Тургенев Иван Сергеевич - Новь

Добрый человек! - прошептала она. - Где-то он теперь?

   - Как где?.. Дома, у себя. Я завтра или послезавтра пойду к нему за книжками, за брошюрами. Он хотел мне дать - да, видно, забыл при отъезде.

   - И ты, Алеша, того мнения, что, отдавая тебе этот портрет, он уже ото всего отказывался... решительно ото всего?

   - Мне так показалось.

   - И ты надеешься его найти дома?

   - Конечно.

   - А! - Марианна опустила глаза, уронила руки. - А вот нам обед Татьяна несет! - вскрикнула она вдруг. - Какая она славная женщина!

   Татьяна явилась с приборами, салфетками, судками. Пока она накрывала на стол, она рассказывала о том, что происходило на фабрике.

   - Хозяин приехал из Москвы по чугунке - и пошел бегать по всем этажам, как оглашенный; да ведь он ничего как есть не смыслит, а только так, для, виду действует, для примеру. А Василий Федотыч с ним, как с малым младенцем; а хозяин хотел какую-то противность учинить, так его Василий Федотыч сейчас отчеканил; брошу, говорит, сейчас все; тот сейчас хвост и поджал. Теперь вместе кушают; а хозяин с собой компаньона привез... Так тот только всему удивляется. А денежный, должно быть, человек, этот кумпаньон, потому все больше молчит да головой потряхивает. А сам толстый-претолстый! Туз московский! Недаром пословица такая слывет, что Москва у всей России под горою: все в нее катится.

   - Как вы все примечаете! - воскликнула Марианна.

   - Я и то заметливая, - возразила Татьяна. - Вот, готов вам обед. Кушайте на здоровье. А я тут малость посижу, на вас погляжу.

   Марианна и Нежданов принялись есть; Татьяна прикорнула на подоконник и подперла щеку рукою.

   - Погляжу я на вас, - повторила она, - и какие же вы оба молоденькие да кволенькие... Так приятно на вас глядеть, что даже печально! Эх, голубчики мои! Берете вы на себя тяготу невмоготу! Таких-то, как вас, пристава царские - охочи в куролеску сажать!

   - Ничего, тетушка, не пугайте нас, - заметил Нежданов. - Вы знаете поговорку: "Назвался груздем - полезай в кузов".

   - Знаю... знаю; да кузовья-то пошли ноне тесные да невылазные!..

   - Есть у вас дети? - спросила Марианна, чтобы переменить разговор.

   - Есть; сынок. В школу ходить начал. Была и дочка; да не стало ее, сердешной! Несчастье с ней приключилось: попала под колесо. И хоть бы разом ее убило! А то - мучилась долго. С тех пор я жалостливая стала; а прежде - что жимолость, что я. Как есть дерево!

   - Ну, а как же вы Павла Егорыча-то вашего - разве не любили?

   - Э! то особ статья; то - дело девичье. Ведь вот и вы - вашего-то любите? Аль нет?

   - Люблю.

   - Оченно любите?

   - Очень.

   - Чтой-то... - Татьяна посмотрела на Нежданова, на Марианну - и ничего не прибавила.

   Марианне опять пришлось переменить разговор. Она объявила Татьяне, что бросила табак курить; та ее похвалила. Потом Марианна вторично попросила ее насчет платья; напомнила ей, что она обещалась показать, как стряпают...

   - Да вот еще что! Нельзя ли мне достать толстых суровых ниток? Я буду чулки вязать... простые.

   Татьяна отвечала, что все будет исполнено как следует, и, убрав со стола, вышла из комнаты своей твердой, спокойной походкой.

   - Ну, а мы что будем делать? - обратилась Марианна к Нежданову - и, не давши ему ответить: - Хочешь? так как только завтра начнется настоящее дело, посвятим нынешний вечер литературе. Перечтем твои стихи! Я судья буду строгий.

   Нежданов долго не соглашался... однако кончил тем, что уступил, - и стал читать из тетрадки. Марианна села близко возле него и глядела ему в лицо, пока он читал. Она сказала правду: судьей она оказалась строгим. Немногие стихотворения ей понравились: она предпочитала чисто лирические, короткие и, как она выражалась, не нравоучительные. Читал Нежданов не совсем хорошо: не решался декламировать - и не хотел впадать в сухой тон; выходило - ни рыба ни мясо. Марианна вдруг перервала его вопросом: знает ли он удивительное стихотворение Добролюбова, которое начинается так: "Пускай умру - печали мало", - и тут же прочла его - тоже не совсем хорошо, как-то немножко по-детски.

   Нежданов заметил, что оно горько и горестно донельзя, - и потом прибавил, что он, Нежданов, не мог бы написать это стихотворение уже потому, что ему нечего бояться слез над своей могилой... их не будет.

   - Будет, если я тебя переживу, - произнесла медлительно Марианна - и, поднявши глаза к потолку да помолчав немного, вполголоса, как бы говоря с самой собою, спросила:

   - Как же это он с меня портрет нарисовал? По памяти?

   Нежданов быстро обернулся к ней...

   - Да; по памяти.

   Марианна удивилась, что он отвечал ей. Ей казалось, что она этот вопрос только подумала.

   - Это удивительно... - продолжала она тем же голосом. - Ведь у него и таланта к живописи нет. Что я хотела сказать... - прибавила она громко, - да! насчет стихов Добролюбова. Надо такие стихи писать, как Пушкин, - или вот такие, как эти добролюбовские: это не поэзия... но что-то не хуже ее.

   - А такие, как мои, - спросил Нежданов, - вовсе не следует писать? Не правда ли?

   - Такие стихи, как твои, нравятся друзьям не потому, что они очень хороши, но потому, что ты хороший человек - и они на тебя похожи.

   Нежданов усмехнулся.

   - Похоронила же ты их - да и меня кстати!

   Марианна ударила его по руке и назвала злым... Скоро потом она объявила, что она устала - и пойдет спать.

   - Кстати, ты знаешь, - прибавила она, встряхнув своими короткими, но густыми кудрями, - у меня сто тридцать семь рублей, - а у тебя?

   - Девяносто восемь.

   - О! да мы богаты... для опростелых. Ну - до завтра!

   Она ушла; но через несколько мгновений ее дверь чуть-чуть отворилась - и из-за узкой щели послышалось сперва: "Прощай!" - потом более тихо: "Прощай!" - И ключ щелкнул в замке.

   Нежданов опустился на диван и закрыл глаза рукою... Потом он быстро встал, подошел к двери - и постучался.

   - Чего тебе? - раздалось оттуда.

   - Не до завтра, Марианна... а - завтра!

   - Завтра, - отозвался тихий голос.

  

  

   На другой день поутру рано Нежданов постучался опять в дверь к Марианне.

   - Это я, - отвечал он на ее вопрос: кто там? - Можешь ты ко мне выйти?

   - Погоди... сейчас.

   Она вышла - и ахнула. В первую минуту она его не узнала. На нем был истасканный желтоватый нанковый кафтан с крошечными пуговками и высокой тальей; волосы он причесал по-русски - с прямым пробором; шею повязал синим платочком; в руке держал картуз с изломанным козырьком; на ногах у него были нечищеные выростковые сапоги.

   - Господи! - воскликнула Марианна, - какой ты... некрасивый! - и тут же быстро обняла его и еще быстрей поцеловала. - Да зачем же ты так оделся? Ты смотришь каким-то плохим городским мещанином... или разносчиком... или отставным дворовым. Отчего этот кафтан, а не поддевка или просто крестьянский армяк?

   - То-то и есть, - начал Нежданов, который в своем костюме действительно смахивал на мелкого прасола из мещан - и сам это чувствовал и в душе досадовал и смущался; он до того смущался, что все потрогивал себя по груди растопыренными пальцами обеих рук, словно обчищался... - В поддевке или в армяке меня бы сейчас узнали, по уверению Павла; а эта одежа - по его словам... словно я другой отроду и не нашивал! Что не очень лестно для моего самолюбия, замечу в скобках.

   - Разве ты хочешь сейчас идти... начинать? - с живостью спросила Марианна.

   - Да; я попытаюсь; хотя... по-настоящему...

   - Счастливец! - перебила Марианна.

   - Этот Павел какой-то удивительный, - продолжал Нежданов. - Все-то он знает, так тебя глазами насквозь и нижет; а то вдруг такое скорчит лицо, словно он ото всего в стороне и ни во что не мешается! Сам услуживает, а сам все подсмеивается. Книжки мне принес от Маркелова; он и его знает и Сергеем Михайловичем величает. А за Соломина и в огонь и в воду готов.

   - И Татьяна тоже,- промолвила Марианна. - Отчего это ему люди так преданы?

   Нежданов не отвечал.

   - Какие книжки принес тебе Павел? - спросила Марианна. Да... обыкновенные. "Сказка о четырех братьях"... Ну, еще там... обыкновенные, известные. Впрочем, эти лучше.

   Марианна тоскливо оглянулась.

   - Но что ж это Татьяна? Обещала, что придет ранехонько...

   - А вот она и я, - проговорила Татьяна, входя в комнату с узелком в руке. Она стояла за дверью и слышала восклицание Марианны.

   - Успеете еще... вот невидаль!

   Марианна так и бросилась ей навстречу,

   - Принесли?

   Татьяна ударила рукой по узелку.

   - Все тут... в полном составе... Стоит только примерить... да и ступай щеголять - народ удивлять!

   - Ах, пойдемте, пойдемте, Татьяна Осиповна, милая.

   Марианна увлекла ее в свою комнату.

   Оставшись один, Нежданов прошелся раза два взад и вперед какой-то особенной, шмыгающей походкой (он почему -то воображал, что мещане именно так ходят), понюхал осторожно свой собственный рукав, внутренность фуражки - и поморщился; посмотрел на себя в маленькое зеркальце, прикрепленное на стене возле окна, и помотал головою: очень уж он был неказист. ("А впрочем, тем лучше", - подумал он.) Потом он достал несколько брошюр, запихнул их себе в задний карман и произнес вполголоса: "Што ш... робята... иефто... ничаво... потому шта"... "Кажется, похоже, - подумал он опять, - да и что за актерство! за меня мой наряд отвечает". И вспомнил тут Нежданов одного ссыльного немца, которому нужно было бежать через всю Россию, а он и по-русски плохо говорил; но благодаря купеческой шапке с кошачьим околышем, которую он купил себе в одном уездном городе, его всюду принимали за купца - и он благополучно пробрался за границу.

   В это мгновенье вошел Соломин.

   - Ага! - воскликнул он, - окопировался! Извини, брат: в этом наряде нельзя же тебе "вы" говорить.

   - Да сделайте... сделай одолжение... я и то хотел тебя просить.

   - Только рано уж больно; а то разве вот что: приобыкнуть желаешь. Ну, тогда - ничего. Все-таки подождать нужно: хозяин еще не уехал. Спит.

   - Я попозже выйду, - отвечал Нежданов, - похожу по окрестностям, пока получится какое распоряжение.

   - Резон! Только вот что, брат Алексей... ведь так я говорю: Алексей?

   - Алексей. Если хочешь: Ликсей, - прибавил, смеясь, Нежданов.

   - Нет; зачем пересаливать. Слушай: уговор лучше денег. Книжки, я вижу, у тебя есть; раздавай их кому хочешь, - только в фабрике - ни-ни!

   - Отчего же?

   - Оттого, во-первых, что оно для тебя же опасно; во-вторых, я хозяину поручился, что этого здесь не будет, ведь фабрика все-таки - его; в-третьих, у нас кое-что началось - школы там и прочее... Ну - ты испортить можешь. Действуй на свой страх, как знаешь, - я не препятствую; а фабричных моих не трогай.

   - Осторожность никогда не мешает... ась? - с язвительной полуусмешкой заметил Нежданов.

   Соломин широко улыбнулся, по-своему.

   - Именно, брат Алексей; не мешает никогда. Но кого это я вижу? Где мы?

   Эти последние восклицания относились к Марианне, которая в ситцевом, пестреньком, много раз мытом платьице, с желтым платочком на плечах, с красным на голове, появилась на пороге своей комнаты. Татьяна выглядывала из-за ее спины и добродушно любовалась ею. Марианна казалась и свежей и моложе в своем простеньком наряде: он пристал ей гораздо больше, чем долгополый кафтан Нежданову.

   - Василий Федотыч, пожалуйста, не смейтесь, - взмолилась Марианна - и покраснела как маков цвет.

   - Ай да парочка! - воскликнула меж тем Татьяна и в ладоши ударила. - Только ты, мой голубчик, паренек, не прогневись: хорош ты, хорош, а против моей молодухи - фигурой не вышел.

   "И в самом деле она прелесть, - подумал Нежданов, - о! как я ее люблю!"

   - И глянь-ка, - продолжала Татьяна, - колечками со мной поменялась. Мне дала свое золотое, а сама взяла мое серебряное.

   - Девушки простые золотых колец не носят, - промолвила Марианна.

   Татьяна вздохнула.

   - Я вам его сохраню, голубушка; не бойтесь.

   - Ну, сядьте, сядьте оба, - начал Соломин, который все время, наклонив несколько голову, глядел на Марианну, - в прежние времена, вы помните, люди всегда саживались, когда в путь-дорогу отправлялись. А вам обоим дорога предстоит длинная и трудная.

   Марианна, все еще красная, села; сел и Нежданов; сел Соломин... села, наконец, и Татьяна на "тычке", то есть на стоявшее стоймя толстое полено. Соломин посмотрел по очереди на всех: Отойдем да поглядим. Как мы хорошо сидим... промолвил он, слегка прищурясь, и вдруг захохотал, да так славно, что не только никто не обиделся, а, напротив, всем очень стало приятно.

   Но Нежданов внезапно поднялся.

   - Я пойду, - сказал он, - теперь же; а то это все очень любезно - только слегка на водевиль с переодеваньем смахивает. Не беспокойся, - обратился он к Соломину, - я твоих фабричных не трону. Поболтаюсь по окрестностям, вернусь - и тебе, Марианна, расскажу мои похождения, если только будет что рассказывать. Дай руку на счастье!

   - Чайку бы сперва, - заметила Татьяна.

   - Нет, что за чайничанье! Если нужно - я в трактир зайду или просто в кабак.

   Татьяна качнула головой.

   - У нас теперь по большим-то по дорогам трактиров этих развелось, что блох в овечьей шубе. Села все пространные, вот хоть бы Балмасово...

   - Прощайте, до свиданья... счастливо оставаться! - поправил себя Нежданов, входя в свою мещанскую роль. Но не успел он приблизиться к двери, как из коридора перед самым его носом вынырнул Павел и, вручая ему высокий, тонкий посох с вырезанной в виде винта, во всю его длину, полосой коры, промолвил:

   - Извольте получить, Алексей Дмитрич, - подпирайтесь на ходу, и чем вы эту самую палочку дальше от себя отставлять будете, тем приятнее будет.

   Нежданов взял посох молча и удалился; за ним и Павел. Татьяна хотела было уйти также; Марианна приподнялась и остановила ее.

   - Погодите, Татьяна Осиповна; мне вы нужны.

   - А я сейчас вернусь, да с самоваром. Ваш товарищ ушел без чаю; вишь - уж очень ему приспичило... А вам-то с чего себя казнить? Дальше - виднее будет.

   Татьяна вышла, Соломин тоже встал. Марианна стояла к нему спиной; и когда она наконец обернулась к нему, - так как он очень долго не промолвил ни единого слова, - то увидена на его лице, в его глазах, на нее устремленных, выражение, какого она прежде у него не замечала: выражение вопросительное, беспокойное, почти любопытствующее. Она смутилась и опять покраснела. А Соломину словно стало совестно того, что она уловила на его лице, и он заговорил громче обыкновенного:

   - Так так-то, Марианна... Вот вы и начали. - Какое начала, Василий Федотыч! Что это за начало? Мне что-то вдруг очень неловко становится. Алексей правду сказал: мы точно какую-то комедию играем.

   Соломин сел опять на стул. - Да позвольте, Марианна... Как же вы себе это представляете: начать? Не баррикады же строить со знаменем наверху - да: ура! за республику! Это же и не женское дело. А вот вы сегодня какую-нибудь Лукерью чему-нибудь доброму научите; и трудно вам это будет, потому что не легко понимает Лукерья и вас чуждается, да еще воображает, что ей совсем не нужно то, чему вы ее учить собираетесь; а недели через две или три вы с другой Лукерьей помучитесь; а пока - ребеночка вы помоете или азбуку ему покажете, или больному лекарство дадите... вот вам и начало. - Да ведь это сестры милосердия делают, Василий Федотыч! Для чего ж мне тогда... все это? - Марианна указала на себя и вокруг себя неопределенным движением рукм. - Я о другом мечтала. - Вам хотелось собой пожертвовать?

   Глаза у Марианны заблистали.

   - Да... да... да! - А Нежданов?

   Марианна пожала плечом. - Нежданов! Мы пойдем вместе... или я пойду одна.

   Соломин пристально посмотрел на Марианну. - Знаете что, Марианна... Вы извините неприличность выражения... но, по-моему, шелудивому мальчику волосы расчесать - жертва, и большая жертва, на которую не многие способны. - Да я и от этого не отказываюсь, Василий Федотыч. - Я знаю, что не отказываетесь! Да, вы на это способны. И вы будете - пока - делать это; а потом, пожалуй, - и другое. - Но для этого надо поучиться у Татьяны! - И прекрасно... учитесь. Вы будете чумичкой горшки мыть, щипать кур... А там, кто знает, может быть, спасете отечество! - Вы смеетесь надо мною, Василий Федотыч.

   Соломин медленно потряс головою. - О моя милая Марианна, поверьте: не смеюсь я над вами, и в моих словах - простая правда. Вы уже теперь, все вы, русские женщины, дельнее и выше нас, мужчин.

   Марианна подняла опустившиеся глаза.

   - Я бы хотела оправдать ваши ожидания, Соломин... а там - хоть умереть!

   Соломин встал.

   - Нет, живите... живите! Это главное. Кстати, не хотите ли вы узнать, что происходит теперь в вашем доме по поводу вашего бегства? Не принимают ли мер каких? Стоит только слово шепнуть Павлу - все разведает мигом.

   Марианна изумилась.

   - Какой он у вас необыкновенный человек!

   - Да... довольно удивительный. Вот когда вас нужно будет браком сочетать с Алексеем - он тоже это устроит с Зосимой... Помните, я вам говорил, есть такой поп... Да ведь пока еще не нужно? Нет?

   - Нет.

   - А нет - так нет. - Соломин подошел к двери, разделявшей обе комнатки - Нежданова и Марианны, - и нагнулся к замку.

   - Что вы там смотрите? - спросила Марианна.

   - А запирает ли ключ?

   - Запирает, - шепнула Марианна.

   Соломин обернулся к ней. Она не поднимала глаз.

   - Так не нужно разведывать, какие намерения Сипягиных? - весело промолвил он, - не нужно?

   Соломин хотел удалиться.

   - Василий Федотыч...

   - Что прикажете?

   - Скажите, пожалуйста, отчего вы, всегда такой молчаливый, так разговорчивы со мной? Вы не поверите, как это меня радует.

   - Отчего? - Соломин взял обе ее маленькие, мягкие руки в свои большие, жесткие. - Отчего? Ну, да, должно быть, оттого, что я вас очень люблю. Прощайте.

   Он вышел... Марианна постояла, поглядела ему вслед, подумала - и отправилась к Татьяне, которая еще не успела принести ей самовар и у которой она, правда, напилась чаю, но также мыла чумичкой горшки, и кур щипала, и даже расчесала какому-то мальчику его вихрястую голову.

   К обеденному времени она вернулась на свою квартирку... Ей не пришлось долго дожидаться Нежданова.

   Он возвратился усталый, запыленный - и так и упал на диван. Она тотчас подсела к нему.

   - Ну что? Ну что? Рассказывай!

   - Ты помнишь эти два стиха, - отвечал он ей слабым голосом:

  

   Все это было бы смешно.

   Когда бы не было так грустно...

  

   Помнишь?

   - Конечно, помню.

   - Ну вот эти самые стихи отлично применяются к моему первому выходу. Но нет! Решительно, смешного в нем было больше. Во-первых, я убедился, что ничего нет легче, как разыгрывать роль: никто и не думал подозревать меня. Только вот чего я не сообразил: надо сочинить наперед какую-нибудь историю... а то спрашивают: откуда? почему? - а у тебя ничего не готово. Впрочем, и это почти не нужно. Предложи только шкалик водки в кабаке - и ври что угодно.

   - И ты... врал? - спросила Марианна.

   - Врал... как умел. Во-вторых, все, решительно все люди, с которыми я разговаривал, - недовольны; и никому не хочется даже знать, как пособить этому недовольству! Но в пропаганде я оказался - швах; две брошюрки просто тайком оставил в горницах, одну засунул в телегу... Что из них выйдет - ты един, господи, веси! Четырем человекам предлагал брошюры. Один спросил: божественная ли это книга? - и не взял; другой сказал, что не знает грамоте, - и взял для детей, потому на обложке есть рисунок; третий сперва все мне поддакивал - "тэ-ак, тэ-ак... ", потом вдруг выругал меня самым неожиданным образом и тоже не взял; четвертый, наконец, взял - и много благодарил меня; но, кажется, ни бельмеса не понял изо всего того, что я ему говорил. Кроме того, одна собака укусила мне ногу; одна баба с порога своей избы погрозилась мне ухватом, прибавив: "У! постылый! Шалопуты вы московские! Погибели на вас нетути!" Да еще один солдат бессрочный все мне вслед кричал: "Погоди, постой! мы тебя, брат, распатроним!" - А на мои же деньги напился!

   - А еще что?

   - Еще что? Я натер себе мозоль: один сапог ужасно велик. А теперь я голоден, и голова трещит от водки.

   - Да разве ты много пил?

   - Нет, немного - для примера; но был в пяти кабаках. Только я совсем этой мерзости - водки - не переношу. И как это наш народ ее пьет - непостижимо! Если нужно пить водку, чтобы опроститься - слуга покорный!

   - И так-таки никто тебя не заподозрил?

   - Никто. Один целовальник, толстый такой, бледный человек с белыми глазами, был единственный человек, взглянувший на меня подозрительно. Я слышал, как он говорил своей жене: "Ты наблюдай этого рыжего... косого. (А я и не знал до тех пор, что я кос.) Это жулик. Вишь ты, как пьет вальяжно!" - Что в подобном случае значит "вальяжно" - я не понял; но едва ли это похвала. Вроде гоголевского "моветона" - помнишь, в "Ревизоре". Разве то, что я старался потихоньку расплескивать водку под стол. Ох, трудно, трудно эстетику соприкасаться с действительной жизнью!

   - В другой раз будет удачнее, - утешала Нежданова Марианна, - но я рада, что ты взглянул на первую свою попытку с юмористической точки зрения... Ведь, в сущности, ты не скучал?

   - Нет, не скучал, даже забавлялся. Но я знаю наверное, что буду теперь обо всем этом думать - и мне будет гадко и грустно.

   - Нет! нет! я не дам тебе думать - я буду рассказывать тебе, что я делала. Сейчас нам принесут обед; кстати, знай, что я отлично... вымыла горшок, в котором Татьяна нам сварила щи. И я буду тебе рассказывать... все, все, за каждым куском.

   Так она и сделала. Нежданов слушал ее рассказы - и глядел, глядел на нее... так, что она несколько раз останавливалась, чтобы дать ему сказать, зачем он так на нее глядит... Но он молчал.

   После обеда она предложила ему читать вслух из Шпильгагена. Но не успела она кончить первую страницу, как он стремительно встал - и, подойдя к ней, упал к ее ногам. Она приподнялась, он обхватил ее колени обеими руками и начал говорить страстные, бессвязные, отчаянные слова! "Он хотел умереть, он знал, что умрет скоро..." - Она не шевелилась, не сопротивлялась; спокойно покорялась его порывистому объятию, спокойно, даже ласково глядела на него сверху вниз. Она возложила обе руки на его голову, бившуюся в складках ее одежды. Но самое это спокойствие сильнее подействовало на него, чем если бы она его оттолкнула. Он встал, промолвил: "Прости меня Марианна, за сегодняшнее и вчерашнее: повтори мне, что ты готова ждать, пока я стану достойным твоей любви, - и прости меня".

   - Я дала тебе слово... и не умею меняться.

   - Ну, спасибо; прощай.

   Нежданов вышел; Марианна заперлась в своей комнате.

  

  

   Две недели спустя, на той же самой квартире, вот что писал Нежданов другу Силину, нагнувшись над своим трехножным столиком, на котором скупо и тускло горела сальная свеча. (Было уже далеко за полночь. На диване, на полу валялась второпях сброшенная загрязненная одежда; в стекла окон постукивал мелкий непрерывный дождь, и широкий теплый ветер пробегал большими вздохами по крыше.)

   "Милый Владимир, пишу тебе, не выставляя адреса, и даже это письмо будет послано с нарочным до отдаленной почтовой станции, потому что мое пребывание здесь - тайна, и выдать ее - значит погубить не одного меня.

   С тебя довольно будет знать, что я живу на большой фабрике, вдвоем с Марианной, вот уже две недели. Мы бежали от Сипягиных в тот самый день, когда я писал тебе, Нас здесь приютил один приятель; буду звать его Василием. Он здесь главное лицо - отличнейший человек. Пребывание наше в этой фабрике временное. Мы находимся здесь, пока наступит время действовать; хотя, если судить по тому, что произошло до сих пор, - время это едва ли когда наступит! Владимир, мне очень, очень тяжело. Прежде всего я должен тебе сказать, что хотя мы с Марианной бежали вместе, но мы до сих пор - как брат с сестрою. Она меня любит... и сказала мне, что будет моею, если... я почувствую себя вправе потребовать этого от нее.

   Владимир, я этого права за собой не чувствую! Она верит мне, моей честности - я ее обманывать не стану. Я знаю, что никого не любил и не полюблю (это-то уж наверно!) больше, чем ее. Но все-таки! Как могу я присоединить навсегда ее судьбу к моей? Живое существо - к трупу? Ну, не к трупу - к существу полумертвому? Где же будет совесть? Ты скажешь: была бы сильная страсть - совесть замолчала бы. В том-то и дело, что я труп; честный, благонамеренный труп, коли хочешь. Пожалуйста, не кричи, что я всегда преувеличиваю... Все, что я тебе говорю, - правда! правда! Марианна - натура очень сдержанная - и теперь вся поглощена своей деятельностью, в которую верит... А я!

   Ну - бросим любовь, и личное счастье, и все такое. Вот уже две недели, как я хожу "в народ" - и, ей-же-ей, ничего глупей и представить себе нельзя. Конечно, вина тут моя, а не самого дела. Положим, я не славянофил; я не из тех, которые лечатся народом, соприкосновением с ним: я не прикладываю его к своей больной утробе, как фланелевый набрюшник... я хочу сам действовать на него,- но как?? Как это совершить? Оказывается, что когда я с народом, я все только приникаю да прислушиваюсь, а коли придется самому что сказать - из рук вон! Сам чувствую, что не гожусь. Точно скверный актер в чужой роли. Тут и добросовестность некстати, и скептицизм, и даже какой-то мизерный, на самого себя обращенный юмор... Гроша медного все это не стоит! Даже гадко вспоминать; гадко глядеть на эту ветошь, которую я таскаю, - на этот маскарад, как выражается Василий! Уверяют, что нужно сперва выучиться языку народа, узнать его обычаи и нравы... Вздор! вздор! вздор! Нужно верить в то, что говоришь, - а говори, как хочешь! Мне раз пришлось слышать нечто вроде проповеди одного раскольничьего пророка. Черт знает, что он молол, какая это была смесь церковного языка, книжного, простонародного - да еще не русского, а белорусского какого-то... "Цобе" вместо "тебе"; "исть" вместо "есть"; "ы" вместо "и" - и ведь все одно и то же долбил, как тетерев какой! "Накатыл дух... накатыл дух..эх Зато глаза горят, голос глухой и твердый, кулаки сжаты - и весь он как железный! Слушатели не понимают - а благоговеют! И идут за ним. А я начну говорить, точно виноватый, все прощения прошу. Хоть в раскольники бы пошел, право; мудрость их невелика... да где веры-то взять, веры!! Вон Марианна верит. С утра работает, возится с Татьяной - тут есть одна такая баба, добрая и неглупая; кстати, она про нас говорит, что мы опроститься желаем, и зовет нас опростелыми; так вот с этой-то бабой Марианна возится, минуты не посидит - настоящий муравей! Радуется, что руки покраснели да заскорузли, и ждет, что вот-вот и она сейчас, коли нужно, на плаху!

   Да что на плаху! Она даже башмаки с себя пробовала снять; ходила куда-то босая и вернулась босая. Слышу - потом - ноги себе долго мыла; виж, наступает на них с осторожностью, потому с непривычки - больно; а лицом вся радостная и светлая, словно клад нашла, словно солнце ее озарило. Да, Марианна молодец! А я как стану с ней говорить о моих чувствах - так, во-первых, мне как-то стыдно станет, точно я на чужое руку заношу; а во-вторых, этот взгляд.., о, этот ужасный, преданный, непротивящийся взгляд... "Возьми, мол, - меня... но помни!.. Да и к чему все это? Разве нет лучшего, высшего на земле?" То есть другими словами: надевай вонючий кафтан, иди в народ... И вот я иду в этот народ...

   О, как я проклинаю тогда эту нервность, чуткость, впечатлительность, брезгливость, все это наследие моего аристократического отца! Какое право имел он втолкнуть меня в жизнь, снабдив меня органами, которые несвойственны среде, - в которой я должен вращаться? Создал птицу - да и пихнул ее в воду? Эстетика - да в грязь! демократа, народолюбца, в котором один запах этой поганой водки - "зелена вина" - возбуждает тошноту, чуть не рвоту!..

   Вот до чего я договорился: стал бранить моего отца! И демократом сделался я сам: тут он ни при чем. Да, Владимир, худо мне. Стали посещать меня какие-то серые, скверные мысли! Так неужто же, спросищь ты меня, я даже в течение этих двух недель не наткнулся на какое-нибудь отрадное явление, на какого-нибудь хорошего, живого, хоть и темного человека? - Как тебе сказать! Встречал я нечто подобное... Один даже очень хороший попался - славный, бойкий малый. Да как я ни вертелся - не нужен я ему с моими брошюрами - и все тут! У здешнего фабричного Павла (он правая рука Василия, преумный и прехитрый, будущая "голова"... я тебе, кажется, о нем писал) - у него есть приятель из мужиков, Елизаром его зовут... тоже светлый ум и душа свободная, безо всяких пут; но как только он со мною - точно стена между нами! так и смотрит "нетом"! А то еще вот на какого я наскочил... впрочем, этот был из сердитых. "Уж ты, говорит, барин, не размазывай, а прямо скажи: отдашь ли ты всю свою землю как есть, аль нет?" - "Что ты, - отвечаю я ему, - какой я барин!" (И еще, помнится, прибавил: Христос с тобою!) - "А коли ты из простых, говорит, так какой в тебе толк? И оставь ты меня, сделай милость!"

   И вот еще что. Я заметил: коли кто уж очень охотно тебя слушает и книжки сейчас берет - знай: этот из плохоньких, ветерком подбит. Или на какого краснобая наткнешься - из образованных, который только и знает, что одно облюбленное слово твердит. Один, например, просто замучил меня: все у него "прызводство!" Что ему ни говори, а он: "Такое, значит, прызводство!" А! черт тебя побери! Еще одно замечание... Помнишь, была когда-то - давно тому назад - речь о "лишних" людях, о Гамлетах? Представь: такие "лишние" люди попадаются теперь между крестьянами! Конечно, с особым оттенком... притом они большей частью чахоточного сложения. Интересные субъекты - и идут к нам охотно; но, собственно, для дела - непригодные; так же, как и прежние Гамлеты. Ну что тут будешь делать? Типографию завести секретную? Да ведь книжек и без того уже довольно. И таких, что говорят: "Перекрестись да возьми топор", и таких, что говорят: "Возьми топор просто". Повести из народного быта с начинкой сочинять? Не напечатают, пожалуй. Или уж точно взять топор?.. А на кого идти, с кем, зачем? Чтобы казенный солдат тебя убубухал из казенного ружья? Да ведь это какое-то сложное самоубийство! Уж лучше же я сам с собой покончу. По крайней мере, буду знать, когда и как, и сам выберу, в какое место выпалить.

   Право, мне кажется, что если бы где-нибудь теперь происходила народная война - я бы отправился туда не для того, чтобы освобождать кого бы то ни было (освобождать других, когда свои несвободны!!), но чтобы покончить с собою...

   Наш приятель Василий, тот, что здесь нас приютил, счастливый человек: он из нашего лагеря, да спокойный какой-то. Ему не к спеху. Другого я бы выбранил... а его не могу. И оказывается, что вся суть не в убеждениях - а в характере. У Василия характер такой, что иголки не подпустишь. Ну, вот он и прав. Он много с нами сидит, с Марианной. И вот что удивительно. Я ее люблю, и она меня любит (я вижу, как ты улыбаешься при этой фразе - но, ей-богу же, это так!); а говорить мне с нею почти не о чем. А с ним она и спорит, и толкует, и слушает его. Не ревную я ее к нему; он же собирается ее куда-то поместить - по крайней мере, она его об этом просит; только горько мне, глядя на них. И ведь представь: заикнись я словом о женитьбе - она бы сейчас согласилась, и поп Зосима выступил бы на сцену - "Исайя, ликуй!" - и все как следует. Только от этого мне бы не было легче - и ничего бы не изменилось... Куда ни кинь - все клин! Окургузила меня жизнь, мой Владимир, как, помнишь, говаривал наш знакомый пьянчужка-портной, жалуясь на свою жену.

   Впрочем, я чувствую, что это долго не продлится. Чувствую я, что готовится что-то...

   Не сам ли я требовал и доказывал, что надо "приступить"? Ну, вот мы и приступим.

   Я не помню: писал ли я тебе о другом моем знакомом, черномазом - родственнике Сипягиных? Тот может, пожалуй, заварить такую кашу, что и не расхлебаешь. Совсем уже хотел кончить это письмо - да что! Ведь я все нет-нет - да настрочу стихи. Марианне я их не читаю - она их не очень жалует - а ты... иногда и похвалишь; а главное, никому не разболтаешь. Поражен я был одним всеобщим явлением на Руси... А впрочем, вот они, эти стихи.

  

   СОН

  

   Давненько не бывал я в стороне родной...

   Но не нашел я в ней заметной перемены.

   Все тот же мертвенный, бессмысленный застой

   - Строения без крыш, разрушенные стены,

   И та же грязь, и вонь, и бедность и тоска!

   И тот же рабский взгляд, то дерзкий, то унылый...

   Народ наш вольным стал; и вольная рука

   Висит по-прежнему какой-то плеткой хилой.

   Все, все по-прежнему... И только лишь в одном

   Европу, Азию, весь свет мы перегнали...

   Нет! Никогда еще таким ужасным сном

   Мои любезные соотчичи не спали!

   Все спит кругом: везде, в деревнях, в городах,

   В телегах, на санях, днем, ночью, сидя, стоя...

   Купец, чиновник спит; спит сторож на часах,

   - Под снежным холодом и на припеке зноя!

   - И подсудимый спит, и дрыхнет судия;

   Мертво спят мужики: жнут, пашут - спят; молотят -

   Спят тоже; спит отец, спит мать, спит вся семья..

   Все спят! Спит тот, кто бьет, и тот, кого колотят!

   Один царев кабак - тот не смыкает глаз;

   И, штоф с очищенной всей пятерней сжимая,

   Лбом в полюс упершись, а пятками в Кавказ,

   Спит непробудным сном отчизна, Русь святая!

  

   Пожалуйста, извини меня; я не хотел послать тебе такое грустное письмо, не насмешив тебя хоть под конец (ты, наверное, заметишь несколько натянутых рифм: "молотят - колотят... ", да мало ли чего). Когда я напишу тебе следующее письмо? И напишу ли? Что бы со мной ни было, я уверен, ты не забудешь

   P. S. Да, наш народ спит... Но, мне сдается, если что его разбудит - это будет не то, что мы думаем".

   Дописав последнюю строку, Нежданов бросил перо и, сказав самому себе: "Ну - теперь постарайся заснуть и забыть всю эту чушь, стихотвор!" - лег на постель... но сон долго бежал его глаз.

   На другое утро Марианна разбудила его, проходя через его комнату к Татьяне; но он только что успел одеться, как она уже вернулась снова. Ее лицо выражало радость и тревогу: она казалась взволнованной.

   - Знаешь что, Алеша: говорят, в Т... м уезде - близко отсюда - уже началось!

   - Как? Что началось? Кто это говорит?

   - Павел. Говорят, крестьяне поднимаются - не хотят платить податей, собираются толпами.

   - Ты сама это слышала?

   - Мне Татьяна сказывала. Да вот и сам Павел. Спроси у него.

   Павел вошел и подтвердил сказанное Марианной.

   - В Т... м уезде беспокойно, это верно! - промолвил он, потряхивая бородкой и прищуривая свои блестящие черные глаза. - Сергея Михайловича, должно полагать, работа. Вот уже пятый день, как их нету дома.

   Нежданов взялся за шапку.

   - Куда ты? - спросила Марианна.

   - Да... туда, - отвечал он, не поднимая глаз и сдвинув брови. - В Т..ий уезд.

   - Так и я с тобой. Ведь ты меня возьмешь? Дай мне только большой платок надеть.

   - Это не женское дело, - сумрачно промолвил Нежданов, по-прежнему глядя вниз, точно озлобленный.

   - Нет... нет! Ты хорошо делаешь, что идешь, а то Маркелов счел бы тебя за труса... И я иду с тобой.

   - Я не трус, - так же сумрачно промолвил Нежданов.

   - Я хотела сказать, что он нас обоих за трусов бы принял. Я иду с тобой.

   Марианна отправилась за платком в свою комнату, а Павел произнес исподтишка и как бы втягивая в себя воздух: "Эге-ге!" - и немедленно исчез. Он побежал предупредить Соломина.

   Марианна еще не появилась, как уже Соломин вошел в комнату Нежданова. Он стоял лицом к окну, опершись лбом о руку, а рукой о стекло. Соломин тронул его за плечо. Он быстро обернулся. Взъерошенный, немытый, Нежданов имел вид дикий и странный. Впрочем, и Соломин изменился в последнее время. Он пожелтел, лицо его вытянулось, верхние зубы обнажились слегка... Он тоже казался встревоженным, насколько могла тревожиться его "уравновешенная" душа.

   - Маркелов таки не выдержал, - начал он. - Это может кончиться худо; для него, во-первых... ну, и для других.

   - Я хочу пойти посмотреть, что там такое... - промолвил Нежданов.

   - И я, - прибавила Марианна, показавшись на пороге двери.

   Соломин медленно обратился к ней.

   - Я бы вам не советовал, Марианна. Вы можете выдать себя - и нас; невольно и безо всякой нужды. Пускай Нежданов идет да понюхает немножко воздух, коли он хочет... и то немножко! - а вы-то зачем?

   - Я не хочу отстать от него.

   - Вы его свяжете.

   Марианна глянула на Нежданова. Он стоял неподвижно, с неподвижным, угрюмым лицом.

   - Но если будет опасность? - спросила она.

   Соломин улыбнулся.

   - Не бойтесь... когда будет опаспость - я вас пущу.

   Марианна молча сняла платок с головы - и села.

   Тогда Соломин обратился к Нежданову.

   - А ты, брат, в самом деле посмотри-ка немножко. Может быть, это все преувеличено. Только, пожалуйста, осторожнее. Впрочем, тебя подвезут. И вернись поскорее. Ты обещаешь? Нежданов, обещаешь?

   - Да.

   - Да - наверное?

   - Коли тебе здесь все покоряются, начиная с Марианны!

   Нежданов вышел в коридор не простившись. Павел вынырнул из темноты