Островский Николай Алексеевич - Как закалялась сталь

ша помощь, везем карателей..."

   Политовский, нагнувшись над ящиком с инструментом бок о бок с Артемом, с трудом выговорил:

   - А этого надо порешить. Понимаешь?

   Артем вздрогнул. Политовский, скрипнув зубами, добавил:

   - Иначе выхода нет. Стукнем, и регулятор в печку, рычаги в печку, паровоз на снижающий ход - и с паровоза долой.

   И, будто скидывая тяжелый мешок с плеч, Артем сказал:

   - Ладно.

   Артем, нагнувшись к Брузжаку, рассказал помощнику о принятом решении.

   Брузжак не скоро ответил. Каждый из них шел на очень большой риск. У всех оставались дома семьи. Особенно многосемейным был Политовский: у него дома осталось девять душ. Но каждый сознавал, что везти нельзя.

   - Что ж, я согласен, - сказал Брузжак, - но кто ж его... - Он не договорил понятную для Артема фразу. Артем повернулся к старику, возившемуся у регулятора, и кивнул головой, как бы говоря, что Брузжак тоже согласен с их мнением, но тут же, мучимый неразрешимым вопросом, подвинулся к Политовскому ближе:

   - Но как же мы это сделаем?

   Тот посмотрел на Артема:

   - Ты начинай. Ты самый крепкий. Ломом двинем его разок - и кончено. - Старик сильно волновался.

   Артем нахмурился:

   - У меня это не выйдет. Рука как-то не поднимается. Ведь солдат, если разобраться, не виноват. Его тоже из-под штыка погнали.

   Политовский блеснул глазами:

   - Не виноват, говоришь? Но мы тоже ведь не виноваты, что нас сюда загнали. Ведь карательный везем. Эти невиноватые расстреливать партизанов будут, а те что, виноваты?.. Эх ты, сиромаха!.. Здоров, как медведь, а толку с тебя мало...

   - Ладно, - прохрипел Артем, беря лом. Но Политовский зашептал:

   - Я возьму, У меня вернее. Ты бери лопату и лезь скидать уголь с тендера. Если будет нужно, то грохнешь немца лопатой. А я вроде уголь разбивать пойду.

   Брузжак кивнул головой:

   - Верно, старик. - И стал у регулятора.

   Немец в суконной бескозырке с красным околышком сидел с края на тендере, поставив между ног винтовку, и курил сигару, изредка посматривая на возившихся на паровозе рабочих.

   Когда Артем полез наверх грести уголь, часовой не обратил на это особого внимания. А затем, когда Политовский, как бы желая отгрести большие куски угля с края тендера, попросил его знаком подвинуться, немец послушно передвинулся вниз, к дверке, ведущей в будку паровоза.

   Глухой, короткий удар лома, проломивший череп немцу, поразил Артема и Брузжака, как ожог. Тело солдата мешком свалилось в проход. Серая суконная бескозырка быстро окрасилась кровью. Лязгнула ударившаяся о железный борт винтовка.

   - Кончено, - прошептал Политовский, бросая лом, и, судорожно покривившись, добавил: - Теперь для нас заднего хода нет.

   Голос сорвался, но тотчас же, преодолевая дарившее всех молчание, перешел в крик.

   - Вывинчивай, регулятор, живей! - крикнул он. Через десяток минут все было сделано. Паровоз, лишенный управления, медленно задерживал ход.

   Тяжелыми взмахами вступали в огневой круг паровоза темные силуэты придорожных деревьев и тотчас же снова бежали в безглазую темь. Фонари паровоза, стремясь пронизать тьму, натыкались на ее густую кисею и отвоевывали у ночи лишь десяток метров. Паровоз, как бы истратив последние силы, дышал все реже и реже.

   - Прыгай, сынок! - услышал Артем за собой голос Политовского и разжал руку, державшую поручень. Могучее тело по инерции пролетело вперед, и ноги твердо толкнулись о вырвавшуюся из-под них землю. Пробежав два шага, Артем упал, тяжело перевернувшись через голову.

   С обеих подножек паровоза спрыгнули сразу еще две тени.

    

   В доме Брузжаков было невесело. Антонина Васильевна, мать Сережи, за последние четыре дня совсем извелась. От мужа вестей не было. Она знала, что его вместе с Корчагиным и Политовским взяли немцы в поездную бригаду. Вчера приходили трое из гетманской стражи и грубо, с ругательствами, допрашивали ее.

   Из этих слов она смутно догадывалась, что случилось что-то неладное, и, когда ушла стража, женщина, мучимая тяжелой неизвестностью, повязала платок, собираясь идти к Марии Яковлевне, надеясь у нее узнать о муже.

   Старшая дочь Валя, прибиравшая на кухне, увидев уходившую мать, спросила:

   - Ты далеко, мама?

   Антонина Васильевна, взглянув на дочь полными слез глазами, ответила:

   - Пойду к Корчагиным. Может, узнаю у них про отца. Если Сережка придет, то скажи ему: пусть на станцию сходит к Политовским.

   Валя, тепло обняв за плечи мать, успокаивала ее, провожая до двери:

   - Ты не тревожься, мама.

    

   Мария Яковлевна встретила Брузжак, как и всегда, радушно. Обе женщины ожидали услышать друг от друга что-либо новое, но после первых же слов надежда эта исчезла.

   У Корчагиных ночью тоже был обыск. Искали Артема. Уходя, приказали Марии Яковлевне, как только вернется сын, сейчас же сообщить в комендатуру.

   Корчагина была страшно перепугана ночным приходом патруля. Она была одна: Павел, как всегда, ночью работал на электростанции.

   Павка пришел рано утром. Выслушав рассказ матери о ночном обыске и поисках Артема, он почувствовал, как все его существо наполняет гнетущая тревога за брата. Несмотря на разницу характеров и кажущуюся суровость Артема, братья крепко любили друг друга. Это была суровая любовь, без признаний, и Павел ясно сознавал, что нет такой жертвы, которую он не принес бы без колебания, если бы она была нужна брату.

   Он, не отдыхая, побежал на станцию в депо искать Жухрая, но не нашел его, а от знакомых рабочих ничего не смог узнать ни о ком из уехавших. Не знала ничего и семья машиниста Политовского. Павка встретил во дворе Бориса, самого младшего сына Политовского. От него он узнал, что ночью был обыск у Политовских. Искали отца.

   Так ни с чем и вернулся Павка к матери, устало завалился на кровать и сразу потонул в беспокойной сонной зыби.

    

   Валя оглянулась на стук в дверь.

   - Кто там? - спросила она и откинула крючок. В открытой двери появилась рыжая всклокоченная голова Марченко. Климка, видно, быстро бежал. Он запыхался и покраснел от бега.

   - Мама дома? - спросил он Валю.

   - Нет ушла.

   - А куда ушла?

   - Кажется, к Корчагиным. - Валя задержала за рукав собравшегося было бежать Климку.

   Тот нерешительно посмотрел на девушку:

   - Да так, знаешь, дело у меня к ней есть.

   - Какое дело? - затормошила парня Валя. - Ну, говори же скорей, медведь ты рыжий, говори же, а то тянет за душу, - повелительным тоном командовала девушка.

   Климка забыл все предостережения, категорический приказ Жухрая передать записку только Антонине. Васильевне лично, вытащил из кармана замусоленный клочок бумажки и подал его девушке. Не мог отказать он этой белокурой сестренке Сережки, потому что рыженький Климка не совсем сводил концы с концами в своих отношениях к этой славной девчурке. Правда, скромный поваренок ни за что не признался бы даже самому себе, что ему нравится сестренка Сережи. Он отдал ей бумажку, которую та бегло прочла:

   "Дорогая Тоня! Не беспокойся. Все хорошо. Живы и невредимы. Скоро узнаешь больше. Передай остальным, что все благополучно, чтоб не тревожились. Записку уничтожь. Захар".

   Прочитав записку, Валя бросилась к Климке:

   - Рыжий медведь, миленький мой, где ты достал это? Скажи, где ты достал, косолапый медвежонок? - И она изо всех сил тормошила растерявшегося Климку, и он не опомнился, как сделал вторую оплошность:

   - Это мне Жухрай на станции передал. - И, вспомнив, что этого не надо было говорить, добавил: - Только он сказал: никому не давать.

   - Ну, хорошо, хорошо! - засмеялась Валя. - Я никому не скажу. Ну, беги, рыженький, к Павке, там и мать застанешь.

   Она легонько подталкивала поваренка в спину. Через секунду рыжая голова Климки мелькнула за калиткой.

   Никто из троих домой не возвращался. Вечером Жухрай пришел к Корчагиным и рассказал Марии Яковлевне обо всем происшедшем на паровозе. Успокоил как мог испуганную женщину, сообщив, что все трое устроились далеко, в глухом селе, у дядьки Брузжака, что они там в безопасности, но возвращаться им сейчас, конечно, нельзя, но что немцам туго, можно ожидать в скором будущем изменения.

   Все происшедшее еще больше сдружило семьи уехавших. С большой радостью читались редкие записки, присылаемые семьям, но в домах стало пустыннее и тише.

   Зайдя как-то раз как бы невзначай к старухе Политовской, Жухрай передал ей деньги:

   - Вот, мамаша, вам поддержка от мужа. Только глядите, ни слова никому.

   Старуха благодарно пожала ему руку:

   - Вот спасибо, а то совсем беда, есть ребятам нечего.

   Деньги эти были из тех, что оставил Булгаков.

   "Ну, ну, посмотрим, что дальше будет. Забастовка хотя и сорвалась, под страхом расстрела рабочие хотя и работают, но огонь загорелся, его уже не потушишь, а те трое - молодцы, это пролетарии", - с восхищением думал матрос, шагая от Политовских к депо.

    

   В старенькой кузнице, повернувшейся своей закопченной стеной к дороге на отшибе села Воробьева Балка, у огневой глотки печи, слегка жмурясь от яркого света, Политовский длинными щипцами ворочал уже накалившийся докрасна кусок железа.

   Артем нажимал на подвешенный к перекладине рычаг, раздувавший кожаные мехи.

   Машинист, добродушно усмехаясь себе в бороду, говорил:

   - Мастеровому на селе сейчас, не пропасть, работа найдется, хоть завались. Вот подработаем недельку-другую, и, пожалуй, сальца и мучицы своим послать сможем. У мужичка, сынок, кузнец всегда в почете. Откормимся здесь, как буржуи, хе-хе. А Захар-то особь статья, он больше по крестьянству придерживается, закопался в землю с дядькой своим. Что ж, оно, пожалуй, понятно. У нас с тобой, Артем, ни кола ни двора, горб да рука, как говорится, вековая пролетарская, хе-хе, а Захар пополам разделился, одна нога на паровозе, другая в деревне. - Он потрогал щипцами раскаленный кусок железа и добавил уже серьезно, задумчиво: - А наше дело табак, сынок. Ежели немцев не попрут вскорости, придется нам в Екатеринослав аль в Ростов навертывать, а то возьмут за жабры и подвесят между небом и землей, как пить дать.

   - Да, - пробурчал Артем.

   - Как наши там держатся, не пристают ли к ним гайдамаки?

   - Да, папаша, кашу заварили, теперь от дома отрекайся.

   Машинист выхватил из горна голубоватый жаркий кусок и быстро положил его на наковальню:

   - А ну, сыночек, стукни!

   Артем схватил тяжелый молот, стоявший у наковальни, с силой взмахнул им над головой и ударил. Сноп ярких искр с легким шуршащим треском разбрызгался по кузне, осветив на мгновенье ее темные углы.

   Политовский поворачивал раскаленный кусок под мощные удары, и железо послушно плющилось, как размякший воск.

   В раскрытые ворота кузни дышала теплым ветром темная ночь.

    

   Озеро внизу - темное, громадное; сосны, охватившие его со всех сторон, кивают могучими головами.

   "Как живые", - думает Тоня; Она лежит на покрытой травой выемке на гранитном берегу. Высоко наверху, за выемкой, бор, а внизу, сейчас же у подножия отвеса, озеро. Тень от обступивших скал делает, края озера еще более темными.

   Это любимый уголок Тони. Здесь, в версте от станции, в старых каменоломнях, в глубоких заброшенных котлованах, забили родники, и теперь образовалось три проточных озера. Внизу, у спуска к озеру, слышен плеск. Тоня поднимает голову и, раздвинув рукою ветви, смотрит вниз: от берега на середину озера сильными бросками плывет загорелое изгибающееся тело. Тоня видит смуглую спину и черную голову купающегося. Он фыркает, как морж, разрезая воду короткими саженками, переворачивается, кувыркается, ныряет и, наконец, устав, ложится на спину, зажмурив глаза от яркого солнца, замирает, распластав руки и чуть изогнувшись. Тоня опустила ветку. "Ведь это неприлично", - насмешливо подумала она и принялась за чтение.

   Увлеченная книгой, данной ей Лещинским, Тоня не заметила, как кто-то перелез через гранитный выступ, отделявший площадку от бора, и, только когда на книгу из-под ноги перелезавшего упал камешек, вздрогнув от неожиданности, подняла голову и увидела стоявшего на площадке Павку Корчагина. Он стоял, удивленный неожиданной встречей, и, тоже смущенный, собирался уйти.

   "Это он сейчас купался", - догадалась Тоня, взглянув на Павкины мокрые волосы.

   - Что, испугал вас? Не знал, что вы здесь, так что невзначай сюда. - И, проговорив это, Павка взялся рукой за выступ. Он тоже узнал Тоню.

   - Вы мне не мешаете. Если хотите, можем даже поговорить о чем-нибудь.

   Павка с удивлением глядел на Тоню:

   - О чем же мы с вами говорить будем?

   Тоня улыбнулась.

   - Ну, чего же вы стоите? Можете сесть, вот здесь. - И она указала на камень. - Скажите, как вас зовут?

   - Я Павка Корчагин.

   - А меня зовут Тоня. Вот мы и познакомились.

   Павка смущенно мял кепку.

   - Так вас зовут Павкой? - прервала молчание Тоня. - А почему Павка? Это некрасиво звучит, лучше Павел. Я вас так и буду называть. А вы часто сюда ходите... - Она хотела сказать: купаться, но, не желая открыть, что видела его купающимся, добавила: - Гулять?

   - Нет, не часто, как случается свободное время, - ответил Павел.

   - А вы где-нибудь работаете? - допытывалась Тоня.

   - Кочегаром на электростанции.

   - Скажите, где вы научились так мастерски драться? - задала вдруг неожиданный вопрос Тоня.

   - А вам-то что до моей драки? - недовольно буркнул Павел.

   - Вы не сердитесь, Корчагин, - проговорила она, чувствуя, что Павка недоволен ее вопросом. - Меня это очень интересует. Вот это был удар! Нельзя бить так немилосердно. - И она расхохоталась.

   - А вам что, жалко? - спросил Павел.

   - Ну нет, вовсе не жалко, наоборот, Сухарько получил по заслугам. А мне эта сценка доставила много удовольствия. Говорят, что вы часто деретесь.

   - Кто говорит? - насторожился Павел.

   - Ну вот Виктор Лещинский говорит, что вы профессиональный забияка.

   Павел потемнел.

   - Виктор - сволочь, белоручка. Пусть скажет спасибо, что ему тогда не попало. Я слыхал, как он обо мне говорил, только не хотелось рук марать.

   - Зачем вы так ругаетесь, Павел? Это нехорошо, - перебила его Тоня.

   Павел нахохлился.

   "Какого лешего я с этой чудачкой разговорился? Ишь командует: то ей "Павка" не нравится, то "не ругайся"", - думал он.

   - Почему вы злы на Лещинского? - спросила Тоня.

   - Барышня в штанах, панский сыночек, душа из него вон! У меня на таких руки чешутся: норовит на пальцы наступить, потому что богатый и ему все можно, а мне на его богатство плевать; ежели затронет как-нибудь, то сразу и получит все сполна. Таких кулаком и учить, - говорил он возбужденно.

   Тоня пожалела, что затронула в разговоре имя Лещинского. Этот парень имел, видно, старые счеты с изнеженным гимназистом, и она перевела разговор на более спокойную тему: начала расспрашивать Павла о его семье и работе.

   Незаметно для себя Павел стал подробно отвечать на расспросы девушки, забыв о своем желании уйти.

   - Скажите, почему вы не учились дальше? - спросила Тоня.

   - Меня из школы выперли.

   - За что?

   Павка покраснел.

   - Я попу в тесто махры насыпал, - ну, меня и вытурили. Злой был поп, жизни от него не было. - И Павел обо всем рассказал ей.

   Тоня с любопытством слушала. Он забыл свое смущение, рассказывал ей, как старый знакомый, о том, что не вернулся брат; никто из них и не заметил, как в дружеской, оживленной беседе они просидели на площадке несколько часов. Наконец Павка опомнился и вскочил:

   - Ведь мне на работу уже пора. Вот заболтался, а мне котлы разводить надо. Теперь Данило волынку подымет. - И он беспокойно заговорил: - Ну, прощайте, барышня, теперь мне надо во весь карьер жарить в город.

   Тоня быстро поднялась, надевая жакет:

   - Мне тоже пора, пойдемте вместе.

   - Ну нет, я бегом, вам со мной не с руки.

   - Почему? Мы побежим вместе, вперегонку: посмотрим, кто быстрей.

   Павка пренебрежительно посмотрел на нее:

   - Вперегонку? Куда вам со мной!

   - Ну увидим, давайте сначала выберемся отсюда.

   Павел перескочил камень, подал Тоне руку, и они выбежали в лес на широкую ровную просеку, ведущую к станции.

   Тоня остановилась у середины дороги.

   - Ну, сейчас побежим: раз, два, три. Ловите! - И сорвалась вихрем вперед. Быстро-быстро замелькали подошвы ботинок, синий жакет развевался от ветра.

   Павел помчался за ней. "В два счета догоню", - думал он, летя за мелькающим жакетом, но догнал ее лишь в конце просеки, недалеко от станции. С размаху набежал и крепко схватил за плечи.

   - Есть, попалась птичка! - закричал весело, задыхаясь.

   - Пустите, больно, - защищалась Тоня.

   Стояли оба, запыхавшиеся, с колотившимися сердцами, и выбившаяся из сил от сумасшедшего бега Тоня чуть-чуть, как бы случайно, прижалась к Павлу и от этого стала близкой. Было это одно мгновенье, но запомнилось.

   - Меня никто догнать не мог, - говорила она, освободившись от его рук.

   Сейчас же расстались. И, махнув на прощанье кепкой, Павел побежал в город.

   Когда Павел открыл дверь в кочегарку, возившийся уже у топки Данило, кочегар, сердито обернулся:

   - Ты бы еще позднее пришел. Что, я за тебя растапливать буду, что ли?

   Но Павка весело, хлопнул кочегара по плечу и примирительно сказал:

   - В один момент, старик, топка будет в ходу. - И завозился у сложенных в штабеля дров.

   К полуночи, когда Данило, лежа на дровах, разразился лошадиным храпом, Павел, облазив с масленкой весь двигатель, вытер паклей руки и, вытащив из ящика шестьдесят второй выпуск "Джузеппе Гарибальди", углубился в чтение захватывающего романа о бесконечных приключениях легендарного вождя неаполитанских "краснорубашечников" Гарибальди.

   "Посмотрела она на герцога своими прекрасными синими глазами..."

   "А у этой тоже синие глаза, - вспомнил Павел. - Она особенная какая-то, на тех, богатеньких, не похожа, - думал он, - и бегает, как черт".

   Углубившись в воспоминания о дневной встрече, Павел не слышал нарастающего шума двигателя; тот дрожал от напряжения, громадный маховик бешено вертелся, и бетонная платформа, на которой стоял он, нервно вздрагивала.

   Павка метнул взглядом на манометр: стрелка на несколько делений перемахнула вверх за сигнальную красную линию!

   - Ах ты черт! - сорвался Павел с ящика и бросился к отводящему пар рычагу, повернул его два раза, и за стеной кочегарки сипло зашипел выпускаемый из отводной трубы в реку пар. Опустив вниз рычаг, Павка перевел ремень на колесо, двигающее насос.

   Павел оглянулся на Данилу: тот безмятежно спал, широко разинув рот, и выводил носом жуткие звуки.

   Через полминуты стрелка манометра возвратилась на старое место.

   Расставшись с Павлом, Тоня направилась домой. Она думала о только что прошедшей встрече с этим черноглазым юношей и, сама того не сознавая, была рада ей.

   "Сколько в нем огня и упорства! И он совсем не такой грубиян, как мне казалось. Во всяком случае, он совсем не похож на всех этих слюнявых гимназистов..."

   Он был из другой породы, из той среды, с которой до сих пор Тоня близко не сталкивалась.

   "Его можно приручить, - думала она, - и это будет интересная дружба".

   Подходя к дому, Тоня увидела сидящих в саду Лизу Сухарько, Нелли и Виктора Лещинских. Виктор читал. Они, видимо, ожидали ее.

   Поздоровалась со всеми, присела на скамью. Среди пустого, легкомысленного разговора Виктор Лещинский, подсев к Тоне, тихо спросил:

   - Вы прочли роман?

   - Ах да, роман! - спохватилась Тоня. - А я его... - Она чуть не сказала, что книга забыта у озера.

   - Ну, как он вам понравился? - Виктор внимательно посмотрел на нее.

   Тоня подумала и, медленно чертя носком ботинка по песку дорожки какую-то замысловатую фигуру, подняла голову и посмотрела на него:

   - Нет, я начала другой роман, более интересный, чем тот, что вы мне принесли.

   - Вот как, - обиженно протянул Виктор. - А кто автор? - спросил он.

   Тоня посмотрела на него искрящимися, насмешливыми глазами:

   - Никто...

   - Тоня, приглашай гостей в комнату, вас ожидает чай! - позвала стоявшая на балконе мать Тони.

   Взяв под руки обеих девушек, Тоня направилась к дому. А Виктор, идя сзади, ломал голову над сказанными Тоней словами, не понимая их смысла.

    

   Первое, еще не осознанное, но незаметно вошедшее в жизнь молодого кочегара чувство было так ново, так непонятно, волнующе. Оно встревожило озорного, мятежного парня.

   Тоня была дочерью главного лесничего, а главный лесничий был для него все равно что адвокат Лещинский.

   Выросший в нищете и голоде, Павел враждебно относился к тем, кто был в его понимании богатым. К своему чувству подходил Павел с осторожностью и опаской, он не считал Тоню, как дочь каменотеса Галину, своей, простой, понятной и недоверчиво относился к Тоне, готовый дать резкий отпор всякой насмешке и пренебрежению к нему, кочегару, со стороны этой красивой и образованной девушки.

   Целую неделю не виделся Павел с дочерью лесничего и сегодня решил пойти на озеро. Пошел нарочно мимо ее дома, надеялся встретить. Медленно идя вдоль забора усадьбы, в самом конце сада заметил знакомую матроску. Поднял лежащую у забора сосновую шишку, бросил ее, целясь в белую блузку. Тоня быстро обернулась. Заметив Павла, подбежала к забору. Весело улыбнулась, подавая ему руку.

   - Наконец-то вы пришли, - обрадованно сказала она. - Где вы пропадали все время? Я была у озера, книгу там забыла. Думала, вы придете. Идите сюда, к нам в сад.

   Павка отрицательно махнул головой:

   - Не пойду.

   - Почему? - Брови ее удивленно поднялись.

   - Да отец-то ваш, пожалуй, ругаться станет. Вам же и попадет за меня. Зачем, скажут, такого обормота привела.

   - Вы чепуху говорите, Павел, - рассердилась Тоня. - Идите сейчас же сюда. Мой отец никогда ничего не скажет, вот вы сами увидите. Идемте.

   Она побежала, открыла калитку, и Павел не совсем уверенно пошел за ней.

   - Вы любите читать книги? - спросила она, когда они сели за круглый, вкопанный в землю стол.

   - Очень люблю, - оживился Павел.

   - Какая из прочитанных книг вам больше всего нравится?

   Павел, подумав, ответил:

   - "Джузеппа Гарибальди".

   - "Джузеппе Гарибальди", - поправила Тоня. - Вам очень нравится эта книга?

   - Да, я его шестьдесят восемь выпусков прочел, каждую получку покупаю по пять штук. Вот человек был Гарибальди! - с восхищением произнес Павел. - Вот герой! Это я понимаю! Сколько ему приходилось биться с врагами, а всегда его верх был. По всем странам плавал! Эх, если бы он теперь был я к нему пристал бы. Он себе мастеровых набирал в компанию и все за бедных бился.

   - Хотите, я вам покажу нашу библиотеку? - сказала Тоня и взяла его за руку.

   - Ну нет, в дом не пойду, - наотрез отказался Павел.

   - Отчего вы упрямитесь? Или боитесь?

   Павел посмотрел на свои босые ноги, не блиставшие чистотой, и поскреб затылок.

   - А меня мамаша или отец не попрут оттуда?

   - Бросьте наконец эти разговоры, или я окончательно рассержусь! - вспылила Тоня.

   - Что ж, Лещинский к себе в дом не пускает, в кухне беседует с нашим братом. Я к ним ходил по одному делу, так Нелли даже в комнату не пустила, - наверное, чтобы я им ковры не попортил, черт ее знает, - улыбнулся Павка.

   - Идем, идем. - Она взяла его за плечи и дружески втолкнула на балкон.

   Проведя его через столовую в комнату с громадным дубовым шкафом, Тоня открыла дверцы. Павел увидел несколько сотен книг, стоявших ровными рядами, и поразился невиданному богатству.

   - Мы сейчас найдем для вас интересную книгу, и вы обещайте приходить и брать их у нас постоянно. Хорошо?

   Павка радостно кивнул головой:

   - Я книжки люблю.

   Провели они несколько часов очень хорошо и весело. Она познакомила его со своей матерью. Это оказалось не так уж страшно, и мать Тони Павлу понравилась.

   Тоня привела Павла в свою комнату, показывала ему свои книги и учебники.

   У туалетного столика стояло небольшое зеркало. Подведя к нему Павла, Тоня, смеясь, сказала:

   - Почему у вас такие дикие волосы? Вы их никогда не стрижете и не причесываете?

   - Я их начистую снимаю, когда отрастают, что больше с ними делать? - неловко оправдывался Павка.

   Тоня, смеясь, взяла с туалета гребешок и быстрыми движениями причесала его взлохмаченные кудри.

   - Вот сейчас совсем другое, - говорила она, оглядывая Павла. - А волосы надо красиво подстричь, а то вы как бирюк ходите.

   Тоня посмотрела критическим взглядом на его вылинявшую, рыжую рубашку и потрепанные штаны, но ничего не сказала.

   Павел этот взгляд заметил, и ему стало обидно за свой наряд.

   Расставаясь с ним, Тоня приглашала его приходить в дом. И взяла с него слово прийти через два дня вместе удить рыбу.

   В сад Павел выбрался одним махом через окно: проходить опять через комнаты и встречаться с матерью ему не хотелось.

    

   С отсутствием Артема в семье Корчагина стало туго: заработка Павла нехватало.

   Мария Яковлевна решила поговорить с сыном: не следует ли ей опять приниматься за работу; кстати, Лещинским нужна была кухарка. Но Павел запротестовал:

   - Нет, мама, я найду себе еще добавочную работу. На лесопилке нужны раскладчики досок. Полдня буду там работать, и этого нам хватит с тобой, а ты уж не ходи на работу, а то Артем сердиться будет на меня, скажет: не мог обойтись без того, чтобы мать на работу не послать.

   Мать доказывала необходимость ее работы, но Павел заупрямился, и она согласилась.

   На другой день Павел уже работал на лесопилке, раскладывал для просушки свеженапиленные доски. Встретил там знакомых ребят: Мишку Левчукова, с которым учился в школе, и Кулишова Ваню. Взялись они с Мишей вдвоем сдельно работать. Заработок получался довольно хороший. День проводил Павел на лесопилке, а вечером бежал на электростанцию.

   К концу десятого дня принес Павел матери заработанные деньги. Отдавая их, он смущенно потоптался и наконец попросил:

   - Знаешь, мама, купи мне сатиновую рубашку, синюю, - помнишь, как у меня в прошлом году была. На это половина денег пойдет, а я еще заработаю, не бойся, а то у меня вот эта уже старая, - оправдывался он, как бы извиняясь за свою просьбу.

   - Конечно, конечно, куплю, Павлуша, сегодня же, а завтра сошью. У тебя, верно, рубашки нет новой. - Она ласково глядела на сына.

    

   Павел остановился у парикмахерской и, нащупав в кармане рубль, вошел в дверь.

   Парикмахер, разбитной парень, заметив вошедшего, привычно кивнул на кресло:

   - Садитесь.

   Усевшись в глубокое, удобное кресло, Павел увидел в зеркале смущенную, растерянную физиономию.

   - Под машинку? - спросил парикмахер.

   - Да, то есть нет, в общем, подстригите. Ну, как это у вас называется? - и сделал отчаянный жест рукой.

   - Понимаю, - улыбнулся парикмахер.

   Через четверть часа Павел вышел вспотевший, измученный, но аккуратно подстриженный и причесанный. Парикмахер долго и упорно трудился над непослушными вихрами, но вода и расческа победили, и волосы прекрасно лежали.

   На улице Павел вздохнул свободно и натянул поглубже кепку.

   "Что мать скажет, когда увидит?"

   Ловить рыбу, как обещал, Павел не пришел, и Тоню это обидело.

   "Не очень внимателен этот мальчишка-кочегар", - с досадой подумала она, но, когда Павел не пришел и в следующие дни, ей стало скучно.

   Она уже собиралась идти гулять, когда мать, приоткрыв дверь в ее комнату, сказала:

   - К тебе, Тонечка, гости. Можно?

   В дверях стоял Павел, и Тоня его даже сразу не узнала.

   На нем была новенькая синяя сатиновая рубашка и черные штаны. Начищенные сапоги блестели, и - что сразу заметила Тоня - он был подстрижен, волосы не торчали космами, как раньше, - и черномазый кочегар предстал совсем в ином свете.

   Тоня хотела высказать свое удивление, но, не желая смущать и без того чувствовавшего себя неловко парня, сделала вид, что не заметила этой разительной перемены.

   Она принялась было укорять его:

   - Как вам не стыдно! Почему вы не пришли рыбу ловить? Так-то вы свое слово держите?

   - Я на лесопилке работал эти дни и не мог прийти.

   Не мог он сказать, что для того, чтобы купить себе рубашку и штаны, он работал эти дни до изнеможения.

   Но Тоня догадалась об этом сама, и вся досада на Павла прошла бесследно.

   - Идемте гулять к пруду, - предложила она, и они пошли в сад, а оттуда на дорогу.

   И уже как другу как большую тайну, рассказал Тоне об украденном у лейтенанта револьвере и обещал ей в один из ближайших дней забраться глубоко в лес и пострелять.

   - Смотри ты меня не выдай, - неожиданно сказал он ей "ты".

   - Я тебя никогда никому не выдам, - торжественно обещала Тоня.

  

  

  

  

   Острая, беспощадная борьба классов захватывала Украину. Все большее и большее число людей бралось за оружие, и каждая схватка рождала новых участников.

   Далеко в прошлое отошли спокойные для обывателя дни.

   Кружила метель, встряхивала орудийными выстрелами ветхие домишки, и обыватель жался к стенкам подвальчиков, к вырытым самодельным траншеям.

   Губернию залила лавина петлюровских банд разных цветов и оттенков: маленькие и большие батьки, разные Голубы, Архангелы, Ангелы, Гордии и нескончаемое число других бандитов.

   Бывшее офицерье, правые и левые украинские эсеры - всякий решительный авантюрист, собравший кучку головорезов, объявлял себя атаманом, иногда развертывал желто-голубое знамя петлюровцев и захватывал власть в пределах своих сил и возможностей.

   Из этих разношерстных банд, подкрепленных кулачеством и галицийскими полками осадного корпуса атамана Коновальца, создавал свои полки и дивизии "головной атаман Петлюра". В эту эсеровско-кулацкую муть стремительно врывались красные партизанские отряды, и тогда дрожала земля под сотнями и тысячами копыт, тачанок и артиллерийских повозок.

   В тот апрель мятежного девятнадцатого года насмерть перепуганный, обалделый обыватель, продирая утром заспанные глаза, открывая окна двоих домишек, тревожно спрашивал ранее проснувшегося соседа:

   - Автоном Петрович, какая власть в городе?

   И Автоном Петрович, подтягивая штаны, испуганно озирался:

   - Не знаю, Афанас Кириллович. Ночью пришли какие-то. Посмотрим: ежели евреев грабить будут, то, значит, петлюровцы, а ежели "товарищи", то по разговору слыхать сразу. Вот я и высматриваю, чтобы знать, какой портретик повесить, чтобы не влипнуть в историю, а то, знаете, Герасим Леонтьевич, мой сосед, недосмотрел хорошо да возьми и вывеси Ленина, а к нему как наскочат трое: оказывается, из петлюровского отряда. Как глянут на портрет, да за хозяина! Всыпали ему, понимаете, плеток с двадцать. "Мы, говорят, с тебя, сукина сына, коммунистическая морда, семь шкур сдерем". Уж он как ни оправдывался, ни кричал - не помогло.

   Замечая кучки вооруженных, шедших по шоссе, обыватель закрывал окна и прятался. Неровен час...

   А рабочие с затаенной ненавистью смотрели на желто-голубые знамена петлюровских громил. Бессильные против этой волны самостийного шовинизма, оживали лишь тогда, когда в городок клином врезались проходившие красные части, жестоко отбивавшиеся от обступивших со всех концов жовто-блакитников. [1] День-другой алело родное знамя над управой, но часть уходила, и сумерки надвигались опять.

   Сейчас хозяин города - полковник Голуб, "краса и гордость" Заднепровской дивизии.

   Вчера его двухтысячный отряд головорезов торжественно вступил в город. Пан полковник ехал впереди отряда на великолепном жеребце и, несмотря на апрельское теплое солнце, был в кавказской бурке и в смушковой запорожской шапке с малиновой "китыцей", в черкеске, с полным вооружением: кинжал, сабля чеканного серебра.

   Красив пан полковник Голуб: брови черные, лицо бледное с легкой желтизной от бесконечных попоек. В зубах люлька. Был пан полковник до революции агрономом на плантациях сахарного завода, но скучна эта жизнь, не сравнять с атаманским положением, и выплыл агроном в мутной стихии, загулявшей по стране, уже паном полковником Голубом.

   В единственном театре городка был устроен пышный вечер в честь прибывших. Весь "цвет" петлюровской интеллигенции присутствовал на нем: украинские учителя, две поповские дочери - старшая, красавица Аня, младшая - Дина, мелкие подпанки, бывшие служащие графа Потоцкого, и кучка мещан, называвшая себя "вильным казацтвом", украинские эсеровские последыши.

   Театр был битком набит. Одетые в национальные украинские костюмы, яркие, расшитые цветами, с разноцветными бусами и лентами, учительницы, поповны и мещаночки были окружены целым хороводом звякающих шпорами старшин, точно срисованных со старых картин, изображавших запорожцев.

   Гремел полковой оркестр. На сцене лихорадочно готовились к постановке "Назара Стодоли".

   Не было электричества. Пану полковнику доложили об этом в штабе. Он, собиравшийся лично почтить своим присутствием вечер, выслушал своего адъютанта, хорунжего Паляныцю, а по-настоящему - бывшего подпоручика Полянцева, бросил небрежно, но властно:

   - Чтобы свет был. Умри, а монтера найди и пусти электростанцию.

   - Слушаюсь, пане полковнику.

   Хорунжий Паляныця не умер и монтеров достал.

   Через час двое петлюровцев вели Павла на электростанцию. Таким же образом доставили монтера и машиниста.

   Паляныця сказал коротко:

   - Если до семи часов не будет света, повешу всех троих! - Он указал рукой на железную штангу.

   Эти кратко сформулированные выводы сделали свое дело, и через установленный срок был дан свет.

   Вечер был уже в полном разгаре, когда явился пан полковник со своей подругой, дочерью буфетчика, в доме которого он жил, пышногрудой, с ржаными волосами девицей.

   Богатый буфетчик обучал ее в гимназии губернского города.

   Усевшись на почетные места, у самой сцены, Пан полковник дал знак, что можно начинать, и занавес тотчас же взвился. Перед зрителями мелькнула спина убегавшего со сцены режиссера.

   Во время спектакля присутствовавшие старшины со своими дамами изрядно накачивались в буфете первачом, самогоном, доставляемым туда вездесущим Паляныцей, и всевозможными яствами, добыты ми в порядке реквизиции. К концу спектакля все сильно охмелели.

   Вскочивший на сцену Паляныця театрально взмахнул рукой и провозгласил:

   - Шановни добродии, зараз почнем танци.

   В зале, дружно зааплодировали. Все вышли во двор, давая возможность петлюровским солдатам, мобилизованным для охраны вечера, вытащить стулья и освободить зал.

   Через полчаса в театре шел дым коромыслом.

   Разошедшиеся петлюровские старшины лихо отплясывали гопака с раскрасневшимися от жары местными красавицами, и от топота их тяжелых ног дрожали стены ветхого театра.

   В это время со стороны мельницы в город въезжал вооруженный отряд конных.

   На околице петлюровская застава с пулеметом, заметив движущуюся конницу, забеспокоилась и бросилась к пулемету. Щелкнули затворы. В ночь пронесся резкий крик:

   - Стой! Кто идет?

   Из темноты выдвинулись две темные фигуры, и одна из них, приблизившись к заставе, громким пропойным басом прорычала:

   - Я - атаман Павлюк со своим отрядом, а вы - голубовские?

   - Да, - ответил вышедший вперед старшина.

   - Где мне разместить отряд? - спросил Павлюк.

   - Я сейчас спрошу по телефону штаб, - ответил ему старшина и скрылся в маленьком доме у дороги.

   Через минуту выбежал оттуда и приказал:

   - Снимай, хлопцы, пулемет с дороги, давай проезд пану атаману.

   Павлюк натянул поводья, останавливая лошадь око