Толстой Алексей Николаевич - Петр I

ета - свиньи свиньями".

  Все дети - погодки - были умны, а этот - чистое золото. Видно, их мать, покойница, всю кровь свою по капельке отдала, всю душу разорвала, - хотела счастья детям. В зимние вьюги, бывало, в дымной избе жужжит веретеном, глядит на светец - горящую лучину - страшными, как пропасть, глазами. Маленькие посапывают на печи, шуршат в щелях тараканы, да воет над соломенной крышей вьюга о бесчеловечной жизни... "Зачем же маленьким-то неповинно страдать?" Так и не дождалась счастья. Иван Артемич тогда ее не жалел, досуга не было, а теперь, под старость, постоянно вспоминал жену. Умирая, закляла его: "Не бери детям мачехи". Так вот и не женился второй раз...

  Дом у Бровкина был заведен по иноземному образцу: кроме обычных трех палат, - спальней, крестовой и столовой, - была четвертая - гостиная, где гостей выдерживали до обеда, и не на лавках вдоль стен, чтобы зевать в рукав со скуки, а на голландских стульях посреди комнаты, кругом стола, покрытого рытым бархатом. Для утехи здесь лежали забавные листы, месяцеслов с предсказаниями, музыкальный ящик, шахматы, трубки, табак. Вдоль стен - не сундуки и ларцы со всякой рухлядью, как у дворян, живших еще по старинке, - стояли поставцы, или шкафы огромные, - при гостях дверцы у них открывали, чтобы видна была дорогая посуда.

  Все это завела Александра. Она следила и за отцом: чтобы одевался прилично, брился часто и менял парики. Иван Артемич понимал, что нужно слушаться дочери в этих делах. Но, по совести, жил скучновато. Надуваться спесью теперь было почти и не перед кем, - за руку здоровался с самим царем. Иной раз хотелось посидеть на Варварке, в кабаке, с гостинодворцами, послушать занозистые речи, самому почесать язык. Не пойдешь, - невместно. Скучать надо.

  Иван Артемич стоял у окошка. Вот - по улице старший приказчик Свешникова бежит, сукин сын, торопится. Умнейшая голова. Опоздал, милый, - лен-то мы еще утречком в том месте перехватили. Вон Ревякин в новых валенках, морду от окна отворотил, - непременно он из Судейского приказа идет... То-то, милай, с Бровкиным не судись...

  Вечером - когда Саньки дома не было - Иван Артемич снимал парик и кафтан гишпанского бархата, спускался в подклеть, на поварню, - ужинать с приказчиками, с мужиками. Хлебал щи, балагурил. Особенно любил, когда заезжали старинные односельчане, помнившие самого что ни на есть последнего на деревне - Ивашку Бровкина. Зайдет на поварню такой мужик и, увидя Ивана Артемича, будто до смерти заробеет и не знает - в ноги ли поклониться, или как, и отбивается - не смеет сесть за стол. Конечно, разговорится мало-помалу, издали подводя к дельцу, - зачем заехал...

  - Ах, Иван Артемич, разве по голосу, а так не узнать тебя. А у нас на деревне только ведь и разговоров, - соберутся мужики на завалине и - пошли: ведь ты еще тогда, в прежние-то годы, - помним, - однолошадный, кругом в кабале, а был орел...

  - С трех рубликов, с трех рубликов жить начал. Так-то, Константин.

  Мужик строго раскрывал глаза, вертел головой:

  - Бог-то, значит, человека видит, метит. Да... (Потом - мягко, ласково.) Иван Артемич, а ведь ты Констянтина Шутова помнишь, а не меня. Я - не Констянтин... Тот - напротив от тебя-то, а я полевее, с бочкю. Избенка плохонькая...

  - Забыл, забыл.

  - Никуда изба, - уже со слезой, горловым голосом говорил мужик, - того и гляди развалится. Намедни обсела поветь, - гнилье же все, - тялушку, понимаешь, задавило... Что делать - не знаю.

  Иван Артемич понимал, что делать, но сразу не говорил: "Сходи завтра к приказчику, до покрова за тобой подожду"; покуда не одолевала зевота, расспрашивал, кто как живет, да кто помер, да у кого внуки... Балагурил: "Ждите, на Красную Горку приеду невесту себе сватать".

  Мужик оставался на поварне ночевать. Иван Артемич поднимался наверх, в жаркую опочивальню. Два холопа в ливреях, давно спавшие у порога на кошме, вскакивали, раздевали его, - низенького и тучного. Положив сколько надо поклонов перед лампадой, почесав бока и живот, совал босые ноги в обрезки валенок, шел в холодный нужник. День кончен. Ложась на перину, Иван Артемич каждый раз глубоко вздыхал: "День кончен". Осталось их не так много. А жалко, - в самый раз теперь жить да жить... Начинал думать о детях, о делах, - сон путал мысли.

  Сегодня после обедни ожидались большие гости. Первая приехала Санька с мужем. Василий Волков, без всяких поклонов, поцеловал тестя, невесело сел к столу. Санька, мазнув отца губами, кинулась к зеркалу, начала вертеть плечами, пышными юбками, цвета фрезекразе, оглядывая новое платье.

  - Батюшка, у меня к вам разговор... Такой разговор серьезный. - Подняла голые руки, поправляя шелковые цветочки в напудренных волосах. Не могла оторваться от зеркала, - синеглазая, томная, ротик маленький. - Уж такой разговор... (И опять - и присела и раскладными перьями обмахнулась.)

  Волков сказал угрюмо:

  - Шалая какая-то стала. Вбила в башку - Париж, Париж... Только ее там и ждут... Спим теперь врозь.

  Иван Артемич, сидя у голландской печи, посмеивался:

  - Ай-ай-ай, учить надо.

  - Поди ее - поучи: крик на весь дом. Чуть что - грозит: "Пожалуюсь Петру Алексеевичу". Не хочу ее брать в Европу - свихнется.

  Санька отошла от зеркала, прищурилась, подняла пальчик:

  - Возьмешь. Петр Алексеевич мне сам велел ехать. А ты - невежа.

  - Тесть, видел? Что это?

  - Ай-ай-ай...

  - Батюшка, - сказала Санька, расправив платье, села около него. - Вчера у меня был разговор с младшей Буйносовой, Натальей. Девка так и горит. Они еще старшую не пропили, а до этой когда черед? Наташа - в самой поре, - красотка. Политес и талант придворный понимает не хуже меня...

  - Что ж, у князя Романа дела, что ли, плохи? - спросил Иван Артемич, почесывая мягкий нос. - То-то он все насчет полотняного завода заговаривает...

  - Плохи, плохи. Княгиня Авдотья плакалась. А сам ходит тучей...

  - Он с умной головы сунулся по военным подрядам, ему наши наломали бока...

  - Род знаменит, батюшка, - Буйносовы!.. Честь немалая взять в дом такую княжну. Если за приданым не будем слишком гнаться, - отдадут. Я про меньшенького, Артамошу, говорю. (Иван Артемич полез было в затылок, помешал парик.) Главное, до отъезда моего в Париж окрутить Артамона с Натальей. Очень девка томится. Я и Петру Алексеевичу говорила.

  - Говорила? - Иван Артемич сразу бросил трепать нос. - Ну, и он что?

  - Милое дело, говорит. Мы с ним танцевали у Меньшикова вчерась. Усами по щеке меня щекочет и говорит: "Крутите свадьбу да скорее".

  - Почему скорее? - Иван Артемич поднялся и напряженно глядел на дочь. (Санька была выше его ростом.)

  - Да война, что ли... Не спросила его, не до того было... Вчера все говорили - быть войне.

  - С кем?

  Санька только выпятила губу. Иван Артемич заложил короткие руки за спину и заходил, переваливаясь, - в белых чулках, в тупоносых башмаках с большими бантами, красными каблуками.

  У крыльца загрохотала карета, подъезжали гости.

  Глядя по гостю, Иван Артемич или встречал его наверху, в дверях, выпятя живот в шелковом камзоле, то спускался на самое крыльцо. Князя Романа Борисовича, подъехавшего в карете с холопами на запятках, встретил на середине лестницы, - добродушно хлопнул его рукой в руку. За князем Романом поскакали по чугунным ступенькам, подобрав юбки, Антонида, Ольга и Наталья. Иван Артемич, пропустив Наталью вперед, обшарил взором, - девица весьма спелая.

  Буйносовы девы шумно сели посреди гостиной у стола. Хватая Саньку за голые локти, затараторили о сущих пустяках. Почтенные гости - президент Митрофан Шорин, Свешников, Момонов, - чтобы не наступать на девичьи шлепы, подались к печке и оттуда косились из-под бровей: "Все это, конечно, так: воля царская - тянуться за Европой, а добра большого не жди таскать по домам девок".

  Санька показывала только что привезенные из Гамбурга печатные листы - гравюры - славных голландских мастеров. Девы дышали носами в платочки, разглядывая голых богов и богинь... "А это кто? А это чего у него? А это она что? Ай!"

  Санька объясняла с досадой:

  - Это мужик, с коровьими ногами - сатир... Вы, Ольга, напрасно косоротитесь: у него - лист фиговый, - так всегда пишут. Купидон хочет колоть ее стрелой... Она, несчастная, плачет, - свет не мил. Сердечный друг сделал ей амур и уплыл - видите - парус... Называется - "Ариадна брошенная"... Надо бы вам это все заучить. Кавалеры постоянно теперь стали спрашивать про греческих-то богов. Это - не прошлый год... А уж с иноземцем и танцевать не ходите...

  - Мы бы заучили, - книжки нет... От батюшки полушки не добьешься на дело, - сказала Антонида. Рябоватая Ольга от досады укусила кружево на рукаве. Санька вдруг обняла Наталью за плечи, шепнула что-то. Круглолицая, русоволосая Наталья залилась зарей...

  Смирно, почтительно в гостиную вошел Артамоша, - в коричневом немецком платье, худощавый, похожий на Саньку, но темнее бровями, с пушком на губе, с глазами облачного цвета. Санька ущипнула Наталью, чтобы взглянула на брата. От смущения дева низко опустила голову, выставила локти, - не повернуть...

  Артамоша поясно поклонился почтенным гостям и подошел к сестре. Санька, поджав губы, коротко присев, - скороговоркой:

  - Презанте мово младшего брата Артамошу.

  Девы лениво покивали высокими напудренными прическами. Артамон по всей науке попятился, потопал ногой, помахал рукой, будто полоская белье. Санька представляла: "Княжна Антонида, княжна Ольга, княжна Наталья". Каждая дева, поднявшись, присела, - перед каждой Артамон пополоскал рукой. Осторожно сел к столу. Зажал руки между коленями. На скулах загорелись пятна. С тоской поднял глаза на сестру. Санька угрожающе сдвинула брови.

  - Как часто делаете плезир? - запинаясь, спросил он Наталью. Она невнятно прошептала. Ольга бойко ответила:

  - Третьего дня танцевали у Нарышкиных, три раза платья меняли. Такой сюксе, такая жара была. А вас отчего никогда не видно?

  - Молод еще.

  Санька сказала:

  - Батюшка боится - забалуется. Вот женим, тогда пускай... Но танцевать он ужасно ловкий... Не глядите, что робеет... Ему по-французски заговорить, - не знаешь, куда глаза девать.

  Почтенные гости с любопытством поглядывали на молодежь... "Ну, ну, детки пошли!" Митрофан Шорин спросил у Бровкина:

  - Где сынка-то обломал?

  - Учителя ходят, нельзя, Митрофан Ильич: мы на виду... Родом не взяли, другим надо брать...

  - Верно, верно... Приходится из щелей-то вылезать...

  - И государь обижается: что же, говорит, деньги лопатой гребешь, так уж лезь из кожи-то...

  - Само собой. Расходы эти оправдаются.

  - Санька мне одна чего стоит. Но бабенка - на виду.

  - Бабочка бойкая. Только, Иван Артемич, ты посматривай, как бы...

  - Конечно, ее можно плеткой наверх загнать - сидеть за пяльцами, - помолчав, задумчиво ответил Иван Артемич. - А толк велик ли? Что мужу-то спокойно? Э-ка! Понимаю, около греха вертится. Господи, верно... Грех-то у нее так и прыщет из глаз. Митрофан Ильич, не те времена... В Англии, - слышал? - Мальбрукова жена всей Европой верховодит... Вот ты и стой с плеткой около юбки-то ее - дурак дураком...

  Алексей Свешников, суровый лицом, густобровый купчина (в просторном венгерском кафтане со шнурами), в своих волосах, - чернокудрявых, с проседью, - вертел за спиной пальцами, дожидаясь, когда президент и Бровкин бросят судачить о пустяках.

  - Митрофан Ильич, - пробасил он, - опять ведь я о том же: надо поторопиться с нашим-то дельцем. Слух есть, как бы нам дорогу не перебежали.

  Востроносое, чисто вымытое, хитрое лицо президента заулыбалось медовым ртом.

  - Как наш благодетель Иван Артемич рассудит, его спрашивай, Алексей Иванович...

  Бровкин тоже быстро завертел за спиной пальцами, расставив короткие ноги, глядел снизу вверх на орлов - Шорина и Свешникова... Сразу сообразил: торопятся, ироды, - чего-то, значит, они разузнали особенное... (Вчера Бровкин весь день пробыл в хлебных амбарах, никого из высоких людей не видал.) Не отвечая, надуваясь важностью, прикидывал: чему бы этому быть? Вытащил из-за спины руки - почесать нос.

  - Что ж, сказал, слух есть - сукнецо будет теперь в цене... Можно потолковать.

  Свешников сразу выкатил цыганские глаза:

  - Ты, значит, тоже, Иван Артемич, знаешь про вчерашнее?

  - Знаем кое-что... Наше дело - знать да помалкивать... (Иван Артемич всей рукой взял себя за низ лица: "Что за дьявол! Про что они узнали?")

  Косясь на других гостей, попятился за изразцовую печь, Свешников и Шорин - за ним. Там, став тесно, заговорили вокруг да около, настороженно...

  - Иван Артемич, вся Москва ведь болтает.

  - Поговаривают, да.

  - С кем же? Неужто со шведом?

  - Это дело государево...

  - Ну, а все-таки... Скоро ли? (Свешников влез ногтями в проволочную бороду.) В самый бы раз теперь нам заводик поставить. Дорого государю не то, что дешевле гамбургского, а то, что ведь свое будет сукно. Границы могут закрыть, а тут - сукно свое... Дело золотое. Вокруг народу что закрутилось, - тот же Мартисен...

  "Вот они про что пронюхали", - понял Иван Артемич, усмехаясь в горсть.

  На днях этот Мартисен, иноземец, был у Бровкина с переводчиком Шафировым, предлагал поставить суконный завод: часть денег государя, часть - Бровкина, он же, Мартисен, войдет в треть всех доходов, за это обязуется выписать из Англии ткацкие станы, мастеров лучших и вести все дело. Свешников и Шорин, со своей стороны, давно предлагали Бровкину войти интересаном в кумпанию для устройства суконного завода. Но покуда шли только разговоры. Вчера, видимо, что-то случилось, вернее всего - Мартисен сам дошел до государя.

  - Неужто дело такое великое отдать иноземцам? - горя глазами, сказал Свешников.

  Президент Шорин, зажмурясь, вздохнул:

  - А уж мы, кажется, животы готовы положить, последнее отдадим...

  - Завтра, завтра потолкуем, - Иван Артемич устремился от печки к дверям. В гостиную вошел, никем не встреченный (в черном суконном платье, башмаки - в пыли), низенький, сизобритый, налитой человек с широкой переносицей, ястребиным носом. Темные глаза его беспокойно шарили по лицам гостей. Увидя Бровкина, не по-русски протянул короткие руки, осклабился наискось.

  - Почтеннейший Иоанн Артемьевич! - проговорил с напевом по всем буквам и пошел обнимать хозяина, облобызал троекратно, будто на пасху, чудак. Затем, мотнув на стороны огненно-рыжим париком, шепнул: - С Мартисеном пока - никак. Сейчас Александр Данилович пожалует.

  - Рад тебе, рад, Петр Павлович, милости просим...

  Это был переводчик Посольского приказа, Шафиров, из евреев. Ездил с царем за границу, но до этой осени был в тени. Теперь же, состоя при шведском посольстве, видался с Петром ежедневно, и уж на него смотрели как на сильненького.

  - Завтра, Иоанн Артемьевич, пожалуй в Кремль, во дворец... Государь наказал быть десятерым от Бурмистерской палаты. Принимаем грамоты от шведов...

  - Договорились?

  - Нет, Иоанн Артемьевич, государь целовать евангелие не будет шведскому королю...

  Бровкин, слушая, перевел дыхание, торопливо перекрестил пупок.

  - Значит, правда, Петр Павлович, слухи-то эти?

  - Поживем - увидим. Иоанн Артемьевич, дела великие, дела великие... - и повернулся к буйносовским девам целовать у них пальцы - по-иноземному.

  Князь Роман Борисович мрачно сидел на стуле у стены. Не честь была ездить по таким домам. Мутно поглядывал на дочерей: "Сороки, дуры Кто их возьмет-то? Что за лютые, господи, времена! Деньги, деньги! Будто их ветром из кармана выдувает... С утра трещит голова от мыслей: как обернуться, как жить дальше? С деревенек все выжато, и того не хватает Почему? Хватало же прежде... Эх, прежде - сиди у окошечка, - хочешь - яблочко пожуешь, хочешь - так, слушай колокольный звон... Покой во веки веков... Вихрь налетел, люди, как муравьи из ошпаренного муравейника, полезли. Непонятно... И - деньги, деньги. Заводы какие-то, кумпании".

  Сидевший рядом с князем Романом пожилой купец Евстрат Момонов, один из первых гостиной сотни, тихо точил речи:

  - Нельзя, батюшка князь Роман Борисович, по-купецки так рассуждаем: тесно, невозможно стало, иноземцы нас, как хотят, забивают... Он у тебя товар не возьмет, он почту пошлет сначала, и через восемнадцать дней - письмо его в Гамбурге, и еще через восемнадцать дней - ответ: какая у них на бирже цена товару... А наши дурачки и год и два все за одну цену держатся, а такой цены давно и на свете нет. Иноземцы давно из нашей земли окно прорубили. А мы - в яме сидим. Нет, батюшка, войны не миновать... Хоть бы один городок. Нарву, скажем, старую царскую вотчину.

  - От денег пухнете, а все вам, купцам, мало, - брезгливо сказал Роман Борисович. - Война! Э-ка! Война - дело государственное, не вам, худородным, в эту кашу лезть...

  - Истинно, истинно, батюшка, - сейчас же поддакнул Момонов, - мы так болтаем, от ума скудости...

  Роман Борисович скосил налитые жилками белки на него: ишь ты, одежа простая, лицо обыкновенное, а денег зарыто в подполье - горшки...

  - Сыновей-то много?

  - Шестеро, батюшка князь Роман Борисович.

  - Холостые?

  - Женатые, батюшка, женатые все.

  За окнами загрохотала карета по бревенчатой мостовой. Иван Артемич кинулся на лестницу, кое-кто из гостей - к окнам. Разговоры оборвались. Было слышно, как по чугунным ступеням звякают шпоры. Впереди хозяина вошел генерал-майор, губернатор псковский, Александр Меньшиков, в кафтане с красными обшлагами, - будто по локоть рукава его были окунуты в кровь. С порога обвел гостей сине-холодным государственной строгости взором. Сняв шляпу, размашисто поклонился княжнам. Поднял левую красивую бровь, с ленивой усмешкой подошел к Саньке, поцеловал в лоб, потрепал руку за кончики пальцев, повернувшись, коротким кивком приветствовал гостей.

  Раскрылись двери в столовую. Александр Данилович, похлопывая Бровкина, нагнулся к уху:

  - Со Свешниковым и Шориным брось, не дело... Мартисену ничего не дадим. Самим, самим нужно браться... Поговори нынче с Шафировым.

  4

  В четырнадцати каретах, четвернями, шведское посольство выехало с Посольского двора. Вдоль всей Ильинки - через площадь до кремлевских стен - стояли на стойке под ружьем солдатские полки, одетые в треугольные шляпы, короткие кафтаны, белые чулки. Октябрьский ветер развевал знамена, значки на пиках. Шведы серьезно поглядывали из окон карет на эти новые войска.

  Проехав Спасские ворота, увидели оснеженные с бочков кучи ядер, глядящие в небо жерла медных мортир: у каждой - четыре саженного роста усатых пушкаря с банниками, дымящимися фитилями. Перед Красным крыльцом стоял на огненно-рыжем донском жеребце старый генерал Гордон. Красный плащ его надувало ветром, ледяная крупа стучала по шлему и латам. Когда посольский поезд остановился, генерал поднял руку, - ударили пушки, дымом заволокло подслеповатые окна приказов, церковные главы.

  На крыльце послы, по требованию стольников, отдали шпаги. Сто семеновских солдат, держа королевские дары и поминки, - серебряные тазы, кубки, кувшины, - стали на крыльце и в сенях, подняли в пышной деревянной раме портрет - во весь рост - юного шведского короля Карла Двенадцатого. Послы степенным шагом вошли в столовую палату, в дверях сняли шляпы.

  По четырем стенам на лавках сидели бояре, дворяне московские, гости и торговые люди из лучших. Все были в простой суконной одежде, многие - в иноземном платье. В дальнем конце сводчатой - коробом - палаты, расписанной по стенам и потолку рыцарями, зверями и птицами, на тронном стуле из рыбьего зуба и серебра сидел, как идол, неподвижно выпучив глаза, Петр, без шляпы и парика, в рысьем кафтане серого сукна. По левую руку его стоял Лаврентий Свиньин с золотой миской, по правую - Василий Волков держал на вытянутых руках полотенце.

  Послы приблизились и на ковре перед тронными ступенями преклонили колени. Свиньин поднес миску, Петр, глядя вперед себя, сунул пальцы в воду, Волков вытер их, и послы подошли к царской шершавой руке. После сего Петр встал - головой под балдахин - и по-русски, раздувая горло, проговорил по старинному чину:

  - Каролус король Свойский по здорову ли?

  Посол, приложив руку к груди и склонив набок рогатую копну парика, ответил, что господней милостью король здоров и спрашивает о здоровье царя всея Великия, Малыя, и Белыя, и прочее. Переводчик Шафиров, одетый. как и шведы, в короткий плащ, в шелковые штаны с лентами и разрезами на ляжках, громко перевел ответ посла. Бояре внимательно приоткрыли рты, настороженно задрали брови, слушая, нет ли хоть в букве какой бесчестья. Петр кивнул: "Здоров, благодарю". Посол, взяв у секретаря с бархатной подушки свиток - верительные грамоты, - коленопреклоненно поднес их Петру. Царь принял грамоты и, не глядя, ткнул ими в сторону первого министра. Льва Кирилловича Нарышкина, - этот, в отличие от всех, был одет с чрезвычайной пышностью - в белый атлас, сверкал каменьями. Лев Кириллович, не разворачивая свитка, громко проговорил, что прием окончен.

  Послы с поклонами пропятились задом до дверей.

  Послы ожидали, видимо, что здесь же, на великом приеме, поднимут вопрос о главном, - для чего они полгода томились в Москве: о клятвенном целовании царем Петром евангелия в подтверждение мирного договора со Швецией. Но прошла неделя, покуда московские министры не позвали послов в Приказ иностранных дел на конференцию. Там Прокофий Возницын в ответ объявил шведам, что прежние мирные договоры со Швецией царь Петр подтверждает _своей душой_ и вдругорядь целовать евангелия не станет, ибо однажды он уже присягал отцу нынешнего короля. Но зато молодому королю Карлу целовать евангелие нужно, ибо царю Петру он не присягал. Такова государская воля, и она послам объявлена и изменена не будет.

  Послы горячились и спорили, но слова их отскакивали от надутых важностью московитов, как от стены горох. Послы сказали, что без разрешения короля никак не могут принять такой - на вечный мир - докончальной грамоты и напишут в Стокгольм. Прокофий Возницын ответил с усмешкой в стариковских глазах:

  - Дорога в Стекольну [то есть в Стокгольм] вам известна, - не получите ответа и в четыре месяца, придется вам этот срок жить в Москве напрасно, на своих кормах.

  На второй конференции и на третьей все было то же. Посольский приказ перестал отпускать даже сено лошадям. Послы продавали кое-какую рухлядь, чтобы прокормиться, - парики, чулки, пуговицы. И наконец сдались. В Кремле царь Петр, так же сидя в рысьем кафтане на троне, передал охудавшим послам нецелованную докончальную грамоту.

  В туманное ноябрьское утро кожаная карета, залепленная грязью, подъехала к заднему крыльцу Преображенского дворца. Сырая мгла заволакивала его причудливые кровли. На крыльце нетерпеливо потопывал ботфортами Александр Данилович. Заметив дворовую девку, пробиравшуюся куда-то в наброшенном на голову армяке, крикнул: "Прочь пошла, стерва!" Девка без памяти побежала, разъезжаясь босыми ногами по мокрым листьям.

  Из кареты вылезли польский генерал Карлович и лифляндский рыцарь Паткуль.

  - Вот и слава богу, - сказал Меньшиков, тряся им руки.

  Пошли по безлюдным переходам и лестницам, пахнущим мышами, наверх. У низенькой дверцы Александр Данилович осторожно постучался.

  Дверь открыл Петр. Без улыбки, молча наклонил голову. Ввел гостей в надымленную спаленку с одним слюдяным окошком, едва пропускавшим туманный свет.

  - Ну, что ж, рад, рад, - пробормотал, возвращаясь к окошку. Здесь, на небольшом непокрытом столе, на подоконнике, на полу были разбросаны листы бумаги, книги, гусиные перья. - Данилыч!..

  Петр пососал испачканный чернилами палец.

  - Данилыч, этому подьячему ноздри вырву, ты ему так и скажи. Одно занятие - чинить перья, - спит целый день, дьявол... Ох, люди, люди! (Паткуль и Карлович выжидательно стояли. Он спохватился.) Данилыч, подай гостям стулья, возьми у них шляпы... Вот... (Ударил ногтями по исписанным вкривь и вкось листкам.) С чего приходится начинать: аз, буки, веди... Растут по московским дворам такие балды, - сажень ростом. Дубиной приходится гнать в науку... Ох, люди, люди!.. А что, господин Паткуль, англичане Фергарсон и Грене - знатные ученые?

  - Будучи в Лондоне, слыхал о них, - ответил Паткуль, - люди не слишком знатные, сие не философы, но более наук практических...

  - Именно. От богословия нас вши заели... Навигационные, математические науки. Рудное дело, медицина. Это нам нужно... (Взял листки и опять бросил на стол.) Одна беда - все наспех...

  Сел, бросил ногу на ногу. Облокотясь, курил. Налитой здоровьем Карлович, похрипывая, моргал на царя. Паткуль угрюмо глядел под ноги. Александр Данилович сдержанно кашлянул. У Петра задрожала рука, державшая трубку.

  - Ну, как, написали, привезли?

  - Мы написали тайный трактат и привезли, - твердо сказал Паткуль, подняв побледневшее лицо. - Прикажите господину Карловичу прочесть.

  - Читайте.

  Меньшиков на цыпочках придвинулся вплоть. Карлович вынул небольшой лист голубой бумаги, отнеся его далеко от глаз, наливаясь натугой, начал читать:

  - "Для содействия Российскому государю к завоеванию у Швеции неправедно отторгнутых ею земель и к твердому основанию русского господства при Балтийском море король польский начнет с королем шведским войну вторжением саксонских войск в Лифляндию и Эстляндию, обещая склонить к разрыву и Ржечь Посполитую Польскую. Царь со своей стороны откроет военные действия в Ингрии и Карелии тотчас по заключении мира с Турцией, не позже апреля 1700 года, и между тем в случае надобности, пошлет королю польскому вспомогательное войско под видом наемного. Союзники условливаются в отдельные переговоры с неприятелем не входить и друг друга не выдавать. Сей договор хранить в непроницаемой тайне".

  Облизнув сухие губы, Петр спросил:

  - Все?

  - Все, ваше величество.

  Паткуль сказал:

  - Получив согласие вашего величества, завтра же я выезжаю в Варшаву и надеюсь к середине декабря привезти подлинную подпись короля Августа.

  Петр странно, - так пристально, что навернулись слезы, - взглянул в его желтоватые, жесткие глаза. Перекосился усмешкой:

  - Дело великое... Ну, что ж... Поезжай, Иоганн Паткуль...

  5

  На соборной башне гулко пробило двенадцать. Уважающие себя горожане готовились к обеденной трапезе. Сенаторы покидали кресла в зале заседаний. Торговцы прикрывали двери лавок. Цеховой мастер, отложив инструмент, говорил подмастерьям: "Мойте руки, сынки, и - на молитву". Старый аристократ снимал очки и, потерев печальные глаза, торжественно проходил в столовую залу, потемневшую от дыма минувшей славы. Солдаты и матросы веселыми кучками устремлялись к харчевням, где, подвешенные над дверями, чудно пахли пучки колбас или копченый окорок.

  Пожалуй, один только человек в городе не подчинялся голосу благоразумия, - король Карл Двенадцатый. Чашка с шоколадом стыла у его постели на столике между бутылками с золотистым рейнским вином. Пурпуровые занавески на высоких окнах были раздвинуты. В саду падал снег на еще зеленые кусты, подстриженные в виде шара, пирамиды и прямоугольника. Зеркало камина отражало снежный свет, отражались два канделябра с восковыми сосульками от догоревших свечей. Трещали сосновые поленья. Штаны короля висели на голове золотого купидона, у подножия постели. Шелковые юбки и женское белье разбросаны по стульчикам.

  Опираясь локтем о подушку, король читал вслух Расина. Между строфами протягивал руку к бокалу с душистым рейнским. Рядом, закрывшись стеганым одеялом до кончика носа, дремала черноволосая женщина, - кудри ее были раскиданы, румяна стерлись, лицо казалось желтоватым, почти как вино в бокале.

  Это была известная своими приключениями легкомысленная Аталия, графиня Десмонт. Ее жизненный путь был извилист, как полет ночной мыши. С одинаковым изяществом она носила придворное платье, костюм актрисы и колет гвардейского офицера. Она умела спускаться из окон по веревочным лестницам от досадного любопытства императорской или королевской полиции. Она пела в венской опере, но при загадочных обстоятельствах потеряла голос. Танцевала перед Людовиком Четырнадцатым в феерии, поставленной Мольером. Переодетая мушкетером, сопровождала маршала Люксамбура во время осады фландрских городов, - рассказывали, что после взятия Намюра ее походная сумка оказалась набитой драгоценностями. По-видимому, по настоянию французского двора появилась в Лондоне, изумляя англичан своими верховыми лошадьми и туалетами. Ее очарованию поддались несколько пэров Англии и, наконец, герцог Мальборо, отважный красавец. Но графине дали знать, что герцогиня Мальборо советует ей покинуть Лондон с первым же кораблем. Наконец ветер приключений занес ее в постель шведского короля.

  - Любовь, любовь, - проговорил Карл, тянясь за бутылкой, - и еще раз любовь... Это в конце концов надоедает. Расин утомителен. Царь мирмидонский Пирр был, наверно, неплохим рубакой - на протяжении пяти актов он болтает несчастный вздор... Я предпочитаю биографии Плутарха или комментарии Цезаря. Хочешь вина?

  Графиня, не открывая глаз, ответила:

  - Отстаньте от меня, ваше величество, у меня трещит голова, по-видимому, я не переживу этого дня.

  Карл усмехнулся, потянул из стакана. В дверь скреблись. Уткнувшись в Расина, он лениво сказал:

  - Войдите.

  Вошел улыбающийся, шуршащий шелком барон Беркенгельм, камер-юнкер его величества. Приподнятый нос с небольшой бородавочкой, казалось, выражал его живейшую готовность сообщить самые свежие новости.

  Он раскланялся королевским штанам и в приятных выражениях начал рассказывать о незначительных происшествиях во дворце. От его пытливого ума ничто не могло скрыться, даже такая мелочь, как сомнительный шорох нынче ночью в спальне у добродетельной статс-дамы Анны Боштрем. Атали простонала, поворачиваясь на правый бок:

  - Боже мой, боже мой, какой вздор...

  Барон не смутился, - видимо, у него было приготовлено кое-что существенное:

  - Сегодня в девять утра лавочники подали в сенат новую петицию о пересмотре цивильного листа... (Карл фыркнул носом.) Жадность этих бюргеров не знает предела. Только что я видел французского посла, - он ехал с великолепнейшими английскими борзыми - травить зайцев по пороше... Что у него за жеребец! Тот, что он выиграл в карты у Реншельда... Рассказываю ему - посол пожимает плечами: "Очевидные происки гугенотов, - это его слова, - эти лавочники и ремесленники разбежались по всей Европе. Они унесли из Франции шестьдесят миллионов ливров... Эти еретики упорствуют и всюду, где только можно, подрывают самый принцип королевской власти. Они все - в тайной связи: в Швейцарии, в Англии, в Нидерландах и у нас... Они пользуются любым случаем, чтобы внушать бюргерам ненависть к дворянству и королям..."

  - Еще что ты узнал? - мрачно спросил Карл.

  - Конечно, я был в сенате... Сегодняшняя петиция - только один из предлогов. Я кое с кем перемолвился в коридорах. Они готовят закон об ограничении королевского права объявления войны.

  Карл яростно захлопнул "Андромаху" Расина. Швырнул книгу. Сел, подтыкая одеяло.

  - Я спрашиваю, что ты узнал сегодня? (Беркенгельм глазами показал на кудрявый затылок графини.) Вздор! Здесь нет лишних ушей, говори...

  - Вчера на купеческом корабле прибыл из Риги один дворянин... Мне еще не удалось его видеть... Он рассказывает, - если только можно верить, - он рассказывает. будто Паткуль неожиданно объявился в Москве...

  Затылок графини приподнялся на подушке. Карл покусал кожицу на губе:

  - Поди попроси ко мне графа Пипера.

  Беркенгельм взмахнул, как крылышками, кистями рук в кружевах и вылетел по ковру. Карл глядел на падающий снег за окном. Узкое лицо его с высоким лбом, женственными губами и длинным носом было бесцветно, как зимний день. Он не замечал иронического глаза графини, блестевшего из-за пряди волос. Следя за снежными хлопьями, внимал в глубине себя новым ощущениям: подступающему жгучему гневу и расчетливой осторожности. Когда послышались тяжелые шаги за дверью, он схватил подушку и бросил графине на голову.

  - Закройтесь, я должен быть один.

  Оправил рубашку, взял давно остывшую чашку шоколаду (следуя традиции французского двора, королям в кровать подавали шоколад).

  - Войдите.

  Вошел тайный советник Карл Пипер, недавно возведенный им в графы, - рослый, толстоногий, одетый тщательно и равнодушно, с помятым, настороженным лицом опытного чиновника. Холодно оглянув его, Карл сказал:

  - Я принужден узнавать новости от придворных сплетников.

  - Государь, они узнают их от меня. - Пипер никогда не улыбался, никогда не терял равновесия духа, бюргерские ноги могли выдержать какую угодно качку. - Но они узнают только то, что я нахожу нужным предоставить для дворцовой болтовни.

  - Паткуль в Москве? (Пипер молчал. Карл повысил голос.) Если король делает вид, что он - один, значит, он один - для земли и неба, черт возьми...

  - Да, государь, Паткуль в Москве вместе с известным авантюристом генералом Карловичем.

  - Что они там делают?

  - Можно догадываться. Точных сведений у меня пока еще нет.

  - Но в Москве сидит наше посольство...

  - Посольство, отправленное по настоянию сената. Господа сенаторы хотят мира на Востоке во что бы то ни стало, пускай и добиваются мира своими средствами. Мы во всяком случае не пожертвовали для этого ни одним фартингом из вашей казны.

  - Хотел бы я наскрести в моей казне этот самый фартинг, - сказал Карл. - Вы слышали о новой петиции? Вы слышали, что мне готовят господа сенаторы? (Пипер пожал плечами. Карл торопливо поставил чашку обратно на столик.) Вам известно, что я не желаю больше разыгрывать роль покорного осла? Ради этих унылых скопидомов мой отец разорил дворянство. Теперь эти "гугеноты" желают превратить меня в бессловесное чучело... Они ошибаются!.. (Покивал Пиперу узким лицом.) Да, да, они ошибаются. Знаю все, что вы скажете, граф Пипер, - у меня сумасбродная голова, пустой карман и скверная репутация. Цезарь овладел Римом через победы в Трансальпийской Галлии Цезарь не меньше меня любил женщин, вино и всякое безобразие... Успокойтесь, я не собираюсь в конном строю брать наш почтеннейший сенат. В Европе достаточно места для славы... (Покусал губы.) Если Карлович - в Москве, значит мы имеем дело с королем Августом?

  - Думается мне, не только с ним одним.

  - То есть?

  - Против нас коалиция, если я не ошибаюсь...

  - Тем лучше... Кто же?

  - Я собираю сведения...

  - Превосходно. Пускай сенат думает сам по себе, мы будем думать сами по себе... Больше вам нечего сообщить? Благодарю, я вас не задерживаю...

  Пипер неуклюже поклонился и вышел, несколько ошеломленный: король кого угодно мог смутить неожиданными оборотами мыслей. Пипер осторожно подготовлял борьбу с сенатом, боявшимся больше всего на свете военных расходов. После недолгого перерыва войной снова терпко запахло от Рейна до Прибалтики. Война была единственной дорогой к власти, Карл это понимал, но слишком горячо и несвоевременно рвался в драку: одного его темперамента было еще мало.

  В коридоре перед дверями спальни граф Пипер взял за локоть Беркенгельма и - озабоченно:

  - Постарайтесь развлечь короля. Устройте большую охоту, уезжайте на несколько дней из Стокгольма... Денег я достану...

  Карл продолжал сидеть на постели, зрачки его были расширены, как у человека, глядящего на воображаемые события. Атали сердито сбросила с головы подушку и, придерживая зубами сорочку, поправляла волосы. У нее были красивые руки и смуглые плечи. Запах мускуса привлек наконец внимание короля.

  - Вы знавали короля Августа? - спросил он. (Атали уставилась на него пустым взглядом круглых темных глаз.) Уверяют, что это - самый блестящий кавалер в Европе, любимец фортуны. Он тратил по четыреста тысяч злотых на маскарады и фейерверки Пипер клялся мне, будто Август однажды сказал про меня, что я провалился в отцовские ботфорты, откуда хорошо бы меня вытащить за шиворот и наказать розгами...

  Атали выпустила из зубов кружево рубашки и весело, немного хриповато, беззаботно рассмеялась. У Карла задрожало веко.

  - Я же говорю, что Август остроумен и блестящ... У него десять тысяч саксонских пехотинцев собственного войска и широкие замыслы. Еще бы, Швеция с таким королем в отцовских ботфортах беззащитна, как овца... Я все-таки хочу доставить себе удовольствие напомнить Августу этот анекдот, когда мои драгуны приведут его со скрученными за спиной локтями к моей палатке...

  - Браво, мальчик! - сказала Атали. - За успех всяких начинаний! - Хорошим глотком осушила бокал рейнского, вытерла губы кружевом простыни.

  Карл выскочил из-под одеяла, босой, в ночной рубахе до пят, побежал к секретеру, из потайного ящика вынул футляр, - в нем лежала алмазная диадема. Присев на край постели, приложил драгоценность к черным кудрям Атали.

  - Ты будешь мне верна?

  - По всей вероятности, ваше величество: вы почти вдвое моложе меня, минутами я испытываю к вам чувства матери. - Она поцеловала его в нос (так как это было первое, что подвернулось ее губам) и с нежной улыбкой вертела диадему.

  - Атали, я хочу, чтобы ты поехала в Варшаву... Через несколько дней отплывает "Олаф", прекрасный корабль. Ты высадишься в Риге. Лошади, возок, люди, деньги - все "будет приготовлено. Ты будешь мне писать с каждой почтой...

  Атали с внимательным любопытством взглянула в эти юношеские глаза: они были ясны, жестки, и, - черт их знает, эти северные серо-водянистые глаза, - где-то в них таилась сумасшедшая решимость. Мальчик подавал надежды. Атали по давней привычке (приобретенной еще во времена походов с маршалом Люксамбуром) тихо свистнула:

  - Ваше величество, вы хотите, чтобы я влезла в постель к королю Августу?

  Карл сейчас же отошел к камину, уперся в бока, веки его, будто в томлении, полузакрылись:

  - Я прощу вам любую измену... Но если это случится, клянусь святым евангелием, куда бы вы ни скрылись, найду и убью.

  6

  В Китай-городе только и разговоров было, что о Бровкиных Петру Алексеевичу, как всегда, вдруг загорелось: выдать замуж младшую княжну Буйносову - рюриковну - за Артамошку Бровкина. Бросил все дела. Министры и бояре напрасно прибывали во дворец, - был им один ответ: "Государь неведомо где".

  Вечером однажды, когда уже начали ставить рогатки на улицах, он подкатил к бровкинскому дому. Иван Артемич сидел внизу, в поварне, с мужиками, играл при сальной свече в карты, в дураки, - по старой памяти любил позабавиться. Вдруг в низкую дверь полезла, нагнувшись, голова в треуголке. Сначала подумали, - солдат какой-нибудь, стороживший склады, пришел погреться. Обмерли. Петр Алексеевич усмехнулся, оглянув хозяина: мало почтенен - в заячьей поношенной кацавейке, со вдавленной от страха в плечи седоватой головой.

  Петр Алексеевич спросил квасу. Сел на лавку. При мужиках и приказчиках сказал так:

  - Иван, был я раз у тебя сватом. Вдругорядь быть хочу. Кланяйся.

  Иван Артемич, весь засалившись, недолго говоря, кувырнулся на земляной пол в ноги.

  - Иван, - сказал Петр Алексеевич, - приведи сына.

  Артамошка был уж тут, за печью. Петр Алексеевич поставил его между колен, оглядел пытливо.

  - Что ж ты, Иван, такого молодца от меня прячешь? Я бьюсь бесчеловечно, а они - вот они... (И - Артамону.) Грамоте разумеешь?

  Артамошка только чуть побледнел и по-французски без запинки, как горохом, отсыпал:

  - Разумею по-французски и по-немецки, пишу и читаю способно... (Петр Алексеевич рот разинул: "Мать честная! Ну-ка еще!") - Артамошка ему то же самое по-немецки, на свечу прищурился и - по-голландски, но уже с запинкой.

  Петр Алексеевич стал его целовать, хлопал ладонью и пхал и тащил на себя, тряс.

  - Ну, скажите! Ах, молодчина! Ах, ах! Ну, спасибо, Иван, за подарок. С мальчишкой простись, брат, теперь. Но не пожалеете: погодите, скоро за ум графами стану жаловать...

  Велел собирать ужинать. Иван Артемич молил пойти наверх, в горницы: здесь же неприлично! Наспех, за печкой, наложил парик, натянул камзол. Тайно послал холопа за Санькой. В дверях встал мажордом с серебряным шаром на булаве. Петр Алексеевич только похохатывал:

  - Не пойду наверх. Здесь теплее. Стряпуха, мечи что ни есть на печи...

  Рядом посадил Артамошку, говорил с ним по-немецки. Шутил. Угощал вином приказчиков и мужиков. Велел петь песни. Пожилые мужики, стоя у дверей, - податься некуда, - запели медвежьими голосами. В