Сю Эжен - Жан Кавалье

ные выходцы. Я с вами согласен: надо, во что бы то ни стало положить конец этому мятежу. Только средства, которые я вам предложу, противоположны тем, которые применялись до сих пор.

   Бавиль с удивлением посмотрел на Вилляра.

   - Подавить мятеж силой, без сомнения, было бы большим успехом. Но мятежники умрут мучениками; их кровь вызовет новое восстание: и гражданская война неминуема в Лангедоке до тех пор, пока там останется хоть один зародыш возмущения. Если же, напротив, удалось бы подорвать уважение к протестантской партии в лице ее главарей и заставить их сложить оружие, тогда их позор отразится на всем деле, которому они служат. Очевидно, Кавалье - душа этой войны. Честолюбивый, тщеславный до крайности, он заставляет называть себя князем Севен. Вы сами знаете, гордость и честолюбие - вот камень преткновения для человека из народа, которого случай возвел в предводители восстания. Опьянение силой и властью очень опасно для молодой головы.

   Бавиль начинал догадываться о планах Вилляра.

   Как человеку, привыкшему рассматривать какой-нибудь вопрос с известной точки зрения, интенданту не хотелось сознаться, что найдутся, пожалуй, другие средства для подавления мятежа. Он холодно отвечал маршалу:

   - Но каковы же ваши планы по отношению к военным действиям? Ставите ли вы их в прямую зависимость от успеха этого замысла, всего объема которого, признаюсь, я еще не вполне охватил?

   - Я полагаю, что нам следует подготовиться к наступательной войне, чтобы действовать с наибольшей силой на случай, если план, который я замышляю, не удастся.

   - В чем он состоит, г. маршал?

   - Он состоит в том, чтобы найти ловкого, осторожного и вкрадчивого человека, которого мы отправим к Кавалье. Этому надежному человеку даны будут широкие полномочия: он будет обещать Кавалье все, что может ослепить этого юношу и заставить его изъявить покорность. Его величество дал мне полную свободу действий. Я могу все дать ему - богатство, почести, чины. Наконец, я могу удовлетворить самые безумные его мечты, самое непомерное честолюбие!

   - Ах, господин маршал! - воскликнул Бавиль. - Вы не знаете этих людей. Это - закоренелые фанатики. Никогда, никогда вы ничего не добьетесь от них подкупом.

   - Но еще раз, разве Кавалье не заставляет величать себя князем Севен?

   - Это - ребячество, глупая выдумка, ничего больше.

   - Но так-то великие люди и попадаются на удочку. Вам, сударь, это так же хорошо известно, как и мне. Притом, к счастью для моих планов, из всех пороков гордость - самый опасный: он может принимать очень привлекательные виды. Я уверен, что Кавалье, смотрит на свою жажду титулов и почестей, которая довела его до смешного желания называться князем Севен, как на благородный порыв честолюбия. Кстати, этот мужик одарен еще некоторыми хорошими, доблестными качествами. Вот тут и представляются нам превосходные струны, на которых можно поиграть. Надо только кстати и ловко дотронуться до них. Надо только с умилением заговорить об ужасах гражданской войны, о славе, которой покроет себя человек, вернувший мир своей стране, о милостях и признательности короля, о том, что его величество может пожаловать самое высокое положение великому военному гению, созданному для усмирения врагов Франции, а не для поддержания в своей стране святотатственной войны. В довершение всего, надо нарисовать перед глазами молодого честолюбца ослепительную картину, где ему покажут графскую корону, барские поместья, великие военные почести, даже, если потребуется... там вдали бархатную палочку, украшенную золотыми лилиями, которой уже добился не один счастливый солдат ценой своих подвигов. Ну-с, сударь мой, что вы об этом думаете? Разве всего этого недостаточно, чтобы вскружить голову и покрепче, чем у Жана Кавалье?

   - Вы ошибаетесь, мне кажется, насчет нрава этого партизана. А если он отклонит эти предложения, в чем я не сомневаюсь. Ведь эта попытка сделает его еще несговорчивее. Подумайте, как он возомнит о себе, видя, как перед ним заискивают!

   - Эх, это неважно! Все-таки попробуем. Ведь, в худшем случае мы опять очутимся в положении, в каком находимся теперь. Тогда хватит времени действовать с полной уверенностью. Я согласен с вами, для спокойствия Франции необходимо разрушить этот очаг мятежа. Без сомнения, это будет нелегко, но мы достигнем цели, хотя бы для этого потребовалось попросить у короля двадцать, тридцать, сорок тысяч человек, чтобы окружить фанатиков в их горах и поохотиться за ними по всем правилам, как за бешеными волками. Только умоляю вас, прежде всего испробуем мой план. Если он удастся, мы пощадим, может быть, множество храбрых солдат и офицеров: подумайте, как беспредельно будет нравственное влияние подобного подчинения.

   - Если Кавалье когда-либо сложит оружие, г. маршал, то не иначе, как требуя обеспечения реформатской религии и гражданских прав протестантов: не сомневайтесь в этом. Если, чувствуя шаткость своей власти, Людовик XIII, как равный с равным, вступал в переговоры с герцогом Роганом, главою кальвинистов, это еще понятно. Но чтобы Людовик Великий снизошел до переговоров с Кавалье, ах, г. маршал, это значило бы с крайней опасностью унизить королевское достоинство! В один прекрасный день народ вспомнит об этом. Он ненавидит, но уважает строгую, достойную власть и боится ее; он презирает слабую, трусливую власть. А презрение толпы, это - мятеж. Уступку, которую ей делают, есть первое кольцо тяжелой и позорной цепи, налагаемой ею на вас.

   - Но заметьте себе хорошенько, сударь: если нам удастся заставить Кавалье сделать первые шаги к примирению, сложить оружие для переговоров, тем самым он всем даст понять, что сдается. Что же касается обеспечений... Допустим, что король захочет снизойти до некоторых временных уступок мятежникам. Но разве государственные выгоды, вызвавшие отмену Нантского эдикта, несмотря на клятвенные договоры, не могут в один прекрасный день сделать свое дело вновь? Прежде всего необходимо довести до добровольного подчинения такого влиятельного предводителя, как Кавалье. Если нам это удастся - мятежу не оправиться от такого удара.

   В это мгновение кто-то тихонько потрогал дверь. Вилляр попросил войти. Появился Гастон де Меркёр. Он вручил маршалу письмо и удалился. На конверте было написано: "по службе королю, очень спешное".

   - С вашего разрешения, сударь, - обратился маршал к Бавилю и прочел:

   "Ваше превосходительство, если вы еще помните Психею-Туанон, которую когда-то удостаивали своими похвалами, то сделайте милость, примите ее сейчас же. Она имеет сообщить вам нечто крайне важное. Дело идет о службе королю. Ваша покорнейшая служанка Туанон".

   - Ах, Боже мой! Бедная девушка, стало быть, еще не умерла, как все предполагали! - воскликнул Вилляр. - Честное слово, тем лучше! Это - доброе существо. Но мне пришло в голову, - прибавил Вилляр, обращаясь к Бавилю, - что сталось с этим несчастным маркизом де Флораком? Г-жа Ментенон сильно озабочена этим. Есть какие-нибудь сведения о его судьбе?

   - Решительно никаких. Он исчез с минуты нападения на драгун в ущелье Ансиз. Все заставляет предполагать, что он погиб, но его тела не могли отыскать.

   - Пожалуй, Туанон может сообщить нам кое-какие сведения. Ведь для того чтобы пуститься в погоню за этим несчастным маркизом, в котором она души не чает, эта бедная девушка покинула Париж с неким Табуро, очень богатым и очень смешным буржуа, о котором тоже ничего с тех пор не слышно.

   - Если не ошибаюсь, я что-то смутно припоминаю... С год тому назад, какая-то молодая женщина и мужчина, переодетые, покинули Алэ. Да, да, они даже оставили там служанку и лакея, которым я дал пропуск в Париж. Потеряв надежду на возвращение своих хозяев, они оставили мне тут коляску и чемодан, по всей вероятности, принадлежащие этим лицам. Все вещи опечатаны. Без сомнения, бедной женщине удалось спастись от камизаров, у которых она находилась в плену. От нее мы можем получить драгоценные сведения. Пока вы будете ее принимать, г. маршал, позвольте мне удалиться. Мне нужно отправить почту. Я подумаю о том, что вы мне говорили. Без всякого сомнения, сдача Кавалье имела бы громадное значение. К несчастью, не вижу, кому можно бы поручить вести столь щекотливые переговоры. Тем не менее, я подумаю об этом.

   - До свидания, г. де Бавиль, - любезно проговорил Вилляр. - Теперь, когда я вас повидал, я не сомневаюсь больше в успехе нашего предприятия.

  

  

  

   После того как Туанон и Табуро со своей путеводительницей Изабеллой попали в руки к камизарам, их держали пленниками в одном из недоступных убежищ среди гор. Табуро выдал себя за богача, он казался притом столь безопасным, что фанатики решили сохранить его как драгоценного заложника. Так же, как и Туанон, он был поручен новому предводителю, Кавейраку, которому предназначалось устраивать и при случае защищать склады припасов и походные лазареты мятежников, тогда как Ефраим, Кавалье и Ролан руководили наступательными походами. Туанон и Табуро уже около года находились в плену, когда какой-то камизар, соблазненный их обещаниями, помог им бежать и довел их до ворот Монпелье.

   Узнав о приезде маршала Вилляра, которого она прежде часто видела в театре отеля Бургонь и в опере (маршал был любителем комедии и балета), Туанон написала ему, надеясь добиться свидания. Она хотела дать ему сведения об участи Танкреда, не сомневаясь, что маршал все сделает, чтобы его спасти. Мы поведем читателя в скромную гостиницу Монпелье, в которой не без больших затруднений, благодаря их нищенскому виду, поселились Туанон и ее чичисбей. В своей мрачной комнате они с нетерпением ожидали ответа маршала. Туанон была нищенски одета в старое платье из грубой темной шерстяной саржи; на голове у нее был красный шерстяной чепец, но, благодаря своему природному изяществу, она все-таки была очаровательна. Ее красивые каштановые волосы с золотым отливом, вместо того чтобы падать кокетливыми завитками, были гладко зачесаны, обрамляя белоснежный лоб. Эта прическа придавала невинный, почти детский вид ее милому личику. Круглые щечки, слегка загоревшие под солнцем Лангедока, сохраняли всю свою упругость. Взгляд больших серовато-голубых глаз, окаймленных длинными черными ресницами, все еще поражал своим блеском, хотя бедняжке немало пришлось пролить слез. Эта молодая девушка, привыкшая к изысканной роскоши, не только не зачахла, но, напротив, как бы закалила себя за время кочевой жизни, которую ей пришлось вести целый год среди полного уединения. Табуро, одетый в плащ из козлиной кожи, весь почти в лохмотьях, в штанах из саржи и в старых кожаных поножьях, еще больше растолстел. Благодаря жизни, полной приключений и опасностей, добряк-чичисбей имел теперь вид куда решительнее, чем прежде. Его радостное лицо расплывалось в широкую улыбку от счастья чувствовать себя на свободе.

   - Знаете что, тигрица? - обратился он к Психее, которая, охорашиваясь, приглаживала свои волосы, пользуясь как зеркалом одним из зеленоватых оконных стекол. - Приезд маршала Вилляра для нас большое счастье. Я раз двадцать служил ему товарищем в игре в ланскнэ и в червонного валета, то у Лангле^[36], то у меня дома.

   - К слову: этот доблестный маршал обыграл меня в одну зиму более, чем на шесть тысяч пистолей. Черт возьми! Это такого рода воспоминания, которые не забываются. Я просто-напросто займу у него сотенку червонцев на покупку коляски: ведь один черт знает, куда Маскариль и Зербинета девали нашу! И дней через восемь мы будем в Париже. А теперь, теперь, когда мы освободились из когтей этих негодяев, я должен вам сознаться: я не особенно сожалею, что пришлось помучиться за этот год. О, вот теперь-то жизнь покажется мне ужасно сладкой! Как подумаю, что буду спать на хорошей постели, кушать на скатерти с серебряным прибором, носить парик и кружева, посещать оперу отеля Бургонь, возобновлю мои славные ужины, снова стану жить в моем прекрасном доме на улице Сент-Авуа; к моим услугам будет моя ванна, мой сад, - ах, верите ли, Психея, мне кажется, что я впервые всем этим буду наслаждаться! И я полагаю, черт возьми, что вы заслуживаете моей признательности: ведь только благодаря вам я нахожу теперь жизнь еще более восхитительной, чем прежде.

   - Мой друг, как вы великодушны и преданны! - проговорила с умилением Туанон, сжимая руки Табуро. - За весь этот год ни разу у вас не сорвался упрек или жалоба, или слово, проникнутое горечью, а между тем, сколько вам пришлось из-за меня выстрадать, сколько перетерпеть лишений и опасностей!

   - А у какого это, с вашего позволения, черта мог бы я набраться храбрости, чтобы журить вас? Разве такой пузан, как я, мог осмелиться пикнуть, когда вы, такая нежная, такая милая, вы все время были храбры, точно львенок? И никогда-то не думать о себе, а все только об этом несчастном Флораке, таинственная участь которого, без сомнения, ужасна, если судить по дошедшим до нас сведениям. Разве вы не знаете, что у Клода Табуро есть кое-что тут, что великодушно бьется, когда дело касается вас?

   Взволнованный чичисбей прижал руку Психеи к своей груди.

   - Превосходный вы человек! - воскликнула Туанон, смотря на Табуро глазами, полными слез, потом добавила удрученным голосом, в котором слышалась грусть, оттого что она не в состоянии отплатить ему любовью за преданность. - Ах, верьте мне, Клод, я очень несчастна!

   Табуро ее понял. Его толстое доброе лицо приняло печальное и сердитое выражение.

   - А кто, сударыня, вам сказал, - воскликнул он, - что я действую из-за каких-то видов? В продолжение года разве я вам хоть слово шепнул про мою любовь? Разве я сам не понимаю, как она смешна?

   В это мгновение хозяин отворил дверь. В руках он мял свою шапку. После почтительного поклона он доложил, что паж его превосходительства де Вилляра желает говорить с госпожой Туанон по поручению маршала. Вслед за тем вошел Гастон с развязностью придворного пажа. Не удостоив Клода даже взглядом, он приблизился к Туанон, которую часто видел в танцах, и довольно нагло воскликнул:

   - Именем Бога, моя красавица! Что обозначает это ужасное переодевание? Однако под этой грубой одеждой я все-таки нахожу самую обольстительную танцовщицу Парижа. Ведь она, Бог свидетель, еще похорошела и способна опять вскружить всем головы.

   Паж схватил Психею за руку и окинул ее таким наглым взглядом, что краска бросилась ей в лицо. Бедная девушка полагала, что она почти восстановила свое доброе имя в собственных глазах сознанием того, что выстрадала за Танкреда. Язык и обращение пажа напомнили ей всю унизительность ее положения. Но она тихонько отняла свою руку, скрыв обиду с тем природным умением, которое развивается только в столкновениях с обществом. Потом, с развязностью и тонкой усмешкой, точно она находилась в своей очаровательной гостиной на улице Сент-Онорэ, окруженная избранными царедворцами, Психея ответила пажу, указывая на Табуро:

   - Г. Меркёр, конечно, обращается к этому господину со своими лестными восклицаниями о моей красоте? Ему не найти более пристрастного свидетеля: Табуро - мой лучший и мой самый дорогой друг.

   Немного раздосадованный полученным уроков в присутствии Табуро, паж отвесил последнему холодный и полный высокомерия поклон. Клод ответил с уверенностью миллионера, знающего себе цену в век, когда золото составляло все:

   - Припадаю к вашим стопам, мой милейший. Я имею вид нищего, и поэтому вы и обращаетесь со мной, как с убогим. Вы, пожалуй, правы, но не совсем. Эх-ма! Вот я какой! А в моих сундуках найдется достаточно денег, чтобы откупить все драгоценные ткани улицы Сен-Дэни^[37], а в придачу и саму улицу, если только мне захочется. Навестите-ка меня в Париже. Хоть я и простой буржуа, а вы поужинаете у меня в обществе самых знатных царедворцев и людей высшего света: у меня ведь превосходный повар, я играю во все игры и никогда не требую обратно денег, взятых у меня в долг.

   Меркёр, крайне возмущенный нахальством Табуро, гордо ответил:

   - Я ужинаю, сударь, только в обществе мне знакомых людей.

   - Это точь-в-точь, как те, которые говорят, что натощак ничего не едят, - заметил Клод, не обратив никакого внимания на наглость пажа.

   Гастон, смотря на Клода, как на соперника, с которым и считаться нечего, сказал Туанон:

   - Сударыня, его превосходительство вас ждет. Карета у подъезда.

   Туанон завернулась в свой грубый плащ. Табуро взял шляпу, но паж заявил ему:

   - Его превосходительство ждет только барышню.

   - Возможно, милейший, но я имею кое-что сказать де Вилляру. Он меня давно знает, как и мои золотые, которые, черт возьми, не раз во время игры спускал в свои карманы. Поэтому я рассчитываю на его кошелек, чтобы освободиться от этой ужасной звериной шкуры, которая меня уродует и благодаря которой я удостоился вашего пренебрежения, милейший мой господинчик, - прибавил Клод с напускным до смешного смирением.

   Заметив нерешительность Гастона, Психея твердо проговорила:

   - Г. Табуро тоже может дать маршалу драгоценные сведения, и я прошу вас, сударь, разрешить ему провожать меня.

   - Хорошо, - согласился паж.

   Туанон покинула комнату в сопровождении Табуро, который, будучи старше Гастона, бесцеремонно пошел первым к карете, которая всех троих повезла к Вилляру.

  

  

  

   Вилляр весьма благосклонно встретил Туанон: актрисы того времени, имевшие достаточно умения, чтобы окружать себя людьми хорошего общества, пользовались с их стороны большим уважением. Но тогда уже исчезало предание, требовавшее вообще почтения к женщине: поэтому приветливая учтивость маршала, столь противоположная развязность пажа, вернула Психее всю ее смелость и находчивость. Вначале Вилляр не узнал Табуро. Тот, заливаясь своим раскатистым смехом, сказал ему:

   - Черт возьми, сударь! Видно, мое переодеванье бесподобно: ваш недостойный слуга, у которого вы бывали на улице Сент-Авуа, стал совершенно неузнаваем.

   - Как, это вы? Вы, мой дорогой г. Табуро? - воскликнул маршал, радушно протягивая Клоду руку. - Тысячу раз прошу извинить мою неловкость. Но кто, скажите, станет искать под этим рубищем Лукулла с улицы Сент-Авуа?

   - Так, так, сударь! Вы говорите сущую правду: хлебосолов узнают только за их столом, но не в другом месте, - ответил Табуро, пожимая руку Вилляра.

   В ту, столь аристократическую пору, большая игра, охота и хорошая кухня уравнивали сословия. Если откупщики, как называли тогда финансистов и выскочек, не проникали в круг больших бар, если они мало вращались при дворе, и то как будто поневоле, то это потому, что, при их грубой надменности, они предпочитали унижать вельмож до себя, уничтожать их своим великолепием, пышностью, предоставлять в их распоряжение свою мошну - словом, ничего не щадить для них, делая все это с презрительной беззаботностью и ничего не принимая от них взамен. Царедворцы насмехались над финансистами, пользовались их ужинами, прикарманивали их деньги и обращались с ними, как с золотым тельцом. Финансисты пожимали плечами, смотрели на царедворцев, как на нахлебников, говорили им "ты" и то и дело наносили им пощечины своей развязностью, прекрасно сознавая, что тот, кто дает, выше того, кто получает.

   Великий король с приторной вежливостью водил по версальским садам Самуила Бернара, спрашивая его советов, снисходительно выслушивая их, окружая его вниманием, осыпая его лестью: все это с целью добиться значительного займа. И Самуил Бернар, холодный и гордый, простер раз свое презрение до того, что решился сам положить конец унижению короля следующими словами:

   - Ваше величество ставите меня в неловкое положение: вы забываете, что говорите с одним из своих подданных.

   Без этого отступления читателя, пожалуй, удивила бы непринужденность обращения чичисбея с таким высокопоставленным лицом, как Вилляр. Не то чтобы маршал когда-либо пользовался сокровищами Клода; но он любил вести большую игру и всегда находил в Табуро равного товарища, который всегда был готов играть и с очаровательной легкостью давал отыграться.

   - Ну-с, моя милая Психея, откуда вы появляетесь в таком виде? - сказал Вилляр. - Ваши приключения - целый роман. За то непродолжительное время, что я провел в Версале, только об этом и говорили. И все ваши старые друзья, клянусь вам, принимают особенное участие в вашей судьбе. Расскажите же эту историю, а потом мне объясните, чем можете быть полезной королю.

   Передав, каким образом она, следуя за Изабеллой, очутилась во власти камизаров в ущелье Ран-Жастри, Психея продолжала:

   - Нас водили глухими, окольными дорогами, среди недоступных гор, вплоть до входа в пещеру, вырытую в скале. Мы должны были там оставаться в плену заложниками. Г-на Табуро принимали за моего брата. Люди, сторожившие нас, были скорее грубы, чем злы. Таким-то образом мы провели несколько недель. И все время я испытывала жестокое беспокойство насчет судьбы Флорака, о котором все еще не было никаких известий.

   - А я, - прибавил Клод, - проводил время в поисках за грибами во мху и за пчелиными сотами в дуплах - точь-в-точь настоящий леший. И все это для дорогой Психеи, сударь: у меня прямо сердце сжималось, видя как ее кормят одними солениями. Бедное дитя никак не могло к этому привыкнуть: и я кончил тем, что приготовил ей пирожки с начинкой из каштанов на меду и жарил их "по-дикарски", на простой железной пластинке, накаленной на огне. Клянусь вам, это были весьма нежные пирожки. Я заставлю моего повара усовершенствовать это изобретение и окрещу его именем "пирожки а la camisarde".

   - Вот вы и не сомневаетесь, что скоро хорошо заживете, - проговорил, смеясь, Вилляр. Потом, обратившись к Психее, он спросил:

   - Много их сторожило вас?

   - Человек двенадцать или пятнадцать. Вскоре мы начали замечать, как почти ежедневно прибывали мулы, навьюченные военными принадлежностями и съестными припасами, в сопровождении новых бунтовщиков, которые занимались тем, что рыли и устраивали в скале подземелье, в котором помещали все привезенное.

   - Вот там-то, сударь, - проговорил со вздохом Клод, - я начал учиться ремеслу каменщика. Они, черт их подери, заставили меня принять участие в работах этого проклятого подземелья. Они дали мне понять, что, если я не исполню заданного урока, то каждое утро получу известное количество палок, ну, а с этим возбуждающим средством уж не знаю, чего бы я не сделал.

   - А вот немцы, благодаря палкам, ведут своих солдат к победе, - заметил Вилляр, улыбаясь наивности Клода. - Но есть ли у вас какие-нибудь сведения про этого бедного Флорака? - спросил маршал.

   - Сначала не было никаких известий, - отвечала Туанон. - Но в один прекрасный день, вместе с новым подкреплением и с военными запасами, явился новый вождь. Найдя его менее суровым, чем прочие мятежники, я решилась спросить его, были ли какие столкновения между камизарами и королевскими войсками?

   - Их было несколько, - ответил он. - Между прочим, у Зеленогорского Моста севенский первосвященник был казнен нашими. Затем у Ансизского ущелья изрубили сен-серненских драгун.

   - А их капитан, - вырвалось у меня, - умер или ранен?

   - Маркиз де Флорак не умер и не ранен. Он должен жить: это - мученик Жана Кавалье.

   - Что это значит? - воскликнул с удивлением Вилляр.

   - Увы, сударь, я не знаю, - плача ответила Туанон. - Мне ничего больше не удалось узнать ни от этого человека, ни от его товарищей. Только один сказал мне однажды, когда я осведомилась о Флораке: "Маркиз-папист не умер; иначе брат Кавалье носил бы траур по нему". - "С какой стати?" - спросила я его. - "А потому, что жизнь этого паписта - жизнь, предназначенная для мести брата Кавалье; и брат Кавалье только и живет для этого". - "Но в таком случае участь капитана ведь ужасна!" - воскликнула я.

   - Тогда, сударь, этот человек проронил таинственные ужасные слова, которые до сих пор звучат в моих ушах: "Каждый день жизнь маркиза-паписта дает мести брата Кавалье свою слезу и свою каплю крови; и он будет жить еще долго".

   Тут Туанон упала пред Вилляром на колени и воскликнула раздирающим голосом, заливаясь слезами:

   - Ах, ваше превосходительство, сжальтесь над ним! Вы все можете. Избавьте его от ужасных пыток, которым, без сомнения, его подвергают эти чудовища! Верните его матери, которую он так любит, королю, которому он так доблестно служил.

   - Бедняжка! - проговорил глубоко тронутый Вилляр, поднимая Туанон. - Успокойтесь. Хотя я не могу проникнуть в эту страшную тайну, но по мне, именно обдуманная жестокость его врагов служит печальным, но верным доказательством, что не скоро еще лишат его жизни. Я знаю, какое участие в судьбе Танкреда принимают Ментенон и король. Его безутешная мать умоляла меня не отступать ни перед чем в поисках ее сына. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы его найти.

   Пока Психея обливалась слезами, Вилляр спросил Табуро:

   - Вы, значит, все время оставались на одном и том же месте?

   - Все время, сударь. По мере того, как мятеж разрастался, росло и значение их складов. Я уверен, что у них припасов более, чем на год. Там громадный запас пороха, свинца и оружия: это настоящий оружейный двор.

   - Лишив их всего этого, им можно нанести решительный удар, - проговорил задумчиво Вилляр. - А узнали ли бы вы дорогу, по которой пришли?

   - А на кой черт ее узнавать? - воскликнул чичисбей. - Достаточно было раз познакомиться с нею. Надеюсь, сударь, мы не считаете меня таким дураком, чтобы я снова залез в это осиное гнездо?

   - Облегчая нам возможность завладеть этими боевыми запасами, вы бы оказали громадную услугу королю, - промолвил важно Вилляр. - И его величество не упустил бы случая вознаградить вас.

   - Меня вознаградить! Я покорный слуга его величества и ваш, но поставить на карту голову и мои сто тысяч годового дохода! Скажите пожалуйста, что король может мне дать взамен! Сделать меня маркизом? Изволите видеть: маркиз де Табуро! Я и без этого достаточно смешон. Еще раз всунуть голову в пасть льва? Черт возьми, ни за что! Попроси меня об этом сама Психея, я ей отвечу: "Моя красавица, целую ваши ручки; тут мы вне опасности; не следует искушать Бога".

   - Но, - заметил маршал, - я не могу себе объяснить причины неукротимой ненависти Кавалье к маркизу. Говорят, этот камизар человечнее других главарей. В нем даже отмечают кое-какие великодушные черты.

   Табуро рассказал историю Флорака с Изабеллой.

   - А, понимаю, все теперь понимаю! - воскликнул Вилляр и прибавил: - Действительно ли Кавалье пользуется среди своих славой пустого тщеславного малого?

   - Он тщеславен, как павлин, - отвечал Клод. - Фанатики, у которых мы находились в плену, не принадлежат к его шайке. Они, не стесняясь, выражали свое мнение насчет спеси этого мужика. Они в нем признавали лучшего из своих генералов, или, вернее, его одного только и признавали таким, но жаловались, что он любит султаны и вышивки не хуже "сына Белиала", как они выражаются на своем отвратительном наречии.

   Подумав довольно долго и не скрыв своего удовлетворения, Вилляр потер себе руки и сказал Клоду:

   - Простите меня, любезный г. Табуро, я попрошу вас оставить меня на мгновение наедине с вашим другом. Это касается крайне важного для короля дела.

   Чичисбей вышел, окинув маршала взглядом, полным удивления. Туанон, вытирая слезы, казалась не менее пораженной. Вилляр с Психеей остались наедине.

  

  

  

   - Мое дорогое дитя!- обратился ласково и торжественно Вилляр к Психее, сжимая обеими руками ее руки. - Вы можете спасти жизнь Флораку, вы можете вернуть ему свободу.

   - Праведное Небо! Что вы говорите, сударь? - воскликнула Психея, и лицо ее вспыхнуло надеждой.

   - Повторяю, вы можете спасти жизнь Флораку и навсегда приобрести признательность его матери, которая уже глубоко тронута тем, что вы сделали для ее сына, - прибавил маршал, имея свои причины прибегнуть к этой лжи. - Но это не все. Вы еще можете оказать королю услугу, какую ему никто не оказывал до сих пор. Выслушайте меня. Ясно: дикая ревность вызывает ярость Кавалье к Флораку, так как, говорят, обыкновенно он великодушен. Ясно: этот камизар все еще любит свою Изабеллу. Ведь известно, что любовь умирает вместе с ревностью.

   - Это верно, - пробормотала взволнованным голосом Психея, ощущая, как в ее душе оживает неясное чувство ненависти к Изабелле.

   Вилляр внимательно следил за Психеей, на лице которой отражались все впечатления. Он медленно и с ударением произнес следующие слова:

   - Но не следует увлекаться. У Кавалье двойная выгода удерживать Флорака. Он ненавидит в нем и соперника, и одного из лучших капитанов королевских войск. Поэтому, если даже предположить, что пытки прекратятся, Флорак все-таки останется в плену: он им служит драгоценным залогом... К тому же война - дело жестокое. Мы должны истребить мятежников, нужно опять показать страшный пример. А в таком случае следует ждать страшной мести со стороны этих разбойников. Если Танкред останется в их руках, можно опасаться...

   - Боже мой! Они его убьют, убьют! - воскликнула с отчаянием Психея.

   - К несчастью, этого можно ожидать. Ну а если предположить, что камизары сложат оружие? Тогда король согласился бы даровать им прощение, под условием, конечно, освобождения пленных и главным образом Танкреда.

   - Но эти бешеные никогда не согласятся сложить оружия. Если бы вы знали, сударь, каким фанатизмом они воодушевлены!

   - Я чувствую, что потребуется чрезвычайная ловкость, чтобы добиться этого не силой оружия, а более верным средством - убеждением или, лучше сказать, обольщением... Участь камизаров в руках Кавалье, их главного вождя: стало быть, действовать надо только через него. Теперь предположите, что благодаря тому обольщению, о котором я намекнул, Кавалье забывает Изабеллу и сдается королю: разве Танкред тогда не свободен, а в Лангедоке не восстановится мир?

   - Без сомнения, сударь. Но что же я-то могу сделать для великих государственных выгод?

   Маршал был одно мгновение в нерешительности. Предложение, которое он хотел сделать Туанон, было крайне щекотливо. При его знании страстей и света маршалу нетрудно было догадаться, что привязанность молодой девушки к Танкреду очистила ее душу, возвысила ее мысли, а он должен был сделать ей столь позорное предложение. Между тем, чем больше обсуждал он свой замысел, тем сильнее убеждался, что только ей одной, может быть, удастся провести его планы умиротворения. Итак, призвав на помощь всю свою находчивость, которая не покидала его при переговорах в более затруднительных, но не более важных случаях, он мало-помалу придал своему лицу полное сострадания выражение, а своему голосу - отеческую снисходительность. Затем, зная, что лучшее средство уничтожить возражения - самому их высказать, он с грустным видом обратился к Психее:

   - Дорогое дитя мое! Прежде чем доверить вам государственную тайну величайшей важности, о которой я часто и долго беседовал с королем, необходимо, чтобы вы поняли, что я обращаюсь не к прежней беспечной, сумасбродной Психее, которую мое предложение могло бы обидеть. Я обращаюсь к полной мужества женщине, которая своей благородной преданностью восстановила себя в глазах всех, - к женщине, имя которой почтенная мать Флорака произнесла с умилением и признательностью.

   Глаза Туанон наполнились слезами. Маршал продолжал:

   - Теперь я вам откровенно скажу, без обиняков, каким образом вы можете спасти целую область, возвратив свободу Флораку, и заслужить вечную признательность короля.

   - Я, я? - воскликнула Туанон. - Но это, сударь, шутка!

   - Нет ничего серьезнее. Вы сейчас поймете. Кавалье молод и честолюбив: он не устоит пред известными предложениями, если ему их ловко преподнесет человек положительный, преданный, который мог бы ему все сказать, не возбуждая подозрений... человек, который, главное, сам был бы крайне заинтересован в успехе... Ну, словом, я только вас одну вижу, дитя мое, подходящею под все эти условия... тем более что достаточно одного вашего вида, чтобы вызвать равнодушие Кавалье к Изабелле. А вы знаете: с того мгновенья, как этот камизар не будет более любить ту девушку, его ненависть к Флораку не будет иметь цели... Ну, скажем, если бы этот мужик влюбился в вас и вы бы могли довести его до изъявления покорности королю, Танкред спасен, и в Лангедоке восстановлен мир.

   После минуты подавляющей неожиданности Психея, пораженная стыдом, закрыла лицо руками и послышались рыдания, которых она не могла подавить. Затем Вилляр услыхал следующие слова, произнесенные прерывающимся голосом:

   - Боже мой, Боже мой, какое позорное предназначение! Разве я заслужила подобное оскорбление? Впрочем, да, мне-то, мне все можно предложить...

   В этой скорби было столько искренности, что Вилляр был тронут. Чтобы успокоить Туанон и вместе добиться своего, он мягко заметил:

   - Дитя мое, вы несправедливы! Вспомните: я ведь начал с того, что обращаюсь не к прежней Психее, а к теперешней женщине. Вы же сами умоляли меня спасти жизнь Флораку: а что же я делаю, давая вам необходимое средство к тому? Мало того: я, быть может, даю вам возможность свидеться с ним или, по крайней мере, приблизиться к нему, если вам сказали правду, что Кавалье повсюду таскает с собой Танкреда.

   - Приблизиться к нему, сударь! - воскликнула Психея раздирающим голосом. - Но он-то, он, Танкред, что он обо мне подумает? Допустив даже, что, благодаря этому позору, мне удастся его спасти, он будет презирать меня, как последнюю из последних! Поставьте себя на место Флорака: скажите, сохранили ли бы вы для меня хоть каплю любви?

   Вилляр открыл в этой женщине столько восторженности, такую жгучую потребность восстановить свою честь, какую встретишь только в самых благородных натурах, раз согрешивших. Решаясь причинить Психее страшную боль, ставя ее в необходимость принести для спасения Танкреда величайшую жертву, саму свою любовь, он продолжал:

   - Знаю, мое бедное дитя: надо быть готовым ко всяким разочарованиям. Нередко трудно бывает исполнить великодушный, благородный долг, еще чаще получают за это жестокое возмездие. Но... ведь вы же просили меня спасти Флорака. Я вам предлагаю средство, которое кажется мне верным. Вам одной знать границы вашей преданности. Что-нибудь одно: или вы не лишитесь любви Танкреда, но он останется жертвой жесточайших пыток и, может быть, умрет, или же вы подвергнетесь возможности потерять его любовь, но он вам обязан будет жизнью и свободой. Я знаю, что обращаюсь к самому доблестному, бескорыстному сердцу, какое когда-либо знавал. Не стану говорить о признательности короля, если вам удастся, думая только о спасении Танкреда, избавить Лангедока от страшных бедствий, которые погубят его. Скажу только, что маркиза с тех пор, как потеряла своего сына, проводит дни в отчаянии и в слезах; и та, которая возвратит ей обожаемого сына...

   - Довольно, сударь, довольно! - с живостью воскликнула Психея, осушая свои слезы. - Я все поняла. Жертва беспредельна, о, я это чувствую! Объяснить вам, что это мне будет стоить, невозможно... Но... словом... Я согласна. Я увижу Кавалье! Я последую вашим наставлениям, сделав над собой величайшее усилие.

   - Меньшего я от вас и не ожидал! - воскликнул Вилляр, обнимая с чувством Психею. - Я был уверен, что буду понят. Ах, дитя мое, вы не в состоянии и предвидеть всего значения услуги, которую можете оказать королю, Франции.

   - Я все-таки, сударь, должна признаться, - возразила Туанон с унынием, - боюсь не достигнуть успеха; боюсь, что не сумею победить или, скорее, скрыть ненависть, которую вызывает во мне палач Флорака - тот, который, быть может, накануне подвергал его страшным пыткам...

   Потом, точно ужаснувшись этой мысли, она добавила:

   - Но нет, нет! Вы сами видите, это невозможно. Для того чтобы Кавалье позабыл Изабеллу, чтобы он отнесся ко мне с кое-каким доверием, чтобы я, наконец, могла выведать у него то, что вам требуется, мне необходимо скрыть отвращение, которое он во мне вызывает... Что я говорю! Нужно, чтобы я с ним кокетничала... Ах, сударь, какое слово, какое слово, когда тут вопрос о пытке и смерти!.. Не кажется это вам кровавой насмешкой?

   - Именно, дитя мое! Так как тут дело идет о столь важном вопросе, вы должны победить испытываемое вами чувство. Подумайте: ведь не бывало мести ужаснее вашей! Только кокетничая с ним, вы спасаете Танкреда: вы удалите его от женщины, которую он любит, - доведете его до измены своим братьям и затем вы оплатите все эти жертвы вашим презрением! И много ли нужно, чтобы всего этого достичь? Только показаться и позволить себя любить. Я не сомневаюсь, что, при вашей красоте, при всех ваших прелестях, Кавалье влюбится в вас до исступления. Любовь должна возбудить еще все надменные страсти этого простого, непосредственного человека. Малейшее слово, даже не нежное, а только благосклонное с вашей стороны, бросит его к вашим ногам.

   - Но как добраться до этого человека, не возбудив его подозрений? - нерешительно проговорила Туанон.

   - Я об этом подумал. Дело идет о смелом ударе, а вы - решительны. Кавалье и его войска занимают вершину Севен, где он почти всем распоряжается. Вы возьмете тут коляску и верного человека. Бавиль даст точные сведения, как вам попасть в руки к людям Кавалье, передовые посты которых простираются до долины. Очутившись же в его присутствии, вы будете думать о Танкреде и о спасении его.

   - Но вы забыли, что Кавалье меня знает, - сказала Туанон. - Когда я и Табуро были взяты в плен камизарами, я его видела.

   - Так что ж! Ваша неволя, ваше бегство могут только возбудить его любопытство. Вы скажете ему, что, прибыв в Монпелье, пожелали отправиться в Лион, а оттуда в Париж через Руэрг, но что случай снова бросил вас в его руки. Вы назоветесь чужим именем, станете графиней де Нерваль, вдовой, свободно располагающей своей рукой.

   - Ах, сколько лжи, сколько низостей! - проговорила глухо Психея.

   - Но спасти Танкреда, получить благословение его матери, заслужить признательность короля...

   - Да хранит меня Бог! - сказала Туанон с горечью и прибавила: - Ваше превосходительство, я следую вашим приказаниям.

   - Сегодня вечером вы их получите: сейчас же поговорю с Бавилем. Вы останетесь здесь, чтобы отвлечь всякое подозрение. Раз ваши сборы будут закончены, я вам дам последние наставления. Ну-ка, побольше смелости, дитя мое! Пойдите отдохните от всех этих треволнений - и надейтесь!

  

  

  

   Пока Психея вела тайные переговоры с Вилляром, Табуро оставался в приемной, где находился Гастон де Меркёр и многие из дворян и офицеров маршала. Паж затаил злобу к Психее и жаждал помучить Табуро, высокомерие и развязность которого не пришлись ему по вкусу. С чутьем злого шутника, Гастон догадался, что, несмотря на беспечность, которую Табуро на себя напускал, нетрудно его уколоть, коснувшись больного места.

   Когда Клод вошел в приемную, паж окинул товарищей лукавым взглядом и, приблизившись к чичисбею, проговорил льстивым, слащавым голосом, смиренно опустив глаза:

   - Сударь, я только что позволил себе в разговоре с вами немного погорячиться. Простите, пожалуйста, виной моя молодость.

   Тронутый Клод дружески протянул ему руку и сказал с забавной напыщенностью:

   - Перестаньте обращаться со мной, как со старикашкой. Черт возьми, между молодыми людьми нашего возраста можно допустить насмешливую учтивость. Но я помирюсь и сам, только на следующем условии: вы придете поужинать ко мне, на улицу Сент-Авуа, хотя вы и ужинаете только у людей, с которыми знакомы.

   - Г. Табуро, вы слишком любезны! - проговорил паж с притворной вежливостью, полной лицемерия и насмешливости. - Не забуду вашего драгоценного приглашения. Вот, друзья мои, - прибавил он, опустив свою руку на плечо Табуро и повернувшись к окружающим, - объявляю вам, что считаю этого господина за человека самого добродетельного, самого непорочного во всем французском королевстве, во всем христианском мире!

   Все присутствующие почтительно поклонились Клоду, который, немного удивленный этим преувеличением, начал подозревать, что тут кроется какая-нибудь проказа. Но финансисту не впервые было отвечать на язвительные насмешки царедворцев презрением. Он весело ответил, опустив, в свою очередь, свою толстую руку на плечо пажа:

   - А я, господа, объявляю вам, что считаю этого наглеца за самую хитрую обезьяну всего королевства Франции и даже всего христианского мира.

   Меркёр сделал легкое движение, чтобы освободить свое плечо из-под лапы чичисбея и возразил с плохо скрываемым презрением:

   - Если я, сударь, объявляю вас самым добродетельным и непорочным человеком всего христианского мира, так это потому, что по мне рыцарь Печального Образа, который целомудренно пылал к Дульцинее, и пастухи Ракана, которые не менее целомудренно пылали к своим Филисам, - отменные распутники, поганые развратники, в сравнении с вами, г. Туртеро^[38]... г. Табуро, хотел я сказать.

   - А я, - возразил Клод, - считаю вас самой хитрой обезьяной всего христианского мира потому, что когда вы передаете любовную записочку от вашего господина с целью отвлечь мужа в другую сторону, в то время, как ваш господин ухаживает за его женой, нет человека наглее вас, сударь, в вашей оранжевой ливрее с красными галунами.

   Делая ударение на словах "господин" и "ливрея", Клод знал, что заденет пажа за живое: раболепие, которому подвергались молодые дворянчики, поступая в дома вельмож, составляло одно из неудобств их подначального положения.

   Гастон покраснел с досады и гордо ответил:

   - Те, которые говорят "мой господин", начиная от благородного пажа до вельможи, обращающегося к королю, могут, в свою очередь, сказать "лакей", говоря о мужике-мещанине.

   - Ну мы, мужики-мещане, не совсем-то еще лакеи! - заметил Клод, хохоча во все горло. - Правда, наши дети лишаются права с пятнадцатилетнего возраста говорить "мой господин", когда речь идет о вельможе, зато они не носят ливреи и в наших каретах занимают передние места, а не сидят на запятках^[39].

   Табуро задел этими словами придворных маршальского дома.

   Один из них, Сен-Пьер, главный конюший Вилляра, человек см