Островский Николай Алексеевич - Как закалялась сталь

nbsp;    Булгаков кивнул головой:

   - Правильно, я с тобой согласен, Ермаченко. Вы, товарищи, не возражаете? - обратился он к остальным. - Нет. Значит, вопрос исчерпан. Мы оставляем Жухраю денег и мандат на работу.

   - Теперь третий, последний вопрос, товарищи, - произнес Булгаков. - Это вопрос об оружии, находящемся в городе. Здесь имеется целый склад винтовок - двадцать тысяч штук, оставшихся еще от царской войны. Сложены они в крестьянском сарае и лежат там, забытые всеми. Мне сообщил об этом крестьянин - хозяин сарая. Хочет избавиться от них... Оставлять немцам этот склад, конечно, нельзя... Я считаю, нужно его сжечь. И сейчас же, чтобы к утру все было готово. Только поджигать-то опасно: сарай стоит на краю города, среди бедняцких дворов. Могут загореться крестьянские постройки.

   Крепко сбитый, со щетиной давно не бритой бороды, Стружков шевельнулся:

   - За... за... чем... поджигать? Я д... думаю раз... раздать оружие на... населению.

   Булгаков быстро повернулся к нему:

   - Раздать, говоришь?

   - Правильно. Вот это правильно! - восхищенно воскликнул Ермаченко. - Раздать его рабочим и остальному населению, кто захочет. Будет по крайней мере чем почесать бока немцам, когда прижмут до края. Зажимать ведь, как полагается, крепко будут. А когда станет невмоготу, возьмутся ребята за оружие. Стружков правильно сказал: раздать. Хорошо бы даже в деревеньку завести. Мужички припрячут поглубже, а как немцы станут реквизировать подчистую, эти винтовочки-то ой как нужны будут!

   Булгаков засмеялся:

   - Да, но ведь немцы прикажут сдать оружие и все его снесут.

   Ермаченко запротестовал:

   - Ну, не все снесут. Кто снесет, а кто и оставит.

   Булгаков вопросительно обвел глазами сидящих.

   - Раздадим, раздадим винтовки, - поддержал Ермаченко и Стружкова молодой рабочий.

   - Ну что же, значит, раздадим, - согласился Булгаков. - Вот и все вопросы, - сказал он, вставая из-за стола. - Теперь мы сможем до утра отдохнуть. Когда приедет Жухрай, пусть зайдет ко мне. Я побеседую с ним. А ты, Ермаченко, пойди проверь посты.

   Оставшись один, Булгаков прошел в соседнюю с гостиной спальню хозяев и, разостлав на матраце шинель, лег.

   Утром Павка возвращался с электростанции. Уже целый год работал он подручным кочегара.

   В городке царило необычайное оживление. Это оживление сразу бросилось ему в глаза. По дороге все чаще и чаще встречались жители, несущие по одной, по две и по три винтовки. Павка заспешил домой, не понимая, в чем дело. Возле усадьбы Лещинского садились на лошадей вчерашние его знакомые.

   Вбежав в дом, наскоро помывшись и узнав от матери, что Артема еще нет, Павка выскочил и помчался к Сережке Брузжаку, жившему на другом конце города.

   Сережка был сыном помощника машиниста. Его отец имел собственный маленький домик и такое же маленькое хозяйство. Сережки дома не оказалось. Мать его, полная белолицая женщина, недовольно посмотрела на Павку:

   - А черт его знает, где он! Сорвался чуть свет, носит его нелегкая. Оружие, говорит, где-то раздают, так он, наверное, там и есть. Всыпать вам розог надо, сопливым воякам. Распустились уж чересчур. Сладу нет. Два вершка от горшка, а туды же, за оружие. Ты ему, подлецу, скажи: если хоть один патрон в дом принесет, голову оторву. Натащит всякой дряни, а потом отвечай за него. А ты что, тоже туда собрался?

   Но Павка уже не слушал сварливой Сережкиной мамаши и выкатился на улицу.

   По шоссе шел мужчина и нес на каждом плече по винтовке.

   - Дядя, скажи, где достал? - подлетел к нему Павка.

   - А там, на Верховине, раздают.

   Павка помчался что есть духу по указанному адресу. Пробежав две улицы, он наткнулся на мальчишку, тащившего тяжелую пехотную винтовку со штыком.

   - Где взял ружье? - остановил его Павка.

   - Напротив школы раздают отрядники, но уже ничего нет. Все разобрали. Целую ночь давали, одни ящики пустые лежат. А я вторую несу, - с гордостью закончил мальчишка. Сообщенная новость страшно огорчила Павку.

   "Эх, черт, надо было сразу бежать туда, а не идти домой! - с отчаянием думал он. - И как это я проморгал?"

   И вдруг, осененный мыслью, круто повернулся и, нагнав тремя прыжками уходившего мальчишку, с силой рванул винтовку у него из рук.

   - У тебя уже одно есть - хватит. А это мне, - тоном, не допускающим возражения, заявил Павка.

   Мальчишка, взбешенный грабежом среди белого дня, бросился на Павку, но тот отпрыгнул шаг назад и, выставив вперед штык, крикнул:

   - Отскочь, а то наколешься!

   Мальчишка заплакал с досады и побежал обратно, ругаясь от бессильной злобы. А Павка, удовлетворенный, помчался домой. Перемахнул через забор, вбежал в сарайчик, примостил на балках под крышей добытую винтовку и, радостно посвистывая, вошел в дом.

    

   Хороши вечера на Украине летом в таких маленьких городишках-местечках, как Шепетовка, где середина - городок, а окраины - крестьянские.

   В такие тихие летние вечера вся молодежь на улицах. Дивчата, парубки - все у своих крылечек, в садах, палисадниках, прямо на улице, на сваленных для застройки бревнах, группами, парочками. Смех, песни.

   Воздух дрожит от густоты и запаха цветов. Глубоко в небе чуть-чуть поблескивают светлячками звезды, и голос слышен далеко-далеко...

   Любит свою гармонь Павка. Любовно ставит на колено певучую двухрядку венскую. Пальцы ловкие - клавиши чуть тронут, пробегут, сверху вниз быстро, с перебором. Вздохнут басы, и засыплет гармоника лихую, заливистую...

   Извивается гармоника, и как тут в пляс не ударишься? Не утерпишь - ноги сами движутся. Жарко дышит гармоника, - хорошо жить на свете!

   Сегодня вечером было особенно весело. Собралась на бревнах, у дома, где жил Павка, молодежь смешливая, а звонче всех - Галочка, соседка Павкина. Любит дочь каменотеса потанцевать, попеть с ребятами. Голос у нее - альт, грудной, бархатистый. Побаивается ее Павка. Язычок у нее острый. Садится она рядом с Павкой на бревнах, обнимает его крепко и хохочет:

   - Эх ты, гармонист удалой! Жаль, не дорос маленько парень, а то бы хороший муженек для меня был. Люблю гармонистов, тает мое сердце перед ними.

   Краснеет Павка до корней волос, - хорошо, вечером не видно. Отодвигается от баловницы, а та его крепко держит, - не пускает.

   - Ну, куда ж ты, миленький, убегаешь? Ну и женишок, - шутит она.

   Чувствует Павка плечом ее упругую грудь, и от этого становится как-то тревожно, волнующе, а кругом смех будоражит обычно тихую улицу.

   Павка упирается рукой в плечо Галочки и говорит:

   - Ты мне мешаешь играть, отодвинься.

   И снова взрыв хохота, поддразнивания, шутки. Вмешивается Маруся:

   - Павка, сыграй что-нибудь грустное, чтобы за душу брало.

   Медленно растягиваются меха, пальцы тихо перебирают. Знакомая всем, родная мелодия. Галина первая подхватывает ее. За ней - Маруся и остальные:

  

   3iбралися всi бурлаки

   до рiдноп хати,

   тут нам мило,

   тут нам любо,

   в журбi заспiвати...

  

   И уносятся вдаль, к лесу, звонкие молодые голоса, поющие песню.

   - Павка! - это голос Артема.

   Павка сдвигает меха гармоники, застегивает ремни.

   - Зовут, я пошел.

   Маруся говорит упрашивающе:

   - Ну, посиди еще, поиграй немного. Успеешь домой.

   Но Павка спешит:

   - Нет. Завтра еще поиграем, а сейчас идти надо. Артем зовет, - и бежит через улицу к домику.

   Открыв дверь в комнатку, видит - за столом сидит Роман, товарищ Артема, и еще третий - незнакомый.

   - Ты меня звал? - спросил Павка.

   Артем кивнул на Павку головой и обратился к незнакомцу:

   - Вот он самый и есть, братишка мой.

   Тот протянул Павке узловатую руку.

   - Вот что, Павка, - обратился Артем к брату. - Ты говоришь, что у вас на электростанции монтер заболел. Завтра узнай, не примут ли они на его место знающего человека. Если нужно, то придешь и скажешь.

   Незнакомец вмешался:

   - Нет, я дойду с ним вместе. Сам с хозяином и поговорю.

   - Конечно, нужно. Ведь сегодня станция и не пошла, потому что Станкович заболел. Хозяин два раза прибегал - все искал кого-нибудь заменить, да не нашел. А пускать станцию с одним кочегаром не решился. А монтер тифом заболел.

   - Ну вот, дело и сделано, - сказал незнакомец. - Завтра я за тобой зайду, и пойдем вместе, - обратился он к Павке.

   - Хорошо.

   Павка встретился с серыми спокойными глазами незнакомца, внимательно изучавшими его. Твердый, немигающий взгляд несколько смутил Павку. Серый пиджак, застегнутый сверху донизу, на широкой, крепкой спине был сильно натянут - видно, хозяину он был тесен. Плечи с головой соединяла крепкая воловья шея, и весь он был налит силой, как старый коренастый дуб.

   Прощаясь, Артем проговорил:

   - Пока, всего хорошего, Жухрай. Завтра пойдешь с братишкой и уладишь все дело.

    

   Немцы вошли в город через три дня после ухода отряда. Об их прибытии сообщил гудок паровоза на станции, осиротевшей за последние дни. По городу разнеслась весть:

   - Немцы идут.

   И город закопошился, как раздраженный муравейник, хотя давно все знали, что немцы должны прийти. Но в это как-то слабо верили. И вот эти страшные немцы не где-то идут, а уже здесь, в городе.

   Все жители прилипли к заборам, калиткам. На улицу выходить боялись.

   А немцы шли цепочкой по обеим сторонам, оставляя шоссе свободным, в темно-зеленых мундирах, с винтовками наперевес. На винтовках - широкие, как ножи, штыки. На головах - тяжелые стальные шлемы. За спинами - громадные ранцы. И шли они от станции к городу беспрерывной лентой, шли настороженно, готовые каждую минуту к отпору, хотя отпора давать им никто и не собирался.

   Впереди шагали два офицера с маузерами в руках. Посредине шоссе - гетманский старшина, переводчик, в синем украинском жупане и папахе.

   Собрались немцы в каре на площади в центре города. Забили в барабан. Собралась небольшая толпа осмелевших обывателей. Гетманец в жупане вылез на крыльцо аптеки и громко прочитал приказ коменданта майора Корфа.

   Приказ гласил:

  

   "Приказываю:

   Всем гражданам города снести в течение 24 часов имеющееся у них огнестрельное и холодное оружие. За неисполнение настоящего приказа - расстрел.

   В городе объявляется военное положение, и хождение после 8 часов вечера воспрещается.

   Комендант города майор Корф".

  

   В доме, где раньше находилась городская управа, а после революции помещался Совет рабочих депутатов, разместилась немецкая комендатура. У крыльца дома стоял часовой, уже не в стальном шлеме, а в парадной каске, с огромным императорским орлом. Тут же, во дворе, было складочное место для сносимого оружия.

   Целый день напуганный угрозой расстрела обыватель сносил оружие. Взрослые не показывались. Оружие несли молодежь и мальчуганы. Немцы никого не задерживали.

   Те, кто не хотел нести, ночью выбрасывали оружие прямо на шоссе, и утром немецкий патруль собирал его, складывал на военную повозку и увозил в комендатуру.

   В первом часу дня, когда вышел срок сдачи оружия, немецкие солдаты подсчитывали свои трофеи. Всего сданных винтовок было четырнадцать тысяч штук. Итак, шесть тысяч винтовок немцы обратно не получили. Повальные обыски, произведенные ими, дали очень незначительные результаты.

   На рассвете следующего дня за городом, у старого еврейского кладбища, были расстреляны двое рабочих-железнодорожников, у которых при обыске были найдены спрятанные винтовки.

   Артем, выслушав приказ, поспешил домой. Во дворе он встретил Павку, взял его за плечи и тихо, но настойчиво спросил:

   - Ты что-нибудь принес домой со склада?

   Павка собирался умолчать о винтовке, но врать брату не хотелось, и все рассказал.

   Пошли к сараю вместе. Артем достал заложенную за балки винтовку, вынул из нее затвор, снял штык и, взяв винтовку за дуло, размахнулся и со всей силой ударил о столб забора. Приклад разлетелся. Остатки винтовки были выброшены далеко в пустырь за садиком. Штык и затвор Артем бросил в уборную.

   Проделав все это, Артем повернулся к брату:

   - Ты уже не маленький, Павка, понимаешь, что с оружием играть незачем. Я тебе всерьез говорю - ничего в дом не носи. Ты знаешь, за это жизнью можно теперь поплатиться. Смотри не обманывай меня, а то принесешь, найдут, меня же первого и расстреляют. Тебя-то, сморкача, трогать не будут. Времена теперь собачьи, понимаешь?

   Павка обещал ничего не носить.

   Когда шли оба через двор в дом, у ворот Лещинских остановилась коляска. Из нее выходили адвокат с женой и их дети - Нелли и Виктор.

   - Прилетели птички, - злобно проговорил Артем. - Эх, и кутерьма начнется, едят его мухи! - И вошел в дом.

   Весь день Павка грустил о винтовке. В это время его приятель Сережка трудился изо всех сил в старом заброшенном сарае, разгребая лопатой землю у стены. Наконец яма была готова. Сережка сложил в нее замотанные в тряпки три новенькие винтовки, добытые им при раздаче. Отдавать их немцам он не собирался - не для того мучился целую ночь, чтобы расстаться со своей добычей.

   Засыпав яму землей, он плотно утрамбовал ее, натащил на выровненное место кучу мусора и старого хлама. Критически осмотрев результаты своего труда и найдя их удовлетворительными, снял с головы фуражку и вытер со лба пот.

   "Ну, теперь пускай ищут. А если найдут, то чей сарай - неизвестно".

    

   Павка незаметно сблизился с суровым монтером, который уже месяц как работал на электростанции.

   Жухрай показывал подручному кочегара устройство динамо и приучал его к работе.

   Смышленый мальчишка понравился матросу. Жухрай частенько приходил к Артему по свободным дням. Рассудительный и серьезный матрос терпеливо выслушивал все рассказы о житье-бытье, особенно когда мать жаловалась на проказы Павки. Он умел так успокаивающе подействовать на Марию Яковлевну, что та забывала свои невзгоды и становилась бодрее.

   Как-то раз Жухрай остановил Павку во дворе электростанции, среди сложенных штабелей дров, и, улыбнувшись, спросил:

   - Мать рассказывает, ты драться любишь. "Он у меня, говорит, драчливый, как петух". - Жухрай рассмеялся одобрительно. - Драться вообще не вредно, только надо знать, кого бить и за что бить.

   Павка, не зная, смеется над ним Жухрай или говорит серьезно, ответил:

   - Я зря не дерусь, всегда по справедливости.

   Жухрай неожиданно предложил:

   - Хочешь, научу тебя драться по-настоящему?

   Павка удивленно на него посмотрел:

   - Как так - по-настоящему?

   - А вот посмотришь.

   И Павка прослушал первую короткую лекцию по английскому боксу.

   Нелегко досталась Павке эта наука, но усвоил он ее прекрасно. Не раз летел он кубарем, сбитый с ног ударом кулака Жухрая, но учеником оказался прилежным и терпеливым.

   В один из жарких дней Павка, придя от Климки, послонявшись по комнате и не найдя себе работы, решил забраться на любимое местечко - на крышу сторожки, стоявшей в углу сада, за домом. Он прошел через двор, вошел в садик и, дойдя до дощатого сарая, по выступам забрался на крышу. Пробравшись сквозь густые ветви вишен, склонившихся над сараем, он выбрался на середину крыши и прилег на солнышке.

   Одной стороной сторожка выходила в сад Лещинских, и если добраться до края, виден весь сад и одна сторона дома. Павка высунул голову над выступом и увидел часть двора со стоявшей там коляской. Видно было, как денщик немецкого лейтенанта, поместившегося у Лещинских на квартире, чистил щеткой вещи своего начальника. Павка не раз видел лейтенанта у ворот усадьбы.

   Лейтенант был приземистый, краснощекий, с маленькими подстриженными усиками, в пенсне и фуражке с лакированным козырьком. Знал Павка, что лейтенант помещается в боковой комнате, окно которой выходило в сад и было видно с крыши.

   Сейчас лейтенант сидел за столом и что-то писал, потом взял написанное и вышел. Передав письмо денщику, он пошел по дорожке сада к калитке, выходящей на улицу. У витой беседки лейтенант остановился - видно, с кем-то говорил. Из беседки вышла Нелли Лещинская. Взяв ее под руку, лейтенант пошел с ней к калитке, и оба вышли на улицу.

   Все это наблюдал Павка. Он уже собирался заснуть, когда увидел, что в комнату лейтенанта вошел денщик, повесил на вешалку мундир, открыл окно в сад и, убрав комнату, вышел, прикрыв за собой дверь. Тотчас же Давка увидел его у конюшни, где стояли лошади.

   В открытое окно Павке была хорошо видна вся комната. На столе лежали какие-то ремни и еще что-то блестящее.

   Подталкиваемый нестерпимым зудом любопытства, Павка тихо перелез с крыши на ствол черешни и спустился в сад Лещинских. Согнувшись, в несколько скачков он добежал до раскрытого окна и заглянул в комнату. На столе лежали пояс с портупеей и кобура с прекрасным двенадцатизарядным "манлихером".

   У Павки захватило дух. Несколько секунд в нем происходила борьба, но, захлестнутый отчаянной дерзостью, он перегнулся, схватил кобуру и, вытащив из нее новый вороненый револьвер, спрыгнул в сад. Оглянувшись по сторонам, осторожно сунул револьвер в карман и бросился через сад к черешне. Вскарабкавшись быстро, по-обезьяньи, на крышу, Павка оглянулся назад. Денщик мирно разговаривал с конюхом. В саду было тихо... Он сполз с сарая и помчался домой.

   Мать возилась на кухне, приготовляя обед, и не обратила на Павку внимания.

   Схватив лежавшую за сундуком тряпку, Павка сунул ее в карман, незаметно выскользнул в дверь, пробежал через сад, перелез через забор и выбрался на дорогу, ведущую к лесу. Придерживая рукой тяжело бивший по ноге револьвер, что есть мочи помчался к старому, завалившемуся кирпичному заводу.

   Ноги едва касались земли, ветер свистел в ушах.

   У старого кирпичного завода было тихо. Кое-где провалившаяся деревянная крыша, горы разбитого кирпича и разрушающиеся обжигные печи наводили тоску. Все здесь поросло бурьяном. И только трое друзей иногда собирались сюда для своих игр. Павка знал много потаенных местечек, где можно спрятать украденное сокровище.

   Забравшись в пролом печи, он осторожно оглянулся, но дорога была пуста. Тихо шумели сосны, легкий ветерок крутил придорожную пыль. Крепко пахло смолой.

   На самом дне печи, в уголке, положил Павка завернутый в тряпку револьвер, закрыл его пирамидкой старых кирпичей. Выбравшись оттуда, завалил кирпичами вход в старую печь, заметил расположение кирпичей и, выйдя на дорогу, медленно пошел назад.

   Ноги в коленях чуть дрожали.

   "Чем все это кончится?" - думал он, и сердце сжималось как-то тягуче-тревожно.

   На электростанцию пошел раньше времени, чтобы только не быть дома. Взял у сторожа ключ и открыл широкую дверь, ведущую в помещение, где стояли двигатели. И, пока чистил поддувало, накачивал в котел воду и растапливал топку, думал:

   "Что теперь делается на даче Лещинских?"

   Уже поздно, часов в одиннадцать, к Павке зашел Жухрай, отозвал его во двор и тихо спросил:

   - Почему у вас обыск был сегодня?

   Павка испуганно вздрогнул:

   - Как обыск?

   Жухрай, помолчав, добавил:

   - Да, дело неважное. Ты не знаешь, что они искали?

   Павка хорошо знал, что искали, но рассказать о краже револьвера не решился. Весь вздрагивая от тревоги, он спросил:

   - Артема арестовали?

   - Никого не арестовали, но все в доме перерыли вверх дном.

   От этих слов стало немного легче, но тревога не проходила. Несколько минут каждый думал о своем. Один из них, зная причину обыска, тревожился о последствиях, другой не знал и от этого настораживался.

   "Черт их знает, может, пронюхали про меня что-нибудь! Артему обо мне ничего не известно, а почему у него обыск? Надо быть поосторожней", - думал Жухрай.

   Разошлись молча к своей работе.

   А в усадьбе был большой переполох.

   Лейтенант, обнаружив отсутствие револьвера, вызвал денщика; узнав, что револьвер пропал, он, обычно корректный, сдержанный, ударил денщика со всего размаха в ухо; тот, качнувшись от удара, стоял, вытянувшись в струнку, и, виновато мигая глазами, покорно ожидал дальнейшего.

   Вызванный для объяснения адвокат тоже возмущался и извинялся перед лейтенантом за то, что в его доме случилась такая неприятность.

   Присутствовавший при этом Виктор Лещинский высказал отцу предположение, что револьвер могли украсть соседи, в особенности хулиган Павел Корчагин. Отец поспешно стал объяснять лейтенанту мысль сына, и тот немедленно дал распоряжение вызвать наряд для обыска.

   Обыск не дал никаких результатов. Случай с пропажей револьвера убедил Павку в том, что даже и такие рискованные предприятия иногда оканчиваются благополучно.

  

  

  

  

   Тоня стояла у раскрытого окна. Она скучающе смотрела на знакомый, родной ей сад, на окружающие его стройные тополя, чуть вздрагивающие от легкого ветерка. И не верилось, что целый год она не видела родной усадьбы. Казалось, что только вчера она оставила все эти с детства знакомые места и вернулась сегодня с утренним поездом.

   Ничего здесь не изменилось: такие же аккуратно подстриженные ряды малиновых кустов, все так же геометричны расчерченные дорожки, засаженные любимыми цветами мамы - анютиными глазками. Все в саду чистенько и прибрано. Всюду видна педантичная рука ученого лесовода. И Тоне скучно от этих расчищенных, расчерченных дорожек.

   Тоня взяла недочитанный роман, открыла дверь на веранду, спустилась по лестнице в сад, толкнула маленькую крашеную калиточку и медленно пошла к станционному пруду у водокачки.

   Миновав мостик, она вышла на дорогу. Дорога была как аллея. Справа пруд, окаймленный вербой и густым ивняком. Слева начинался лес.

   Она направилась было к прудам, на старую каменоломню, но остановилась, заметив внизу у пруда взметнувшуюся удочку.

   Нагнувшись над кривой вербой, раздвинула рукой ветви ивняка и увидела загорелого парнишку, босого, с засученными выше колен штанами. Сбоку стояла ржавая жестяная банка с червями. Парень был увлечен своим занятием и не замечал пристального взгляда Тони.

   - Разве здесь рыба ловится?

   Павка сердито оглянулся.

   Держась за вербу, низко нагнувшись к воде, стояла незнакомая девушка. На ней была белая матроска с синим в полоску воротником и светло-серая короткая юбка. Носочки с каемочкой плотно обтягивали стройные загорелые ноги в коричневых туфельках. Каштановые волосы были собраны в тяжелый жгут.

   Рука с удочкой чуть вздрогнула, гусиный поплавок кивнул головкой, и от него разбежалась кругами всколыхнувшаяся ровная гладь воды.

   А голосок сзади взволнованно:

   - Клюет, видите, клюет...

   Павел совсем растерялся, дернул удочку. Вместе с брызгами воды вынырнул вертящийся на крючке червячок.

   "Ну, теперь половишь черта с два! Принес леший вот эту", - раздраженно думал Павка и, чтобы скрыть свою неловкость, закинул удочку подальше в воду - между двух лопухов, как раз туда, куда закидывать не следовало: крючок мог зацепиться за корягу.

   Сообразил и, не оборачиваясь, прошипел в сторону сидевшей наверху девушки:

   - Чего вы галдите? Так вся рыба разбежится.

   И услыхал сверху насмешливое, издевающееся:

   - Она давно уже разбежалась от одного вашего вида. Разве днем ловят? Эх вы, горе-рыбак!

   Это было уже слишком для старавшегося соблюсти приличие Павки. Он встал и, надвинув на лоб кепку, что всегда у него являлось признаком злости, проговорил, подбирая наиболее деликатные слова:

   - Вы бы, барышня, ушивались куда-нибудь, что ли.

   Глаза Тони чуть-чуть сузились, заискрились промелькнувшей улыбкой.

   - Разве я вам мешаю?

   В голосе ее уже не было насмешки, было в нем что-то дружеское, примиряющее, и Павка, собравшийся нагрубить этой невесть откуда взявшейся "барышне", был обезоружен.

   - Что же, смотрите, если охота. Мне места не жалко, - согласился он и, присев, опять глянул на поплавок. Тот приблизился к лопуху, и было ясно, что крючок зацепился за корень. Потянуть его Павка не решался.

   "Если зацепится, тогда не оторвешь. А эта, конечно, смеяться будет. Хоть бы ушла", - рассуждал он.

   Но Тоня, усевшись поудобнее на чуть покачивающуюся изогнутую вербу, положила на колени книгу и стала наблюдать за загорелым черноглазым грубияном, так нелюбезно встретившим ее и теперь нарочито не обращавшим на нее внимания.

   Павке хорошо видно в зеркальной воде отражение сидящей девушки. Она читает, а он потихоньку тянет зацепившуюся лесу. Поплавок ныряет; леса, упираясь, натягивается.

   "Зацепилась, проклятая!" - мелькает мысль, а косым взглядом видит в воде смеющуюся мордочку. Через, мостик у водокачки прошли двое молодых людей - гимназисты-семиклассники. Один - сын начальника депо, инженера Сухарько, белобрысый, веснушчатый семнадцатилетний балбес и повеса Рябой Шурка, как прозвали его в училище, с хорошей удочкой, с лихо закушенной папироской. Рядом - Виктор Лещинский, стройный, изнеженный юноша.

   Сухарько, подмигивая, нагнувшись к Виктору, говорил:

   - Девочка эта с изюмом, другой такой здесь нет. Уверяю, ро-ман-ти-че-ская особа. В Киеве учится в шестом классе, к отцу на лето приехала. Он здесь главный лесничий. Она знакома с моей сестрой Лизой. Я как-то письмецо ей подкатил в таком, знаешь, возвышенном духе. Влюблен, дескать, безумно и с трепетом ожидаю вашего ответа. И даже из Надсона выскреб стихотвореньице подходящее.

   - Ну и что же? - с любопытством спросил Виктор.

   Сухарько, немного смущенный, проговорил:

   - Да ломается, знаешь, задается. Не порть бумаги, говорит. Но это всегда так сначала бывает. Я в этих делах стреляная птица. Знаешь, неохота возиться - долго ухаживать да притоптывать. Куда лучше, пойдешь вечерком в ремонтные бараки и за трешку такую красавицу выберешь, что язычком оближешься. И безо всякого ломанья. Мы с Валькой Тихоновым ходили - ты дорожного мастера знаешь?

   Виктор презрительно сморщился:

   - Ты занимаешься такой гадостью, Шура?

   Шура пожевал папироску, сплюнул и бросил насмешливо:

   - Подумаешь, чистоплюй какой. Знаем, чем занимаетесь.

   Виктор, перебивая его, спросил:

   - Так ты меня с этой познакомишь?

   - Конечно, идем быстрее, пока она не ушла. Вчера она сама утром ловила.

   Приятели уже приближались к Тоне. Вынув папироску изо рта, Сухарько, франтовато изогнувшись, поклонился:

   - Здравствуйте, мадемуазель Туманова. Что, рыбу ловите?

   - Нет, наблюдаю, как ловят, - ответила Тоня.

   - А вы незнакомы? - заспешил Сухарько, беря Виктора за руку. - Мой приятель, Виктор Лещинский.

   Виктор смущенно подал Тоне руку.

   - А почему вы сегодня не ловите? - старался завязать разговор Сухарько.

   - Я не взяла удочки, - ответила Тоня.

   - Я сейчас принесу еще одну, - заторопился Сухарько. - Вы пока половите моей, а я сейчас принесу.

   Он выполнял данное Виктору слово познакомить его с Тоней и старался оставить их вдвоем.

   - Нет, мы будем мешать. Здесь уже ловят, - ответила Тоня.

   - Кому мешать? - спросил Сухарько. - Ах, вот этому? - Он только сейчас заметил сидевшего у куста Павку. - Ну, этого я выставлю отсюда в два счета.

   Тоня не успела ему помешать. Он спустился вниз к удившему Павке.

   - Сматывай удочки сейчас же, - обратился Сухарько к Павке. - Ну, быстрей, быстрей, - говорил он, видя, что Павка спокойно продолжает удить.

   Павка поднял голову, посмотрел на Сухарько взглядом, не обещающим ничего хорошего.

   - А ты потише. Чего губы распустил?

   - Что-о-о? - вскипел Сухарько. - Ты еще разговариваешь, рвань несчастная! Пош-шел вон отсюда! - и с силой ударил носком ботинка по банке с червями. Та перевернулась в воздухе и шлепнулась в воду. Брызги от разлетевшейся воды попали на лицо Тони.

   - Сухарько, как вам не стыдно! - воскликнула она.

   Павка вскочил. Он знал, что Сухарько - сын начальника депо, в котором работал Артем, и если он сейчас ударит в эту рыхлую рыжую рожу, то гимназист пожалуется отцу, и дело обязательно дойдет до Артема. Это было единственной причиной, которая удерживала его от немедленной расправы.

   Сухарько, чувствуя, что Павел сейчас его ударит, бросился вперед и толкнул обеими руками в грудь стоявшего у воды Павку. Тот взмахнул руками, изогнулся, но удержался и не упал в воду.

   Сухарько был старше Павки на два года и имел репутацию первого драчуна и скандалиста.

   Парка, получив удар в грудь, совершенно вышел из себя.

   - Ах, так! Ну, получай! - и коротким взмахом, руки влепил Сухарько режущий удар в лицо. Затем, не давая ему опомниться, цепко схватил за форменную гимназическую куртку, рванул к себе и потащил в воду.

   Стоя по колени в воде, замочив свои блестящие ботинки и брюки, Сухарько изо всех сил старался вырваться из цепких рук Павки. Толкнув гимназиста в воду, Павка выскочил на берег. Взбешенный Сухарько ринулся за Павкой, готовый разорвать его на куски.

   Выскочив на берег и быстро обернувшись к налетевшему Сухарько, Павка вспомнил:

   "Упор на левую ногу, правая напряжена и чуть согнута. Удар не только рукой, но и всем телом, снизу вверх, под подбородок".

   Рррраз!..

   Лязгнули зубы. Взвизгнув от страшной боли в подбородке и от прикушенного языка, Сухарько нелепо взмахнул руками и тяжело, всем телом, плюхнулся в воду.

   А на берегу безудержно хохотала Тоня.

   - Браво, браво! - кричала она, хлопая в ладоши. - Это замечательно!

   Схватив удочку, Павка дернул ее и, оборвав зацепившуюся лесу, выскочил на дорогу.

   Уходя, слышал, как Виктор говорил Тоне:

   - Это самый отъявленный хулиган Павка Корчагин.

    

   На станции становилось неспокойно. С линии приходили слухи, что железнодорожники начинают бастовать. На соседней большой станции деповские рабочие заварили кашу. Немцы арестовали двух машинистов по подозрению в провозе воззваний. Среди рабочих, связанных с деревней, начались большие возмущения, вызванные реквизициями и возвращением помещиков в свои фольварки.

   Плетки, гетманских стражников полосовали мужицкие спины. В губернии развивалось партизанское движение. Уже насчитывалось до десятка партизанских отрядов, организованных большевиками.

   Жухрай в эти дни не знал покоя. Он за время своего пребывания в городке проделал большую работу. Познакомился со многими рабочими-железнодорожниками, бывал на вечеринках, где собиралась молодежь, и создал крепкую группу из деповских слесарей и лесопилыциков. Пробовал прощупать и Артема. На его вопрос, как Артем смотрит насчет большевистского дела и партии, здоровенный слесарь ответил ему.

   - Знаешь, Федор, я насчет этих партий слабо разбираюсь. Но помочь, ежели надо будет, всегда готов. Можешь на меня рассчитывать.

   Федор и этим остался доволен - знал, что Артем свой парень, и, если что сказал, то и сделает. "А до партии, видать, еще не дошел человек. Ничего, времечко теперь такое, что скоро грамоту пройдет", - думал матрос.

   Перешел Федор на работу с электростанции в депо. Удобнее было работать: на электростанции он был оторван от железной дороги.

   Движение на дороге было громадное. Немцы увозили в Германию тысячами вагонов все, что награбили на Украине: рожь, пшеницу, скот...

    

   Неожиданно гетманская стража взяла на станции телеграфиста Пономаренко. Били его в комендантской жестоко, и, видно, рассказал он про агитацию Романа Сидоренко, деповского товарища Артема.

   За Романом пришли во время работы два немца и гетманец - помощник станционного коменданта. Подойдя к верстаку, где работал Роман, гетманец, не говоря ни слова, ударил его нагайкой по лицу.

   - Идем, сволочь, за нами! Там поговорим кой о чем, - сказал он. И, жутко осклабившись, рванул слесаря за рукав. - Там у нас поагитируешь!

   Артем, работавший на соседних тисках, бросил напильник и, надвинувшись всей громадой на гетманца, сдерживая накатывающуюся злобу, прохрипел:

   - Как смеешь бить, гад?

   Гетманец попятился, отстегивая кобуру револьвера.

   Низенький, коротконогий немец скинул с плеча тяжелую винтовку с широким штыком и лязгнул затвором.

   - Хальт! - пролаял он, готовый выстрелить при первом движении.

   Верзила-слесарь беспомощно стоял перед этим плюгавеньким солдатом, бессильный что-либо сделать.

   Забрали обоих. Артема через час выпустили, а Романа заперли в багажном подвале.

   Через десять минут в депо никто не работал. Деповские собрались в станционном саду. К ним присоединились другие рабочие, стрелочники и работающие на материальном складе. Все были страшно возбуждены. Кто-то написал воззвание с требованием выпустить Романа и Пономаренко.

   Возмущение еще более усилилось, когда примчавшийся к саду с кучей стражников гетманец, размахивая револьвером, закричал:

   - Если не пойдете, сейчас же на месте всех переарестуем! А кое-кого и к стенке поставим.

   Но крики озлобленных рабочих заставили его ретироваться на станцию. Из города уже летели по шоссе грузовики, полные немецких солдат, вызванные комендантом станции.

   Рабочие стали разбегаться по домам. С работы ушли все, даже дежурный по станции. Сказывалась Жухраева работа. Это было первое массовое выступление на станции.

   Немцы установили на перроне тяжелый пулемет. Он стоял, как легавая собака на стойке. Положив руку на рукоять, на корточках около него сидел немецкий капрал.

   Вокзал обезлюдел.

   Ночью начались аресты. Забрали и Артема. Жухрай дома не ночевал, его не нашли.

   Собрали всех в громадном товарном пакгаузе и выставили ультиматум: возврат на работу или военно-полевой суд.

   По линии бастовали почти все рабочие-железнодорожники. За сутки не прошел ни один поезд, а в ста двадцати километрах шел бой с крупным партизанским отрядом, перерезавшим линию и взорвавшим мосты.

   Ночью на станцию пришел эшелон немецких войск, но машинист, его помощник и кочегар сбежали с паровоза. Кроме воинского эшелона, на станции ожидали очереди на отправление еще два состава.

   Открыв тяжелые двери пакгауза, вошел комендант станции, немецкий лейтенант, его помощник и группа немцев.

   Помощник коменданта вызвал:

   - Корчагин, Политовский, Брузжак. Вы сейчас едете поездной бригадой. За отказ - расстрел на месте. Едете?

   Трое рабочих понуро кивнули головами. Их повели под конвоем к паровозу, а помощник коменданта уже выкрикивал фамилии машиниста, помощника и кочегара на другой состав.

    

   Паровоз сердито отфыркивался брызгами светящихся искр, глубоко дышал и, продавливая темноту, мчал по рельсам в глубь ночи. Артем, набросав в топку угля, захлопнул ногой железную дверцу, потянул из стоявшего на ящике курносого чайника глоток воды и обратился к старику машинисту Политовскому:

   - Везем, говоришь, папаша?

   Тот сердито мигнул из-под нависших бровей:

   - Да, повезешь, ежели тебя штыком в спину.

   - Бросить все и тикать с паровоза, - предложил Брузжак, искоса поглядывая на сидящего на тендере немецкого солдата.

   - Я тоже так думаю, - буркнул Артем, - да вот этот тип за спиной торчит.

   - Да... - неопределенно протянул Брузжак, высовываясь в окно.

   Подвинувшись поближе к Артему, Политовский тихо прошептал:

   - Нельзя нам везти, понимаешь? Там бой идет, повстанцы пути повзрывали. А мы этих собак привезем, так они их порешат в два счета. Ты знаешь, сынок, я при царе не возил при забастовках. И теперь не повезу. До смерти позор будет, если для своих расправу привезем. Ведь бригада-то паровозная разбежалась. Жизнью рисковали, а все же разбежались хлопцы. Нам поезд доставлять никак невозможно. Как ты думаешь?

   - Я согласен, папаша, но что ты сделаешь вот с этим? - И он взглядом показал на солдата.

   Машинист сморщился, вытер паклей вспотевший лоб и посмотрел воспаленными глазами на манометр, как бы надеясь найти там ответ на мучительный вопрос. Потом злобно, с накипью отчаяния, выругался.

   Артем потянул из чайника воды. Оба думали об одном и том же, но никто не решался первым высказаться. Артему вспомнилось Жухраево:

   - Как ты, братишка, насчет большевистской партии и коммунистической идеи рассматриваешь?

   И его, Артема, ответ:

   - Помочь всегда готов, можешь на меня положиться...

   "Хоро