Сю Эжен - Жан Кавалье

м слоем пыли ноги.

   Микелет обратился в бегство вовсе не для того, чтобы спастись от Ефраима, а с тем, чтобы сделать борьбу равной, желая помериться с ним силами один на один, а не оказаться прижатым толпой реформатов-победителей. Трудно было выбрать более удобную обстановку для поединка на жизнь и на смерть. Довольно широкое пространство, покрытое песком, открывалось между рекой и холмом, на скатах которого там и сям проглядывали гранитные скалы. Геро с грустным рокотом катил свои мутные волны. Там далеко на другом берегу тянулся на горизонте бесконечный черный лес. Наконец цепь холмов, так странно расширявшаяся на этом месте, словно чтоб образовать поприще для битвы, замыкалась тут же неподалеку, обрамляя русло реки точно поясом из темных скал, мрачно отражавшихся в воде.

   Заслышав галоп Ефраимова коня, раздавшийся в равнине, микелет погладил шею Армака своей волосатой рукой и, вынув из-под стальной кольчуги что-то вроде ладанки, поднес ее к губам. На лице его можно было прочесть веру, но в то же время он как будто стыдился этого.

   По странному противоречию человеческой природы, этот кровожадный партизан, этот безбожник, поносивший все святое, питал необъяснимую для него самого веру в чудодейственную силу амулета, снятого им с какого-то татарского князька при его кончине.

   Уже ясно можно было различить приближавшиеся дикие возгласы Ефраима и Ишабода. В два прыжка Армак донес партизана ко входу в узкое ущелье. Неподвижный, весь настороже, с поднятой саблей в руке, он ждал, надеясь напасть врасплох на лесника. Ефраим предвидел эту ловушку. Шаги его коня внезапно замолкли. Вдруг какое-то гибкое тело, ползавшее подобно дикой кошке, одним прыжком очутилось перед Пулем и в то же время огласило равнину диким криком. Сабля микелета тяжело опустилась. Но Ишабод (это был он) не был ранен. Пуль, думая нанести удар всаднику, направил его слишком высоко. Он повернулся, чтобы рассмотреть своего странного противника, а Ефраим проскользнул незаметно на своем Лепидоте. Гордый удавшейся ему военной хитростью, он вскричал:

   - Он повел себя со мной, как тигр, готовый из засады броситься на свою добычу, но Предвечный спас своего слугу!

   Завязалась ожесточенная борьба между двумя бесстрашными людьми. Из-за холма слышался глухой, непрерывный шум удалявшейся битвы, точно последние удары грома, доносимые горным эхом. Кипучие волны Геро с ревом ударялись о песчаный берег, теперь в них начинал отражаться темный цвет неба, мало-помалу покрывавшегося той странной туманной пеленой, которую так часто приносит с собой на юге африканский ветер сирокко.

   Еще минута - и кровавый шар солнца, без единого луча, с трудом проглянул через эту рыжевато-сизую массу паров.

   Стоя на громадной скале, на которой он примостился, избежав удара микелета, Ишабод со своими голыми руками и ногами со своим блуждающим взглядом казался чем-то вроде демона этих уединенных мест. Его длинные черные волосы и красная одежда развевались от ветра, печально завывавшего в кустах. Юноша-пророк испускал дикие крики, то с целью ободрить лесника, то призывая на голову микелета всякие проклятия из Священного писания.

   При всей своей неустрашимости Пуль в душе проклинал присутствие Ишабода: оно казалось ему мрачным предзнаменованием. Странное дело! Кони сражавшихся, казалось, тоже испытывали жгучую ненависть друг к другу. Оба уцелевшие до сих пор, оба полные боевого огня, они страшно ржали, и уже два раза, когда Ефраим и Пуль бросались друг на друга, животные, с глазами налитыми кровью, с оскаленными зубами, в свою очередь, вцеплялись друг в дружку, с явным намерением изорвать противника в клочки. Лесник был уже ранен ударом сабли в голову, но зато его ужасная секира, прорубив железную кольчугу, Пуля, рассекла ему плечо. Ишабод воскликнул, грозно обращаясь к партизану:

   - Твоя кровь обагрит сейчас песок! Где же тебе устоять против халдеев и против моего пророка!

   - Когда его голова будет висеть на моем седле, - воскликнул с бешенством Пуль, поворачиваясь к Ишабоду и указывая на Ефраима, - я пригвозжу тебя к дереву, как ночную птицу, крику которой ты подражаешь.

   С этими словами он приподнялся на своих коротких стременах и, вытянувшись почти до ушей своей лошади, нанес удар саблей леснику. Тот отразил удар острием своей секиры и уже приготовился ответить, но микелет так живо откинулся назад, что шлем его коснулся крестца Армака.

   - Ты истекаешь кровью, кровь твоя льется! - вскричал Ефраим с жестокой радостью, видя что красная струя сочится из раны микелета. - Пророк сказал, что земля будет пить кровь филистимлянина до последней капли.

   - А сказал ли тебе твой пророк, что ты умрешь от моей руки? - спросил Пуль, с живостью нанеся Ефраиму удар в бедро.

   - Нет! Он предсказал мне, что я вконец размозжу кости фараону, который был силен, но уже ослабел, и что я выбью-таки меч из его рук! - воскликнул лесник, приподнимая своего Лепидота с такой силой, что конь стал почти на дыбы.

   Тогда, держась левой рукой за гриву своей лошади, а правой приподымая свою тяжелую секиру, Ефраим, в эту минуту оказавшийся гораздо выше противника, благодаря своему коню, нанес ему в голову такой страшный удар, что железная шапочка разлетелась вдребезги. Микелет пошатнулся. Ефраим покончил бы с ним, если бы внезапный прыжок Лепидота не помешал ему. Лепидот вдруг почувствовал, что лошадь микелета укусила его в шею. Не слушая хозяина, он бросился на Армака и стал с яростью рвать его на куски. Широкая грудь уроженца Камарга столкнулась с грудью украинца и заставила его согнуть свои могучие колени. Видя, что партизан падает, Ишабод вскричал:

   - Я брошу тебя оземь, я отдам тебя в пищу птицам небесным!..

   При падении Пуль уронил саблю. Он живо вытянул кинжал и приподнялся на одно колено. Но Ефраим ринулся на него с криком:

   - Я сломлю лук в твоей левой руке и выброшу стрелы из правой!

   На этот раз нападение лесника было так стремительно, что Пуль повалился под тяжестью своего противника, который, обезоруженный, как и он, сжимал его правой рукой, как в тисках, а левой старался задушить его. Оба бойца оказались таким образом на земле, задыхаясь, грудь против груди. Зубы их были сжаты, пена покрывала их рот, налитые кровью глаза неподвижно смотрели друг на друга. А Ишабод, покрывая своим голосом вой ветра, выкрикивал:

   - Место, которое я дам Гогу для его похорон, будет называться Долиной Костей!

   Последним невероятным усилием Пуль высвободил правую руку, поднял кинжал и устремился на Ефраима. Тот, в свою очередь, опрокинул его. Теперь в этой дьявольской борьбе среди кровавой пыли он, быть может, даже взял бы верх над ним, но в эту минуту удар топором рассек голову партизана.

   - Голиаф пал от слабой руки Давида! - вскричал Ишабод.

   Видя опасность, грозившую Ефраиму, он сорвался со скалы, поднял с земли секиру и пришел на помощь леснику в страшную минуту.

   - Слава Господу, нечестивец пал на горах Израиля!- воскликнул Ефраим. Затем, ища глазами свою лошадь, он стал звать:

   - Ко мне, Лепидот! Ко мне!

   Лепидот остановился на берегу реки. Дикое ржание вырвалось из его груди. Нетерпеливым копытом он взрывал песок. Вдали Ефраим и Ишабод заметили белого Армака. Спасаясь от Лепидота, он бросился в воды Геро. Скоро он исчез из виду, увлеченный потоком, обагренным его кровью.

   Лесник омыл свои раны в свежей воде и перевязал их лоскутом одежды Ишабода. Затем он сел на коня, посадил мальчика позади себя и, уезжая с места битвы, проговорил мрачным голосом:

   - Отныне это место будет называться Могилой Гога!..

   Когда по выходе из ущелья Ефраим выехал на поле битвы, недавно еще столь шумное, он не мог побороть сильный ужас, объявший его. Туман был теперь так густ, что небо казалось покрытым вечерними сумерками. Со стороны Баржака горизонт был весь залит полосой кровавого света.

   Мельница, подобно гигантскому привидению, вздымалась на гребне крутого холма над полем сражения. Два уцелевших крыла ее качались, точно две огромные руки. Ветер, все усиливаясь, поднимал там и сям целые вихри пыли. Победители, погнавшиеся за побежденными, оставили поле битвы. Мертвая тишина царила на равнине. Время от времени слышался жалобный вздох, несущийся из кучи трупов. Орлы и коршуны из всех окрестностей Ванталю описывали круги в воздухе, испуская пронзительные крики, готовые овладеть этим страшным покинутым полем.

   Подъехав к каштановому дереву, которое Вилляр назначил сборным местом для своих войск, Ефраим соскочил на землю и, пустив лошадь на свободу, медленными шагами стал обходить в сопровождении Ишабода поле сражения.

   Вдруг крик изумления вырвался из его груди. На одной из куч красноватого вереска, поднимавшихся то там, то здесь на этой бесплодной равнине, он узнал Селесту и Габриэля, лежавших обнявшись.

   Несчастные дети, очевидно, уложены были одною пулей. В порыве нежности руки умирающих невольно соединились в последний раз. Голова Селесты покоилась на груди Габриэля, который, обняв ее ручкой, казалось, еще и теперь защищал сестренку. Прекрасные, спокойные и после смерти, черты детей светились душевной чистотой. Светлые волосы расположились сиянием вокруг головки Селесты. Если б не кровавое пятно на белом платье как раз на месте сердца, можно было подумать, что девочка спит: до того ее чудное, улыбающееся личико было спокойно.

   С опущенной головой, опершись обеими руками на рукоятку своей секиры, Ефраим долго созерцал это грустное зрелище.

   Когда непоколебимый воин поднял наконец голову, в его глазах, наполовину закрытых густыми бровями, блеснула слеза - единственная, пролитая им в течение многих, многих лет. Она скатилась по его загорелым щекам и потонула в густой бороде.

   Ефраим взял свою секиру и медленными шагами направился к каштану, под которым тут же стал рыть глубокую яму.

   Заходящее солнце, рассеяв несколько густую пелену тумана, осветило последними лучами картину, полную простоты и величия, напоминавших древние времена.

   Посреди мрачной тишины, наполнявшей покинутое поле сражения, у подножия векового дерева, на краю только что засыпанной могилы, стояли на коленях Ефраим и Ишабод: они усердно молились. Неподалеку от них Лепидот, с развевавшейся от ветра гривой, казалось, созерцал эту грустную картину, жалобным ржанием выражая свое соболезнование.

  

  

  

   Странный поединок между Ефраимом и Пулем спас королевскую армию от полного уничтожения, а Монпелье, быть может, - от смелого штурма камизаров. Предусмотрев нападение католиков, Кавалье приказал Ролану остаться со своим отрядом в качестве запаса, пока сам он, вместе с Ефраимом, преследуя остатки войска Вилляра, доберется до ворот Монпелье, который он попытается взять приступом. Но горцы Ефраима давно уже привыкли повиноваться только его приказаниям и не обращать никакого внимания на распоряжения других главарей. Мы уже говорили, как вредно отзывалось это на успехе всего дела. На этот раз поведение Ефраима имело роковое влияние на исход предприятия. Когда лесник бросился в погоню за Пулем, он крикнул своим людям следующее изречение из Св. писания:

   - Пойте на святом холме, пока я буду бороться с Гогом!

   Горцы немедленно сложили оружие и стали молчаливо ждать исхода поединка, предоставив Кавалье и его передовому отряду одним преследовать Вилляра, силы которого, несмотря на поражение, все-таки значительно превосходили камизаров. Молодой полководец сначала приписал отсутствие Ефраима медленному движению его людей. Чувствуя, что с одним своим отрядом он не в состоянии будет предпринять нападение на Монпелье, он сделал привал, чтобы дать горцам возможность присоединиться. Но горцы отнюдь не спешили появиться. Это-то и дало возможность маршалу выстроиться и отступить в полном порядке.

   Напрасно прождав некоторое время Ефраима, Кавалье, проклиная эту неожиданную задержку, без которой он наверно уничтожил бы остатки королевской армии, поспешно бросился по следам Вилляра. Как ни пали духом солдаты, но, увидев малочисленность преследователей, они ободрились: их отступление приняло почти угрожающий вид, когда они оказались у самого Монпелье. Несмотря на всю свою смелость, Кавалье не решился сунуться под самые пушки столицы Лангедока. С наступлением ночи, он с отчаянием убедился, что остатки католической армии навсегда от него уходят, а вместе с ними, быть может, и возможность завладеть Монпелье.

   Оставив отряд на попечение одного из своих офицеров, с приказанием отступить до Тревьеса, он переменил лошадь и поспешно направился обратно к той самой деревне, которая служила средоточием войск Вилляра.

   В полной уверенности, что успехом дня он был обязан исключительно своим стратегическим способностям, Кавалье гордился победой, одержанной над одним из славнейших полководцев эпохи. Сознание торжества, гнев и негодование против Ефраима заставляли его все с большей яростью проклинать поступок последнего, сделавший его победу бесплодной.

   Хотя небо было покрыто серовато-багровыми тучами, луна все-таки пробивалась сквозь густой туман и настолько освещала дорогу, что Кавалье мог видеть там и сям трупы солдат-католиков и камизаров. Ветер все еще сурово завывал на опустевших холмах. Молодой севенец, закутанный в длинный красный плащ, складки которого развевались так же, как и белое перо на шляпе и грива коня, скакал по дороге в Тревьес, извивавшейся белой змейкой посреди темного вереска. Вскоре заблестели светлые точки на горизонте: то были огоньки камизаров.

   Кавалье пришпорил коня и очутился у передового поста Ролана в окрестностях Тревьеса. В главном карауле он узнал несколько горцев из Эгоаля. Вид их окончательно вывел из себя Жана. Он круто остановил коня и гневно спросил, обращаясь к Эспри-Сегье, одному из лейтенантов лесника:

   - Почему Ефраим оказал мне неповиновение? Почему он сделал остановку, не спросившись меня? Почему он так подло оставил меня? Неужели какая-нибудь четырехчасовая засада вас всех так ошеломила, что вы потеряли разум? Или вы так устали после легкой перестрелки? Или, может быть, вы так боялись католиков, что не решились их преследовать, даже когда они потерпели полное поражение?

   Офицер ответил суровым и презрительным тоном:

   - Те, кто силу свою видят в Господе, никогда не знали боязни. Брат Ефраим повинуется Господу, а не творению Его. Наши глаза устремлены на него: он - звезда, руководящая нами. Предвечный ведет его: куда он идет, туда и мы. Иди своей дорогой, брат.

   - Несчастный! - крикнул Кавалье, сопровождая свои слова угрожающим движением.

   Горец отступил на несколько шагов и прицелился в него. Эспри-Сегье поспешил отразить дуло мушкета со словами:

   - Правосудие Господне принадлежит Господу.

   - Знаешь ли ты, что ты заслуживаешь смерти за то, что осмелился угрожать своему генералу? - крикнул Кавалье, подходя к горцу и намереваясь схватить его.

   Но горец исчез в толпе товарищей, которые глухо зароптали:

   - Здесь нет генералов. У филистимлян есть такие титулы, здесь мы все - воины Предвечного.

   Молодой полководец был слишком проникнут духом военного долга, чтобы считать дисциплину неизбежной. В этом отношении его отряд был безукоризнен. Поэтому неповиновение Ефраима и дерзость его горцев еще больше его возмущали. Не обращая внимания на угрозы, идущие снизу, он оставил группу горцев и отправился требовать от их главаря отчета в его поведении и в неповиновении его людей.

   Поднявшись галопом на Тревьесский холм, он вскоре очутился перед запущенным домиком, где находились Ефраим и Ролан. Смоляной факел горел в камине полуразвалившейся комнаты и освещал красноватым пламенем суровые черты лесничего. Ефраим, с окровавленной повязкой на лбу, сидел на камне и громко читал Библию Ролану, который слушал его с благоговением, подперши голову обеими руками. В одном из углов комнаты лежало оружие обоих вождей, мех с водой и сумка, наполовину наполненная жареными каштанами. Окно, украшенное разноцветными стеклами в свинцовых рамах, было наполовину разбито и стучало от порыва ветра. Время от времени бледный луч луны серебрил стекла, и его голубоватый свет точно силился победить темноту этой комнаты и мерцание факела, освещавшего ее только наполовину. Кавалье вошел неожиданно и, бросив свой плащ на подоконник, резко заговорил:

   - Наконец-то я вас вижу, Ефраим!

   Лесничий не поворачивая головы и не переставая читать, одним мановением руки предложил Жану не прерывать его религиозного чтения. Севенец покраснел от негодования. Он стукнул шпорой по полу, затем с лицом, искаженным от гнева, с гордо поднятой головой и вызывающим взором, со скрещенными на груди руками, подошел к Ефраиму и сказал ему голосом, который всеми силами старался сдерживать, но который все-таки был полон горькой насмешки:

   - Мне кажется, что не трудно теперь найти работу поважнее и полезнее для дела Господня, чем сидеть и читать Библию у камина. Это - стоять с секирой в руке перед воротами Монпелье. Мы, наверно, были бы там, если бы вы исполнили мои распоряжения, брат Ефраим.

   Лесничий, продолжая читать вслух, пожал плечами с выражением презрения. Возмущенный этим хладнокровием Кавалье с живостью положил руку на плечо горца и проговорил голосом, прерывающимся от бешенства:

   - Я тебе говорю, Ефраим! Слышишь ты меня?

   Ефраим нахмурил брови и, закрывая Библию, сказал Ролану:

   - Мы уже знаем гордость Моава; нам знакомо его высокомерие и надменность его сердца. - Затем, повернувшись к Кавалье, он сухо спросил:

   - Чего ты хочешь?

   Кавалье понимал, что после одержанной победы, ему нечего было ждать поздравлений от других главарей, но ему думалось, что все-таки они признают его превосходную, смелую тактику. В молчании Ефраима и Ролана он увидел низкую зависть и глубокую неблагодарность.

   - Чего ты хочешь? - повторил Ефраим. - Зачем ты пришел тревожить нас? Как только задача его исполнена, жрец предается отдыху, слушая слово Божие.

   - Чего я хочу? - воскликнул Кавалье. - Я хочу спросить тебя, почему ты оказал мне неповиновение? Да, почему ты устроил привал, вместо того чтобы следовать за мной с твоими горцами, как я тебе приказал? Довольно изречений из Писания! Отвечай мне твоими собственными словами! Долой эти лживые увертки! Предоставь проповеди и Библию попам. Я говорю с тобой, как солдат: и ты должен отвечать, как солдат.

   Ефраим обменялся с Роланом удивленным взглядом и произнес, меряя Кавалье с головы до ног взором, полным жалости и презрения:

   - Моав будет предметом насмешек и послужит страшным примером для всех, окружающих его.

   - Страшным, быть может, да! - возразил Кавалье с возраставшим раздражением, хотя он все еще старался сдержать себя. - Но Моав ли я, или Кавалье, я хочу знать наконец, кто здесь командует? С самого начала войны мы благодаря мне побеждаем католиков. Сегодня еще быстроте и смелости моих движений мы обязаны победой, которая без твоей глупости и трусости, Ефраим, была бы окончательной. Поэтому раз и навсегда, так как моя голова думает и так как вы только орудия моей воли, вы должны с этих пор во всем повиноваться мне, черт возьми! Или я сломлю вас, как кусок стекла!

   Он с яростью топнул ногой. Никогда еще Кавалье так откровенно не высказывал своих честолюбивых замыслов, никогда не заявлял так громко своего властолюбия, а главное, никогда еще не позволял он себе так богохульствовать в присутствии своих союзников.

   Негодование Ефраима было ужасно. Ролан также почувствовал себя оскорбленным и смело заметил:

   - Знаю, хорошо знаю самоуверенность Моава, но сила не сопутствует ей.

   - Хорошо! - с бешенством возразил Кавалье. - Но знай, Ролан, что если когда-нибудь ты своим неповиновением разрушишь плоды хорошего дня, как сегодня сделал Ефраим, я прикажу своим людям расстрелять тебя: и я один отвечу перед Господом Богом за твою смерть.

   - Уйдем, брат! - вскричал Ефраим. - Уйдем отсюда! Этот несчастный с ума сошел, гордость опьяняет его; он богохульствует, Господь опять покинул его. Этот Иуда воображает, что в нем причина победы этого великого дня: точно ею обязаны не молитвам нашим. И эта пылинка (Ефраим дотронулся пальцем до Кавалье) дерзает говорить: "я думал, я приказал, я сражался, я победил!"

   - Ефраим, возьми свою саблю и мушкет и выйдем! Луна светит, и один из нас в эту ночь останется на траве, - глухо произнес Кавалье, подходя к лесничему с таким угрожающим видом, что Ролан счел нужным броситься между ними. Но Ефраим ответил с хладнокровием, поразившим Жана:

   - Конечно, видение должно исполниться. Конечно, Жан Кавалье, ты погибнешь от моей руки, но час для этого не настал еще. Погоди, он пробьет.

   - Пусть же он пробьет сейчас! - воскликнул Кавалье, схватываясь за саблю.

   - Один Господь может остановить бег светил и ускорить ход времени. Твой час не пришел еще, - возразил Ефраим с тем же хладнокровием, не удостаивая ответом вызова Кавалье.

   - Брат! - прибавил Ролан, человек менее недоступный, чем Ефраим. - Ты поступаешь против спасения души своей. Смирись! Признайся в своем бессилии, прогони демона тщеславия - и мир поселится в твоем сердце.

   Прошло несколько мгновений глубокого молчания, во время которого Кавалье поднял глаза и кулаки к небу с выражением неописуемого бешенства. Затем он уселся на подоконник и, стараясь казаться совершенно спокойным, сказал, обращаясь к другим двум вождям, со злою насмешкой:

   - Будь по-вашему! Воздаю хвалу Господу: успех этого дня исключительно следствие ваших молитв. Я совершенно ни при чем в этой победе: сознаюсь в этом. Итак, мир воцарился в моем сердце. Однако что же нам делать теперь? Королевские войска разбиты и отодвинуты к Монпелье, Ним и Юзэс остались без гарнизонов. Время дорого: могут подоспеть подкрепления из Руэрга и Дофинэ. Следует ли нам довольствоваться оборонительным положением, или преследовать католиков? Должны ли мы уйти обратно в горы, или двинуться всем вместе на Монпелье? Не то, может быть, повернуть и пойти на Ним, на Юзэс? Какое твое мнение на этот счет, брат Ефраим? Говори, что следует делать?

   - Горе тому, кто испытывает волю Божию раньше, чем она сама не проявится! - промолвил Ефраим.

   - Да будет же благословен Господь, Ролан! - воскликнул со злобным смехом Кавалье. - Вот и все затруднения устранены! Благодаря светлому решению брата Ефраима, мы, я думаю, не можем больше колебаться. План, предлагаемый им, ясен, точен и вполне на высоте нашего положения. Признаюсь, моя гордость склоняется перед его гением... Теперь очередь за тобой, Ролан, говори! Ты, конечно, не менее вдохновлен, чем Ефраим. Итак, пусть еще раз дело Божье победит, благодаря вашим молитвам, а главное, вашим советам.

   Ролан, который не был таким фанатиком, как лесничий, не мог не признавать за Кавалье превосходства ума. Он ответил ему:

   - Господь не вдохновляет меня. Если ты вдохновлен, говори!

   - О да, Господь отвернулся от меня, братья мои. Пелена заслоняет мне глаза. Я смиряюсь и жду ваших распоряжений. Только скорей! Сделайте так, чтобы победа ваша не была бесплодной.

   Кавалье чувствовал всю бесполезность своего гнева и угроз: он был один, его отряд еще не прибыл. Он надеялся, однако, что Ролан и Ефраим поневоле обратятся к нему за советом: тогда он рассчитывал поставить свои условия и обеспечить себя раз и навсегда. Несколько минут кряду три главаря хранили глубокое молчание. Вдруг послышался лошадиный топот, и один из офицеров Ролана, Эли Марион, поспешно вошел в комнату.

   - Брат! - сказал он Ролану. - Один из наших пришел с руэргской границы. Целый корпус католических войск двинулся сейчас через Сент-Армансольское ущелье, чтобы захватить наш лагерь с тылу. А ведь его охраняют одни раненые да женщины и дети. Что будет с нами, если у нас отнимут запасы оружия и провианта?

   Маршал, знакомый с превратностями войны, еще до битвы принял предосторожности на случай, если бы неприятелю удалось отразить его нападение. По всем расчетам, это могло случиться только тогда, если бы камизары собрали против него все имевшиеся у них силы, но тогда они очевидно должны были оставить свой скрытый стан без охраны. Вот почему генерал-майор Капильяк приказал напасть на горцев с тылу, добравшись до их стана по дорогам, почти непроходимым. Но Кавалье обманул Вилляра. Понимая всю важность охраны стана, он приказал Ефраиму оставить в горах половину своего отряда, которая должна была разбиться на три части, достаточные для того, чтобы защитить непроходимые тропинки, ведшие к убежищу камизаров.

   Гордый сознанием, что ему удалось перехитрить маршала, Кавалье не мог удержаться, чтобы не воскликнуть:

   - Успокойся, Марион! Нашему стану нечего бояться. Пусть только католики заберутся в Сент-Армансольское ущелье: ни один из них не выйдет оттуда!

   Повернувшись к лесничему с торжествующим видом, он прибавил:

   - А ведь не прикажи я тебе оставить в горах половину твоих людей для охраны стана, все наше было бы теперь, может быть, в руках католиков. Смирись же и ты! Не пренебрегай больше моими распоряжениями - и победа будет на стороне святого дела.

   Лесничий посмотрел на Кавалье взглядом, полным холодного презрения, и ответил:

   - Я проколю этот мех, надутый тщеславием! Ни один из моих горцев не остался в стане: все они пошли за мной на другую сторону Геро. Они все были в засаде, теперь они все тут. Ибо Господь сказал: "Не разделяй твоего стада, чтобы пасти его!"

   - Если это правда, - сказал Кавалье дрожащим от волнения голосом и побледнев, как смерть, - ты заслуживаешь смерти: ведь тогда наше дело погибло! Но нет, нет, ты этого не сделаешь, ты не погубишь нас всех!

   Ефраим пожал плечами и сказал:

   - Я умею отличать, что приказано Господом и что творением Его. Говорю тебе, ни один из моих горцев не остался в стане. Господь найдет средство защитить новый Хорив. А потому, вместо того чтобы обвинять меня, дрожи ты сам: если наш стан будет захвачен филистимлянами, ты будешь проклят, ибо ты гордыней своей навлек гнев Господень на невинных братьев твоих.

   - Ни один из горцев брата Ефраима не остался в стане, - промолвил Марион, как бы в подтверждение слов лесничего.

   Невозможно себе вообразить бешенство и отчаяние Кавалье, когда он понял, что все его планы были так жестоко разрушены неукротимым и слепым фанатизмом Ефраима. На минуту он остался неподвижен, точно пораженный новым ударом и не находя ни одного слова. Ролан понял всю важность рокового неповиновения Ефраима и сказал с упреком последнему:

   - Если наш лагерь попадет в руки филистимлян, что станет с нами?

   - А что сталось с Израилем? Когда народ его находился перед Красным морем, не Он ли разделил воды моря перед ним? - вскричал лесничий, взбешенный тем, что камизар разделял боязнь Кавалье.

   А Жан, рассчитывая на поддержку Ролана, сказал ему:

   - Ты слышал: он не отрицает своего преступления. Скажи по совести, не заслужил ли он сегодня два раза смерти по всем военным законам? Если ты согласен с этим, прикажи четырем из твоих людей зарядить мушкеты: пусть он помолится и умрет.

   Не произнеся ни слова, Ефраим взял свою тяжелую секиру, бросил свирепый взгляд на Кавалье и остановился в ожидании, опершись руками на оружие.

   Ролан опустил голову и не сказал ни слова.

   - Что же, твое молчание осуждает его или оправдывает?- спросил Кавалье Ролана, сильно стукнув ногой о пол.

   - Пути Господа неисповедимы, - проговорил Ролан глухим голосом. - Если брат Ефраим и согрешил по неведению, то ты, на которого дух Божий снисходит иногда, спаси наших больных, наших жен и детей, которые иначе будут безжалостно избиты филистимлянами.

   - Спаси их, брат Кавалье! Католики будут безжалостны, - прибавил Марион, складывая руки с мольбой.

   - Клянусь смертью и кровью, и я думаю, что они будут без жалости! - вскричал Кавалье, давая наконец исход своему отчаянию. - Трусы, изменники, болваны этакие! Вы губите вашим упрямством самое благородное, самое святое дело! С этого дня между вами и мной все кончено! Будьте вы прокляты!

   Кавалье направился к двери.

   - Жан Кавалье! - воскликнул Ролан, бросаясь к севенцу, чтобы загородить ему выход. - Итак, твои личные чувства заставляют тебя забыть спасение твоих братьев? Если Ефраим был введен в заблуждение видением, значит ли это, что ты, который считаешь себя выше и умнее его, должен отдать твоих в жертву ярости врага?

   Слова эти, казалось, произвели впечатление на Кавалье: он остановился. Он решил в последний раз попытаться строгим примером подчинить этих неукротимых людей военной дисциплине. Он вернулся и сказал торжественным голосом:

   - Пусть этот изменник будет казнен смертью, согласно законам войны, пусть эти горцы признают начальником одного из моих лейтенантов! Поклянитесь мне святым именем Господа, что с этой минуты вы будете слепо повиноваться всем моим приказаниям. Пусть сейчас же все офицеры и солдаты признают меня генералиссимусом всех войск Предвечного и пусть мне предоставлена будет власть над жизнью и смертью всякого, кто в будущем осмелится пойти против моей воли. Только этой ценой обязуюсь я предотвратить от вас угрожающую вам опасность, если только еще не поздно. Подумайте! Еще раз спрашиваю вас: даете вы мне право наказать этого изменника, а также полную власть?

   - Тебе, значит, непременно нужно, чтобы твоя царская одежда была запятнана кровью верного служителя Божия? - спросил Ефраим совершенно спокойно, с презрительной улыбкой на устах.

   - Брат, ты беспощаден и жесток в твоей гордости, - промолвил Ролан. - Не допусти избиения наших братьев! Я буду повиноваться тебе и все мои люди также: приказывай!

   - Мне нужно все или ничего: иначе этот изменник опять испортит все, что я предприму. В ожидании суда над ним, он должен быть взят под стражу, на виду у тех из моих людей, которых я назначу: его горцы должны поступить под начальство моих офицеров.

   В это мгновение послышался барабанный бой. Двое из офицеров Кавалье вошли и донесли ему, что отряд прибыл в Тревьес.

   - Вот, наконец, мои люди! - воскликнул Кавалье. - Правосудие сделает-таки свое дело. Ефраим, во имя святого дела протестантов и общего собрания в пустыне, я тебя арестую, как изменника! - произнес он, бросаясь на лесничего и крича: - Иоас, Жонабад, ко мне!

   Благоговение и ужас, которые внушал до сих пор всем Ефраим, были так велики, что оба офицера не осмелились наложить на него руку. Ефраим, пользуясь своей геркулесовской силой, опрокинул Кавалье ударом рукоятки топора в грудь и вскрикнул, выскакивая через разбитое окно:

   - Рог Моава разбит и рука его сломана!

   Последствия этой распри могли быть ужасны. Кавалье и некоторые из его людей бросились в погоню за Ефраимом, который убежал, окруженный горцами. Последние, и так уже выведенные из терпения упреками в трусости, которые преподнес им Кавалье, были готовы броситься врукопашную с его солдатами, лишь с невероятным трудом удалось Ролану помешать кровавой расправе между союзными войсками. Кавалье сам, не желая слушать ни о каких уступках, не желая давать никаких приказаний, поспешно направился по дороге к своему стану во главе своей конницы. Его пехота, после необходимого краткого отдыха, должна была прийти туда же.

  

  

  

   По дороге к своему стану Кавалье страшно волновался. Он любил войну и власть. Он с бешенством говорил себе, что вот теперь, после победы над одним из самых замечательных полководцев нового времени, ему приходится самому спасаться, чуть не бежать в свой стан. Уже давно наступил день. Кавалье, за которым следовал его отряд, стал подыматься по склону горы, когда издали заметил на крутом скате женщину, одетую в белое платье. Севенец узнал Психею. Его сердце усиленно забилось. В первую минуту он хотел бежать, но сейчас же невольно направился к ней.

   Присутствие Кавалье еще не было необходимо в стане, который был расположен так, что мог быть захвачен только последним в случае, если бы Капильяк напал на него с тылу. Молодой полководец мог безопасно замешкаться около Туанон в ожидании своей пехоты, оставшейся позади. Отдавши несколько приказаний одному из офицеров, который повел отряд дальше, молодой камизар подошел к Психее. В последние три дня, опьяненный военными действиями, он забыл про свою любовь, теперь же она проснулась снова сильнее прежнего. Психея почти с ужасом узнала Кавалье. Она горько упрекала себя в том, что не могла скрыть своего негодования, когда увидела его в одежде Флорака. Чичисбей представил ей все опасности, которым могла подвергнуть Танкреда ее выходка. Теперь Туанон охотно воспользовалась случаем загладить свою ошибку. Жан сошел с коня в нескольких шагах от нее, привязал его к густому дроку и, сняв шляпу, несколько смущенный подошел к красавице.

   - Где же это вы пропадали целых три дня, господин генерал? - спросил Табуро. - Что нового? Графиня ужасно беспокоится. Однако, черт возьми, что я вижу? Ваш рукав весь в крови.

   - Вы ранены? - громко вскричала Психея, останавливая на минуту свои чудные грустные глаза на Кавалье, с видимой тревогой.

   - Не знаю, я не обратил внимания, сударыня, - ответил севенец, смущенный этим взглядом, проникшим ему в самое сердце.

   Совершенно не думая о своей ране, он продолжал любоваться Психеей, которая никогда еще не казалась ему такой красивой.

   - Да, это ясно: наш дорогой генерал ранен! - воскликнул Клод. - Его рукав рассечен ударом сабли. А эти две дыры в шляпе? Черт возьми! Король Франции чуть не лишился своего самого страшного врага.

   - Была, значит, битва? - спросила Туанон.

   - Да, была битва, сударыня, - ответил Кавалье с мрачным видом. - И все, что осталось от католических войск, в самом отчаянном беспорядке бросилось по направлению к Монпелье.

   - В полном беспорядке? - воскликнул Клод. - Маршал Вилляр, значит, не командовал армией?

   - Он сам лично ею командовал. И...

   - Вы разбили знаменитого Вилляра! - повторял Клод, сложив руки. - Так позвольте же вам сказать, что немало людей в Европе позавидуют вам: принц Евгений и Мальборо никогда не простят вам этого.

   - Что с вами, сударь? - спросила вдруг Туанон испуганным голосом, заметив, что Кавалье побледнел и, шатаясь, оперся на руку чичисбея.

   - Простите, пожалуйста! - промолвил севенец. - Я со вчерашнего утра на коне... Эта рана, которую я и не заметил... Я не знаю, но чувствую себя таким слабым...

   - Не пугайтесь! - сказал чичисбей. - Дайте вашу руку. Наш дом в двух шагах отсюда. Сестрица, иди скорей распорядись.

   Туанон понеслась, легкая и быстрая, как птичка, и, спустившись по крутому скату, скрылась за громадной глыбой гранита.

   Кавалье следил за ней глазами, полными любви. Затем, опираясь на руку Клода, ведшего лошадь под уздцы, он направился к уединенному домику. Табуро сначала помог г-же Бастьен перевязать легкую рану камизара, потом привел его в гостиную, где была уже приготовлена закуска. Кавалье хотел было сесть на стул, но Туанон, указав ему на большое мягкое кресло, сказала с очаровательной улыбкой:

   - Садитесь сюда: здесь вам будет удобнее отдохнуть после такой ужасной работы. Прошу вас... Умоляю.

   Эти слова сопровождались таким чарующим взором, что Кавалье повиновался.

   - Г-жа Бастьен, опустите еще вот эту занавеску! - распорядилась Туанон, заметив, что солнечный луч упал как раз на лицо Кавалье.

   Чудный освежающий полумрак воцарился в этой комнате, наполненной запахом цветов, которыми Туанон позаботилась наполнить несколько больших ваз. Бастьен поднесла к креслу Кавалье маленький столик, уставленный серебром, хрусталем и тонким фаянсом, взятыми из дорожной шкатулки Туанон.

   Психея была так приветлива и внимательна, а Табуро так сердечен и весел, что мало-помалу Кавалье забыл о своем смущении и кончил тем, что принялся за закуску. Когда Клод, наполнив стакан, предложил ему выпить за мир во Франции и за прекращение гражданской войны, камизар с большим удовольствием приветствовал эту здравицу. Севенец не мог не сравнить мысленно гостеприимство, оказанное ему этими врагами, с тем приемом, который встретил он у своих сподвижников, у Ефраима и Ролана. Немудрено, что даже грубая лесть Клода показалась ему изящной и милой. Психея с радостью видела, что снова понемногу овладевает севенцем.

   Желая окончательно его покорить, она знаком указала чичисбею на свою лютню. Табуро понял ее мысль и сказал:

   - Я думаю, милая сестрица, что г. генерал с удовольствием послушал бы твое пение. После шума ружейной пальбы, после криков сражавшихся, такая противоположность, наверно, будет ему по душе.

   - Да? Хотите, я спою вам что-нибудь? - спросила Туанон с удивительно милой простотой.

   - О, сударыня, можете ли вы сомневаться в этом? - воскликнул восхищенный севенец.

   Взяв лютню в руки, Психея, сыгравши с большим вкусом и умением короткое вступление, запела из оперы "Армида" следующие слова, выбор которых Кавалье приписал самому нежному чувству: "Любите же Ролана: ведь нет страны, куда не долетела бы его слава. Но слава покоряет любви всякую гордость. Увы, и я невольно задумываюсь об его редкой доблести и бесконечной любви. И боюсь, что забудусь и я, что отныне и мое сердце ему покорится".

   Туанон сумела придать своему пению выражение какого-то целомудрия, робости и в то же время страсти. Она казалась такой смущенной, кончая стих, что севенец не мог не предположить, что слова песни были выбраны не без намерения.

   Чтобы избавить Кавалье от похвал, а может быть, чтобы подольше держать его под охватившим его впечатлением, Психея продолжала играть на лютне, но больше не пела. Казалось, своими грустными, мечтательными звуками она выражала тайное чувство, волновавшее ее.

   Необыкновенное наслаждение, которое испытывал Кавалье, созерцая и слушая эту соблазнительную красавицу, заставляло его забыть свое горе, грозившие опасности, саму славу. Он не мог произнести ни слова, ему казалось, что все это сон. Он боялся, что одно какое-нибудь слово, одно движение могло рассеять все это очаровательное видение. Звуки лютни становились все глуше, все медленнее и таинственнее. Нервы севенца слабели, мысли смешивались, глаза смыкались. Наконец, после слабой борьбы с дремотой, он заснул. И представились ему чудные видения. Он присутствовал сам на военном торжестве, о котором пела ему Психея. Вот он полковник гвардейского полка, одетый в великолепный мундир, подарок Людовика XIV. Среди всеобщих ликований, проходит он перед ложей, наполненной благородными дамами и кавалерами, и Туанон, самая красивая из всех дам, посылает ему улыбку, полную любви.

   Кавалье проспал до заката солнца. Табуро разбудил его только тогда, когда один из его офицеров явился из стана и настойчиво требовал видеть своего начальника, Иоас получил позволение войти. Ему-то было поручено проводить пехоту из Тревьеса до стана.

   - Что же наши ущелья? - спросил его Кавалье. - Охраняются ли они, как я приказал?

   - Ни один неприятель еще не появился, брат. Я проводил пехоту до стана.

   - Поставил ли ты своих людей на место часовых, которых я велел сегодня утром поместить у входа в ущелья? Моя стража нуждается в отдыхе.

   - Так как теперь единственные вооруженные люди - эта ваша стража, я и оставил ее в ущельях, - ответил с некоторым смущением лейтенант.

   - Что ты хочешь сказать? Почему же мои люди только одни вооружены?

   - Брат-генерал, я ни в чем не виноват, - промолвил камизар с видом отчаяния. - Это все Ефраим наделал.

   - Ефраим все наделал? Что же он еще такое сделал?- вскричал Кавалье.

   - Вскоре после вашего отъезда из Тревьеса, мы прибыли в этот городок. Страшно измученные, мы сделали привал и поставили ружья в козлы. Я, разумеется, считал своих солдат в безопасности среди наших братьев и не счел нужным ставить часовых при оружии. А пока мы спали, горцы Ефраима унесли его.

   Кавалье вскочил, как бешеный.

   - Горцы Ефраима! - повторил он с пеной у рта. - И вы дали себя так глупо обезоружить?! Но нет, это невозможно! Или же это - низкая измена, и ты сам в ней соучастник, негодяй!

   - Больше двадцати человек наших убиты, очень многие ранены: они желали отнять свое оружие. Отряд Ролана поддержал горцев. Мы должны были уступить: нас было меньше. Ефраим, уходя, сказал мне: "Кавалье осмелился поднять руку на меня, избранника Божия: он изменник. А воины изменника должны быть обезоружены. Если филистимляне нападут на вас и если Предвечный считает вас достойным защищать Его святое дело, Он сумеет вас и так защитить. А я и Ролан, мы средь бела дня двинемся на Монпелье, который падет при пении солдат Предвечного, как пал Иерихон. Господь не одобряет всех этих военных затей, хитростей и планов".

   - Но этот человек взбесился! - вскричал Кавалье. - До такого сумасбродства он еще никогда не доходил. Идти на Монпелье средь бела дня! Да ведь это значит совершенно напрасно дать перебить всех людей и воинов Ролана!.. Слушай, вернись в стан и пошли отряд людей в наши походные кладовые: там у нас есть оружие. Хватит на то, чтобы вооружить батальон, с которым я, прежде всего, пущусь в погоню за Ефраимом, тысяча чертей! Иди! Вечером я приеду в стан. При первой тревоге, дай мне сейчас же знать и пришли мне коня.

   Как только камизар вышел, Кавалье увидел входившую Психею.

  

  

  

   - Простите мне невольную нескромность, - сказала Туанон, опуская глаза. - Я была в со