Островский Николай Алексеевич - Как закалялась сталь

ло освещенного театра, вокруг которого шло оживленное гулянье:

   - Ого, тут весело, - сказал он, оборачиваясь к остановившемуся рядом с ним есаулу. - Слезем, Гукмач, и мы гульнем кстати. Баб подберем себе подходящих, здесь их до черта. Эй, Сталежко, - крикнул он, - размести хлопцев по квартирам! Мы тут остаемся. Конвой со мной. - И он грузно спрыгнул с пошатнувшейся лошади на землю.

   У входа в театр Павлюка остановили двое вооруженных петлюровцев:

   - Билет?

   Но тот презрительно посмотрел на них, отодвинул одного плечом. 3а ним таким же порядком продвинулось человек двенадцать из его отряда. Их лошади стояли тут же, привязанные у забора.

   Новоприбывших сразу заметили. Особенно выделялся своей громадной фигурой Павлюк, в офицерском, хорошего сукна, френче, в синих гвардейских штанах и в мохнатой папахе. Через плечо - маузер, из кармана торчит ручная граната.

   - Кто это? - зашептали стоявшие за кругом танцующих, где сейчас отплясывал залихватскую метелицу помощник Голуба.

   В паре с ним кружилась старшая поповна. Взметнувшиеся вверх веером юбки открывали восхищенным, воякам шелковое трико не в меру расходившейся поповны.

   Раздав плечами толпу, Павлюк вошел в самый круг.

   Павлюк мутным взглядом вперился на ноги поповны, облизнул языком пересохшие губы и пошел прямо через круг к оркестру, стал у рампы, махнул плетеной нагайкой:

   - Жарь гопака!

   Дирижирующий оркестром не обратил на это внимания.

   Тогда Павлюк резко взмахнул рукой, вытянул его вдоль спины нагайкой. Тот подскочил, как ужаленный.

   Музыка сразу оборвалась, зал мгновенно затих.

   - Это наглость! - вскипела дочь буфетчика. - Ты не должен этого позволить, - нервно жала она локоть сидевшего рядом Голуба.

   Голуб тяжело поднялся, толкнул ногой стоявший перед ним стул, сделал три шага к Павлюку и остановился, подойдя к нему вплотную. Он сразу узнал Павлюка. Были у Голуба еще не сведенные счеты с этим конкурентом на власть в уезде.

   Неделю тому назад Павлюк подставил пану полковнику ножку самым свинским образом.

   В разгар боя с красным полком, который не впервой трепал голубовцев Павлюк, вместо того чтобы ударить большевиков с тыла, вломился в местечко, смял легкие заставы красных и, выставив заградительный заслон, устроил в местечке небывалый грабеж. Конечно, как и подобало "щирому" петлюровцу, погром коснулся еврейского населения.

   Красные в это время разнесли в пух и прах правый фланг голубовцев и ушли.

   А теперь этот нахальный ротмистр ворвался сюда и еще смеет бить в присутствии его, пана полковника, его же капельмейстера. Нет, этого он допустить не мог. Голуб понимал, что, если он не осадит сейчас зазнавшегося атаманишку, авторитет его в полку будет уничтожен.

   Впившись друг в друга глазами, стояли они несколько секунд молча.

   Крепко зажав в руке рукоять сабли и другой нащупывая в кармане наган, Голуб гаркнул:

   - Как ты смеешь бить моих людей, подлец?

   Рука Павлюка медленно поползла к кобуре маузера.

   - Легче, пане Голуб, легче, а то можно сбиться с каблука. Не наступайте на любимый мозоль, осержусь.

   Это переполнило чашу терпения.

   - Взять их, выбросить из театра и всыпать каждому по двадцать пять горячих! - прокричал Голуб.

   На павлюковцев, как стая гончих, кинулись со всех сторон старшины.

   Охнул, как брошенная об пол электролампочка, чей-то выстрел, и по залу завертелись, закружились, как две собачки стаи, дерущиеся. В слепой драке рубили друг друга саблями, хватали за чубы и прямо за горло, а от сцепившихся шарахались с поросячьим визгом насмерть перепуганные женщины.

   Через несколько минут обезоруженных павлюковцев, избивая, выволокли во двор и выбросили на улицу.

   Павлюк потерял в драке папаху, ему расквасили лицо, разоружили, - он был вне себя. Вскочив со своим отрядом на лошадей, он помчался по улице.

   Вечер был сорван. Никому не приходило на ум веселиться после всего происшедшего. Женщины наотрез отказались танцевать и требовали отвезти их домой, но Голуб стал на дыбы.

   - Никого из зала не выпускать, поставить часовых, приказал он.

   Паляныця поспешно выполнял приказания.

   На посыпавшиеся протесты Голуб упрямо отвечал:

   - Танцы до утра, шановни добродийки и добродии. Я сам танцую первый тур вальса.

   Музыка вновь заиграла, но веселиться все же не пришлось.

   Не успел полковник пройти с поповной один круг, как ворвавшиеся в двери часовые закричали:

   - Театр окружают павлюковцы!

   Окно у сцены, выходившее на улицу, с треском разлетелось. В проломленную раму просунулась удивленная морда тупорылого пулемета. Она глупо ворочалась, нащупывая метавшиеся фигуры, и от нее, как от черта, отхлынули на середину зала.

   Паляныця выстрелил в тысячесвечовую лампу в потолке, и та, лопнув, как бомба, осыпала всех, мелким дождем стекла.

   Стало темно. С улицы кричали:

   - Выходи все во двор! - и неслась жуткая брань. Дикие, истерические крики женщин, бешеная команда метавшегося по залу Голуба, старавшегося собрать растерявшихся старшин, выстрелы и крики на дворе - все это слилось в невероятный гам. Никто не заметил, как выскочивший вьюном Паляныця, проскочив задним ходом на соседнюю пустынную улицу, мчался к голубовскому штабу.

   Через полчаса в городе шел форменный бой. Тишину ночи всколыхнул непрерывный грохот выстрелов, мелкой дробью засыпали пулеметы. Совершенно отупевшие обыватели соскочили со своих теплых кроватей - прилипли к окнам.

   Выстрелы стихают, только на краю города отрывисто, по-собачьи, лает пулемет.

   Бой утихает, брезжит рассвет...

   Слухи о погроме ползли по городку. Заползли они и в еврейские домишки, маленькие, низенькие, с косоглазыми оконцами, примостившиеся каким-то образом над грязным обрывом, идущим к реке. В этих коробках, называющихся домами, в невероятной тесноте жила еврейская беднота.

   В типографии, в которой уже второй год работал Сережа Брузжак, наборщики и рабочие были евреи. Сжился с ними Сережа, как с родными. Дружной семьей держались все против хозяина, отъевшегося, самодовольного господина Блюмштейна. Между хозяином и работавшими в типографии шла непрерывная борьба. Блюмштейн норовил урвать побольше, заплатить поменьше и на этой почве не раз закрывалась на две-три недели типография: бастовали типографщики. Было их четырнадцать человек. Сережа, самый младший, вертел по двенадцати часов колесо печатной машины.

   Сегодня Сережа заметил беспокойство рабочих. Последние тревожные месяцы типография работала от заказа к заказу. Печатали воззвания "головного" атамана.

   Сережу отозвал в угол чахоточный наборщик Мендель.

   Смотря на него своими грустными глазами, он сказал:

   - Ты знаешь, что в городе будет погром?

   Сережа удивленно посмотрел:

   - Нет, не знаю.

   Мендель положил высохшую, желтую руку на плечо Сережи и по-отцовски доверчиво заговорил:

   - Погром будет, это факт. Евреев будут избивать. Я тебя спрашиваю: ты хочешь помочь своим товарищам в этой беде или нет?

   - Конечно, хочу, если смогу. Говори, Мендель.

   Наборщики прислушивались к разговору.

   - Ты славный парень, Сережа, мы тебе верим. Ведь твой отец тоже рабочий. Побеги сейчас домой и поговори с отцом: согласится ли он к себе спрятать несколько стариков и женщин, а мы заранее договоримся, кто у вас прятаться будет. Потом поговори с семьей, у кого еще можно спрятать. Русских эти бандиты пока не трогают. Беги, Сережа, время не терпит.

   - Хорошо, Мендель, будь уверен, я сейчас к Павке и Климке сбегаю, - у них обязательно примут.

   - Подожди минутку, - забеспокоился Мендель, удерживая собравшегося уходить Сережу. - Кто такие эти Павка и Климка? Ты их хорошо знаешь?

   Сережа уверенно кивнул головой:

   - Ну как же, мои кореши: Павка Корчагин, его брат - слесарь.

   - А, Корчагин, - успокоился Мендель. - Этого я знаю, с ним вместе жил в одном доме. Этому можно. Иди, Сережа, и возвращайся скорее с ответом.

   Сережа выскочил на улицу.

    

   Погром начался на третий день после боя павлюковского отряда с голубовцами.

   Разбитый и отброшенный от города, Павлюк убрался восвояси и занял соседнее местечко, потеряв в ночном бою два десятка человек. Столько же недосчитали голубовцы.

   Убитых поспешно отвезли на кладбище и в тот же день похоронили, без особой пышности, потому что хвастаться здесь было нечем. Погрызлись, как две бродячие собаки, два атамана, и устраивать шумиху с похоронами было неудобно. Паляныця хотел было хоронить с треском, объявив Павлюка красным бандитом, но против этого был эсеровский комитет, во главе которого стоял поп Василий.

   Ночное столкновение вызвало в голубовском полку недовольство, в особенности в конвойной сотне Голуба, где убитых насчитывалось больше всего, и, чтобы потушить это недовольство и поднять дух, Паляныця предложил Голубу "облегчить существование", как он издевательски выражался о погроме. Он доказывал Голубу необходимость этого, ссылаясь на недовольство в отряде. Тогда полковник, не желавший было сначала нарушать спокойствия в городе перед свадьбой с дочерью буфетчика, под угрозами Паляныци согласился.

   Правда, немного смущала пана полковника эта операция в связи с вступлением его в эсеровскую партию. Опять же враги могут создать вокруг его имени нежелательные разговоры, что вот он, полковник Голуб, - погромщик, и обязательно будут на него наговаривать "головному" атаману. Но пока что Голуб от "головного" мало зависел, снабжался со своим отрядом на свой риск и страх. Да "головной" и сам прекрасно знал, что за братия у него служит, и сам не раз денежки требовал на нужды директории от так называемых реквизиций, а насчет славы погромщика, то у Голуба она уже была довольно солидная. Прибавить к ней он мог очень немногое.

   Разбой начался ранним утром.

   Городок плавал в предрассветной серой дымке. Пустые улицы, как измокшие полотняные полосы, беспорядочно опутывавшие несуразно застроенные еврейские кварталы, были безжизненны. Подслеповатые окошки завешены и наглухо закрыты ставнями.

   Снаружи казалось, что кварталы спали крепким предутренним сном, но в середине домишек не спали. Семьи, одетые, готовились к начинающемуся несчастью, сбивались в какой-нибудь комнатушке, и только маленькие дети, не понимавшие ничего, спали безмятежно-спокойным сном на руках матерей.

   Долго будил в это утро голубовского адъютанта Паляныцю начальник голубовского конвоя Саломыга, черный, с цыганским лицом, с сизым рубцом от удара сабли на щеке.

   Тяжело просыпался адъютант. Никак оторваться не мог от дурацкого сна. Все еще его царапал когтями по горлу кривляющийся горбатый черт, от которого не было отбоя всю ночь. И когда наконец поднял разрывающуюся от боли голову, понял: это будит Саломыга.

   - Да вставай же, холера! - тряс его за плечо Саломыга. - Поздно уже, пора начинать. Ты бы еще больше выпил.

   Паляныця совсем проснулся, сел и, скривившись от изжоги, сплюнул горьковатую слюну.

   - Чего начинать? - вылупил он бессмысленные глаза на Саломыгу.

   - Как чего? Жидов потрошить. Не знаешь?

   Паляныця вспомнил: да, верно, он совсем забыл, вчера здорово выпили на хуторе, куда забрался пан полковник со своей невестой и кучкой собутыльников. Убраться из города Голубу на время погрома было удобно. Потом можно было сказать, что произошли недоразумение в его отсутствие, а Паляныця успеет все обделать на совесть. О, этот Паляныця большой специалист по части "облегчения"!

   Он вылил ведро воды на голову, и к нему вернулась способность соображать. Он зашнырял по штабу, отдавая различные приказания.

   Конвойная сотня была уже на конях. Предусмотрительный Паляныця, во избежание возможных осложнений, приказал выставить заставу, отделяющую рабочий поселок и станцию от города.

   В саду усадьбы Лещинских был поставлен пулемет, смотревший на дорогу.

   В случае если бы рабочие подумали вмешаться, их бы встретили свинцом.

   Когда все приготовления были окончены; адъютант и Саломыга вскочили на лошадей.

   Уже трогаясь в пути, Паляныця вспомнил:

   - Стой, забыл было. Давай две подводы: мы Голубу приданое постараемся. Го-го-го... Первая добыча, как всегда, командиру, а первая баба, ха-ха-ха, мне, адъютанту. Понял, балда стоеросовая? - Последнее относилось к Саломыге.

   Тот блеснул на него желтоватым глазом:

   - Всем хватит.

   Тронулись по шоссе. Впереди - адъютант и Саломыга, сзади - беспорядочной ватагой конвойники; Дымка рассвета прояснилась. У двухэтажного дома с проржавевшей вывеской "Галантерейная торговля Фукса" Паляныця натянул поводья.

   Серая тонконогая кобыла его беспокойно ударила копытом по камню.

   - Ну, с божьей помощью отсюда и начнем, - сказал Паляныця, соскакивая на землю.

   - Эй, хлопцы, слазь с коней! - обернулся он к обступившему его конвою.

   - Представление начинается, - пояснил он. - Хлопцы, по черепкам никого не стукать, на то будет еще час; баб тоже, если не велика охота, до вечера продержитесь.

   Один из конвойников, оскалив крепкие зубы, запротестовал:

   - Как же так, пане хорунжий, а ежели по доброму согласию?

   Кругом заржали. Паляныця посмотрел на говорившего с восхищенным одобрением:

   - Ну, конечно, если по доброму согласию, валяйте, этого запретить никто не имеет права.

   Подойдя к закрытой двери магазина, Паляныця с силой толкнул ее ногой, но крепкая дубовая дверь даже не дрогнула.

   Начинать надо было не отсюда. Адъютант завернул за угол, направился к двери, ведущей в квартиру Фукса, придерживая рукой саблю. За ним двинулся Саломыга.

   В доме сразу услыхали стук копыт по мостовой, и, когда топот затих у лавки и сквозь стену донеслись голоса, сердца словно оторвались и тела как бы замерли. В доме было трое.

   Богатый Фукс еще вчера удрал из города со своими дочерьми и женой, а в доме оставил стеречь добро прислугу Риву, тихую, забитую девятнадцатилетнюю девушку. Чтобы ей не страшно было в пустой квартире, он предложил привести своих стариков - отца с матерью - и всем троим жить до его возвращения. Хитрый коммерсант успокаивал слабо возражавшую Риву, что погрома, может быть, н не будет, что им взять с нищих? А он уже ей, Риве, по приезде подарит на платье.

   Все трое в мучительной надежде прислушивались: авось проедут мимо, может, они ошиблись, может, те остановились не у их дома, может, это просто показалось. Но, как бы опровергая эти надежды, глухо ударили в дверь магазина.

   Старый, с серебряной головой, с детски испуганными голубыми глазами Пейсах, стоявший у двери, ведущей в магазин, зашептал, молитву. Он молился всемогущему Иегове со всей страстностью убежденного фанатика. Он просил его отвратить несчастие от дома сего, и стоявшая рядом с ним старуха не сразу разобрала за шепотом его молитвы шум приближающихся шагов.

   Рива забилась в самую дальнюю комнату, за большой дубовый буфет.

   Резкий, грубый удар в дверь отозвался судорожной дрожью в теле стариков.

   - Открывай! - Удар резче первого и брань озлобленных людей.

   Но нет сил поднять руки и откинуть крючок.

   Снаружи часто забили прикладами. Дверь запрыгала на засовах и, сдаваясь, затрещала.

   Дом наполнился вооруженными людьми, рыскавшими по углам. Дверь в магазине была вышиблена ударом приклада. Туда вошли, открыли засовы наружной двери.

   Начался грабеж.

   Когда подводы были нагружены доверху материей, обувью и прочей добычей, Саломыга отправился на квартиру Голуба и, уже возвращаясь в дом, услыхал дикий крик.

   Паляныця, предоставив своим потрошить магазин, вошел в комнату. Обведя троих своими зеленоватыми рысьими глазами, сказал, обращаясь к старикам:

   - Убирайтесь!

   Ни отец, ни мать не трогались. Паляныця шагнул вперед и медленно потянул из ножен саблю.

   - Мама! - раздирающе крикнула дочь. Этот крик и услышал Саломыга.

   Паляныця обернулся к подоспевшим товарищам и бросил коротко:

   - Вышвырните их! - Он указал на стариков, и когда тех с силой вытолкнули за дверь, Паляныця сказал подошедшему Саломыге: - Ты постой здесь за дверью, а я с девочкой поговорю кое о чем.

   Когда старик Пейсах кинулся на крик к двери, тяжелый удар в грудь отбросил его к стене. Старик задохнулся от боли, но тогда в Саломыгу волчицей вцепилась вечно тихая старая Тойба:

   - Ой, пустите, что вы делаете?

   Она рвалась к двери, и Саломыга не мог оторвать ее судорожно вцепившиеся в жупан старческие пальцы.

   Опомнившийся Пейсах бросился к ней на помощь:

   - Пустите, пустите!.. О, моя дочь!

   Они вдвоем оттолкнули Саломыгу от двери. Он злобно рванул из-за пояса наган и ударил кованой рукояткой по седой голове старика. Пейсах молча упал. А из комнаты рвался крик Ривы.

   Когда выволокли на улицу обезумевшую Тойбу, улица огласилась нечеловеческими криками и мольбами о помощи.

   Крики в доме, прекратились.

   Выйдя из комнаты, Паляныця, не глядя на Саломыгу, взявшегося уже за ручку двери, остановил его:

   - Не ходи - задохлась: я ее немного подушкой прикрыл. - И, шагнув через труп Пейсаха, вступил в темную густую жижу.

   - Неудачно как-то началось, - выдавил он, выйдя на улицу.

   За ними молча следовали остальные, и от их ног на полу комнаты и на ступеньках оставались кровавые отпечатки.

   А в городе уже шел разгром. Вспыхивали короткие волчьи схватки среди не поделивших добычу громил, кое-где взметывались выхваченные сабли. И почти всюду шел мордобой.

   Из пивной выкатывали на мостовую дубовые десятиведерные бочки.

   Потом ползли по домам.

   Никто не оказывал сопротивления. Рыскали по комнатушкам, бегло шарили по углам и уходили навьюченные, оставив сзади взрыхленные груды тряпья и пуха распоротых подушек и перин. В первый день было лишь две жертвы: Рива и ее отец, но надвигавшаяся ночь несла с собой неотвратимую гибель.

   К вечеру вся разношерстная шакалья стая перепилась досиня. Замутневшие от угара петлюровцы ждали ночи.

   Темнота развязала руки. В черной темени легче раздавить человека: даже шакал и тот любит ночь, а ведь и он нападает только на обреченных.

   Многим не забыть этих страшных двух ночей и трех дней. Сколько исковерканных, разорванных жизней, сколько юных голов, поседевших в эти кровавые часы, сколько пролито слез, и кто знает, были ли счастливее те, что остались жить с опустевшей душой, с нечеловеческой мукой о несмываемом позоре и издевательствах, с тоской, которую не передать, с тоской о невозвратно погибших близких. Безучастные ко всему, лежали по узким переулкам, судорожно запрокинув руки, юные девичьи тела - истерзанные, замученные, согнутые...

   И только у самой речки, в домике кузнеца Наума шакалы, бросившиеся на его молодую жену Сарру, получили жестокий отпор. Атлет-кузнец, налитый силой двадцати четырех лет, со стальными мускулами молотобойца, не отдал своей подруги.

   В жуткой короткой схватке в маленьком домике разлетелись, как гнилые арбузы, две петлюровские головы. Страшный в своем гневе обреченного, кузнец яростно защищал две жизни, и долго трещали сухие выстрелы у речки, куда сбегались почуявшие опасность голубовцы. Расстреляв все патроны, Наум последнюю пулю отдал Сарре, а сам бросился навстречу смерти со штыком наперевес. Он упал, подкошенный свинцовым градом на первой же ступеньке, придавив землю своим тяжелым телом.

   На сытых лошадях появились в городке крепкие мужички из ближних деревень, нагружали подводы тем, что облюбовывали, и, сопровождаемые своими сынами и родственниками из голубовского отряда, спешили обернуться два-три раза в деревню и обратно.

   Сережа Брузжак, укрывший с отцом в подвале и на чердаке половину типографских товарищей, возвращался через огород к себе во двор; он увидел бежавшего по шоссе человека.

   Взмахивая руками, в длинном заплатанном сюртуке, без шапки с помертвелым от ужаса лицом, задыхаясь, бежал старик еврей. Сзади, быстро нагоняя, изогнувшись для удара, летел на сером коне петлюровец. Слыша цокот лошади за спиной, старик поднял руки, как бы защищаясь. Сережа рванулся на дорогу, бросился к лошади, загородил собой старика:

   - Не тронь, бандит, собака!

   Не желая удерживать удара сабли, конник полоснул плашмя по юной белокурой головке.

  

  

  

  

   Красные упорно теснили части "головного" атамана Петлюры. Полк Голуба был вызван на фронт. В городке остались небольшое тыловое охранение и комендатура.

   Зашевелились люди. Еврейское население, пользуясь временным затишьем, хоронило убитых, и в маленьких домишках еврейских кварталов появилась жизнь.

   Тихими вечерами издалека доносился неясный грохот, Где-то недалеко шли бои.

   Железнодорожники расползались со станции по деревням в поисках работы.

   Гимназия была закрыта.

   В городе объявлено военное положение.

    

   Непроглядная, нахмуренная ночь.

   В такие ночи даже широко раскрытые зрачки не могут одолеть темноты, и люди движутся ощупью, вслепую, рискуя в любой канаве свернуть голову.

   Обыватель знает: в такое время сиди дома и зря не жги свет. Свет может притянуть кого-нибудь непрошеного. Лучше всего в темноте, спокойнее. Есть люди, которым всегда неспокойно. Пускай себе ходят, до них обывателю нет дела. Но сам он не пойдет. Будьте уверены, не пойдет.

   И вот в такую ночь двигался человек.

   Добравшись до домика Корчагина, он осторожно постучал в оконную раму и, не получив ответа, постучал вторично, сильнее и настойчивее.

   Павка во сне видит: на него наводит пулемет какое-то странное существо, на человека не похожее; он пытается убежать, но бежать некуда, а пулемет как-то страшно стучит.

   Стекло дребезжит от настойчивого стука.

   Соскочив с постели, Павел подошел к окну, пытаясь рассмотреть, кто стучит. Но, кроме неясного, темного силуэта, ничего не увидел.

   Он был дома один. Мать уехала к старшей дочери, муж которой работал машинистом на сахарном заводе. А Артем кузнечил в соседнем селе, отмахивая молотом на харчи.

   Стучать мог только Артем.

   Павел решил открыть окно.

   - Кто там? - бросил он в темноту.

   За окном шевельнулась фигура, и грубый, придушенный бас ответил:

   - Это я, Жухрай.

   На подоконник легли две руки, и вровень с лицом, Павла выросла голова Федора.

   - Я к тебе ночевать пришел. Принимаешь, братишка? - зашептал он.

   - Ну конечно, - дружески ответил Павел. - Какой может быть разговор? Лезь прямо в окно.

   Грузная фигура Федора втиснулась в окно.

   Прикрывая его за собой, Федор не сразу отошел от окна.

   Он стоял, прислушиваясь, и когда луна выскользнула из-за туч и стала видна дорога, он оглядел ее внимательно и обернулся к Павлу:

   - Мы мамашу не разбудим? Она спит, наверное?

   Павел сказал Федору, что в доме, кроме него, никого нет. Матрос почувствовал себя свободнее и заговорил громче:

   - За меня, братишка, принялись эти шкуродеры всерьез. Сводят счеты за последнюю бузу на станции. Если б братва была дружнее, то мы смогли бы во время погрома устроить серожупанникам хороший прием. Но, понимаешь, народ еще не решается лезть в огонь. Сорвалось. Теперь за мной и гонятся. Два раза мне облаву устраивали, Сегодня чуть было не засыпался. Подхожу, понимаешь, к дому, конечно, с задворок, стал у сарая. Смотрю, в саду кто-то стоит, к дереву, прижался, но штык выдал. Я, понятно, отдал концы. Вот к тебе и притопал. Здесь я, братишка, на несколько дней на якорь сяду. Возраженьев не имеешь? Ну и хорошо...

   Жухрай, сопя, стаскивал забрызганные грязью сапоги.

   Павел был рад приходу Жухрая. Последнее время, электростанция не работала, и Павлу было скучно одному в пустой квартире.

   Легли спать. Павел заснул сразу, а Федор долго курил. Затем поднялся с кровати и, тихо ступая босыми ногами, подошел к окну. Он долго смотрел на улицу; вернувшись к кровати, заснул, побежденный усталостью. Рука его, засунутая под подушку, лежала на тяжелом кольте, согревая его своей теплотой.

    

   Неожиданный ночной приход Жухрая и совместная жизнь с ним в течение этих восьми дней оказались для Павла очень значительными. В первый раз услыхал он от матроса так много волнующего, важного и нового, и эти дни стали для молодого кочегара решающими.

   Матрос, прижатый, как в мышеловке, двумя засадами, пользуясь вынужденным бездельем, весь пыл своей ярости и жгучей ненависти к задушившим край жовто-блакитникам передавал жадно слушавшему Павлу.

   Говорил Жухрай ярко, четко, понятно, простым языком. У него не было ничего нерешенного. Матрос твердо знал свою дорогу, и Павел стал, понимать, что весь этот клубок различных партий с красивыми названиями: социалисты-революционеры, социал-демократы, польская партия социалистов - это злобные враги рабочих, и лишь одна революционная, непоколебимая, борющаяся против всех богатых, - это партия большевиков.

   Раньше Павел в этом безнадежно путался.

   И большой, сильный человек, убежденный большевик, обветренный морскими шквалами, член РСДРП(б) с тысяча девятьсот пятнадцатого года, балтийский матрос Федор Жухрай рассказывал жестокую правду жизни смотревшему на него зачарованными глазами молодому кочегару.

   - Я, братишка, в детстве тоже был вот вроде тебя, - говорил он. - Не знал, куда силенки девать, выпирала из меня наружу непокорная натура. Жил в бедности. Глядишь, бывало, на сытых да наряженных господских сыночков, и ненависть охватывает. Бил я их частенько беспощадно, но ничего из этого не получалось, кроме страшенной трепки от отца. Биться в одиночку - жизни не перевернуть. У тебя, Павлуша, все есть, чтобы быть хорошим бойцом за рабочее дело, только вот молод очень и понятие о классовой борьбе очень слабое имеешь. Я тебе, братишка, расскажу про настоящую дорогу, потому что знаю: будет из тебя толк. Тихоньких да примазанных не терплю. Теперь, на всей земле пожар начался. Восстали рабы и старую жизнь должны пустить на дно. Но для этого нужна братва отважная, не маменькины сынки, а народ крепкой породы, который перед дракой не лезет в щели, как таракан от света, и бьет без пощады.

   Он с силой ударил кулаком по столу.

   Жухрай встал; засунув руки в карманы, нахмуренный, зашагал по комнате, Федора угнетала бездеятельность. Он очень жалел, что остался в этом городишке, и, считая дальнейшее пребывание здесь бесполезным, твердо решил перебраться через фронт навстречу красным частям.

   В городе оставалась группа из девяти членов партии, которые должны были вести работу. "Обойдетесь и без меня, а я больше не могу сидеть сложа руки. Довольно, и так угробил десять месяцев", - с раздражением думал Жухрай.

   - Кто ты такой, Федор? - спросил его однажды Павел.

   Жухрай встал, засунув руки в карманы. Он сразу не понял вопроса:

   - Разве ты не знаешь, кто я такой?

   - Я думаю, что ты большевик или коммунист, - тихо ответил Павел.

   Жухрай рассмеялся, шутливо стукнув в свою широкую грудь, затянутую в полосатый тельник:

   - Это ясно, братишка. Это такой же факт, как и то, что большевик и коммунист одно и то же. - И он сразу стал серьезным. - Раз ты это понимаешь, то помни, что никому нигде об этом говорить не следует, если не хочешь, чтобы из меня кишки выпустили. Понял?

   - Понял, - твердо ответил Павел.

   На дворе послышались голоса, и дверь, не постучав, открыли. Рука Жухрая быстро скользнула в карман, но сейчас же выбралась оттуда. В комнату входил с перевязанной головой Сережа Брузжак, похудевший, бледный. За ним вошли Валя и Климка.

   - Здорово, чертяка, - улыбаясь, подал Павке руку Сережа. - Мы к тебе втроем в гости. Валя меня одного не пускает, боится. А Климка Валю не пускает одну, тоже боится. Он хотя и рыжий, но все же разбирается, кого куда пускать одного опасно.

   Валя шутливо закрыла ему ладонью рот.

   - Вот болтун-то, - засмеялась она. - Он сегодня Климке жить не дает.

   Климка добродушно смеялся, показывая белые зубы.

   - Что взять с больного человека? Котелок поврежден, вот и заговаривается.

   Все засмеялись.

   Сережа, еще не окрепший от удара, примостился на Павкиной кровати, и вскоре между друзьями шла оживленная беседа. Всегда веселый, неунывающий, Сережа, теперь притихший и подавленный, рассказывал Жухраю, как его ударил петлюровец.

   Жухрай знал всех пришедших к Павлу. Он не раз бывал у Брузжаков. Ему нравилась эта молодежь - еще не нашедшая своей дороги в водовороте борьбы, но ясно выражавшая стремление своего класса. И он внимательно слушал рассказы юношей о том, как каждый из них помогал прятать у себя еврейские семьи, спасая их от погрома. В этот вечер он много говорил о большевиках, о Ленине, помогая каждому из них понять происходящее.

   Поздно вечером проводил Павел гостей.

   Жухрай по вечерам уходил и возвращался ночью. Он договаривался перед отъездом с остающимися товарищами об их работе.

   В эту ночь Жухрай не вернулся. Проснувшись утром, Павел увидел пустую кровать.

   Охваченный каким-то неясным предчувствием, Корчагин быстро оделся и вышел из дому. Заперев квартиру и положив ключ в условленное место, Павел пошел к Климке, надеясь узнать у него что-нибудь о Федоре. Мать Климки, приземистая, широколицая женщина, с крапленным оспой лицом, стирала белье и на вопрос Корчагина, не знает ли она, где Федор, ответила отрывисто:

   - А что, мне только и делов, что твоего Федора смотреть? Из-за него, черта корявого, у Зозулихи весь дом перевернули. Тебе-то на что сдался он? Что за компания такая? Нашлись приятели: Климка, ты... - Она с ожесточением нажимала на белье.

   Мать у Климки была с язычком, сварливая.

   От Климки завернул Павел к Сереже. Рассказал о своей тревоге. Валя вмешалась в разговор:

   - Чего ты тревожишься? Он, может, у знакомых остался. - Но в голосе ее не было уверенности.

   У Брузжаков Павку не сиделось. Он ушел, несмотря на уговоры остаться обедать.

   Подходил к дому с надеждой увидеть Жухрая.

   Дверь была заперта на замок. Остановился с тяжелым чувством: не хотелось идти в пустую квартиру.

   Несколько минут стоял на дворе, раздумывая, и, направляемый каким-то неясным побуждением, пошел в сарай. Пробравшись под крышу, отмахиваясь от кружев паутины, вытащил из заветного уголка завернутый в тряпки тяжелый "манлихер".

   Выйдя из сарая и ощущая в кармане волнующую тяжесть револьвера, пошел на станцию.

   О Жухрае ничего не узнал и, возвращаясь обратно, около знакомой усадьбы лесничего, замедлил шаг. С неясной для себя надеждой смотрел в окна дома, но сад и дом были безлюдны. Когда усадьба осталась позади, оглянулся на покрытые проржавленными прошлогодними листьями дорожки сада. Заброшенным, запустелым выглядел он. Видно, не касалась его рука заботливого хозяина, и от этой безлюдности и тишины большого старого дома стало еще грустнее.

   Последняя размолвка с Тоней, была самой серьезной из всех бывших ранее. Произошла, она неожиданно, почти месяц назад.

   Медленно шагая в город, засунув глубоко в карманы руки, Павел вспоминал о том, как вспыхнула размолвка.

   В одну из случайных встреч на дороге Тоня позвала его к себе в гости.

   - Отец и мама уходят к Большинским на именины. Дома буду я одна. Приходи, Павлуша, мы будем читать очень интересную книгу Леонида Андреева - "Сашка Жигулев". Я уже прочла ее, но с тобой с удовольствием перечту. Мы очень хорошо проведем вечер. Придешь?

   Из-под белой шапочки, плотно охватывавшей густые каштановые волосы, на Корчагина ожидающе смотрели ее огромные глаза.

   - Приду.

   И они расстались.

   Павел спешил к машинам, и от мысли, что впереди целый вечер в обществе Тони, топки, казалось, горели ярче и поленья потрескивали веселей.

   В тот вечер на его стук в широкую парадную дверь открыла Тоня. Она, немного смутившись, сказала:

   - У меня гости. Я их не ожидала, Павлуша, но ты не должен уходить.

   Корчагин повернулся к двери, собираясь уйти.

   - Идем, - схватила она его за рукав. - Им будет полезно познакомиться с тобой. - И, обхватив рукой, она провела его через столовую к себе.

   Войдя в свою комнату, она обратилась к сидевшим молодым людям и, улыбаясь, сказала:

   - Вы не знакомы? Мой друг Павел Корчагин. За маленьким столом посредине комнаты сидели: Лиза Сухарько, хорошенькая, смуглая, с капризно очерченным ротиком, с кокетливой прической, гимназистка; какой-то незнакомый Павлу долговязый юноша в аккуратненьком черном пиджаке, с прилизанными, блестящими от вежеталя волосами, серыми глазами и скучающим взглядом, а между ними в щегольской гимназической куртке Виктор Лещинский. Его первого заметил Павел, как только Тоня открыла дверь.

   Лещинский сразу узнал Корчагина, и его тонкие стрельчатые брови удивленно приподнялись.

   Павел стоял у двери несколько секунд молча, обжигая Виктора недобрым взглядом. Это неловкое молчание Тоня поспешила нарушить, приглашая Павла войти, и, обращаясь к Лизе, сказала:

   - Познакомься.

   Сухарько, с любопытством рассматривая вошедшего, приподнялась.

   Павел, круто повернулся и быстро пошел через полутемную столовую к выходу. Тоня нагнала его уже на крыльце и, схватив за плечи, взволнованно сказала:

   - Зачем ты ушел? Я ведь нарочно хотела, чтобы они познакомились с тобой.

   Но Павел снял с Плеч ее руки и резко ответил:

   - Нечего меня напоказ выставлять перед этим обормотом! Мне с этой компанией не с руки вместе сидеть. Тебе они, может, и приятны, а я их ненавижу. Не знал, что ты с ними дружбу водишь, а то никогда бы к тебе не пришел.

   Тоня, сдерживая возмущение, прервала его:

   - Кто тебе дал право так со мной разговаривать? Я тебя не спрашиваю, с кем ты дружишь и кто к тебе приходит.

   Павел, сходя по ступенькам в сад, резко бросил:

   - Ну и пусть себе ходят, но я больше не приду. - И побежал к калитке.

   С тех пор с Тоней не виделся. Во время погрома, когда Павел с монтером прятали на электростанции спасавшиеся еврейские семьи, размолвка с Тоней забылась. Сегодня же снова захотелось встретиться с ней.

   Исчезновение Жухрая и ожидавшее его одиночество в квартире действовали угнетающе. Серое полотнище шоссе, еще не высохшее от весенней грязи, с выбоинами, наполненными бурой кашицей, поворачивало вправо.

   За нелепо выдвинутым на самую дорогу домом с облупленной, шелудивой стеной сходились две улицы.

    

   На перекрестке у разгромленного киоска с продавленной дверью, с перевернутой вверх ногами вывеской "Продажа минеральных вод" Виктор Лещинский прощался с Лизой.

   Задерживая ее руку в своей, он говорил, выразительно смотря в ее глаза:

   - Вы придете? Не обманете?

   Лиза кокетливо отвечала:

   - Приду, приду, ждите.

   И, уходя, улыбнулась ему обещающими карими с поволокой глазами.

   Пройдя десяток шагов, Лиза увидела вышедших на шоссе из-за поворота двух людей. Впереди шел коренастый рабочий с широкой грудью, в расстегнутом пиджаке, из-под которого виднелся полосатый тельник, в черной, надвинутой на лоб кепке, с темно-синим кровоподтеком у глаза.

   Он шагал твердо, слегка выгнутыми ногами, одетыми в желтые короткие сапоги.

   В трех шагах позади него, почти упираясь штыком в его спину, шел петлюровец в сером жупане, с двумя подсумками на поясе.

   Из-под мохнатой шапки смотрели в затылок арестованного два узеньких настороженных глаза.

   Желтые, прокуренные махрой усы топорщилась в стороны.

   Лиза, слегка замедлив шаг, перешла на другую сторону шоссе. А сзади нее выходил на шоссе Павел.

   Повернув вправо по дороге к дому, он тоже увидел идущих. Ноги приросли к земле. В переднем он сразу узнал Жухрая.

   "Так вот почему он не вернулся!"

   Жухрай приближался. Сердце Корчагина заколотилось со страшной силой. Мысли бежали одна за другой, их нельзя было схватить и оформить. Слишком мал был срок для решения. Одно было ясно: Жухрай погиб.

   И, смотря на подходивших, Павел затерялся в рое охвативших его чувств.

   "Что делать?"

   В последнюю минуту вспомнил: в кармане револьвер. Как только пройдут мимо, выстрелить в спину вот этому, с винтовкой, и тогда Федор свободен. И от мгновенного решения прекратилась пляска мыслей. Крепко, до боли сжались зубы. Ведь только вчера Федор говорил ему: "А для этого нужна братва отважная..."

   Павел быстро оглянулся назад. Улица, ведущая в город, была свободна. На ней не было ни души. Впереди торопилась пройти женская фигурка в весеннем коротком пальто. Она не помешает. Второй улицы вбок от перекрестка он видеть не мог. Лишь вдалеке по дороге на станцию виднелись человеческие фигуры.

   Павел подошел к краю шоссе. Жухрай увидел Корчагина, когда тот был от него на расстоянии нескольких шагов.

   Вскинул на него одним глазом. Вздрогнули густые брови. Узнал и от неожиданности задержал шаг. Его спина наткнулась на конец штыка.

   - Ну, ты, шевелись, а то прикладом огрею! - взвизгнул конвоир резкой фистулой.

   Жухрай зашагал шире. Он что-