Тургенев Иван Сергеевич - Новь

p;    А на другое утро Соломин, повидавшись с Неждановым и окончательно отказавшись от управления сипягинской фабрикой, уехал к себе домой. Он размышлял во все время дороги, что с ним случалось редко: качка экипажа обыкновенно погружала его в легкую дремоту. Он размышлял о Марианне, а также и о Нежданове; ему казалось, что будь он влюблен, он, Соломин, - он имел бы другой вид, говорил и глядел бы иначе. "Но, - подумал он, - так как этого никогда со мной не случалось, то я и не знаю, какой бы я имел при этом вид". Он вспомнил одну ирландку, которую он видел раз в одном магазине, за прилавком; вспомнил, какие у ней были чудесные, почти черные волосы, и синие глаза, и густые ресницы, и как она вопросительно и печально посмотрела на него, и как он долго ходил потом по улице перед ее окнами, и как волновался и спрашивал самого себя: познакомиться ли ему с нею или нет? Он был тогда проездом в Лондоне; - патрон прислал его туда за покупками и дал ему денег. Соломин чуть было не остался в Лондоне, чуть было не послал этих денег назад патрону, так сильно было впечатление, произведенное на, него прекрасной Полли... (Он узнал ее имя: одна из ее товарок назвала ее.) Однако ж преодолел себя - и вернулся к своему патрону. Полли была красивее Марианны; но у этой был такой же вопросительный и печальный взгляд... и она русская...

   - Однако что ж это я? - проговорил Соломин вполголоса, - о чужих невестах забочусь! - и встряхнул воротником шинели, как бы желая отбросить от себя все ненужные мысли. Кстати ж он подъезжал к своей фабрике и на пороге его флигелька мелькнула фигура верного Павла.

  

  

   Отказ Соломина очень оскорбил Сипягина: он даже вдруг нашел, что этот доморощенный Стифенсон уж не такой замечательный механик и что он, пожалуй, не позирует, но ломается, как истый плебей. "Все эти русские, когда вообразят, что знают что-нибудь, - из рук вон! Au fond Калломейцев прав!" Под влиянием подобных неприязненных и раздражительных ощущений государственный муж - en herbe - еще безучастнее и отдаленней взглянул на Нежданова; сообщил Коле, что он может не зажиматься сегодня с своим учителем, что ему надо привыкатъ к самостоятельности... Однако самому учителю этому не отказал, как тот ожидал. Он продолжал его игнорировать! Зато Валентина Михайловна не игнорировала Марианны. Между ними произошла страшная сцена.

   Часа за два до обеда они как-то вдруг очутились одни в гостиной. Каждая из них немедленно почувствовала, что минута неизбежного столкновения настала, и потому, после мгновенного колебания, обе тихонько подошли друг к дружке. Валентина Михайловна посматривала направо, Марианна стиснула губы, обе были бледны. Переходя через комнату, Валентина Михайловна посматривала направо, налево, сорвала листок гераниума... Глаза Марианны были прямо устремлены на приближавшееся к ней улыбавшееся лицо.

   Сипягина первая остановилась; и, похлопывая концами пальцев по спинке стула.

   - Марианна Викентьевна, - выговорила она небрежным голосом, - мы, кажется, находимся в корреспонденции друг с другом... Живя под одной крышей, это довольно странно; а вы знаете, я не охотница до странностей.

   - Не я начала эту корреспонденцию, Валентина Михайловна.

   - Да... Вы правы. В странности на этот раз виновата я. Только я не нашла другого средства, чтобы возбудить в вас чувство... как бы это сказать?

   - чувство...

   - Говорите прямо, Валентина Михайловна; не стесняйтесь, не бойтесь оскорбить меня.

   - Чувство... приличия.

   Валентина Михайловна умолкла; один легкий стук ее пальцев по спинке стула слышался по комнате.

   - В чем же вы находите, что я не соблюла приличия? - спросила Марианна.

   Валентина Михайловна пожала плечами.

   - Ma chere, vous n'etes plus um enfant - и вы меня очень хорошо понимаете. Неужели вы полагаете, что ваши поступки могли остаться тайной для меня, для Анны Захаровны, для всего дома наконец? Впрочем,вы и не слишком заботились о том, чтоб они остались тайной. Вы просто бравировали. Один Борис Андреич, может быть, не обратил на них внимания... Он занят другими, более интересными и важными делами. Но, кроме его, всем известно ваше поведение, всем!

   Марианна все более и более бледнела.

   - Я бы приносила вас, Валентина Михайловна, выразиться определительнее. Чем вы, собственно, недовольны?

   "L'insolente!" - подумала Сипягина - однако еще удержалась.

   - Вы желаете знать, чем я недовольна, Марианна? - Извольте! Я недовольна вашими продолжительными свиданиями с молодым человеком, который и по рождению, и по воспитанию, и по общественному положению стоит слишком низко для вас; я недовольна... нет! это слово не довольно сильно - я возмущена вашими поздними... вашими ночными визитами у этого самого человека. И где же? под моим кровом! Или вы находите, что это так и следует и что я должна молчать - и как бы оказывать покровительство вашему легкомыслию? Как честная женщина... Oui, mademoiselle, je l'ai ete, je le suis et le serai toujours! - я не могу не чувствовать негодования!

   Валентина Михайловна бросилась в кресло, как будто подавленная тяжестью этого самого негодования. Марианна усмехнулась в первый раз.

   - Я не сомневаюсь в вашей честности прошедшей, настоящей и будущей, - начала она, - и говорю это совершенно искренне. Но вы напрасно негодуете. Я не нанесла никакого позора вашему крову. Молодой человек, на которого вы намекаете... да, я действительно... полюбила его...

   - Вы полюбили мсье Нежданова?

   - Я люблю его.

   Валентина Михайловна выпрямилась на кресле.

   - Да помилуйте, Марианна! Ведь он студент, без роду, без племени; ведь он моложе вас! (Не без злорадства были произнесены эти последние слова.) Что же из этого может выйти? И что вы, в вашим умом, нашли в нем? Он просто пустой мальчик.

   - Вы не всегда о нем так думали, Валентина Михайловна.

   - О, боже мой! моя милая, оставьте меня в стороне... Pas tant d'esprit que ca, je vous prie. Тут дело идет о вас, о вашей будущности. Подумайте! какая же это партия для вас?

   - Признаюсь вам, Валентина Михайловна, я не думала о партии.

   - Как? Что? Как мне вас понять? Вы следовали влечению вашего сердца, положим... Но ведь все это должно же кончиться браком?

   - Не знаю... я об этом не думала.

   - Вы об этом не думали?! Да вы с ума сошли!

   Марианна немного отвернулась.

   - Прекратим этот разговор, Валентина Михайловна. Он ни к чему не может повести. Мы все-таки не поймем друг друга.

   Валентина Михайловна порывисто встала.

   - Я не могу, я не должна прекратить этот разговор! Это слишком важно... Я отвечаю за вас перед... - Валентина Михайловна хотела было сказать: перед богом! но запнулась и сказала: - перед целым светом! Я не могу молчать, когда я слышу подобные безумия! И почему это я не могу понять вас? Что за несносная гордость у всех этих молодых людей! Нет... я вас очень хорошо понимаю; я понимаю, что вы пропитались этими новыми идеями, которые вас непременно поведут к погибели! Но тогда уже будет поздно.

   - Может быть; но поверьте мне: мы, и погибая, не протянем вам пальца, чтобы вы спасли нас!

   Валентина Михайловна всплеснула руками.

   - Опять эта гордость, эта ужасная гордость! Ну послушайте, Марианна, послушайте меня, - прибавила она, внезапно переменив тон... Она хотела было притянуть Марианну к себе - но та отшатнулась назад. - Ecoutez-moi, je vous en conjure! Ведь я, наконец, не так уж стара - и не так глупа, чтобы нельзя было сойтись со мною! Je ne suis pas une encroutee. Меня в молодости даже считали республиканкой... не хуже вас. Послушайте: я не стану притворяться; материнской нежности я к вам никогда не питала, - да и не в вашем характере об этом сожалеть... Но я знала и знаю, что у меня есть обязанности в отношении к вам - и я всегда старалась их исполнить.

   - Быть может, та партия, о которой я мечтала для вас и для которой и Борис Андреич и я - мы бы не отступили ни перед какими жертвами... эта партия не вполне отвечала вашим идеям... но в глубине моего сердца...

   Марианна глядела на Валентину Михайловну, на эти чудные глаза, на эти розовые, чуть-чуть разрисованные губы, на эти белые руки, на слегка растопыренные пальцы, украшенные перстнями, которые изящная дама так выразительно прижимала к корсажу своего шелкового платья... и вдруг перебила ее:

   - Партия, говорите вы, Валентина Михайловна? Вы называете "партией" этого вашего бездушного, пошлого друга, господина Калломейцева?

   Валентина Михайловна отняла пальцы от корсажа.

   - Да, Марианна Викентьевна! я говорю о господине Калломейцеве - об этом образованном, отличном молодом человеке, который, наверное, составит счастье своей жены и от которого может отказаться одна только сумасшедшая! Одна сумасшедшая!

   - Что делать, ma tante! Видно, я такая!

   - Да в чем можешь ты серьезно упрекнуть его?

   - О, ни в чем! Я презираю его... вот и все.

   Валентина Михайловна нетерпеливо покачала головою с боку на бок - и снова опустилась на кресло.

   - Оставим его. Retournons a nos moutons. Итак, ты любишь господина Нежданова?

   - Да.

   - И намерена продолжать... свои свиданья с ним?

   - Да; намерена.

   - Ну... а если я тебе это запрещу?

   - Я вас не послушаюсь.

   Валентина Михайловна подпрыгнула на кресле.

   - А! Вы не послушаетесь! Вот как!.. И это мне говорит облагодетельствованная мною девушка, которую я призрела у себя дома, это мне говорит... говорит мне...

   - Дочь обесчещенного отца, - сумрачно подхватила Марианна, - продолжайте, не церемоньтесь!

   - Ce n'est pas moi qui vous le fait dire, mademoiselle! Но во всяком случае этим гордиться нечего! Девушка, которая ест мой хлеб...

   - Не попрекайте меня вашим хлебом, Валентина Михайловна! Вам бы дороже стоило нанять француженку Коле... Ведь я ему даю уроки французского языка! Валентина Михайловна приподняла руку в которой она держала раздушенный иланг-илангом батистовый платок с огромным белым вензелем в одном из углов, и хотела что-то вымолвить; но Марианна стремительно продолжала:

   - Вы были бы правы, тысячу раз правы, если вместо всего того, что вы теперь насчитали, вместо всех этих мнимых благодеяний и жертв, вы бы в состоянии были сказать: "Та девушка, которую я любила... " Но вы настолько честны, что так солгать не можете! - Марианна дрожала, как в лихорадке. - Вы всегда меня ненавидели. Вы даже теперь, в самой глубине вашего сердца, о которой вы сию минуту упомянули, рады - да, рады тому, что вот я оправдываю ваши всегдашние предсказания, покрываю себя скандалом, позором - и вам неприятно только то, что часть этого позора должна пасть на ваш аристократический, честный дом.

   - Вы меня оскорбляете, - шепнула Валентина Михайловна, - извольте выйти вон!

   Но,уже Марианна не могла совладать с собою.

   - Ваш дом, сказали вы, весь ваш дом, и Анна Захаровна, и все знают о моем поведении! И все приходят в ужас и негодование... Но разве я что-нибудь прошу у вас, у них, у всех этих людей? Разве я могу дорожить их мнением? Разве этот ваш хлеб не горек? Какую бедность не предпочту я этому богатству?. Разве между вашим домом и мною не целая бездна, бездна, которую ничто, ничто закрыть не может? Неужели вы - вы тоже умная женщина - вы этого не сознаете? И если вы питаете ко мне чувство ненависти, то неужели вы не понимаете того чувства, которое я питаю к вам и которого я не называю по имени только потому, что оно слишком явно?

   - Sortez, sortez, vous dis-je... - повторила Валентина Михайловна и топнула при этом своей хорошенькой, узенькой ножкой.

   Марианна шагнула в направлении двери...

   - Я сейчас избавлю вас от моего присутствия; но знаете ли что, Валентина Михайловна? Говорят, даже Рашели в "Баязете" Расина не удавалось это "Sortez!" - а уж вам подавно! Да еще вот что: как бишь это вы сказали... Je suis une honnete femme, je l'ai ete et le serai toujours? Представьте: я уверена в том, что я гораздо честнее вас! Прощайте!

   Марианна поспешно вышла, а Валентина Михайловна вскочила с кресла, хотела было закричать, хотела заплакать... Но что закричать - она не знала; и слезы не повиновались ей.

   Она ограничилась тем, что помахала на себя платком, но распространяемое им благовоние еще сильнее подействовало на ее нервы... Она почувствовала себя несчаствой, обиженной... Она сознавала некоторую долю правды в том, что она сейчас слышала. Но как же можно было так несправедливо судить о ней? "Неужели же я такая злая", - подумала она - и поглядела на себя в зеркало, находившееся прямо против нее между двумя окнами.

   Зеркало это отразило прелестное, несколько искаженное, с выступившими красными пятнами, но все-таки очаровательное лицо, чудесные, мягкие, бархатные глаза... "Я? Я злая? - подумала она опять... - С такими глазами?"

   Но в это мгновение вошел ее супруг - и она снова закрыла платком лицо.

   - Что с тобою? - заботливо спросил он. - Что с тобою, Валя? (Он придумал для нее это уменьшительное имя, которое, однако, позволял себе употреблять лишь в совершенном tete-a-tete, преимущественно в деревне.)

   Она сперва отнекивалась, уверяла, что с ней ничего... но кончила тем, что как-то очень красиво и трогательно повернулась на кресле, бросила ему руки на плечи (он стоял, наклонившись к ней), спрятала свое лицо в разрезе его жилета - и рассказала все; безо всякой хитрости и без задней мысли постаралась - если не извинить, то до некоторой степени оправдать Марианну; сваливала всю вину на ее молодость, страстный темперамент, на недостатки первого воспитания; также до некоторой степени - и также без задней мысли - упрекала самое себя. "С моей дочерью этого бы не случилось! Я бы не так за ней присматривала!" Сипягин выслушал ее до конца снисходительно, сочувственно - и строго; держал свой стан согбенным, пока она не сняла своих рук с его плеч и не отодвинула своей головы; назвал ее ангелом, поцеловал ее в лоб, объявил, что знает теперь, какой образ действия предписывает ему его роль - роль хозяина дома, - и удалился так, как удаляется человек гуманный, но энергический, который собирается исполнить неприятный, но необходимый долг...

   Часу в восьмом, после обеда, Нежданов, сидя в своей комнате, писал своему другу, Силину.

   "Друг Владимир, я пишу тебе в минуту решительного переворота в моем существовании. Мне отказали от здешнего дома, я ухожу отсюда. Но это бы ничего... Я отхожу отсюда не один. Меня сопровождает та девушка, о которой я тебе писал. Нас все соединяет: сходство жизненных судеб, одинаковость убеждений, стремлений - взаимность чувства наконец. Мы любим друг друга; по крайней мере, я убежден, что не в состоянии испытать чувство любви под другою формой, чем та, под которой она мне представляется теперь. Но я бы солгал перед тобою, если б сказал, что не ощущаю ни тайного страха, от даже какого-то странного сердечного замирания... Все темно впереди - и мы вдвоем устремляемся в эту темноту. Мне не нужно тебе объяснять, на что мы идем и какую деятельность избрали. Мы с Марианной не ищем счастия; не наслаждаться мы хотим, а бороться вдвоем, рядом, поддерживая друг друга. Наша цель нам ясна; но какие пути ведут к ней - мы не знаем. Найдем ли мы если не сочувствие, не помощь, то хоть возможность действовать? Марианна - прекрасная, честная девушка; если нам суждено погибнуть, я не буду упрекать себя в том, что я ее увлек, потому что для нее другой жизни уже не было. Но, Владимир, Владимир! мне тяжело... Сомнение меня мучит - не в моем чувстве к ней, конечно, а... я не знаю! Только теперь вернуться уже поздно. Протяни нам обоим издалека руки - и пожелай нам терпенья, силы самопожертвованья и любви... больше любви. А ты, неведомый нам, но любимый нами всем нашим существом, всею кровью нашего сердца, русский народ, прими нас - не слишком безучастно - и научи нас, чего мы должны ждать от тебя?

   Прощай, Владимир, прощай!"

   Написавши эти немногие строки, Нежданов отправился на деревню. В следующую ночь заря чуть-чуть брезжила - а он уже стоял на опушке березовой рощи, не в дальнем расстоянии от сипягинского сада. Немного позади его, из-за спутанной зелени широкого орехового куста, едва виднелась крестьянская тележка, запряженная парой разнузданных лошадок; в телеге, под веревочным переплетом, спал, лежа на клочке сена и натянув на голову заплатанную свитку, старенький, седой мужичок. Нежданов неотступно глядел на дорогу, на купы ракит вдоль сада: серая, тихая ночь еще лежала кругом, звездочки слабо, вперебивку мигали, затерянные в небесной пустой глубине. По круглым нижним краям протянутых тучек шла с востока бледная алость, и оттуда же тянуло первым холодком утренней рани. Вдруг Нежданов вздрогнул и насторожился: где-то близко сперва взвизгнула, потом стукнула калитка; маленькое женское существо, окутанное платком, с узелком на голой руке, выступило не спеша из неподвижной тени ракит на мягкую пыль дороги - и, перейдя ее вкось, словно на цыпочках, направилось к роще. Нежданов бросился к нему.

   - Марианна? - шепнул он.

   - Я! - послышался тихий отзыв из-под нависшего платка.

   - Сюда, за мной, - отвечал Нежданов, неловко хватая ее за голую руку с узелком.

   Она пожималась, как бы чувствуя озноб. Он подвел ее к телеге, разбудил мужичка. Тот проворно вскочил, тотчас перебрался на облучок, ввел свитку в рукава, подхватил веревочные вожжи... Лошади зашевелились; он их осторожно отпрукнул охриплым от крепкого сна голосом. Нежданов посадил Марианну на тележный переплет, подостлав сперва свой плащ; окутал ей ноги одеялом - сено на дне было волжко, - уместился возле нее и, нагнувшись к мужику, тихо сказал: "Пошел, куда знаешь". Мужичок задергал вожжами, лошади выбрались из опушки, фыркая и ежась, и, подпрыгивая и постукивая узкими, старыми колесами, покатилась телега по дороге. Нежданов придерживал одной рукой стан Марианны; она приподняла платок своими холодными пальцами - и, обернувшись к нему лицом и улыбаясь, промолвила:

   - Как славно свежо, Алеша!

   - Да, - отвечал мужичок, - роса будет сильная!

   Так была уже сильна роса, что втулки тележных колес, цепляясь за верхушки высоких придорожных былинок, сбивали с них целые гроздья тончайших водяных брызг - и зелень травы казалась сизо-серой.

   Марианна опять пожалась от холода.

   - Свежо, свежо, - повторила она веселым голосом. - И воля, Алеша, воля!

  

  

   Соломин выскочил к воротам фабрики, как только прибежали ему сказать, что какой-то господин с госпожой приехали в тележке и спрашивают его. Не поздоровавшись с своими гостями, а только кивнув им несколько раз головою, он тотчас приказал мужичку-кучеру въезжать на двор - и, направив его прямо к своему флигельку, ссадил с телеги Марианну. Нежданов спрыгнул вслед за нею. Соломин повел обоих через длинный и темный коридорчик да по узенькой кривой лесенке в заднюю часть флигелька, во второй этаж. Там он отворил низенькую дверь - и все трое вошли в небольшую, довольно опрятную комнатку с двумя окнами.

   - Добро пожаловать! - проговорил Соломин с своей завсегдашней улыбкой, которая на этот раз казалась и шире и светлее обыкновенного. - Вот вам квартира. Эта комната да вот, рядом, еще другая. Неказисто, да ничего: жить можно. И глазеть здесь на вас будет некому. Тут, под окнами у вас - по уверению хозяина - цветник, а по-моему - огород; упирается он в стену, а направо да налево заборы. Тихое местечко! Ну, здравствуйте вторично, милая барышня, и вы, Нежданов, здравствуйте!

   Он пожал им обоим руки. Они стояли неподвижно, не раздеваясь, и с молчаливым, полуизумленным, полурадостным волнением глядели оба прямо перед собою.

   - Ну что ж вы? - начал опять Соломин. - Разоблачайтесь! Какие с вами есть вещи?

   Марианна показала узелок, который она все еще держала в руке.

   - У меня вот только это.

   - А у меня саквояж и мешок в телеге остались. Да вот я сейчас...

   - Оставайтесь, оставайтесь. - Соломин отворил дверь. - Павел! - крикнул он в темноту лесенки, - сбегай, брат... Там вещи в телеге... принеси.

   - Сейчас! - послышался голос вездесущего.

   Соломин обратился к Марианне, которая сбросила с себя платок и начала расстегивать мантилью.

   - И все удалось благополучно? - спросил он.

   - Все... никто нас не увидел. Я оставила письмо господину Сипягину. Я, Василий Федотыч, оттого не взяла с собою ни платьев, ни белья, что так как вы нас посылать будете... (Марианна почему-то не решилась прибавить: в народ) - ведь все равно то бы не годилось. А деньги у меня есть, чтобы купить, что будет нужно.

   - Все это мы устроим впоследствии... а вот, - промолвил Соломин, указывая на входившего с неждановскими вещами Павла, - рекомендую вам моего лучшего здешнего друга: на него вы можете положиться вполне... как на самого меня. Ты Татьяне насчет самовара сказал? - прибавил он вполголоса.

   - Сейчас будет, - ответил Павел, - и сливки и все.

   - Татьяна - это его жена, - продолжал Соломин, - и такая же неизменная, как он. Пока вы сами... ну, там, привыкнете, что ли, - она вам, моя барышня, прислуживать будет.

   Марианна бросила свою мантилью на стоявший в уголку кожаный диванчик.

   - Зовите меня Марианной, Василий Федотыч, - я не хочу быть барышней! И прислужницы мне не надо... Я не для того ушла оттуда, чтобы иметь прислужниц. Не глядите на мое платье; у меня - там - другого не было. Это все надо будет переменить.

   Платье это, из коричневого драдедама, было очень просто; но, сшитое петербургской портнихой, оно красиво прилегало к стану и к плечам Марианны и вообще имело вид модный.

   - Ну не прислужница - так помощница, по-американски. А чаю вы все-таки напейтесь. Теперь еще рано - да и вы оба, должно быть, устали. Я теперь отправляюсь по фабричным делам; позднее мы опять увидимся. Что нужно будет - скажите Павлу или Татьяне.

   Марианна быстро протянула ему обе руки.

   - Чем нам отблагодарить вас, Василий Федотыч? - Она с умилением глядела на него.

   Соломин тихонько погладил ей одну руку.

   - Я бы сказал вам: не стоит благодарности... да это будет неправда. Лучше же я скажу вам, что ваша благодарность мне доставляет великое удовольствие. Вот мы и квиты. До свиданья! Павел, пойдем.

   Марианна и Нежданов остались одни. Она бросилась к нему - и, глядя на него тем же взглядом, как на Соломина, только еще радостнее, еще умиленней и светлей:

   - О мой друг! - проговорила она. - Мы начинаем новую жизнь... Наконец! наконец! Ты не поверишь, как эта бедная квартирка, в которой нам суждено прожить всего несколько дней, мне кажется любезна и мила в сравнении с теми ненавистными палатами! Скажи - ты рад?

   Нежданов взял ее руки и прижал их к своей груди.

   - Я счастлив, Марианна, тем, что я начинаю эту новую жизнь с тобою вместе! Ты будешь моей путеводной звездой, моей поддержкой, моим мужеством...

   - Милый Алеша! Но постой - надо немножко почиститься и туалет свой привести в порядок. Я пойду в свою комнату... а ты - останься здесь. Я сию минуту...

   Марианна вышла в другую комнату, заперлась - и минуту спустя, отворив до половины дверь, высунула голову и проговорила:

   - А какой Соломин славный!

   Потом она опять заперлась - и послышался щелк ключа.

   Нежданов подошел к окну, посмотрел на садик... Одна старая-престарая яблонь почему-то привлекла его особое внимание. Он встряхнулся, потянулся, раскрыл свой саквояж - и ничего оттуда не вынул; он задумался...

   Через четверть часа вернулась и Марианна с оживленным, свежевымытым лицом, вся веселая и подвижная; а несколько мгновений спустя появилась Павлова жена, Татьяна, с самоваром, чайным прибором, булками, сливками. В противоположность своему цыганообразному мужу, это была настоящая русская женщина, дородная, русая, простоволосая, с широкой косой, туго завернутой около рогового гребня, с крупными, но приятными чертами лица, с очень добрыми серыми глазами. Одета она была в опрятное, хоть и полинялое, ситцевое платье; руки у ней были чистые и красивые, хоть и большие. Она спокойно поклонилась, произнесла твердым, отчетливым выговором, безо всякой певучести: "Здравы будете", - и принялась устанавливать самовар, чашки и т. д.

   Марианна подошла к ней.

   - Позвольте, Татьяна, я помогу вам. Дайте мне хоть салфетку.

   - Ничего, барышня, мы к этому приобыкли. Мне Василий Федотыч сказывал. Коли что потребуется, извольте приказать, мы со всем нашим удовольствием.

   - Татьяна, не зовите меня, пожалуйста, барышней... Одета я по-барски, а впрочем, я... я совсем...

   Пристальный взгляд Татьяниных зорких глаз смутил Марианну; она умолкла.

   - А кто же вы такая будете? - спросила Татьяна своим ровным голосом.

   - Коли вы хотите... я, точно... я из дворянок; только я хочу все это бросить - и сделаться как все... как все простые женщины.

   - А, вот что! Ну, теперь знаю. Вы, стало, из тех, что опроститься хотят. Их теперь довольно бывает.

   - Как вы сказали, Татьяна? Опроститься?

   - Да... такое у нас теперь слово пошло. С простым народом, значит, заодно быть. Опроститься. Что ж? Это дело хорошее - народ поучить уму-разуму. Только трудное это дело! Ой, тру-удное! Дай бог час!

   - Опроститься! - повторяла Марианна. - Слышишь, Алеша, мы с тобой теперь опростелые!

   Нежданов засмеялся и тоже повторил:

   - Опроститься! опростелые!

   - А что это у вас, муженек будет - али брат? - спросила Татьяна, осторожно перемывая чашки своими большими ловкими руками и с ласковой усмешкой поглядывая то на Нежданова, то на Марианну.

   - Нет, - отвечала Марианна, - он мне не муж - и не брат.

   Татьяна приподняла голову.

   - Стало, так, по вольной милости живете? Теперь и это - тоже часто бывает. Допрежь больше у раскольников водилось, а ноне и у прочих людей. Лишь бы бог благословил - да жилось бы ладно! А то поп и не нужен. На фабрике у нас тоже такие есть. Не из худших ребят.

   - Какие у вас хорошие слова, Татьяна!.. "По вольной милости... " Очень это мне нравится. Вот что, Татьяна, я о чем вас просить буду. Мне нужно себе платье сшить или купить, такое вот, как ваше, или еще попроще. И башмаки, и чулки, и косынка - все, чтобы было, как у вас. Деньги у меня на это есть.

   - Что же, барышня, это все можно... Ну, не буду, не извольте гневаться. Не буду вас барышней называть. Только как мне вас звать-то?

   - Марианной.

   - А по отчеству как вас величают?

   - Да на что вам мое отчество? Зовите меня просто Марианной. Зову же я вас Татьяной.

   - И то - да не то. Вы уж лучше скажите.

   - Ну хорошо. Моего отца звали Викентьем. А вашего как?

   - А моего - Осипом.

   - Ну, так я буду вас звать Татьяной Осиповной.

   - А я вас Марианной Викентьевной. Вот оно как славно будет!

   - Что бы вам с нами чайку выпить, Татьяна Осиповна?

   - На первый случай можно, Марианна Викентьевна. Чашечкой себя побалую. А то Егорыч забронит.

   - Кто это Егорыч?

   - А Павел, муж мой.

   - Садитесь, Татьяна Осиповна.

   - И то сяду, Марианна Викентьевна.

   Татьяна присела на стул и начала пить чай вприкуску, беспрестанно поворачивая в пальцах кусочек сахара и щурясь глазом с той стороны, с какой она прикусывала сахар. Марианна вступила с нею в разговор. Татьяна отвечала не чинясь и сама расспрашивала и рассказывала. На Соломина она чуть не молилась, а мужа своего ставила тотчас после Василия Федотыча. Фабричным житьем она, однако, тяготилась.

   - Ни тебе город здесь, ни деревня... Без Василия Федотыча и часу бы я не осталась!

   Марианна слушала ее рассказы внимательно.

   Усевшийся в сторонке Нежданов наблюдал за своей подругой и не удивлялся ее вниманию: для Марианны это все было внове - а ему казалось, что он подобных Татьян видел целые сотни и говорил с ними сотни раз.

   - Вот что, Татьяна Осиповна, - сказала наконец Марианна, - вы думаете, что мы хотим учить народ; нет - мы служить ему хотим.

   - Как так служить? Учите его, вот вам и служба. Я хоть с себя пример возьму. Я как за Егорыча вышла - ни читать, ни писать не умела; а теперь вот знаю, спасибо Василию Федотычу. Не сам он учил меня, а заплатил одному старичку. Тот и выучил. Ведь я еще молодая, даром что рослая.

   Марианна помолчала.

   - Мне, Татьяна Осиповна, - начала она опять, - хотелось бы выучиться какому-нибудь ремеслу... да мы еще поговорим об этом с вами. Шью я плохо; если б я выучилась стряпать - можно бы в кухарки пойти.

   Татьяна задумалась.

   - Как же так в кухарки? Кухарки у богатых бывают, у купцов; а бедные сами стряпают. А на артель готовить, на рабочих... Ну уж это совсем последнее дело!

   - Да мне бы хоть у богатого жить, а с бедными знаться. А то как я с ними сойдусь? Не все же такой случай выдет, как с вами.

   Татьяна опрокинула пустую чашку на блюдечко.

   - Это дело мудреное, - промолвила она наконец со вздохом, - около пальца не обвертишь. Что умею - покажу, а многому я сама не учена. С Егорычем потолковать надо. Ведь он какой? Книжки всякие читает! - и все может сейчас как руками развести. - Тут она взглянула на Марианну, которая свертывала папироску... - И вот еще что, Марианна Викентьевна: извините меня, но коли вы, точно, опроститься желаете, так это уж вам придется бросить. - Она указала на папироску. - Потому в тех званиях, хоть бы вот в кухарках, этого не полагается: и вас сейчас всякий признает, что вы есть барышня. Да.

   Марианна выбросила папироску за окно.

   - Я курить не буду... от этого легко отвыкнуть. Простые женщины не курят: стало быть, и мне не след курить.

   - Это вы верно сказали,Марианна Викентьевна. Мужской пол этим балует и у нас; а женский - нет. Так-то!.. Э! да вот и сам Василий Федотыч сюда жалует. Его это шаги. Вы его спросите: он вам сейчас все определит - лучшим манером.

   И точно: за дверью раздался голос Соломина.

   - Можно войти?

   - Войдите, войдите! - закричала Марианна.

   - Это у меня английская привычка, - сказал, входя, Соломин. - Ну каково вы себя чувствуете? Не заскучали еще пока? Я вижу, вы здесь чайничаете с Татьяной. Вы слушайте ее: она разумница... А ко мне сегодня мой хозяин приезжает... вот некстати! И обедать остается. Что делать! На то он хозяин.

   - Что за человек? - спросил Нежданов, выходя из своего уголка.

   - Ничего... Тряпки не сосет. Из новых. Вежлив очень - и рукавчики носит, - а глаз всюду запускает, не хуже старого. Сам шкурку дерет - и сам приговаривает: "Повернитесь-ка на этот бочок, сделайте одолжение; тут есть еще живое местечко... Надо его пообчистить!" Ну, да со мной он шелковый; я ему нужен! Только я пришел вам сказать, что уж сегодня вряд ли удастся нам свидеться. Обед вам принесут. А на двор не показывайтесь. Как вы думаете, Марианна, Сипягины будут вас отыскивать, за вами гнаться?

   - Я думаю, что нет, - ответила Марианна.

   - А я так уверен, что да, - сказал Нежданов.

   - Ну, все равно, - продолжал Соломин, - надо быть осторожным на первых порах. Потом обойдется.

   - Да; только вот что, - заметил Нежданов, - о моем местопребывании должен знать Маркелов; надо его известить.

   - Зачем?

   - Нельзя иначе; для нашего дела. Он должен всегда знать, где я. Слово дано. Да он не проболтает!

   - Ну хорошо. Пошлем Павла.

   - А платье мне будет готово? - спросил Нежданов.

   - То есть костюм? - как же... как же. Тот же маскарад. Спасибо - недорого. Прощайте, отдохните. Татьяна, пойдем.

   Марианна и Нежданов опять остались одни.

  

  

   Сперва они опять крепко пожали друг другу руки; потом Марианна воскликнула: "Постой, я помогу тебе убрать твою комнату", - и начала выкладывать его вещи из саквояжа и мешка. Нежданов хотел было помочь ей; но она объявила, что все сделает одна. "Потому что надо привыкать служить". И действительно: сама развесила платье на гвоздики, которые нашла в ящике стола и вбила собственноручно в стену оборотной стороною щетки, за неимением молотка; уложила белье в старенький комодец, находившийся между окон.

   - Что это? - спросила она вдруг, - револьвер? Он заряжен? На что он тебе?

   - Он не заряжен... А впрочем, дай его сюда. Ты спрашиваешь: на что? Как же без револьвера в нашем-то звании?

   Она засмеялась и продолжала свою работу, встряхивая каждую отдельную вещь и хлопая по ней ладонью; поставила даже две пары сапог под диван; а несколько книг, пачку бумаг и маленькую тетрадку со стихами расположила торжественно на трехногом угловом столе, назвав его письменным и рабочим, в противность другому, круглому, который назвала обеденным и чайным. Потом, взяв стихотворную тетрадь в обе руки, приподняв ее в уровень своего лица и глядя через ее край на Нежданова, она с улыбкой промолвила:

   - Ведь мы все это перечтем вместе, в свободное от занятий время! А?

   - Дай мне эту тетрадь! я ее сожгу! - воскликнул Нежданов. - Она другого не стоит!

   - Зачем же ты ее взял с собою, коли так? Нет, нет, я тебе ее не дам на сожжение. А впрочем, говорят, сочинители только грозятся - и никогда своих вещей не жгут. Но я все-таки лучше унесу ее к себе!

   Нежданов хотел протестовать, но Марианна выскочила в соседнюю комнату с тетрадью - и вернулась без нее.

   Она подсела к Нежданову - и тотчас же встала.

   - Ты у меня еще не был... в моей комнате. Хочешь посмотреть? Она не хуже твоей. Пойдем - я тебе покажу.

   Нежданов тоже встал и последовал за Марианной. Комнатка ее, как она выразилась, была немного меньше его комнаты; но мебель в ней была как будто почище и поновей; на окне стояла хрустальная вазочка с цветами, а в углу железная кроватка.

   - Видишь, какой он милый, Соломин, - воскликнула Марианна, - только не надо себя слишком нежить: такие квартиры нам не часто попадаться будут. А вот что я думаю; вот было бы хорошо: так устроиться, чтобы нам обоим, не расставаясь, на какое-нибудь место поступить! Трудно это будет, - прибавила она, погодя немного, - ну, там подумаем. Ведь все равно: в Петербург ты не вернешься?

   - Что мне в Петербурге делать? В университет ходить да уроки давать? Это уж никуда не годится.

   - Вот что Соломин скажет, - промолвила Марианна, - он лучше решит, как и что.

   Они вернулись в первую комнату и опять сели друг подле друга. Похвалили Соломина, Татьяну, Павла; упомянули о Сипягине, о том, как прежняя жизнь вдруг так далеко от них ушла, словно туманом покрылась; потом опять пожали друг другу руки - обменялись радостными взглядами; потом поговорили о том, в какие слои должно стараться проникать и как им надо будет держаться, чтобы их не подозревали.

   Нежданов уверял, что чем меньше об этом думать, чем проще себя держать, - тем лучше.

   - Конечно! - воскликнула Марианна. - Ведь мы хотим опроститься, как говорит Татьяна.

   - Я не в этом смысле, - начал было Нежданов. - Я хотел сказать, что не надо принуждать себя...

   Марианна вдруг засмеялась.

   - Я вспомнила, Алеша, как это я нас обоих назвала: опростелые!

   Нежданов тоже посмеялся, повторил: "опростелые... " - а потом задумался.

   И Марианна задумалась.

   - Алеша! - промолвила она.

   - Что?

   - Мне кажется, нам обоим немного неловко. Молодые - des nouveaux maries, - пояснила она, - в первый день своего брачного путешествия должны чувствовать нечто подобное. Они счастливы... им очень хорошо - и немножко неловко.

   Нежданов улыбнулся - принужденной улыбкой.

   - Ты очень хорошо знаешь, Марианна, что мы не молодые - в твоем смысле.

   Марианна поднялась с своего места и стала прямо перед Неждановым.

   - Это от тебя зависит.

   - Как?

   - Алеша, ты знаешь, что когда ты мне скажешь как честный человек - а я тебе верю, потому что ты точно честный человек, - когда ты мне скажешь, что ты меня любишь той любовью... ну, той любовью, которая дает право на жизнь другого, - когда ты мне это скажешь, - я твоя.

   Нежданов покраснел и отвернулся немного.

   - Когда я тебе это скажу...

   - Да, тогда! Но ведь ты сам видишь, ты мне теперь этого не говоришь... О да, Алеша, ты, точно, честный человек. Ну, и давай толковать о вещах более серьезных.

   - Но ведь я люблю тебя, Марианна!

   - Я в этом не сомневаюсь... и буду ждать. Постой, я еще не совсем привела в порядок твой письменный стол. Вот тут что-то завернуто, что-то жесткое...

   Нежданов рванулся со стула.

   - Оставь это, Марианна... Это... пожалуйста, оставь.

   Марианна повернула к нему голову через плечо и с изумлением приподняла брови.

   - Это - тайна? Секрет? У тебя есть секрет?

   - Да... да, - промолвил Нежданов и, весь смущенный, прибавил - в виде объяснения: - Это... портрет.

   Слово это вырвалось у него невольно. В бумажке, которую Марианна держала в руках, был действительно завернут ее портрет, данный Нежданову Маркеловым.

   - Портрет? - произнесла она протяжным голосом... - Женский?

   Она подала ему пакетец; но он неловко его взял, он чуть не выскользнул у него из рук - и раскрылся.

   - Да это... мой портрет! - воскликнула Марианна с живостью... - Ну - свой-то портрет я имею право взять. - Она выхватила его у Нежданова.

   - Это - ты нарисовал?

   - Нет... не я.

   - Кто же? Маркелов?

   - Ты угадала... Он.

   - Каким же образом он у тебя?

   - Он мне подарил его.

   - Когда?

   Нежданов рассказал, когда и как. Пока он говорил, Марианна взглядывала то на него, то на портрет... и у обоих, у Нежданова и у ней, мелькнула одна и та же мысль в голове: "Если бы он был в этой комнате, он бы имел право потребовать... " Но ни Марианна, ни Нежданов не высказали громко своей мысли... быть может потому, что каждый из них почувствовал ее в другом.

   Марианна тихонько завернула портрет в бумажку и положила ее на стол.

   -