Сю Эжен - Жан Кавалье

что вы и ваш трубач не откажетесь подкрепиться чем-нибудь. Вы, наверно, в этом нуждаетесь.

   - Мой трубач ничего не желает, как только стеречь мою лошадь, - ответил Ляроз и, соскочив с седла, бросил поводья своему спутнику:

   - Ведите-ка меня поскорей, любезнейший, к этой прекрасной особе: ведь, этой же ночью я должен быть в Монпелье.

   Ляроз ловко выпрямился, обтянув мундир, кончиком своей перчатки из буйволовой кожи почистил свой жилет, стряхнул пыль с больших сапог, указательным и большим пальцем левой руки закрутил свой длинный светлый ус и последовал за Табуро. Войдя в комнату, он не без некоторого сластолюбивого возбуждения увидел на маленьком, прекрасно прибранном столике вкусно испеченный пирог с поджаристой коркой, белоснежный хлеб и запыленную бутыль Бургонского, которую смуглая Зербинета вытирала своими белыми ручками. Эта провизия была взята, по приказанию Психеи, из погребца, которым благоразумный Табуро всегда предусмотрительно наполнял один из ящиков коляски. Увидев единственную свою надежду на ужин, предоставленную на милость обжорливому солдату, Табуро скорчил рожу.

   - Но, тигрица, - прошептал он, приблизившись с Туанон, - ведь у нас остался только этот пирог из винных ягод на розмарине! Подобный негодяй не в состоянии оценить всю его тонкость. У меня самого волчий голод, и...

   Не удостоив его ответом, Туанон обратилась к бригадиру, указывая ему на стул:

   - Служивый! Сядьте-ка сюда, а ты, Зербинета, дай ему выпить.

   Зербинета кокетливо откупорила бутылку, щелкнув по ней кончиками своих красивых пальцев так, что пробка выскочила, и налила драгуну полный до краев стакан знаменитого красного вина. Ляроз, все еще стоя, взял правой рукой стакан, а левой отдал честь дамам и, выпив залпом, вежливо сказал Зербинете, в виде тут же изобретенного приветствия:

   Я это пью в честь ваших чудных глаз.

   Но, черт возьми, хотелось бы и лучшего от вас!

   Потом, присматриваясь к рубиновой капельке, оставшейся на дне стакана, бригадир проговорил, щелкнув языком с видом знатока:

   - Вот так местное винцо! Даже бешеный и тот захочет его пить!..

   - Мужик! - проговорил Табуро. - Настоящий нектар вужотских виноградников, из Виландрийского погреба с 1684 года... Такое-то вино он называет местным!.. Тебе бы Кагорского: оно лучше прополоскало бы твое луженое горло, бездельник! Вкус-то у тебя, что у воронки...

   - Дай ему покушать, Зербинета! - приказала Туанон. - После такого продолжительного пути в горах, он, должно быть, голоден. Бедный служивый!

   - Бедный служивый! - повторил с досадой Табуро и прибавил:

   - Могу вас уверить, прекрасная Психея, что, для возбуждения аппетита, путешествие в почтовой коляске, когда не завтракаешь и не обедаешь, действительно не менее, чем прогулка в горах.

   Чичисбей^[18] с отчаянием смотрел, как Зербинета, разрезав пирог, предложила солдату большой кусок.

   - Не стесняйтесь, почтеннейший! - проговорил Ляроз, знаком приглашая Табуро сесть напротив. - Если вам охота, присядьте сюда. Не беспокойтесь, хватит!

   Но Клод, считая общество солдата унизительным для себя, сухо поблагодарил Ляроза и процедил сквозь зубы:

   - Черт бы побрал этого бездельника, который вздумал угощать меня моим же пирогом! Этот ненасытный обжора жует пирог, точно казенную кашу.

   Туанон, рассчитывая, что ее любезное и сытное гостеприимство сделает Ляроза откровенным, закидала его вопросами:

   - Скажите, господин драгун, когда покинули вы маркиза Флорака? Где он теперь? Здоров ли? Не подвергается ли он какой опасности?

   Ляроз ответил, хотя с полным ртом, но очень определенно, на эти поспешные вопросы:

   - Я покинул маркиза сегодня ночью, в три часа утра. Он находится со своим отрядом в Зеленогорском Мосту. Он себя прекрасно чувствует и никакой опасности не подвергается, если только эти горлопаны в больших шляпах не вздумают сыграть какой-нибудь скверной шутки с аббатством.

   - Праведное Небо, что вы говорите! - воскликнула испуганная Туанон. - Какую шутку? Говорите яснее...

   После некоторого колебания, Ляроз тихо обратился к Туанон, указывая на Табуро:

   - Послушайте, моя красавица! Здесь, между нами, один лишний - вот этот толстяк в медно-красном полукафтане, что следит за каждым куском, проглатываемым мною, как собака за своим хозяином. Пошлите-ка его к моему трубачу и к моей лошади. Это им всем троим придется по вкусу. Когда мы будем одни с барышней (он указал на Зербинету), я вам все расскажу.

   - Табуро, друг мой! - обратилась к нему Психея. - Посмотрите-ка, не забыли ли дать чего-нибудь этому бедному трубачу?

   - Какого еще черта, сударыня! Этот бедный трубач ни в чем не нуждается; этот другой бедный человек, его товарищ, поел только что за двоих! - воскликнул Табуро, окончательно выведенный из себя. - К лешему этих бедных солдат!

   Зербинета отворила дверь; взбешенный Табуро покинул комнату. Бригадир, который нахмурив брови, следил за выходящим Клодом, обратился к Туанон:

   - Не собирайся я еще побеседовать с этим пирогом, с бутылкой и с вами, моя красавица, я, не задумываясь, предложил бы этому брюхачу познакомиться с моей рапирой, чтобы он знал, что значит отказаться выпить стакан вина с сен-серненским драгуном.

   - Не обращайте внимания на эти пустяки! - ответила Туанон. - Отвечайте мне: какая опасность угрожает де Флораку?

   - Ну, хорошо, моя красавица! Мой капитан, положим, запретил мне до приезда в Монпелье рассказывать о том, что происходит на западе, но я вижу, что эти мужики почти обо всем уже знают, и завтра это не будет ни для кого тайной. Стало быть, несколько часов раньше или позже не имеет значения. Впрочем, того, что я вам расскажу, вы, ведь, не повторите никому?

   Туанон сделала отрицательный знак.

   - Так знайте же, что псалмопевцы возмутились. Все севенцы вооружены, то есть, они вооружены палками, цепями и вилами: у мятежников нет, говорят, и сотни ружей. Но это безразлично: эти мужики до того дики, что, потупив головы, кидаются на вас с серпом, привязанным к палке, и глупо протыкают им ваше тело... И это им доставляет такое же удовольствие, как будто у них в руках настоящее оружие, как, например, бердыш или копье. Видите ли, моя красавица, смех, да и только! - прибавил бригадир, презрительно пожимая плечами.

   - Святая Дева! От таких известий мороз пробегает по коже, - проговорила, вздрагивая, Зербинета.

   - Значит, маркизу де Флораку грозит опасность подвергнуться нападению этих мерзавцев? - воскликнула Туанон с возрастающим беспокойством.

   - Мой капитан не подвергается этой опасности, моя красавица. Но его могут с минуты на минуту призвать уничтожить этих олухов, ввиду того что он находится в Зеленогорском Мосту вместе с севенским первосвященником и с толпой гугенотов в цепях. Во всем аббатстве, считая даже эту сволочь, микелетов, не наберешь более пятисот человек правильного войска. А среди этих изуверов, говорят, поднялось уже более двух тысяч, и они намерены поджечь аббатство, освободить своих товарищей, зарезать первосвященника и то же самое сделать с моим капитаном и старым Пулем, которого они принимают за самого черта. За исключением же этого, нет больше никакой так называемой опасности. Но из предосторожности мой капитан послал меня к г. де Бавилю и г. де Брольи попросить подкрепления.

   - Аббатство Зеленогорского Моста далеко отсюда? - задумчиво спросила Туанон.

   - В двенадцати верстах, моя красавица. Но что за дорога! Решительно она ведет к дьяволу.

   - Дорога, ведущая к аббатству, уже занята мятежниками? - спросила погруженная в размышления Туанон.

   - По крайней мере, не сегодня, моя красавица. Они не осмеливаются еще спуститься в долину. Говорят, их пророки, как они их называют, не позволяют выступить им ни на шаг из Мандской епархии.

   - Какие пророки служивый? - спросила Зербинета, в то время как ее госпожа, казалось, вся ушла в свои мысли.

   - Что касается пророков, - таинственно ответил Ляроз, - то тут что-то неладно: это - нечистая сила. Я-то сам их никогда не видел, но начальник второго сен-серненского отряда, старый Лялянтерн, видел дней восемь тому назад, одного, сидевшего на вершине скалы. Говорят, видите ли, что эти пророки - своего рода шальные мальчишки, одержимые бесом; они извергают огонь изо рта и носа вместе с крайне смрадным паром, благодаря этому, эти дикие гугеноты обожают их и преклоняются перед ними. Говорят, будто вот уже несколько дней, как дьявол спустил с цепи, среди адского шума, целую свору этих одержимых.

   Зербинета с ужасом всплеснула руками и пробормотала:

   - Но, господин служивый, пожалуй, это - домовые...

   - Это - нечто на них похожее. Старый Лялянтерн, который бился в Голландии против англичан, говорит, что эти пророки того же происхождения, что и бретонские еретики, и что раньше, чем стрелять в пророка или англичанина, надо большим пальцем совершить крестное знамение над прикладом мушкета. Что касается предводителей мятежных гугенотов, то среди них находится негодяй, которого маркиз хорошо знает, - некий Жан Кавалье, бывший пекарь из Андюзы. Мой капитан чуть не приказал расстрелять его года три тому назад. Вот этот-то начальствует над молодежью долин и местечек, а другой главарь, командующий горцами, - какой-то старый лесничий, прозванный Эгоальским Медведем.

   - Где бы мне найти проводника, который довел бы меня до аббатства Зеленогорского Моста? - спросила вдруг Туанон, которая не слышала слов Ляроза.

   - Отправиться к Зеленогорскому Мосту вам, моя красавица?- воскликнул он. - Наверное вы не решитесь на это.

   - Я спрашиваю, где мне найти проводника?

   - Отправиться в Зеленогорский Мост! - повторил Ляроз. - Но подумайте: ведь это почти чудо, что на меня и на моего трубача не сделали нападения по дороге из аббатства сюда, и не убили нас. Возмущение разгорается, как трут. Это что-то невероятное. За одну ночь мятежники вырастают со всех сторон, как грибы. Пожалуй, завтра уже нельзя будет без охраны проезжать по этим дорогам, в особенности поднимаясь к западу... Пусть черт меня возьмет, если я возвращусь туда, не имея с собой хорошо вооруженного отряда, с конным караулом спереди и сзади.

   - В таком случае, я должна выехать сегодня вечером, сейчас же, раз пути сообщения еще свободны.

   Зербинета кинула на свою госпожу испуганный и недоверчивый взгляд.

   - Но вы не знаете этих разбойников, - проговорил Ляроз, пораженный решением Туанон. - Вы не знаете...

   Туанон взяла еще один золотой и вручила его ему со словами:

   - Спасибо, служивый, я не хочу вас более задерживать и тем увеличивать угрожающую вам опасность. Прощайте!

   Потом, точно вспомнив что-то, она прибавила:

   - Так как по вашим словам путь небезопасен, возможно, что и я не свижусь с маркизом де Флораком. Но вы, без сомнения, его увидите. Ну тогда, - проговорила она, вытащив из кармана небольшой ящичек, - вы ему передадите вот это. Вы расскажете ему, что видели меня в ту минуту, когда я уезжала, с целью добраться до него. Но главное, вы уверите его, что если бы мне это не удалось, - она стерла слезу, заблиставшую в ее больших глазах, - то не оттого, что у меня не хватило смелости или желания.

   Ляроз, невольно тронутый, взял из рук Туанон ящичек и, посмотрев на молодую женщину взглядом, полным соболезнования, а также и уважения, торжественно проговорил:

   - Сударыня, чтобы Ляроз не исполнил ваших поручений к капитану, он должен сразу сделаться хромым и безруким.

   Отдав честь по-военному, бригадир покинул комнату до того смущенный, что не обратился даже к Зербинете с любезным двустишием на прощанье. Вскочив тут же на коня и желая наверстать потраченное время, он быстро помчался в сопровождении своего трубача, по дороге к Монпелье.

  

  

  

   Едва бригадир покинул комнату, как Зербинета сказала своей госпоже:

   - Надеюсь, вы не на самом деле собираетесь исполнить свое сумасбродное решение?

   - Какое сумасбродное решение, сударыня?

   - Но, барышня, отправиться в это аббатство, чтобы отыскать маркиза, подвергать себя стольким опасностям - это значит испытывать Бога! А если мы попадем в руки еретиков?... Маскариль только что рассказал мне вещи, от которых мороз проходит по коже!

   Психея пожала плечами и сухо ответила своей горничной:

   - Прикажите хозяину сейчас же прийти сюда.

   Зербинета спустилась вниз в довольно скверном настроении. Она передала приказание своей госпожи хозяину Сельского Креста, достойному Фоме Рэну, который в это время выслушивал сложные наставления Табуро, касавшиеся ужина.

   - Одну минутку! - сказал спутник Психеи, рассматривая великолепную рыбу. - Так как эта форель очутилась в вашем шкафу, благодаря счастливому случаю, не забудьте же, что ей подобает подходящее обращение, а посему сварите-ка ее в хорошо приправленном белом вине. Прибавьте туда несколько луковиц и головок гвоздики: это необходимо. Потом вы подадите на ломте сухого хлеба жареных перепелов, хорошо завернутых в виноградные листья; наконец, в виде закуски, не забудьте того, что вы называете фароль, с дикими сливами, хотя я опасаюсь этого тяжелого провинциального теста, - прибавил Табуро с беспокойным видом, указав на пирог, который готовились посадить в печь.

   - Ваша светлость, что касается фароли, можете на меня совершенно положиться. - Это - блюдо, достойное богов и его светлости, - сказал хозяин, почтительно кланяясь Табуро, великолепная одежда которого внушала ему большое уважение.

   - Подавайте же возможно скорей, хозяин: я умираю с голоду. Пока что, я прогуляюсь по городу, чтобы убить время, - присовокупил Клод, выходя из гостиницы. - Будем надеяться, что, по крайней мере, на этот раз не явится бедный солдат, чтобы сожрать мой ужин.

   Фома Рэн сейчас же поднялся к Психее.

   - Я хотела бы получить проводника к Зеленогорскому Мосту и сейчас же отправиться, - сказала Туанон.

   - Отправиться к Зеленогорскому Мосту, сударыня? Вы, значит, не знаете, что западные еретики...

   - Я знаю все, что рассказывают, но мне это безразлично. Я сейчас же хочу отправиться к Зеленогорскому Мосту; и мне необходим проводник. Есть у вас такой?

   Рэн повертел шапку в руках, почесал за ухом и наконец проговорил:

   - Сударыня, наши до того боятся этих изуверов с тех пор, как они вооружились и соединились, что ни за какие деньги не найти человека, который пожелал бы сделать хоть шаг за черту города.

   - Но ямщик, с которым я сюда приехала... Не может ли он отвезти меня туда?

   - Ямщик? Покинуть город? Да уж и ночь наступает. Эх, сударыня, по всему видно, что вы иностранка. Можете их осыпать золотом, а они не двинутся с места, ямщики! А еретики! Вы, значит, не знаете, что один вид коляски их притягивает, как мед мух.

   - Какая трусость! - воскликнула Туанон, злобно топнув ногой.

   - Если бы вы, сударыня, захотели потерпеть до послезавтра. Из Нима должен прибыть сюда караван мулов, который отправляется в Руэрг: Зеленогорский Мост ему почти по пути. Если, несмотря на толки, он решится отправиться на запад, тогда вы сможете следовать за ним.

   - Но если я опоздаю на один час, на одну минуту, это может иметь для меня роковые последствия... Повторяю, я дам двадцать, тридцать золотых, если это необходимо, но найдите мне проводника. Ради всего святого, проводника!

   Пораздумав немного, хозяин хлопнул себя по лбу и вскрикнул:

   - Пожалуй, сударыня, вас согласится сопровождать бедная молодая женщина, в черном. Она тоже говорит, что ей необходимо, по возможности, скорее быть на западе.

   - Кто эта женщина?

   - Бедная девушка, в трауре, странствующая пешком. Она пришла сюда с час, пожалуй, тому назад. Сейчас она отдыхает, но к закату солнца решилась отправиться дальше, не испугавшись всего того, что ей успели тут порассказать. Святой Фома, заступник мой! Она, видимо, не страшится ни Бога, ни черта, ни фанатика, ни пророка! Вот так девушка, Господи Иисусе! Ей больше пристал бы стальной панцирь, чем косынка.

   - И куда она отправляется?

   - Сент-Андеоль-де-Клергемор. Это в двух верстах от Зеленогорского Моста. Вот видите, сударыня, если она только согласится сопровождать вас туда, ее это не должно стеснить.

   - Так где же эта молодая девушка? Могу я ее видеть? Пошлите ее ко мне! - быстро проговорила Туанон. - Я ей заплачу, сколько она сама захочет, лишь бы она согласилась быть моим проводником.

   Рэн покачал головой.

   - Сударыня, мне кажется, в этой молодой девушке не менее гордости, чем у любой графини. Я заметил, что она странствует пешком, и потому предположил, что она бедная. Когда она хотела заплатить за кусок хлеба, за стакан воды и печеные дикие яблоки, которыми она немножко закусила, я сказал ей: "Оставьте при себе ваши деньги, дочь моя. Недаром вывеска Фомы Рена носит название Сельского Креста. Помолитесь за меня; и я вполне буду вознагражден за мою милостыню". Но Боже милосердный! При словах "молитва и милостыня" молодая девушка бросила на меня, вместе с серебряной монетой, такой гневный взгляд, что в будущем я стану требовать от своих гостей скорей двойной платы, вместо того чтобы предлагать даром хоть стакан воды.

   - Ведите меня к этой молодой девушке! - сказала Туанон, вставая и поправляя свою прическу. - Она горда: тем лучше. Может быть, она поймет меня.

   - Она в маленькой комнате, рядом с давильней, - ответил Рэн. - Если, сударыня, позволите, я провожу вас; дорога темна.

   Туанон пошла за хозяином.

   Пройдя двор, она очутилась в довольно длинном коридоре.

   Не желая, надо полагать, столкнуться с молодой девушкой, которую он, против своего желания, оскорбил, Фома остановился и тихо сказал Психее, указав на полуоткрытую дверь:

   - Вот, сударыня, ее комната.

   И он исчез.

  

  

  

   Туанон, слишком занятая своим решением, чтобы оробеть, тихо толкнула дверь и вошла. Молодая девушка спала, без сомнения, усталая с дороги. Несмотря на бедность своей одежды, она была до того хороша, ее красота дышала таким величием и силой, что Туанон на мгновение точно застыла в восхищении. Маленькая темная комната освещалась высоким слуховым оконцем, сквозь которое скудно проникал резкий свет, падавший на койку, где спала девушка, одетая в длинное платье из грубой, темной шерстяной материи. Мантилья с капюшоном из той же материи, называемая на нижне-лангедокском наречии гольтой, лежала тут же на кресле, вместе с ее железной палкой, кожаной сумкой и запыленными башмаками.

   Благородный профиль молодой девушки ярко обрисовывался в полумраке занавешенного углубления, где стояла койка. Он напоминал одно из жгучих и темных лиц картин Мурильо или Зурбарана.

   У нее был широкий лоб, прямой и несколько длинный нос, приподнятые полные губы, выдающийся подбородок и разрез глаз, почти такой же прямой, как обрисовывавшие их брови цвета вороного крыла. Ее черные, с синеватым отливом, блестящие волосы слегка растрепались от воды, которой молодая девушка, без сомнения, обмыла свое лицо; они падали природными кудрями вокруг шеи античной красоты.

   Свежий пушок юности придавал бархатистость ее коже, позолоченной загаром от южного солнца. Несмотря на покрывавшую бледность, от нее веяло силой и здоровьем. Она была высокого роста; широкие плечи и сильные бедра еще лучше обрисовывали ее тонкий и стройный стан. Из-под закинутых во время сна рукавов платья виднелись обнаженные, полные, нервные руки: одна из них спустилась почти до полу, другая поддерживала голову. Ее руки и прекрасные ноги, хотя немного загоревшие, изяществом своим свидетельствовали, что обыкновенно им не приходилось переносить продолжительную усталость и тяжелую работу.

   В молчании и с любопытством, смешанным с чувством страха, рассматривала Туанон эту дикую красоту. Но молодая девушка вдруг сделала движение и всем лицом повернулась к Туанон: Психея увидела на нем в этом положении мрачное, злое, почти угрожающее выражение. Девушка бредила. На ее губах бродила горькая, болезненная усмешка. Она сдвинула свои черные брови и раза два-три потрясла головой по подушке. Потом, все еще в бреду, она произнесла бессвязно, тихим, прерывающимся голосом: "Жан, нет, я не виновна!.. Кавалье, клянусь тебе... мой отец умер... Маркиз де Флорак негодяй... У, негодяй, негодяй!"

   Девушка проговорила эти последние слова с такой силой, в таком возбуждении, что, когда у нее сорвалось в третий раз слово "негодяй", она внезапно проснулась.

   Туанон никогда в жизни не встречала этой девушки. Но, услышав слова: "Маркиз де Флорак - негодяй!", она вдруг убедилась по какому-то наитию свыше, по настоящему чуду любви, что между этой женщиной и Танкредом существовала какая-то роковая тайна.

   Со жгучим страхом отнеслась Туанон к рассказу Ляроза. Все мелочи этого повествования отпечатались в ее мозгу, в особенности же имя Кавалье, одного из предводителей мятежников, как наиболее опасного врага де Флорака. И вот эта молодая девушка, во время сна, тоже произнесла слова: "Кавалье, клянусь тебе". Какая же таинственная связь существует между этими тремя лицами? Психея еще не выяснила себе этой тайны. Но по тому, как болезненно сжалось ее сердце, по силе ненависти, своей ревности, по мучительному любопытству, по своему бессознательному страху она тут же почувствовала, что Изабелла (это была она) должна быть самым смертельным врагом Танкреда. В виду этих опасений, Туанон решилась употребить все силы, чтобы заставить Изабеллу служить ей проводником: она надеялась во время пути выпытать у нее все и таким образом отвратить от Танкреда угрожавшую ему опасность. Изабелла, проснувшись и увидев стоявшую у ее постели постороннюю женщину, быстро поднялась со своего ложа. Стоя, она показалась Туанон еще выше ростом.

   - Что вам угодно? - сурово спросила Изабелла, сдвинув свои черные брови и бросив на Психею взгляд глубокий и темный, как сама ночь.

   - Я хочу поговорить с вами, - решительно ответила Туанон.

   Ее большие, светлые и блестящие серые глаза не потупились перед мрачным взглядом Изабеллы. Эти две женщины, столь различные между собой, молча рассматривали друг друга - одна гордая, большого роста и сильная, другая маленькая, гибкая и нервная. Казалось, львица готовилась зарычать на гибкую змею. Бессознательно отдавшись на одно мгновение глухой и плохо скрытой ненависти, Туанон тут же рассудила, что с этой женщиной надо бороться хитростью, а не насилием, и что не дерзостью добьется она ее согласия служить ей проводником. Психея призвала на помощь все средства, все лицемерие своего искусства. Опытная актриса, она робко опустила свои красивые глаза, в которых быстро погасла искра мимолетной ярости и заискрилась слеза, вызванная ангельской грустью. На детском ротике обрисовалась самая трогательная и невинная улыбка. Умоляюще простерла она свои маленькие ручки и, слегка присев, произнесла мягким и дрожавшим от волнения голосом:

   - Простите, сударыня! Но, увы, я здесь затем, чтобы просить вас оказать мне великую услугу.

   - Я одинока, я бедна, я не в состоянии оказывать услуги, - сухо ответила Изабелла.

   - Если вы только сжалитесь надо мной, вы можете сделать для меня все, сударыня, - сказала Психея, упав на колени.

   - Я гугенотка, - сказала Изабелла, отступив на шаг.

   Она надеялась этим признанием положить конец их разговору.

   - И я также! - тихо ответила Туанон, сделав какой-то таинственный знак.

   Психея рискнула на ложь, не обсудив хорошенько последствий: она думала только о настоящем. В ее мозгу, возбужденном трудностью положения, тут же сложилась довольно правдоподобная басня.

   - Вы принадлежите к реформатской религии? - более мягко спросила Изабелла, устремляя на Туанон испытующий взгляд.

   - Увы, да! Моя мать и сестра - пленницы в Зеленогорском Мосту. Я приехала из Парижа, с целью присоединиться к ним. Но возница, с которым я сюда приехала, отказывается двинуться дальше, опасаясь мятежников, как они говорят. Никто не хочет служить мне проводником. Хозяин сказал, что вы отправляетесь по направлению к Зеленогорскому Мосту. Сжальтесь надо мной, позвольте мне сопровождать вас. Сударыня, если у вас есть мать, сестры, отец, вы поймете мое страдание, вы поймете мою просьбу!

   Психея со слезами обнимала колени Изабеллы.

   - Встаньте, встаньте! - проговорила растроганная Изабелла. - У меня нет сестры, у меня нет более матери, у меня нет более отца... Но вы принадлежите к нашей вере: я обязана сделать для вас все, что сделала бы для родной сестры.

   Потом после некоторого молчания, она сказала Туанон:

   - По вашему произношению видно, что вы не из здешних.

   Не теряя присутствия духа, которое иногда является в минуты опасности, Психея быстро ответила:

   - Нет, мы из Артуа. Моя мать и сестры хотели бежать в Женеву, но их схватили в Лангедоке и увели пленницами в Зеленогорский Мост. Узнав об этом несчастье, я покинула Париж, где жила у одной из моих теток вместе с братом. Горничная и слуга сопровождают меня. Я хочу разделить судьбу моей матери и моей сестры: быть с ними или в плену, или на свободе.

   - Бедная крошка! - проговорила Изабелла, смотря на нее с участием.

   Она взяла в свои загорелые нервные руки белые ручки Туанон, прибавив с болезненной улыбкой:

   - Вы молоды, прекрасны, без сомнения богаты, и уже несчастны! Уже!..

   Потом, точно стараясь освободиться от докучного воспоминания, Изабелла продолжала:

   - Но у вас, пожалуй, не хватит ни сил, ни смелости сопровождать меня!

   - Что вы этим хотите сказать?

   - И думать нечего путешествовать в коляске. Здесь не найти ни лошадей, ни возницы, который захотел бы вас проводить. Дорога, по которой я пойду, углубляется в горы, в ужасные пустоши. Но этот путь наиболее короткий, пустынный: мы можем быть уверены, что никого не встретим.

   - А когда вы прибудете в Зеленогорский Мост?

   - Завтра к закату солнца.

   - И вы отправляетесь в путь сегодня вечером?

   - Сейчас же, - ответила Изабелла.

   - Я отправляюсь с вами. Завтра я обниму мою мать, - решительно проговорила Психея.

   - У вашей матери достойная дочь, - с важностью сказала Изабелла.

   - Я могу забрать с собой моих слуг и моего брата, не правда ли? - спросила Туанон, которая боялась очутиться во время пути наедине с Изабеллой.

   - Лучше было бы забрать только вашего брата, но поступайте, как хотите. Ваш брат, без сомнения, отличается отвагой и, в случае нужды, способен защитить вас?

   Этот мнимый брат был Табуро. Туанон не осмелилась солгать, сознавая, что не трудно будет ее изобличить, и ответила:

   - Его занятие мирное, совсем не воинственное... и...

   - Он, может быть, священнослужитель нашей святой религии? - с удивлением спросила Изабелла.

   Психея собиралась превратить Клода в медика или повытчика, но сочла за лучшее не опровергать мнения Изабеллы. Она ответила:

   - Да, сударыня...

   - Он священнослужитель! - воскликнула в благоговейном восторге Изабелла, подняв руки и глаза к небу. - Неужели это один из тех святых министров, которые так преданы своей пастве и которых закон обрекает на смертную казнь? Он имеет смелость появиться, когда наши братья восстали? Он, значит, не боится, ни костра, ни колеса? О, храбрые мученики нашей веры! Ваша кровь не пролилась даром!

   Туанон содрогнулась от своей неосторожности, но было уже поздно. Желая хоть немного поправить свое безрассудство, она тихо сказала Изабелле:

   - Тише, молчите! Чтобы иметь возможность беспрепятственно путешествовать, мой брат должен был переодеться в светское платье...

   - Он, значит, отправляется к нашим братьям в горы, в то время как вы хотите присоединиться к вашей матери и сестрам? - спросила более тихим голосом Изабелла, сделав условленный знак Психее.

   - Да, да, но молчание...

   - В таком случае, отправимся, отправимся! Теперь я вдвойне обязана провести вас: наши уже давно лишены пасторов. Они воспримут святое слово вашего брата, как иссохшая, знойная земля ждет и воспринимает небесную росу.

   Туанон поспешно пригладила свою прическу и сказала:

   - Обождите меня здесь. Я не могу пуститься в путь в этой одежде. Я пойду попрошу хозяина достать мне и брату крестьянское платье.

   - Но это переодевание может возбудить подозрение хозяина?

   - Он принимает нас за католиков... К ночи мы отправимся. Притом, если будет необходимо, я золотом куплю его молчание.

   Изабелла на мгновение призадумалась и сказала:

   - При наступлении ночи вы, значит, придете сюда за мной?

   - Сюда. И пусть Господь наградит вас когда-нибудь за все то, что вы для меня делаете!

   - Мне еще многое остается искупить раньше, чем мои хорошие поступки пойдут в счет, - проговорила Изабелла с торжественной грустью.

   Завернувшись в свою накидку, Психея быстро удалилась.

  

  

  

   Войдя в свою комнату, Психея нашла в ней Табуро, занятого приготовлениями к ужину.

   - Поверите ли вы, беспощадная тигрица, - обратился к ней Клод, - вы, которая лишаете меня душевной и телесной пищи, что я не нашел другого освещения, кроме этой отвратительной лампы, которая коптит? Но какова бы она ни была, она осветит сносный ужин, который я сейчас прикажу подать нам. Я рассчитываю на этот раз, по крайней мере, съесть мою долю. А мне это необходимо: я умираю, черт возьми, от усталости и голода, - прибавил Клод, усаживаясь поудобнее в кресло. - А потом, после ужина-то, какую чудную ночь я проведу в этой гостинице... Сплю и вижу только одно...

   В голосе и в лице Клода сквозили такое спокойствие, такая беззаботность, такая уверенность, ему казалось до того невероятным, что чем-нибудь могут нарушить его ужин и покой, что Туанон предвидела всевозможные затруднения, раньше чем ей удастся убедить товарища немедленно последовать за ней в долгое путешествие, пешком через горы.

   Психея колебалась: следует ли внезапно сообщить г-ну Табуро ошеломляющее решение, или подготовить его к нему потом? Но время не терпело: и не в ее нраве было медлить. Она выбрала первое. Очаровательница вооружилась самой трогательной улыбкой; печаль заволокла ее прекрасные глаза... Она приблизилась к креслу, где так удобно устроился Табуро, и со всем своим изяществом оперлась на спинку. Укрощая таким способом Клода, она бросила на него умоляющий, очаровательно нежный взгляд и произнесла своим сладким голосом:

   - Послушайте, мой дорогой, соберите всю вашу доброту и любезность. Я попрошу от вас громадной услуги.

   От этих страшных слов Табуро чуть не лишился чувств: он прекрасно знал Психею и почуял новые страшные козни против его голода и спокойствия. Голова у него закружилась. Одно мгновение он точно впал в бред: ему почудилось, будто он видит перед собой призраки тысячи драгун, которые раскрывают свои огромные рты и жадными глазами щурятся на его ужин. Опомнившись, он воскликнул, привскочив:

   - Вот что! Я надеюсь, черт возьми, что вы не замышляете снова отдать часть нашего ужина какому-нибудь бедному солдату?

   - Нет, нет, мой дорогой Клод! Вы поужинаете со всеми удобствами, сидя в этом кресле. Если вы пожелаете, я сама буду прислуживать вам точь-в-точь, как Зербинета драгуну.

   На этот раз Табуро совершенно привстал и сказал Туанон:

   - Тут что-то неладно... Тут что-то кроется. Психея, признайтесь, будьте откровенны... Вы хотите от меня чего-то невозможного?

   - Признаюсь, да... Но это было безумие: не будем больше думать об этом...

   - Так-то лучше, если это нечто такое, что могло бы возмутить мое спокойствие до десяти-одиннадцати часов завтрашнего утра. Предупреждаю вас: я собираюсь хорошенько выспаться. Так вот что, моя прекрасная Психея! Вы хорошо знаете, что среди всех ваших придворных и светских господ с прекрасными манерами, среди всех ваших маленьких кавалеров в больших париках, среди всех ваших пышных султанов не найдется ни одного, который согласился бы быть, как я, вашим рыцарем вполне бескорыстно... Заметьте хорошенько - бескорыстно. Я не ставлю вам в упрек все, что сделал для вас; и если бы мне пришлось начать сызнова, я бы поступил точно так же. Но, черт возьми, преданность имеет свои границы. Я - не бестелесный дух. Мне свойственны грубые потребности человека и, признаюсь, я даже горжусь этим! А потому решительно заявляю вам: ни сам король, ни вы не заставите меня подняться, разве только чтобы пойти к столу или к кровати.

   И он с яростью опустился в кресло и уцепился за него руками.

   - Вы правы, мой друг, - ответила мягко Психея. - По отношению ко мне вы вели себя благородно, великодушно. Вы сделали для меня то, чего не сделал бы никто другой. И Боже мой, кто, за исключением вас, согласился бы стать только другом... - Она с горечью повторила: - Только другом Психеи-Туанон? Кто, за исключением вас, посочувствовал бы моей безумной страсти? Кто, как не вы, понял, что, если я могу еще чем-нибудь искупить свое прошлое, так только этой роковой любовью, которая сжигает меня? Никто, никто, даже и не тот виновник этой непреодолимой страсти!

   Жгучая слеза капнула на лоб Табуро, так как Туанон все еще стояла, опершись на спинку кресла.

   Несмотря на то, что Клод был смешон и глуп, сердце у него было превосходное. Искренность и покорность Психеи глубоко взволновали его. Не зная, чего она еще попросит, он чувствовал, что решимость его слабеет. Не желая сдаться так легко, он постарался скрыть охватившее его волнение тем, что кашлянул несколько раз. Затем он резко ответил:

   - Право, милая моя, кажется, не мне, черт возьми, жалеть вас, если вы скверно распорядились вашим чувством.

   - Я нисколько не желаю, чтобы меня жалели, - грустно начала Психея. - Я люблю, люблю! И если в этом слове заключается бездна страданий, в нем есть и сокровища блаженства. Я люблю: и потому всякая преданность приводит меня в восторг, воспламеняет меня... Поймите же мое опьянение: я счастлива тем, что и у меня есть обязанность, благородная обязанность по отношению к Танкреду! У меня... у меня... Бедное, падшее, всеми презираемое существо, я имею возможность выказать себя такой же доблестной возлюбленной, как всякая женщина, которую любят и уважают! Я имею возможность сделать для Танкреда то, что сделали бы для него его сестра, его жена, мать! Подумайте, возможно ли тут колебание? Признаюсь, было мгновение, когда я отдалась себялюбивому желанию попросить вашей помощи... Простите мне эту мысль. Мой друг, разве не сделали вы для меня уж слишком много? А теперь... прощайте, прощайте. Простимся с добрым чувством (она пожала своими нежными ручками грубые руки Табуро)... Если моя благодарность, моя неизменная дружба могут служить вам наградой за всю вашу доброту, вы их завоевали, завоевали навеки... Прощайте!

   Психея, начавшая этот разговор как актриса, кончила тем, что действительно расчувствовалась. Она не была еще настолько испорчена, чтобы оставаться равнодушной к нежной преданности Клода. Притом она любила, глубоко любила; и как огонь, который очищает все, эта жгучая любовь почти очистила ее от прошлых грехов. Немудрено, что когда Табуро почувствовал свои руки в маленьких ручках Психеи, когда он увидел ее большие глаза, влажные от слез, он не мог преодолеть своей слабости. Качая головой, сдвинув свои широкие брови, чтобы скрыть слезу, он воскликнул:

   - Вот этого-то я как раз и боялся! Я просто глупый гусенок, совсем дурак. У меня уже душа не на месте, аппетита нет и следа. Мне кажется, вы заставите меня сегодня же сесть в коляску! Проклятая вы очаровательница!

   Достойный спутник Психеи быстро зашагал по комнате.

   - Нет, нет, мой друг! - продолжала Туанон, вытирая глаза. - Вот чего лишь жду я от вашей дружбы: в продолжение восьми дней вы, с Зербинетой и своим слугой Маскарилем, останетесь здесь. Если я не вернусь к этому сроку, вы передадите добряку Феллье, моему прежнему хозяину в гостинице в Бургундии, записку, которую я сейчас напишу. Я оставлю ему то немногое, что имею. Я ему всем обязана. Он несчастлив. У меня нет семьи. Справедливость требует, чтобы я позаботилась о нем. Что же касается вас, мой друг, то я оставляю вам этот маленький поставец мозаичной работы, которым я обыкновенно пользовалась в Париже. Это вам будет служить воспоминанием о бедной Психее.

   - Вот что! Вы поклялись, видно, меня с ума свести, - воскликнул Табуро. - Но что за чертовский план засел у вас в голове, если вы собираетесь делать завещание?

   - Я сейчас же пускаюсь в путь пешком, вместе с одной здешней молодой девушкой, которая соглашается быть моим проводником вплоть до аббатства Зеленогорского Моста, где я надеюсь встретить маркиза де Флорака.

   - Но вы потеряли голову! Почему не поехать в коляске, по крайней мере?

   - Ни один возница не соглашается покинуть город: они боятся фанатиков.

   - А вы их не боитесь, вы, с какой-то нищей в качестве телохранительницы?

   - У меня нет другого выбора. Зербинета боится и отказывается сопровождать меня. Впрочем, моя молодая проводница храбра и знает местность. Завтра вечером мы уже будем в аббатстве. Впереди только эта ночь. Притом, что может угрожать двум женщинам?

   - И вы, конечно, собираетесь странствовать по полям в бархатных туфельках и шелковой накидке?

   - Я позову хозяина и куплю у него платье служанки.

   - Вот как, переодевание! Как же, мы предвидели все! Похождение по всем правилам! И вы полагаете, что я, ваш друг, соглашусь на это безумие? Что я вас отпущу так? Но, несчастная женщина, подумайте только: ведь вы даже не знаете, допустит ли вас к себе ваш Танкред! Да если бы вы принесли эту великую жертву возлюбленному, который в вас души не чает, самому нежному, самому страстному, который ожидал бы вас, стоя на коленях, со сложенными руками, как своего доброго ангела, - и тогда я бы вам сказал: оставайтесь! Тем паче я повторяю вам, кричу вам: не уходите, черт возьми!.. Не уходите! Ведь дело касается человека - что я говорю - человека! - тигра, который, пожалуй, еще оттолкнет вас! - воскликнул взбешенный Табуро.

   - По крайней мере, этим я докажу ему, как сильна моя любовь. И в один прекрасный день, когда он сличит мою преданность с холодной, бледной любовью тех женщин, которых он мне предпочитал, он, быть может, пожалеет обо мне, - проговорила Психея с таким взглядом, таким взволнованным голосом, каких не описать.

   - Подумаешь, как вы много выиграете от того, что о вас пожалеют, безумная упрямица, взбалмошная вы голова! - вскричал Табуро, продолжая усиленно шагать по комнате.

   Но, поразмыслив хорошенько, Клод пришел к заключению, что ничто не в силах удержать Психею. В нем происходила жестокая борьба между свойственной ему трусостью и глубокой жалостью, которую вызывала в нем Туанон искренностью своего всеобъемлющего чувства. В конце концов победа осталась за Психеей. Табуро сердито обратился к ней:

   - Превратись я тут же в козу, если, покидая Париж, я думал хоть одну минуту, что мне придется надеть на себя платье лангедокского крестьянина.

   - Что вы говорите? - воскликнула Туанон.

   - Эх, черт возьми! - проговорил Табуро, бросив взгляд на свой шитый золотом сюртук. - Пожалуй, вы воображаете, что я вас буду сопровождать принаряженный, сверкая, точно светляк?

   - Вы меня сопровождаете?

   - Вы сопровождаете меня! - передразнил Клод Психею. - Скажите на милость, что же другое остается мне, если не сопровождать вас? Разве могу я вас оставить под охраной какой-то попрошайки, в стране волков и дикарей?

   - Ах, Клод, Клод, почему я вас не могу любить? - воскликнула Туанон. Обвив руками шею Табуро, она запечатлела два звучных поцелуя на жирных щеках доброго своего чичисбея.

   - К черту! - промычал Клод, осторожно отстраняя ее. - Только что я леденел от ужаса, слушая ее, а вот теперь своими адскими ласками она собирается сжечь меня.

   - Оно, конечно... Я не знала... Простите нас, господин Клод, - промолвила лукавая девица, отвешивая небольшой поклон по-крестьянски, неловкий и наивный, но полный изящества.