, свистя легкими, воздуходувы раскачивали рычаги шести мехов. Два молотобойца стояли наготове, опустив к ноге длинноручные молота. Жемов здоровой рукой (другая была замотана тряпкой) ковырял в углях, приговаривал:

  - Не ленись, не ленись, поддай...

  Петр в грязной белой рубахе, в парусиновом фартуке, с мазками копоти на осунувшемся лице, сжав рот в куриную гузку, осторожно длинными клещами поворачивал в том же горне якорную лапу. Дело было ответственное и хитрое - наварка такой большой части...

  Жемов, - обернувшись к рабочим, стоящим у концов блока:

  - Берись... Слушай... (И - Петру.) В самый раз, а то пережжем... (Петр, не отрывая выпуклых глаз от углей, кивнул, пошевелил клещами.) Быстро, навались... Давай!..

  Торопливо перехватывая руками, рабочие потянули конец. Заскрипел блок. Сорокапудовый якорь пошел из горна. Искры взвились метелью по кузнице. Добела раскаленная якорная нога, щелкая окалиной, повисла над наковальней. Теперь надо было ее нагнуть, плотно уместить. Жемов - уже шепотом:

  - Нагибай, клади... Клади плотнее... (Якорь лег.) Сбивай окалину. (Загорающимся веником стал смахивать окалину.) Лапу! (Обернувшись к Петру, закричал диким голосом.) Что ж ты! Давай!

  - Есть!

  Петр вымахнул из горна пудовые клещи и промахнулся по наковальне, - едва не выронил из клещей раскаленную лапу. Присев от натуги, ощерясь, наложил...

  - Плотнее! - крикнул Жемов и только взглянул на молотобойцев. Те, выхаркивая дыхание, пошли бить кругами, с оттяжкой. Петр держал лапу, Жемов постукивал молотком - так-так-так, так-так-так. Жгучая окалина брызгала в фартуки.

  Сварили. Молотобойцы, отдуваясь, отошли. Петр бросил клещи в чан. Вытерся рукавом. Глаза его весело сузились. Подмигнул Жемову. Тот весь собрался морщинами:

  - Что ж, бывает, Петр Алексеевич... Только в другой раз эдак вот не вымахивай клещи-то, - так и человека можно задеть и непременно сваркой мимо наковальни попадешь. Меня тоже били за эти дела...

  Петр промолчал, вымыл руки в чану, вытерся фартуком, надел кафтан. Вышел из кузницы. Остро пахло весенней сыростью. Под большими звездами на чуть сереющей реке шуршали льдины. Покачивался мачтовый огонь на "Крепости". Сунув руки в карманы, тихо посвистывая, Петр шел по берегу, у самой воды.

  Матрос у перегородки, увидев царя, кинулся головой в дверцу, оповестил министров. Но Петр не сразу прошел туда, - с удовольствием закрутив носом от тепла и табачного дыма, нагнулся над столом, оглядывая блюда.

  - Слышь-ка, - сказал он круглобородому человеку с удивленно задранными бровями (на маленьком лице - ярко-голубые глаза, - знаменитый корабельный плотник Аладушкин), - Мишка, вон то передай, - указал через стол на жареную говядину, обложенную мочеными яблоками. Присев на скамью, напротив спящего вице-адмирала, медленно - как пьют с усталости - выпил чарочку, - пошла по жилам. Выбрал яблоко покрепче. Жуя, плюнул косточкой в плешь Корнелию Крейсу:

  - Чего, пьяный, что ли?

  Тогда вице-адмирал поднял измятое лицо и - простуженным басом:

  - Ветер - зюд-зюд-вест, один балл. На командорской вахте - Памбург. Я отдыхаю. - И опять уткнулся в расшитые рукава.

  Поев, Петр сказал:

  - Что ж у вас тут невесело? - Положил кулаки на стол. Минуту переждав, выпрямил спину. Прошел за перегородку. Сел на кровать. (Министры почтительно стояли.) Большим пальцем плотно набил в трубочку путаного голландского табаку, закурил от свечи, поднесенной Алексашкой: - Ну, здравствуй, великий посол.

  Стариковские ноги Возницына, в суконных чулках, подогнулись, жесткие полы французского камзола полезли вверх, - поклонился большим поклоном, раскинул космы парика близ самых башмачков государевых, облепленных грязью. Так ждал, когда поднимет. Петр сказал, навалясь локтем на подушку:

  - Алексаша, подними великого посла... Ты, Прокофий, не сердись, - устал я чего-то... (Возницын, отстраня Меньшикова, сам поднялся, обиженный.) Письма твои читал. Пишешь, чтобы я не гневался. Не гневаюсь. Дело честно делал, - по старинке. Верю... (Зло открыл зубы.) Цезарцы! Англичане! Ладно, - в последний раз так-то ездили кланяться... Сядь. Рассказывай.

  Возницын опять стал рассказывать про обиды и великие труды на посольском съезде. Петр все это уже знал из писем, - рассеянно дымил трубочкой.

  - Холоп твой, государь, скудным умишком своим так рассудил, если турок не задирать, то армисцицию можно тянуть долго. Послать к туркам какого ни на есть человека - умного, хитрого... Пусть договаривается, время проводит, - где и посулит чего уступить, так ведь магометан, государь, и обмануть не грех, - бог простит.

  Петр усмехнулся. Половина лица его была в тени, но круглый глаз, освещенный свечою, глядел строго.

  - Еще что скажете, бояре? (Вынул трубочку и на сажень сплюнул через зубы.)

  Тени на стене от двух рогатых париков Апраксина и Головина заколыхались. Трудно было, конечно, так, сразу, и ответить... По-прежнему, как говаривали в Думе, - витиевато, вокруг да около, - этого Петр не любил. Алексашка, ерзая плечами по горячей печи, кривил губы.

  - Ну? - спросил его Петр.

  - Что ж, Прокофий по-дедовски рассудил канитель путать! Нынче нам так не подходит...

  Лев Кириллович, - с одышкой, горячась:

  - Сам бог не допустил, чтобы мы с турками мир подписали. Иерусалимский патриарх со слезами нам пишет: охраните гроб господень. Молдавский и валахский господари едва не на коленях молят: спасти их от турецкой неволи. А мы, - да, господи! (Петр насмешливо: "А ты не плачь..." Лев Кириллович осекся, разинув рот и глаза. И - опять.) Государь, не быть нам без Черного моря! Слава богу, сила у нас теперь есть, и турки слабы... Не как Васька Голицын, - не в Крым нам идти, а через Дунай на Цареград, - крест воздвигнуть на святой Софии.

  Рогатые парики тревожно колыхались. Глаз Петра все так же поблескивал непонятно, трубочка похрипывала. Смирный Апраксин сказал тихо:

  - Мир лучше войны. Лев Кириллович, война - дорога. Замириться с турками хоть на двадцать пять лет, хоть на десять, не отдав ни Азова, ни днепровских городков, - чего лучше... (Покосился на Петра, вздохнул.)

  Петр встал, но места - шагать - было мало, сел на стол.

  - Все мне на вас, на дворян, на вотчинников, оглядываться! Дворянское ополчение! Влезут, гладкие дьяволы, на коней, саблю не знают в какой руке держать. Дармоеды, истинно дармоеды! Поговорил бы ты с торговыми людьми... Архангельск - одна дыра на краю света: англичане, голландцы что хотят, то и дают, за грош покупают... Митрофан Шорин рассказывал: восемь тысяч пудов пеньки сгноил в амбарах, три навигации выжидал цену. Энти ироды ходят мимо - только смеются... А лес! Заграницей лес нужен, весь лес - у нас, а мы кланяемся, купите... Полотно! Иван Бровкин: лучше, говорит, я его сожгу вместе с амбаром в Архангельске, чем отдам за такую цену... Нет! Не Черное море - забота... На Балтийском море нужны свои корабли.

  Выговорил слово... Длинный, чумазый, глядел со стола выпученными глазами на господ министров. Насупились. Воевать с татарами, ну, с турками, хоть и трудно, - привычная забота. Но Балтийское море воевать? Ливонцев, поляков?.. Шведов воевать? Лезть в европейскую кашу? Лев Кириллович пошарил полной рукой по торчащей поле кафтана, вынул орехового шелка платок, вытерся. Возницын качал сухоньким лицом. Петр, - потащив из штанов кисет:

  - С турками теперь, не как Прокофий, по-новому будем просить мира... Придем туда не с одним кафтаном на черно-бурой лисе...

  - Конечно! - вдруг сказал Алексашка, заблестев глазами.

  11

  По мутному полноводному Дону плыли на полосатых парусах, наполненных теплым ветром. Восемнадцать двухпалубных кораблей, впереди и позади них - двадцать галиотов и двадцать бригантин, скампавеи, яхты, галеры: восемьдесят шесть военных судов и пятьсот стругов с казаками далеко растянулись на поворотах реки.

  С высоких палуб видны были зазеленевшие степи, ряби поемных озер. Караваны птиц летели на север. Иногда вдали белели меловые кряжи. Дул зюйд-ост, вначале противный ветер, - и много пришлось положить трудов, покуда не повернули по Дону на запад: заполаскивались паруса, корабли дрейфовали, бешено орали капитаны в медные трубы. Приказ по флоту был такой:

  "Никто не дерзнет отстать от командорского корабля, но за оным следовать под пеной. Ежели кто отстанет на три часа, - четверть года жалованья, ежели на шесть, - две трети, ежели на двенадцать часов, - за год жалованья вычесть".

  После поворота на юго-запад поплыли шутя. Ненадолго разливались над степью пышные и влажные закаты. Катился выстрел с адмиральского корабля. Били склянки. Огоньки ползли на верхушки мачт. Убирались паруса, с плеском падал якорь. На помрачневших берегах зажигались костры, протяжно кричали казачьи голоса.

  С темной громады "Апостола Петра" (где в звании командора состоял царь) ведьминым хвостом, шипя и пугая перепелов, взвивалась в звездное небо ракета. В кают-компании собирались ужинать. С ближайших кораблей приплывали в эти и без того пьяные ночи адмиралы, капитаны, ближние бояре.

  Близ Дивногорского монастыря к флоту присоединились шесть судов, построенных кумпанством князя Бориса Алексеевича Голицына. По сему случаю стали на якорь под меловым берегом, два дня пировали на вольном воздухе в монастырском саду. Соблазняли монахов игрой на ротах и двусмысленными шутками, пугали стрельбой из восьмисот корабельных пушек.

  Снова по всей реке надувались паруса. Плыли мимо высоких берегов, мимо городков, обнесенных плетнями и земляными раскатами. Мимо новых боярских и монастырских вотчин, рыбных промыслов. Под городком Паньшиным видели на левом берегу тучи конных калмыков с длинными копьями, а на правом - казаков в четырехугольнике обоза, с двумя пушками. Калмыки и казаки съехались биться, не поделив табуны коней и осетровые ятови.

  Воевода Шеин пошел на шлюпке к калмыкам, Борис Алексеевич Голицын - к казакам. Помирили. По сему случаю на зеленых холмах пировали под медленно плывущими облаками, под летящими караванами журавлей. Корнелиус Крейс с похмелья велел наловить черепах и сам сварил похлебку из них. Петр тоже велел наловить черепах и угостил бояр чудным блюдом, а когда поели, - показал черепашьи головы. Воеводе Шеину сделалось тошно. Много смеялись.

  Двадцать четвертого мая, в жаркий полдень, из морского марева на юге показались бастионы Азова. Здесь Дон разлился широко, но все же глубина была недостаточной для прохода через гирло сорокапушечных кораблей.

  Покуда виде-адмирал промеривал рукав Дона - Кутюрму, а Петр ходил на яхте в Азов и Таганрог - осматривать крепости и форты, - прибыло из Бахчисарая ханское посольство на красивых конях, с вьючным обозом. Разбили ковровые шатры, на холме воткнули бунчук - конский хвост с полумесяцем на высоком копье, послали переводчика узнать - примет ли царь поклон от хана и подарки? Послам ответили, что царь-де в Москве, а здесь его наместник адмирал Головин с бояры. Три дня веял бунчук на холме. Татары поскакивали на горячих конях перед жерлами пушек. На четвертый посольство пришло на адмиральский корабль. Разостлали белый анатолийский ковер, положили дары: кованый арчак для седла, сабельку, пистоли, нож, сбрую, - все - так себе, в серебре, с дешевыми каменьями. Головин важно сидел на раскладном стуле, татары - на ковре, поджав ноги. Говорили о перемирии, подписанном Возницыным, о том и о сем, пощипывая реденькие раздвоенные бороды, шарили повсюду глазами, быстрыми, как у морской собаки, цокали языками:

  - Карош москов, карош флот... Только напрасно надеетесь, большими кораблями Кутюрмой вам не пройти, не так давно султанский флот как-то пытался войти в Дон, ни с чем вернулся в Керчь...

  По всему видно, что прибыли только для разведки. Наутро ни бунчука, ни шатров, ни всадников уже не было на холме.

  Промеры показали, что Кутюрма мелка. Разлив Дона опадал с каждым днем. Надеяться можно было только на сильный зюйд-вест, - если нагонит в гирло морскую воду.

  Из Таганрога вернулся Петр. Помрачнел, узнав о мелководье. Ветер лениво дул с юга. Началась жара. С корабельных бортов капала смола. Дерево, плохо высушенное на зиму, рассыхалось. Из трюмов выкачивали воду. Неподвижно, с убранными парусами, корабли лежали в мареве зноя.

  Приказано было выбросить в воду балласт. Вытаскивали из трюмов бочки с порохом и солониной, перегружали на струги, везли в Таганрог. Корабли облегчались, вода в Кутюрме продолжала спадать.

  Двадцать второго июня в обеденный час шаутбенахт Юлиус Рез, выйдя, багровый и тяжелый, из жаркой, как баня, кают-компании - помочиться с борта, - увидел вращающимся глазом на юго-западе быстро вырастающее серое облако. Справя нужду, Юлиус Рез еще раз взглянул на облако, вернулся в кают-компанию, взял шляпу и шпагу и сказал громко:

  - Идет шторм.

  Петр, адмиралы, капитаны выскочили из-за стола. Разорванные облака неслись в вышину, из-за беловатой водной пелены поднимался мрак. Солнце калило железным светом. Мертво повисли флаги, вымпелы, матросское белье на вантах. По всем судам боцмана засвистали аврал - всех наверх! Крепили паруса, заводили штормовые якоря.

  Туча закрывала полнеба. Помрачились воды. Мигнул широкий свет из-за края. Засвистало в снастях крепче, тревожнее. Защелкали вымпелы. Ветер налетел всею силой в крутящихся, раскиданных обрывках тьмы. Заскрипели мачты, полетели сорванные с вантов подштанники. Ветер мял воду, рвал снасти. Судорожно цеплялись за них матросы на реях. Топали ногами капитаны, перекрикивая нарастающую бурю. Пенные волны заплескались о борта. Треснуло небо раскатами, разрывающими душу ударами, загрохотало не переставая. Упали столбы огня.

  Петр без шляпы, со взвитыми полами кафтана, вцепясь в поручни, стоял на вздымающейся, падающей корме. Как рыба, раскрыл рот, оглушенный, ослепленный. Молнии падали, казалось, кругом корабля, в гребни волн. Юлиус Рез закричал ему в ухо:

  - Это ничего. Сейчас будет самый шторм.

  Шторм пролетел, натворив много бед. Молнией убило двух матросов на берегу. Порвало якорные канаты, сломило несколько мачт, повыкидало на берег, затопило много мелких судов. Но зато установился крепкий зюйд-вест: то, что и надо было.

  Вода в Кутюрме быстро поднималась. На рассвете начали выводить суда. Полсотни гребных стругов, подхватив на длинных бечевах, повели первым "Крепость". От вехи к вехе, ни разу не царапнув килем, он вышел через Кутюрму в Азовское море, выстрелил из пушки и поднял личный флаг капитана Памбурга.

  В тот же день вывели наиболее глубоко сидящие корабли: "Апостол Петр", "Воронеж", "Азов", "Гут Драгерс" и "Вейн Драгерс". Двадцать седьмого июня весь флот стал на якоре перед бастионами Таганрога.

  Здесь, под защитой мола, начали заново конопатить, смолить и красить рассохшиеся суда, исправлять оснастку, грузить балластом. Петр целыми днями висел в люльке на борту "Крепости", посвистывая, стучал молотком по конопати. Либо, выпятив поджарый зад в холщовых замазанных штанах, лез по выбленкам на мачту - крепить новую рею. Либо спускался в трюм, где работал Федосей Скляев (поругавшийся до матерного лая с Джоном Деем и Осипом Наем). Он подводил хитрое крепление кормовых шпангоутов.

  - Петр Ликсеич, вы мне уж не мешайте, для бога, - неласково говорил Федосей, - плохо получится мое крепление, - отрубите голову, воля ваша, только не суйтесь под руку...

  - Ладно, ладно, я помогу только...

  - Идите помогайте вон Аладушкину, а то мы с вами только поругаемся...

  Работали весь июль месяц. Шаутбенахт Юлиус Рез делал непрестанные ученья судовым командам, взятым из солдат Преображенского и Семеновского полков. Среди них много было детей дворянских, сроду не видавших моря. Юлиус Рез - по свирепости и отваге истинный моряк - линьками вгонял в матросов злость к навигации. Заставлял стоять на бом-брам-реях, на двенадцати саженях над водой, прыгать с борта головой вниз в полной одежде: "Кто утонет, тот не моряк!" Расставив ноги на капитанском мостике, руки с тростью за спиной, челюсть, как у медецинского кобеля, все видел, пират, одним глазом: кто замешкался, развязывая узел, кто крепит конец не так. "Эй, там, на стеньга-стакселе, грязный корофф, как травишь фалл?" Топал башмаком: "Все - на шканцы... Снашала!"

  Из Москвы прибыл новоназначенный посол Емельян Украинцев, опытнейший из дельцов Посольского приказа, с ним - дьяк Чередеев и переводчики Лаврецкий и Ботвинкин. Привезли для раздачи султану и пашам соболей, рыбьего зуба и полтора пуда чаю.

  Четырнадцатого августа "Крепость" поднял паруса и, сопровождаемый всем флотом, при крепком северо-восточном ветре вышел в открытое море, держа курс на запад-юго-запад. Семнадцатого с левого борта на ногайской стороне показались тонкие минареты Тамани, флот пересек пролив и с пальбою, окутавшись пороховым дымом, прошел в виду Керчи, стал на якорь. Стены города были весьма древние, высокие квадратные башни кое-где обвалились. Ни фортов, ни бастионов. Близ берега стояли четыре корабля. Турки, видимо, переполошились, - не ждали, не гадали увидеть весь залив, полный парусов и пушечного дыма.

  Керченский паша Муртаза, холеный и ленивый турок, с испугом глядел в проломное окно одной из башен. Он послал приставов на московский адмиральский корабль - спросить, зачем пришел такой большой караван. Месяц тому назад ханские татары доносили, что царский флот худой и совсем без пушек и через азовские мели ему сроду не пройти.

  - Ай-ай-ай... Ай-ай-ай, - тихо причитал Муртаза, отгибая веточку кустарника в окошке, чтобы лучше видеть. Считал, считал корабли. Бросил. - Кто поверил ханским лазутчикам? - закричал он чиновникам, стоявшим позади него на башенной площадке, загаженной птицами. - Кто поверил татарским собакам?

  Муртаза затопал туфлями. Чиновники, сытые и обленившиеся в спокойном захолустье, прикладывали руки к сердцу, сокрушенно качали фесками и чалмами. Понимали, что Муртазе придется писать султану неприятное письмо, и как еще обернется: султан, хоть и пресветлый наместник пророка, но вспыльчив, и бывали случаи, когда и не такой паша, кряхтя, садился на кол.

  Косой парус фелюги с приставами отделился от адмиральского корабля. Муртаза послал чиновника на берег торопить посланных и сам снова принялся считать корабли. Пристава - два грека - явились, подкатывая глаза, вжимая головы в плечи, щелкая языками. Муртаза свирепо вытянул к ним жирное лицо. Рассказали:

  - Московский адмирал велел тебе кланяться и сказать, что они провожают посланника к султану. Мы сказали адмиралу, что ты-де не можешь пропустить посланника морем, - пусть едет, как все, через Крым на Бабу. Адмирал сказал: "А не хотите пускать морем, так мы всем флотом до Константинополя проводим посланника".

  Муртаза-паша на другой день послал важных беев к адмиралу. И бей сказали:

  - Мы вас, московитов, жалеем, вы нашего Черного моря не знаете, - во время нужды на нем сердца человеческие черны, оттого и зовется оно черным. Послушайте нас, поезжайте сушей на Бабу.

  Адмирал Головин только надулся: "Испугали". И стоявший тут же какой-то длинный, с блестящими глазами человек в голландском платье засмеялся, и все русские засмеялись.

  Что тут поделаешь? Как их не пустить, когда с утренним ветерком московские корабли ставят паруса и по всем морским правилам делают построения, ходят по заливу, стреляют в парусиновые щиты на поплавках. Откажи таким нахалам! Надеясь на одного аллаха, Муртаза-паша затягивал переговоры.

  Шлюпка подошла к турецкому адмиральскому кораблю. На борт поднялись Корнелий Крейс и двое гребцов в голландском матросском платье - Петр и Алексашка. На шканцах турецкий экипаж отдал салют московскому вице-адмиралу. Адмирал Гассан-паша важно вышел из кормовой каюты, - был в белом шелковом халате, в чалме с алмазным полумесяцем. С достоинством приложил пальцы ко лбу и груди. Корнелий Крейс снял шляпу, пятясь, повел перьями перед Гассан-пашой.

  Подали два стула. Адмиралы сели под парусиновым навесом. Низенький жирный человек - охолощенный повар - принес на подносе блюдца со сладкими заедками. кофейник и чашечки, чуть побольше наперстка. Адмиралы начали приличный разговор. Гассан-паша спросил про здоровье царя. Корнелий Крейс ответил, что царь здоров, и сам спросил про здоровье султанского величества. Гассан-паша низко склонился над столом: "Аллах хранит дни султанского величества..." Глядя печальными глазами мимо Корнелия Крейса, сказал:

  - В Керчи мы не держим большого флота. Здесь нам бояться некого. Зато в Мраморном море у нас могучие корабли. Пушки на них столь велики, - могут даже бросать каменные ядра в три пуда весом.

  Корнелий Крейс, - прихлебывая кофе:

  - Наши корабли каменных ядер не употребляют. Мы стреляем чугунными ядрами по восемнадцати и по тридцати фунтов весом. Оные пронизывают неприятельский корабль сквозь оба борта.

  Гассан-паша чуть поднял красивые брови:

  - Мы немало удивились, увидев, что в царском флоте прилежно служат англичане и голландцы - лучшие друзья Турции...

  Корнелий Крейс - со светлой улыбкой:

  - О Гассан-паша, люди служат тому, кто больше дает денег. (Гассан-паша важно наклонил голову.) Голландия и Англия ведут прибыльную торговлю с Московией. С царем выгоднее жить в мире, чем в войне. Московия столь богата, как никакая другая страна на свете.

  Гассан-паша - задумчиво:

  - Откуда у царя столько кораблей, господин вице-адмирал?

  - Московиты выстроили их сами в два года...

  - Ай-ай-ай, - качал чалмой Гассан-паша.

  Покуда адмиралы беседовали, Петр и Алексашка угощали турецких матросов табаком, всячески смешили их. Гассан-паша нет-нет и взглядывал на этих высоченных парней, - чересчур были любопытны. Вон один полез на мачту, в бочку. Другой навострил глаз на английскую скоростреляющую пушку. Но из вежливости Гассан-паша промолчал, даже когда матросы увели московитов на нижнюю палубу.

  Корнелий Крейс просил позволения съехать на берег - купить фруктов, сластей и кофе. Гассан-паша, подумав, сказал, что, пожалуй, он сам бы мог продать кофе господину вице-адмиралу.

  - Много ли тебе нужно кофе?

  - Червонцев на семьдесят.

  - Абдула-Алла, - крикнул Гассан-паша, топнул пяткой. Вперевалку подбежал охолощенный повар. Выслушав, вернулся с весами. За ним матросы тащили мешки с кофе. Гассан-паша удобнее подвинулся со стулом, проверил весы, вытащил из-за пазухи янтарные четки - отсчитывать меры. Приказал развязать мешок. Пересыпая в холеных пальцах зерна, полузакрыл глаза: - Это кофе лучшего урожая на Яве. Ты мне скажешь спасибо, господин вице-адмирал. Я вижу, ты - хороший человек. (Нагнувшись к его уху.) Не хочу тебе зла, - отговори московитов плыть морем: у берегов много подводных камней и опасных мелей. Мы сами боимся этих мест.

  - Зачем плыть вдоль берегов, - ответил Корнелий Крейс, - нашему кораблю курс прямой через море, был бы ветер попутный.

  Он отсчитал семьдесят червонцев. Простились. Подойдя к трапу, Корнелий Крейс крикнул сурово:

  - Эй, Петр Алексеев!..

  - Здесь! - торопливо отозвался голос.

  Петр, за ним Алексашка выскочили из люка, на обоих - красные фески. Вице-адмирал помахал адмиралу шляпой, сел на руль, шлюпка помчалась к берегу. Петр и Алексашка, налегая на гнущиеся весла, весело скалили зубы.

  С прибойной волной шлюпка врезалась в береговую гальку. От крепостных ворот мимо гнилых лодок и прозеленевших свай торопливо шли пристава и давешние беи просить никак не заходить в город, а если нужда какая, купчишки принесут сюда, в шлюпку, всякие товары... У Петра забегали зрачки, гневом вспыхнули щеки. Алексашка, - держа поднятое торчком весло:

  - Мин херц, да скажи ты... Подойдем флотом на пушечный выстрел... В самом деле...

  - Не пускать - это их право: это - крепость, - сказал Корнелий Крейс. - Мы погуляем по берегу около стен, мы увидим все, что нужно.

  12

  Муртаза-паша больше ничего не мог придумать: плывите, аллах с вами. Петр вместе с флотом вернулся в Таганрог. Двадцать восьмого августа "Крепость", взяв на борт посла, дьяка и переводчиков, сопровождаемый четырьмя турецкими военными кораблями, обогнул керченский мыс и при слабом ветре поплыл вдоль южных берегов Крыма.

  Турецкие корабли следовали за ним в пене за кормой. На переднем находился пристав. Гассан-паша остался в Керчи, - в последний час просил, чтоб дали ему хотя бы письменное свидетельство, что царский посланник едет сам собой, а он, Гассан, ему не советует. Но и в этом было отказано.

  В виду Балаклавы пристав сел в лодку, поравнялся с "Крепостью" и стал просить зайти в Балаклаву - взять свежей воды. Отчаянно махал рукавом халата на рыжие холмы.

  - Хороший город, зайдем, пожалуйста.

  Капитан Памбург, облокотясь о перила, пробасил сверху:

  - Будто мы не понимаем, приставу нужно зайти в Балаклаву - взять у жителей хороший бакшиш за посланничий корм. Ха! У нас водой полны бочки.

  Приставу отказали. Ветер свежел. Памбург поглядел на небо и велел прибавить парусов. Тяжелые турецкие корабли начали заметно отставать. На переднем взвились сигналы: "Убавьте парусов". Памбург уставился в подзорную трубу. Выругался по-португальски. Сбежал вниз в кают-компанию, богато отделанную ореховым деревом. Там, у стола на навощенной лавке, страдая от качки, сидел посол Емельян Украинцев - глаза закрыты, снятый парик зажат в кулаке. Памбург - бешено:

  - Эти черти приказывают мне убавить парусов. Я не слушаю. Я иду в открытое море.

  Украинцев только слабо махнул на него париком.

  - Иди куда хочешь.

  Памбург поднялся на корму, на капитанский мостик. Закрутил усы, чтобы не мешали орать:

  - Все наверх! Слушать команду! Ставь фор-бом-брамсели... Грот... Крюс-бом-брамсели... Фор-стеньга-стаксель, фока-стаксель... Поворот на левый борт... Так держать...

  "Крепость", скрипя и кренясь, сделал поворот, взял ветер полными парусами и, уходя, как от стоячих, от турок, пустился пучиною Евксинской прямо на Цареград...

  Под сильным креном корабль летел по темно-синему морю, измятому норд-остом. Волны, казалось, поднимали пенистые гривы, чтобы взглянуть, долго ли еще пустынно катиться им до выжженных солнцем берегов. Шестнадцать человек команды, - голландцы, шведы, датчане, все - морские бродяги, поглядывая на волны, курили трубочки: идти было легко, шутя. Зато половина воинской команды - солдаты и пушкари - валялись в трюме между бочками с водой и солониной. Памбург приказывал всем больным отпускать водки три раза в день: "К морю нужно привыкать!"

  Шли день и ночь, на второй день взяли рифы, - корабль сильно зарывался, черпал воду, пенная пелена пролетала по всей палубе. Памбург только отфыркивал капли с усов.

  Сильно страдало качкой великое посольство. Украинцев и дьяк Чередеев, лежа в кормовом чулане, - маленькой свежевыкрашенной каюте, - поднимали головы от подушек, взглядывали в квадратное окошечко... Вот оно медленно падает вниз, в пучину, зеленые воды шипят, поднимаются к четырем стеклышкам, с тяжелым плеском заслоняют свет в чулане. Скрипят перегородки, заваливается низенький потолок. Посол и дьяк со стоном закрывали глаза.

  Ясным утром второго сентября юнга, калмычонок, закричал с марса, из бочки: "Земля!" Близились голубоватые, холмистые очертания берегов Босфора. Вдали - косые паруса. Прилетели чайки, с криками кружились над высокой резной кормой. Памбург велел свистать наверх всех: "Мыться. Чистить кафтаны. Надеть парики".

  В полдень "Крепость" под всеми парусами ворвался мимо древних сторожевых башен в Босфор. На крепостном валу, на мачте, взвились сигналы: "Чей корабль?" Памбург велел ответить: "Надо знать московский флаг". С берега: "Возьмите лоцмана". Памбург поднял сигналы: "Идем без лоцмана".

  Украинцев надел малиновый кафтан с золотым галуном, шляпу с перьями, дьяк Чередеев (костлявый, тонконосый, похожий на великомученика суздальского письма) надел зеленый кафтан с серебром и шляпу с перьями же. Пушкари стояли у пушек, солдаты - при мушкетах на шканцах.

  Корабль скользил по зеркальному проливу. Налево, среди сухих холмов, - еще не убранные поля кукурузы, водокачки, овцы на косогорах, рыбачьи хижины из камней, крытые кукурузной соломой. На правом берегу - пышные сады, белые ограды, черепичные крыши, лестницы к воде... Черно-зеленые деревья - кипарисы, высокие, как веретена. Развалины замка, заросшие кустарником. Из-за дерев - круглый купол и минарет... Подходя ближе к берегу, видели чудные плоды на ветвях. Тянуло запахом маслин и роз. Русские люди дивились роскоши турецкой, земли:

  "Все говорят - гололобые да бусурмане, а смотри, как живут!"

  Разлился далекий, будто за тридевять земель, золотой закат. Быстро багровея, угасал, окрасил кровью воды Босфора. Стали на якорь в трех милях от Константинополя. В ночной синеве высыпали большие звезды, каких не видано в Москве. Туманом отражался Млечный Путь.

  На корабле никто не хотел спать. Глядели на затихшие берега, прислушивались к скрипу колодца, к сухому треску цикад. Собаки, и те брехали здесь особенно. В глубине воды уносились течением светящиеся странные рыбы. Солдаты, тихо сидя на пушках, говорили: "Богатый край, и живут тут, должно быть, легко..."

  Поглядывая задумчиво на огонек свечи, светом своим заслонявшей несколько крупных звезд в черном окошечке кормового чулана, Емельян Украинцев осторожно омакивал гусиное перо, смотрел, нет ли волоска на конце (в сем случае вытирал его о парик), и цифирью, не спеша, писал письмо Петру Алексеевичу:

  "...Здесь мы простояли около суток... Третьего числа подошли отставшие турецкие корабли. Пристав со слезами пенял нам, зачем убежали вперед, за это-де султан велит отрубить ему голову, и просил подождать его здесь: он сам известит султана о нашем прибытии. Мы наказали, чтобы прием нам у султана был со всякою честью. К вечеру пристав вернулся из Цареграда и объявил, что султан нас примет с честью и пришлет за нами сюда сандалы - ихние лодки. Мы ответили, что нет, - поплывем на своем корабле. И так мы спорили, и согласились плыть в сандалах, но с тем, что впереди будет плыть "Крепость".

  На другой день прислали три султанских сандала, с коврами. Мы сели в лодки, и впереди нас поплыл "Крепость". Скоро увидели Цареград, достойный удивления город. Стены и башни хотя и древнего, но могучего строения. Весь город под черепицу, зело предивные и превеликолепные стоят мечети белого камня, а София - песочного камня. И Стамбул и слобода Перу с воды видны как на ладони. С берега в наше сретенье была пальба, и капитан Памбург отвечал пальбой изо всех пушек. Остановились напротив султанского сераля, откуда со стены глядел на нас султан, над ним держали опахало и его смахивали.

  Нас на берегу встретили сто конных чаушей и двести янычар с бамбуковыми батожками. Под меня и дьяка привели лошадей в богатой сбруе. И как мы вышли из лодки - начальник чаушей спросил нас о здоровье. Мы сели на коней и поехали на подворье многими весьма кривыми и узкими улицами. С боков бежал народ.

  О твоем корабле здесь немалое удивление: кто его делал и как он мелкими водами вышел из Дона? Спрашивали, много ли у тебя кораблей и сколь велики? Я отвечал, что много, и дны у них не плоски, как здесь врут, и по морю ходят хорошо. Тысячи турок, греков, армян и евреев приезжают смотреть "Крепость", да и сам султан приезжал, три раза обошел на лодке кругом корабля. А наипаче всего хвалят парусы и канаты за прочность и дерево на мачтах. А иные и ругают, что сделан-де некрепко. Мне, прости, так мнится: плыли мы морем в ветер не самый сильный, и "Крепость" гораздо скрипел и набок накланивался и воду черпал. Строители-то его - Осип Най да Джон Дей, - чаю, не без корысти. Корабль - дело не малое, стоит города доброго. Здесь его смотрят, но не торгуют, и купца на него нет... Прости, пишу как умею.

  А турки делают свои корабли весьма прилежно и крепко и сшивают зело плотно, - ростом они пониже наших, но воду не черпают.

  Один грек мне говорил: турки боятся, - если твое царское величество Черное море запрешь, - в Цареграде будет голодно, потому что хлеб, масло, лес, дрова привозят сюда из-под дунайских городов. Здесь слух, что ты со всем флотом уж ходил под Трапезунд и Синоп. Меня спрашивали о сем, я отвечал: не знаю, при мне не ходил..."

  Памбург с офицерами поехал в Перу к некоторым европейским послам спросить о здоровье. Голландский и французский послы приняли русских ласково, благодарили и виноградным вином поили за здоровье царя. К третьему поехали на подворье - к английскому послу. Слезли с лошадей у красного крыльца, постучали. Вышел огненнобородый лакей в сажень ростом. Придерживая дверь, спросил, что нужно? Памбург, загоревшись глазами, сказал, кто они и зачем. Лакей захлопнул дверь и не слишком скоро вернулся, хотя московиты ждали на улице, - проговорил насмешливо:

  - Посол сел за стол обедать и велел сказать, что с капитаном Памбургом видеться ему незачем.

  - Так ты скажи послу, чтобы он костью подавился! - крикнул Памбург. Бешено вскочил на коня и погнал по плоским кирпичным лестницам, мимо уличных торговцев, голых ребятишек и собак, вниз на Галату, где еще давеча видел в шашлычных и кофейных и у дверей публичных домов несколько своих давних приятелей.

  Здесь Памбург с офицерами напились греческим вином дузиком до изумления, шумели и вызывали драться английских моряков. Сюда пришли его приятели - штурмана дальнего плаванья, знаменитые корсары, скрывавшиеся в трущобах Галаты, всякие непонятные люди. Их всех Памбург позвал пировать на "Крепость".

  На другой день к кораблю стали подплывать на каюках моряки разных наций - шведы, голландцы, французы, португальцы, мавры, - иные в париках, в шелковых чулках, при шпагах, иные с головой, туго обвязанной красным платком, на босу ногу - туфли, за широким поясом - пистолеты, иные в кожаных куртках и зюйдвестках, пропахших соленой рыбой.

  Сели пировать на открытой палубе под нежарким сентябрьским солнцем. На виду - за стенами - мрачный, с частыми решетками на окнах, дворец султана, на другой стороне пролива - пышные рощи и сады Скутари. Преображенцы и семеновцы играли на рожках, на ложках, пели плясовые, свистали разными птичьими голосами "весну".

  Памбург в обсыпанном серебряною пудрой парике, в малиновой куртке с лентами и кружевами, - в одной руке - чаша, в другой - платочек, - разгорячась, говорил гостям:

  - Понадобится нам тысяча кораблей, и тысячу построим... У нас уж заложены восьмидесятипушечные, стопушечные корабли. На будущий год ждите нас в Средиземном море, ждите нас на Балтийском море. Всех знаменитых моряков возьмем на службу. Выйдем и в океан...

  - Салют! - кричали побагровевшие моряки. - Салют капитану Памбургу!

  Затягивали морские песни. Стучали ногами. Трубочный дым слоился в безветрии над палубой. Не заметили, как и зашло солнце, как аттические звезды стали светить на это необыкновенное пиршество. В полночь, когда половина морских волков храпела, кто свалясь под стол, кто склонив поседевшую в бурях голову между блюдами, Памбург кинулся на мостик:

  - Слушай команду! Бомбардиры, пушкари, по местам! Вложи заряд! Забей заряд! Зажигай фитили! Команда... С обоих бортов - залп... О-о-огонь!

  Сорок шесть тяжелых пушек враз выпыхнули пламя. Над спящим Константинополем будто обрушилось небо от грохота... "Крепость", окутанный дымом, дал второй залп...

  Емельян Украинцев писал цифирью:

  "...припал на самого султана и на весь народ великий страх: капитан Памбург пил целый день на корабле с моряками и подпил гораздо и стрелял с корабля в полночь изо всех пушек не однажды. И от той стрельбы учинился по всему Цареграду ропот и великая молва, будто он, капитан, тою ночной стрельбой давал знать твоему, государь, морскому каравану, который ходит по Черному морю, чтобы он входил в гирло...

  Султаново величество в ту ночь испужался и выбежал из спальной в чем был и многие министры и паши испужались, и от той капитанской необычайной пушечной стрельбы две брюхатые султанши из верхнего сераля младенцев загодя выкинули. И за все то султанское величество на Памбурга зело разгневался и велел нам сказать, чтобы мы сего капитана с корабля сняли и голову ему отрубили. Я султану отвечал, что мне неизвестно, для чего капитан стрелял, и я его о том спрошу, и если султанову величеству стрельба учинилась досадна, я капитану вперед стрелять не велю и жестоко о том прикажу, но с корабля снимать мне его незачем. Тем дело и кончилось.

  Султан примет нас во вторник. Турки ждут сюда капитана Медзоморта-пашу, бывшего прежде морским разбойником алжирским, для совета - мир с тобой учинить или войну".

Глава вторая

  1

  Сентябрьское солнце невысоко стояло над лесистым берегом. День за днем, чем дальше уходили на север, глуше становились места. Косяки птиц срывались с тихой реки. Бурелом, болота, безлюдье. Изредка виднелась рыбачья землянка да челн, вытащенный на берег. До Белого озера оставалась неделя пути.

  Четырнадцать человек тянули бечевой тяжелую барку с хлебом. Уронив головы, уронив вперед себя руки, налегали грудью на лямки. Шли от самого Ярославля. Солнце заходило за черные зубцы елей, долго, долго томилось в мрачном зареве. С баржи кричали: "Эй, причаливай!" Бурлаки вбивали кол или прикручивали бечеву за дерево. Зажигали костер. В молочном тумане на болотистом берегу медленно тонул ельник. Длинношеей тенью в закате пролетали утки. Ломая валежник, приходили на реку лоси, рослые, как лошади. Зверья, небитого, непуганого, был полон лес.

  По реке шлепали весла, - от баржи к берегу плыл сам хозяин, старец Андрей Денисов, - вез работничкам сухари, пшенца, когда и рыбки, по скоромным дням - солонины. Осматривал, крепок ли причал. Засунув руки за кожаный пояс, останавливался у костра, - свежий мужчина, в подряснике, в суконной скуфейке, курчавобородый, ясноглазый.

  - Братья, все ли живы? - спрашивал. - Потрудитесь, бог труды любит. Веселитесь, - все вам зачтется. Одно счастье - ушли от никонианского смрада. А уж когда Онего-озером пойдем - вот где край! Истинно райский...

  Выдернув из-за пояса руки, садился на корточки перед огнем. Уставшие люди молча слушали его.

  - В том краю на реке Выге жил старец... Так же вот бежал от антихристовой прелести. А прежде был купчиной, имел двор, и лавки, и амбары. Было ему видение: огонь и человек в огне - и глас: "Прельщенный, погибаю навеки..." Все отдал жене, сыновьям. Ушел. Срубил келью. Стал жить, причащался одним огнепальным желанием. Пахал пашню кочергой, сеял две шапки ячменю. Оделся в сырую козлиную кожу, она на нем и засохла, и так и носил ее зимой и летом. Всей рухляди у него - чашечка деревянная с ложечкой да старописанный молитвенник. И скоро он такую силу взял над бесами, - считал их за мух... Начали ходить к нему люди, - он их исповедовал и причащал листочком либо ягодкой. Учил: в огне лучше сгореть живым, но не принять вечной муки. Год да другой - люди стали селиться около него. Жечь лес, пахать подгарью. Бить зверя, ловить рыбу, брать грибы, ягоды. Все - сообща, и амбары и погреба - общие. И он разделил: женщин - особе, мужчин - особе.

  - Это хорошо, - проговорил суровый голос, - с бабой жить - добра не нажить.

  Веселым взором Денисов взглядывал в темноту на говорившего.

  - Молитвами старца и зверь шел в руки, и рыбину иной раз такую вытаскивали - диво! Урожались и грибы и ягоды. Он указал, и нашли руды медные и железные, - поставили кузницы... Истинно святая стала обитель, тихое житие...

  Из-за валежника поднялся Андрюшка Голиков, присев около Денисова, стал глядеть ему в глаза. Голиков шел с бурлаками по обету. (В тот раз на ревякинском дворе старец исповедовал Андрюшку, бил лествицей и велел идти в Ярославль дожидаться Денисовой баржи с хлебом.) Здесь из четырнадцати человек было девятеро таких же, пошедших по обету или епитимье.

  Денисов рассказывал:

  - В свой смертный час старец благословил нас, двоих братьев, Семена и меня, Андрея, быть в Выговской обители в главных. Причастил - и мы пошли. А келья его стояла поодаль, в ложбинке. Только отошли, глядим - свет. Келья - в огне, как в кусте огненном. Я было побежал, Семен - за руку: стой! Из огня - слышим - сладкогласное пение... А сверху-то в дыму - черти, как сажа, крутятся, визжат, - верите ли? Мы с братом - на колени, и сами запели... Утром приходим на то место, - из-под пепла бежит ключ светлый... Мы над ключом срубчик поставили и голубок - для иконки... Да вот иконописца не найти, - написать как бы хотелось.

  Голиков всхлипнул. Денисов легонько погладил его по нечесаным космам:

  - Одна беда, братцы мои, хлеб у нас через два года в третий не родится. Прошлым летом все вымочило дождями, и соломы не собрали. Приходится возить издалека... Да ведь дело святое, детушки... Не зря трудитесь.

  Денисов еще поговорил немного. Прочел общую молитву. Сел в лодку, поплыл к барже через тусклую полосу зари на реке. Ночи были прохладные, спать студено в худой одежонке.

  Чуть свет Денисов опять приплывал к берегу, будил народ. Кашляли, чесались. Помолясь, варили кашу. Когда студенистое солнце несветлым пузырем повисало в тумане, бурлаки влезали в лямки, шлепали лаптями по прибрежной сырости. Версту за верстой, день за днем. С севера ползли грядами тучи, задул резкий ветер. Шексна разлилась.

  Тучи неслись теперь низко над взволнованными водами Белого озера. Повернули на запад,