Сологуб Федов - Капли крови

ин сказал:

  - Да, я вот еще слышал, что один тринадцатилетний мальчишка арестован. Такой маленький поганец, а он бунтует, шалыган!

  Вице-губернатор сказал угрюмо:

  - Этот с дедом в Сибирь идет.

  Воронок весь покраснел, и спросил:

  - За что же это?

  - Смеялся, - угрюмо буркнул вице-губернатор.

  Дулебов поспешно и громко спросил Потерина:

  - А уж у вас, надеюсь, бунтовщиков нет?

  Потерин говорил:

  - Нет, сохранил Бог, ничего такого. А только, надо правду сказать, уж очень распущенные нонче дети/

  Дулебов с покровительственною ласковостью опять сказал ему:

  - А уж у вас хорошее училище. Порядок образцовый.

  Потерин расцвел. Расхвастался:

  - Да уж я умею подтянуть. Держу их строго.

  - Спасительная строгость, - сказал директор.

  Поощренный этими словами, учитель-инспектор спросил:

  - Можно бы и посечь?

  Дулебов увильнул от прямого ответа. Отер лицо ладонью, как кошка лапкою, и заговорил о другом.

  Начались умилительные воспоминания о добром старом времени. Рассказывали, как, когда и кого секли.

  - Секут и нонче, - с тихою радостью сказал Шабалов.

  

  ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

  

  После завтрака перешли в учительскую комнату. Курящие закурили. Жена учителя Муралова улучила минуту, когда Дулебова отошла в сторону. Она бочком, осторожно, подобралась к Дулебовой, и топотом рассказывала ей о том, как Потерин берет взятки. Из разговора шопотом выделялись отдельные фразы и слова:

  - Заметили, Зинаида Григорьевна?

  - А что?

  - Наш-то инспектор щеголяет в перчатках.

  - Да?

  - Перчатки! Желтые!

  - А что?

  - На взятки.

  Зинаида Григорьевна обрадовалась, оживилась. Долго было слышно шушуканье злых баб, и раздавался их змеиный шип-смех.

  Потом дамы с Шабаловым и с Воронком пошли кончать экзамен. Дулебов с вице-губернатором отправились ревизовать библиотеку. Их сопровождал Потерин. Все было в исправности. Толстые томы Каткова мирно дремали (пыль на них была стерта накануне). Только вот Смирдинские издания сороковых годов заподозрил Дулебов.

  - А уж это неудобно, - визжал он, косясь на вице-губернатора. - Нигде в каталогах одобренных книг нет их.

  Потерин воспользовался случаем поинсинуировать на учителей. Доносил, что Воронок в церковь не ходит, и для каких-то чтений учеников к себе собирает.

  - А уж надо с ним поговорить, - сказал Дулебов. - Пригласите его в ваш кабинет. Я с ним поговорю. А вы пока покажете Ардальону Борисовичу кабинет учебных пособий.

  В кабинете Потерина Дулебов и Воронок долго разговаривали.

  - Я не касаюсь ваших убеждений, - говорил директор, - но я должен поставить вам на вид, что вносить политику в школы невозможно. Дети не могут в этих вопросах разобраться. Это их развращает.

  Воронок сказал сдержанно:

  - Агентурным сведениям не всегда можно верить.

  Дулебов слегка покраснел. Сказал досадливо:

  - Мы не заводим агентов, но у нас много знакомых. Мы здесь давно живем. Мы не можем не слушать того, что нам рассказывают.

  Всех бывших на экзамене почетный смотритель Жербенев пригласил к себе на обед. Только один Воронок отказался. Пришли и приехали и все, кто был в училище, и еще многие, кого Жербенев пригласил по этому случаю. Были Глафира Павловна и Кербах. Обед был долгий и обильный. За обедом и после обеда было много выпито. И все опьянели. Один Дулебов был трезв. Только слегка разрумянился от ликеров, - он очень их любил.

  Члены черносотенного союза воспользовались случаем сказать Дулебову и вице-губернатору злое о Триродове. Заговорили о Триродовской школе, - и разговоры были пошлые.

  - Фотографией занимается, - большой любитель.

  - Зазовет к себе детей, разденет до гола, и снимает.

  - Да у него и в лесу ребятишки нагишом бегают.

  - Что ребятишки! И учительницы.

  - Голые не голые, а босиком так они постоянно.

  Жербенев сказал:

  - Как простые бабы.

  - Да, - сказал вице-губернатор, - бабы босиком ходят, а это очень безнравственно. Надо запретить.

  - Бедные люди, - сказал кто-то.

  Вице-губернатор сердито сказал:

  - Это - порнография.

  И все ему вдруг поверили. Вице-губернатор угрюмо говорил:

  - Он на нас жалуется, что будто бы мы его учительницу выдрали. Но это он врет. Это он сам ее выдрал. Нам не нужно девок драть, - это ему нужно, потому что он очень развратный.

  Говорили, что Триродов с хлыстами очень дружит. Кербах говорил:

  - Лошадей завел, экипажи, а я знаю человека, который его голяком знал. Подозрительно, откуда у него деньги.

  Глафира Павловна смотрела на Шабалова, и шептала Дулебову:

  - Он, я знаю, патриот, но у него ужасные манеры.

  Дулебов говорил:

  - Он очень глуп и неразвит, но усерден. Если его направлять, как следует, то он может быть полезен.

  Утром директор народных училищ поехал в Триродовскую школу в Просяных Полянах. Поехали еще вице-губернатор и Шабалов. Собрались все в доме дирекция. Уселись в разные экипажи. Все после вчерашней выпивки были еще немного под парами. Среди прекрасной природы вели пошлые, полупьяные разговоры. Все это вмело вид прогулки на пикник.

  Зинаида Григорьевна Дулебова ехала с Кербахом. Они вели язвительные разговоры. Перемывали косточки всем знакомым. Госпожа Дулебова рассказывала о перчатках Потерина. Потом рассказала о самоубийстве свояченицы другого инспектора. Она утопилась, будто бы потому, что боялась, как бы у нее от него не родился ребенок. Потом рассказала, как третий инспектор напился в бане, в там подрался с городским головою.

  Шабалов ехал с Жербеневым, в его коляске. Говорил:

  - Закусить бы теперь хорошо.

  Жербенев уверенно ответил:

  - Там дадут.

  Гости были уверены, что их ждут. Зинаида Григорьевна Дулебова говорила:

  - Самое интересное припрятано.

  Кербах сказал:

  - Ну, мы разведаем.

  Было раннее, свежее утро. Дорога шла лесом. Ехали уже долго. Стало казаться, что без конца повторяются все одни и те же полянки и перелески, холмы, ручьи, мосты. Стали спрашивать кучеров:

  - Да туда ли ты едешь?

  - Да никак ты с дороги сбился?

  - Кажись, туда.

  Над домом Триродова видны были две башенки. Они остались вправо. И все никак было не найти дороги. И уже долго плутали. Дороги извивались и разветвлялись. Наконец кучер переднего экипажа остановил лошадей. За ним остановилась и вся вереница экипажей.

  - Надо поспрошать кого-нибудь, - сказал кучер. - Вон мальчуган какой-то идет.

  Из лесу по дороге шел лет десяти босоногий мальчик. Шабалов закричал ему свирепым голосом:

  - Стой!

  Мальчик глянул на экипажи. Спокойно продолжал свой путь. Шабалов заорал неистово:

  - Стой, паршивец! Шапку сними! Видишь, господа едут, - что не кланяешься?

  Мальчик остановился. С удивлением смотрел на этот ряд разнокалиберных экипажей, не снимая шапки. Дулебова решила:

  - Да это просто идиот какой-то!

  - А вот мы его разговорим, - сказал Кербах.

  Он вышел из экипажа, и пошел к мальчику, спрашивая:

  - Ты знаешь, где школа Триродова?

  Мальчик молча показал рукою одну из дорог. Быстро убежал, скрывшись где-то в кустах.

  И вот наконец дорога пошла вдоль забора. Все вокруг было пустынно и тихо. Никто не ждал, по-видимому, гостей, и не думал встречать их.

  Наконец подъехали к воротам в ограде. Осмотрелись. Было очень тихо. Никого нигде не было видно. Шабалов соскочил с дрожек, и принялся искать звонок. Госпожа Дулебова, раздражаясь, говорила:

  - Да что это такое!

  Попытались сами открыть калитку, и не смогли. Шабалов закричал:

  - Отворите! Черти, дьяволы, чего вы там заперлись, окаянные!

  Госпожа Дулебова унимала Шабалова. Шабалов оправдывался:

  - Извините, Зинаида Григорьевна. Да ведь досадно. Если бы я приехал, ну, подождал бы. Хоть и со мной было бы невежливо, - я им начальник. А то ведь досадно. Высшее начальство пожаловало, а они и ухом не ведут.

  Наконец калитка открылась, вдруг и бесшумно. Мальчик в белой рубашке и белых коротких панталонах, загорелый, с голыми ногами, стоял на пороге. Рассерженный Дулебов завизжал:

  - Здесь помещается школа Триродова?

  - Здесь, - сказал мальчик.

  Гости вошли, и очутились на лесной лужайке. Три босые девушки неторопливо шли им навстречу. Это были учительницы. Надежда Вещезерова смотрела на Дулебову черными, широкими глазами. Дулебова шептала вице-губернатору:

  - Вот, полюбуйтесь. С этой девицей скандальная история была, а он ее взял.

  Дулебова знала всех в городе, и особенно хорошо знала всех, с кем случалась какая-нибудь неприятность.

  Вышел и Триродов, в летней белой одежде. Он с усмешкою смотрел на пеструю орду гостей.

  Гостей встретили вежливо. Но директору не понравилось, что не было никакой почтительности, и незаметно было никаких приготовлений. Учительницы были просты, как всегда. Дети и учительницы были босые, - и это очень не понравилось Дулебову. Наивности детей раздражали посетителей. Дети простодушно смотрели на посетителей. Некоторые кланялись, другие - нет.

  Шабалов крикнул:

  - Сними шапку!

  Мальчик снял шапку, и протянул ее Шабалову. Сказал:

  - На.

  Шабалов сердито проворчал:

  - Болван.

  И отвернулся. Мальчик с удивлением смотрел на него.

  Дулебову и особенно его жене было досадно, что для них не приоделись, и даже не обулись. Вице-губернатор смотрел тупо и злобно. Ему все сразу не понравилось. Дулебов, морщась, спрашивал:

  - Неужели они так всегда?

  - Всегда, Владимир Григорьевич, - ответил Триродов. - Они привыкли.

  - Но это неприлично! - сказала Дулебова.

  - Только это и прилично, - возразил Триродов.

  

  ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

  

  В доме на лесной полянке окна были открыты настежь. Щебетание птиц было слышно, и доносились свежие и сладостные запахи цветущих трав. Туда собрались дети, пришли взрослые, и началась глупая комедия экзамена. Дулебов стал перед образом, с краю скамеек, принял величественный вид, и воскликнул:

  - Дети, встаньте на молитву.

  Дети встали. Дулебов ткнул пальцем в грудь черноглазого малыша, и крикнул:

  - Читай ты.

  Этот резкий, тонкий вскрик и это движение пальцем в детскую грудь так были неожиданны для мальчугана, что он вздрогнул и икнул. Кто-то засмеялся сзади. Кто-то зашикал на смешливого. Дулебова переглянулась с Кербахом, пожала плечами, и изобразила на своем лице ужас.

  Мальчик быстро оправился, и прочитал молитву перед учением. Дулебов приказал:

  - Садитесь, дети.

  Дети сели на свои места, и взрослые важно уселись за стол, по чинам. Посередине вице-губернатор и Дулебов, остальные справа и слева. Дулебова беспокойно оглядывалась. Лицо у нее было очень сердитое. Наконец она сказала басистым, странно для дамы грубым голосом:

  - Закройте окна, - птицы кричат, и ветер. Невозможно заниматься.

  Триродов посмотрел на нее с удивлением. Потом тихо сказал Надежде:

  - Закройте окна. Гости наши не выносят свежего воздуха.

  Окна были закрыты. Дети с досадливою печалью посмотрели на докучные стекла.

  Задана была письменная работа. Для нее прочли рассказец из детской хрестоматии, которую Шабалов привез с собою. Дулебов приказал:

  - Изложите своими словами.

  Мальчики и девочки потянулись было к своим перьям, во Дулебов остановил их, и сказал длинное и скучное наставление, как следует писать заданное сочинение. Потом сказал:

  - Пишите.

  Дети писали. Было тихо. Написавшие отдавали свои листки учительницам. Дулебов и Шабалов тут же просматривали эти листки. Старались найти ошибки. Но ошибок было мала Потом была диктовка. Дулебова все время смотрела угрюмо, и моргала часто. Триродов пытался заговорить с нею. Но сердитая дама отвечала так неласково, что Триродов с трудом воздерживался от улыбки. И наконец оставил злую бабу в покое.

  После письменных работ Триродов предложил непрошеным гостям завтрак.

  - Мы к вам так долго ехали, - визжал Дулебов, словно объясняя, почему не отказывается от завтрака.

  Дети разбежались в лесу недалеко, и играли. А большие перешли в соседний дом, где приготовлен был завтрак. Во время завтрака разговоры были напряженные и придирчивые. Дулебовы придумывали глупые шпильки и грубые намеки. Их спутники старались не отставать от них в этом. И каждый упражнялся по-своему в злых и колких словах.

  Тут же было несколько Триродовских учительниц. Дулебова смотрела на них с притворным ужасом, и шептала Кербаху:

  - У них ноги в земле запачканы.

  После завтрака вернулись в школу. Расселись на те же места. Начали устный экзамен. Дулебов наклонился к списку, и вызвал сразу трех мальчиков. Каждого спрашивали сначала по Закону Божию, потом сразу же по русскому языку и по арифметике.

  Все очень придирались ко всему. Дулебов был всем недоволен. Он задавал такие вопросы, чтобы из ответов было видно, внушены ли детям высокие чувства любви к отечеству, верности и Монарху и преданности православной церкви. Одного мальчика он спросил:

  - Какая страна лучше. Россия или Франция?

  Мальчик подумал немного, и сказал:

  - Не знаю. Кто где привык, тому там и лучше.

  Дулебова язвительно засмеялась. Шабалов наставительно говорил:

  - Матушка Россия православная! Разве можно какое-нибудь государство равнять с нашим! Слышал, как нашу родину называют? Святая Русь, мать Россия, святорусская земля, а ты - болван, остолоп и свиненыш. Если ты своего отечества не любишь, то куда же ты годишься?

  Мальчик краснел. На глазах его блестели слезинки. Дулебов спросил:

  - Ну, скажи мне, какая вера на свете самая лучшая.

  Мальчик задумался. Шабалов злорадно спрашивал:

  - Неужели и этого не можешь сказать?

  Мальчик сказал:

  - Когда кто искренно верует, это и есть лучшая вера.

  - Этакий пень! - с убеждением сказал Шабалов.

  Триродов посмотрел на него с удивлением. Сказал тихо:

  - Искренность религиозного настроения, конечно, лучший признак спасающей веры.

  - Об этом мы поговорим после, - строго завизжал Дулебов. - А уж теперь неудобно препираться. Триродов улыбнулся и сказал:

  - Когда хотите. Мне все равно, когда препираться.

  Дулебов, красный и взволнованный, встал со своего кресла, и подошел к Триродову. Сказал:

  - Мне с вами необходимо переговорить.

  - Пожалуйста, - с некоторым удивлением сказал Триродов.

  - Пожалуйста, продолжайте, - сказал Дулебов Шабалову.

  Дулебов и Триродов ушли в соседнюю комнату. Разговор очень скоро принял резкий характер. Дулебов придумывал дикие обвинения. Говорил запальчиво:

  - Я много дурного слышал, но действительность превосходит все ожидания.

  - Что же именно дурного? - спросил Триродов. - И в чем действительность превзошла сплетню?

  - Я не собираю сплетен, - взволнованно визжал Дулебов. - Я своими глазами вижу. Это не школа, а порнография!

  Голос его уже совсем перешел на свинячьи ноты. Он стукнул ладонью по столу. Звякнуло золотое кольцо обручальное. Триродов сказал:

  - Я вот тоже слышал, что вы - человек сдержанный. Но сегодня уже не первый раз замечаю ваши порывистые движения.

  Дулебов постарался успокоиться. Сказал потише:

  - Да ведь это возмутительная порнография!

  - А что вы называете порнографией? - спросил Триродов.

  - А уж вы не знаете? - с насмешливою улыбкою отвечал Дулебов.

  - Я-то знаю, - сказал Триродов. - По моему разумению, всякий блуд словесный, всякое искажение и уродование прекрасной истины в угоду низким инстинктам человека-зверя - вот что такое порнография. Ваша казенная трижды проклятая школа - вот истинный образец порнографии.

  - Они у вас голые ходят! - визжал Дулебов.

  Триродов возразил:

  - Они будут здоровее и чище тех детей, которые выходят из ваших школ.

  Дулебов кричал:

  - У вас и учительницы голые ходят. Вы набрали в учительницы распутных девчонок.

  Триродов спокойно сказал:

  - Это - ложь!

  Директор говорил резко и взволнованно:

  - Ваша школа, - если это ужасное, невозможное учреждение позволительно называть школою, - будет немедленно же закрыта. Я сегодня же сделаю представление в Округ.

  Триродов резко возразил:

  - Закрывать школы вы умеете.

  Скоро гости сердито уехали. Дулебова всю дорогу шипела и негодовала.

  - Субъект явно неблагонадежный, - говорил Кербах.

  

  ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

  

  Петр и Рамеев приехали к Триродову вместе. Рамеев не раз говорил Петру, что он был очень резок с Триродовым и что это надо чем-нибудь загладить. Петр соглашался очень неохотно.

  Речь опять зашла о войне. Триродов спросил Рамеева:

  - Вы, кажется, видите в этой войне только политический смысл?

  - А вы его разве отрицаете? - спросил Рамеев.

  - Нет, - сказал Триродов, - очень признаю. Но, по-моему, кроме глупых и преступных деяний тех или других лиц, есть и более общие причины. У истории есть своя диалектика. Была бы война или не была бы, все равно в той или иной форме непременно произошло бы роковое столкновение, начался бы решительный поединок двух миров, двух миропониманий, двух моралей, Будды и Христа.

  - В учении буддизма есть много сходства с христианством, - сказал Петр, - только тем оно и ценно.

  - Да, - сказал Триродов, - на первый взгляд немало схожего. Но в существенном эти два учения - полярно-противоположны. Это - утверждение и отрицание жизни, ее да и нет, ирония и лирика. Утверждение, да, - христианство; отрицание, нет, - буддизм.

  - Мне кажется, что это слишком схематично, - сказал Рамеев.

  Триродов продолжал:

  - Схематизируем для ясности. Настоящий момент истории для этого особенно удобен. Это - зенитный час истории. Теперь, когда христианство вскрыло извечную противоречивость мира, теперь и происходит обостренная борьба этих двух миропониманий.

  - А не борьба классов? - спросил Рамеев.

  - Да, - сказал Триродов, - и борьба классов, насколько в социальную борьбу входят два враждебных фактора, - социальная справедливость и реальное соотношение сия, - общественная мораль, - она всегда статична, - и общественная динамика. В морали - христианский элемент, в динамике - буддийский. Слабость Европы в том и состоит, что ее жизнь давно уже пропитывается буддийскими по существу началами.

  Петр сказал уверенно, тоном молодого пророка:

  - В этом поединке восторжествует христианство. Не историческое, конечно, не теперешнее, - а христианство Иоанна и апокалипсиса. И восторжествует оно тогда, когда уже дело будет казаться погибшим, и мир будет во власти желтого антихриста.

  - Я думаю, это не так будет, - тихо сказал Триродов.

  - Что же: по-вашему, восторжествует Будда? - досадливо спросил Петр.

  - Нет, - спокойно возразил Триродов.

  - Дьявол, может быть? - воскликнул Петр.

  - Петя! - укоризненно сказал Рамеев.

  Триродов слегка склонил голову, словно смутился, и сказал спокойно:

  - Мы видим два течения, равно могучие. Странно думать, что одно из них победит. Это невозможно. Нельзя уничтожить половину всей исторической энергии.

  - Однако, - сказал Петр, - если не победит ни Христос, ни Будда, что же нас ждет? Или прав этот дурак Гюйо, который говорит о безверии будущих поколений?

  - Будет синтез, - возразил Триродов. - Вы его примете за дьявола.

  - Это противуестественное смещение хуже сорока дьяволов! - воскликнул Петр.

  Скоро гости уехали.

  Кирша пришел без зова, смущенный и встревоженный чем-то неопределенно. Он молчал, - и черные глаза его горели тоскою и страхом. Подошел к окну, смотрел, - и, казалось, ждал чего-то. Казалось, что он видит далекое. Темные, широко раскрытые глаза словно были испуганы странным, далеким видением. Так смотрят, галлюцинируя.

  Кирша обернулся к отцу, и тихо сказал, странно бледнея:

  - Отец, к тебе гость приехал, очень издалека. Как странно, что он в простом экипаже и в обыкновенной одежде. Зачем же он сюда приехал?

  Слышен был скрип песчинок на дворе под шинами въехавшей во двор коляски. Кирша смотрел мрачно. Непонятно, что было в его душе, - упрек? удивление? ужас?

  Триродов подошел к окну. Из коляски выходил человек лет сорока, с очень спокойными, уверенными манерами. Триродов с первого же взгляда узнал гостя, хотя раньше никогда не встречался с ним в обществе. Зная его хорошо, но только по его портретам, по его сочинениям, по рассказам его почитателей и по статьям о нем. В юности завязались было кое-какие отношения через знакомых, но скоро порвались. Даже не удалось повидаться.

  Триродову почему-то вдруг стало как-то неопределенно весело и жутко. Он думал:

  "Зачем он ко мне приехал? Что ему от меня надо? И как он мог вспомнить обо мне? Так разошлись наши дороги, так мы стали чужды один другому".

  И было волнующее любопытство:

  "Увижу и услышу его в первый раз".

  И бунтующий протест:

  "Слова его - ложь! Проповедь его - бред отчаяния! Не было чуда, и нет, и не будет!"

  Кирша, очень взволнованный, быстро убежал. Жуткое, чуткое ощущение одиночества охватило Триродова липкою сетью, опутало ноги, серым заткало взоры.

  Вошел тихий мальчик, и, улыбаясь, подал карточку, - большой кусок картона, и на нем, под княжескою короною, литогравированная надпись:

  

  Эммануил Осипович Давидов

  

  Голосом, темным и глубоким от подавленного волнения, Триродов сказал мальчику:

  - Проси.

  Досадливый настойчиво повторялся в уме вопрос, - безответный:

  "Зачем, зачем пришел? Что ему от меня надо?".

  Жадно-любопытным взором глядел он, не отрываясь, на дверь. Отчетливые, неторопливые слышал шаги, все ближе, - как будто судьба идет.

  Открылась дверь. Вошел гость, князь Эммануил Осипович Давидов, знаменитый писатель, мечтательный проповедник, человек знатного рода и демократических воззрений, любимый многими, обладающий тайною удивительного обаяния, влекущего к нему сердца.

  Лицо очень смуглое, явственно нерусского типа. Скорбная черта слегка опущенных в углах губ. Короткая, острообрезанная, рыжеватая бородка. Волосы рыжевато-золотящиеся, слегка волнистые, остриженные довольно коротко. Это удивило Триродова: на портретах он видел князя Давидова с длинными, как у Надсона, волосами. Глаза черные, пламенные и глубокие. Глубоко затаенное в глазах выражение великой усталости и страдания, которое невнимательный наблюдатель принял бы за выражение утомленного спокойствия и безразличия. Все лицо и все манеры гостя выдавали его привычку говорить в большом обществе, даже в толпе.

  Он спокойно подошел к Триродову, и сказал, протягивая ему руку:

  - Я хотел вас увидеть. Уже давно я слежу за вами, и вот наконец пришел к вам.

  Триродов, с усилием преодолевая волнение и темную чувствуя в себе досаду, говорил принужденно-любезным голосом:

  - Я очень рад приветствовать вас в моем доме. Я много слышал о вас от Пирожковских. Вы знаете, конечно, - они вас очень любят и ценят.

  Князь Давидов смотрел проницательно, но спокойно, слишком, может быть, спокойно. Казалось странным, что он ничего не ответил на слова о Пирожковских, как будто бы слова Триродова прошли, как мимолетные тени легких снов, мимо него, даже не задев ничего в его душе. А между тем супруги Пирожковские всегда говорили о князе Давидове, как о хорошем знакомом. - "Вчера мы обедали у князя", - "князь кончает новую поэму", - просто "князь", давая понять, что речь идет об их друге, князе Давидове. Впрочем, вспомнил Триродов, у князя Давидова много знакомых, и собрания в его доме всегда многолюдны.

  Триродов спросил гостя:

  - Позвольте предложить вам что-нибудь съесть или выпить. Вина?

  - Если можно, чаю, пожалуйста, - сказал князь Давидов.

  Триродов нажал кнопку электрического звонка. Князь Давидов говорил все тем же спокойным голосом, - слишком спокойным:

  - В этом городе живет моя невеста. Я приехал к ней, и воспользовался случаем побеседовать с вами. О многом хотел бы говорить с вами, но не успею сказать всего. Поговорим только о наиболее существенном.

  И он заговорил, не ожидая ответов или возражений. Пламенная лилась речь, - о вере, о чуде, - о чаемом и неизбежном преображении мира посредством чуда, о победе над оковами времени и над самою смертью.

  Тихий мальчик Гриша принес чай и печенье, и неторопливыми движениями расставлял их на столе, часто взглядывая на гостя, синеглазый, тихий.

  Князь Давидов с укором взглянул на Триродова. Сдержанная усмешка дрожала на губах Триродова, и упрямый вызов светился в его глазах. Гость ласково привлек к себе Гришу, и нежно ласкал его. Спокойно стоял тихий Гриша, - и мрачен был Триродов. Он сказал гостю:

  - Вы любите детей. Это и понятно. Ангелоподобные создания, хоть иногда и несносны. Жаль только, что мрут они уж очень на этой проклятой земле. Рождаются, чтобы умереть.

  Князь Давидов спокойным движением отстранил от себя Гришу. Положил на его голову руку, словно благословляя мальчика, и отпустил. Гриша ушел.

  Князь Давидов перевел на Триродова взор, внезапно сделавшийся тяжелым и суровым, и тихо спросил:

  - Зачем вы это делаете?

  Он спрашивал с большим напряжением воли, как желающий иметь власть. Триродов улыбнулся.

  - Вам это не нравится? - спросил он. - Ну что ж, - с вашими обширными связями вы этому легко могли бы помешать.

  Тон его слов дышал надменною иронией. Так говорил бы сатана, искушая постящегося в пустыне.

  Князь Давидов нахмурился. Черные глаза его засверкали. Он опять спросил:

  - Зачем вы все это сделали? И тело злодея, и душа невинного, - зачем все это вам?

  Триродов решительно сказал, гневно глядя на гостя:

  - Дерзок и труден мой замысел, - но разве я один тосковал от уныния, - тосковал до кровавого пота? Разве я один ношу в своем теле двойственную душу? и два соединяю в себе мира? Разве я один измучен, кошмарами, тяжелыми, как вселенское бремя? Разве я один в трагические мгновения жизни чувствовал себя одиноким и оставленным?

  Гость улыбался странною, грустною, спокойною улыбкою. Триродов продолжал:

  - Знайте, что я никогда не буду с вами, не приму ваших утешительных теорий. Вся ваша литературная и проповедническая деятельность в моих глазах - сплошная ошибка. Роковая ошибка. Я не верю ни во что из того, о чем вы так красноречиво говорите, прельщая слабых. Не верю.

  Гость молчал.

  - Оставьте меня! - решительно сказал Триродов. - Нет чуда. Не было воскресения. Никто не победил смерти. Над косным, безобразным миром восставить единую волю - подвиг, еще не свершенный.

  Князь Давидов встал, и сказал печально:

  - Я оставлю вас, если хотите. Но вы пожалеете о том, что отвергли путь, который я указываю. Единственный путь.

  Триродов надменно возразил:

  - Я знаю верный путь. Мой путь.

  - Прощайте, - просто и спокойно сказал князь Давидов.

  Он ушел, - и уже казалось, словно и не было его здесь. Погруженный в тягостное раздумье, Триродов не слышал стука отъезжающего экипажа, и неожиданное посещение смуглого, обаятельного гостя с пламенною речью, с огненными глазами вспоминалось, как полдневная греза, как внезапная галлюцинация.

  "Кто же его невеста? и почему она здесь?" - подумал Триродов.

  Странная, невозможная мысль пришла ему в голову. Разве Елисавета не говорила о нем когда-то с восторгом? Может быть, неожиданный гость отнимет от него Елисавету, как он отнял ее у Петра?

  Было мучительно сомнение. Но Триродов всмотрелся в ясность ее очей на портрете, снятом им недавно, в стройность и прелесть ее тела, - и вдруг утешился. И думал:

  "Она - моя".

  А Елисавета, мечтая и горя, томилась знойными снами. И скучна была ей серая повседневность тусклой жизни. Странное видение, вдруг представшее ей тогда, в страшные минуты, в лесу, повторялось все настойчивее, - и казалось, что не иная, что это она сама переживает параллельную жизнь, проходит высокий, яркий, радостный и скорбный путь королевы Ортруды.