Нагродская Евдокия Аполлоновна - Гнев Диониса

его знания. А знания у него замечательные - по всем отраслям науки.

   Женя прозвала его "Брокгауз и Эфрон". Эти знания - по истории, археологии и истории литературы древних - даже не дилетантские.

   - Когда вы все это успели изучить, Александр Викентьевич! - удивляется Илья, который часто обращается к нему за справками и советами.

   - Судьба, Илья Львович, избавила меня от всяких забот о хлебе насущном - что же мне оставалось делать? То, что молодежь, да и не одна молодежь, называет "жизнью", меня никогда не занимало. У меня хорошая память, хорошие способности, науки даются мне легко - надо же как-нибудь проводить время здесь, на земле.

   Сергей Иванович перед ним сильно заискивает, и меня ужасно забавляет, как с ним он сбавляет свой авторитетный тон.

   Но есть вещи, о которых Латчинов никогда не говорит, и мы о них узнали случайно: это широкая благотворительность, умная, тайная, действительная помощь бедным и учащейся молодежи.

   Когда нужно, он пускает в ход все свои связи, ездит, хлопочет, просит, даже кланяется, и все это с видом изящного спокойствия.

   Мы все его любим. Говорим мы с ним о самых интимных делах, а между тем он сам ни разу не сказал нам ни одного слова о своей жизни, ни о своих чувствах. Мы узнали только, что он вдовец, что жена его давно умерла. Я даже видела в его петербургской квартире ее портрет, Неужели эта женщина с тонкими губами и надменным выражением на лице английского типа своей смертью нанесла ему такую тяжелую рану, что и через десять лет после ее смерти он не может быть счастлив?

   А что его что-то гнетет, гложет - это я замечала много раз. Иначе отчего же иногда на лице его отражается такая скорбь?

   Я ему благодарна, я ему обязана вечной благодарностью! В самые трудные минуты он поддержал меня своей нравственной силой, своим тактом и даже своей лаской.

   Я ему обязана, что не разбила голову о стену, когда у меня отняли моего ребенка!..

   Этот несносный поезд ползет, как черепаха!

  

   Если я виновата перед Старком, то он мне отплатил.

   О, как жестоко отплатил!

   Все эти четыре года он продолжает, иногда бессознательно, мучить меня, но то, что я испытала в течение нескольких дней после рождения моего Лулу, - это не сравнится ни с чем.

   Я умоляла, чтобы ребенка взяли скорей, сейчас же после его рождения, иначе мне казалась невозможной разлука с ним, а Старк заставил меня кормить моего крошку.

   Я могла видеть ребенка только в эти минуты, а как только он засыпал, Старк уносил его.

   Пока я кормила, Старк сидел около, не сказав мне за все это время ни единого слова.

   Похудевший, с темной тенью под огромными горящими глазами, он казался мне и страшным, и чужим.

   Он был так же красив, но какой-то другой красотой.

   Я кормила моего ребенка со страхом. Не убиваю ли я его этим молоком?

   Я молила, просила, но Латчинов, который все время старался нас обоих успокоить, ничего не мог поделать со Старком.

   - Она должна кормить свое дитя. Он должен знать, что мать выкормила его, - упрямо твердил тот.

   Наконец с помощью доктора, настращавшего Старка, что ребенок может заболеть, Латчинову удалось избавить меня от этих пыток.

   Дня через четыре приехала кормилица, и Старк увез ребенка.

   Латчинов! Да, только Латчинов мог не потерять головы с нами обоими.

   Эту ужасную ночь он просидел у моей постели, и единственный раз я видела на его лице нежность и сострадание.

   О, как я была жалка, как я была жалка в эту ночь!

   Однако как медленно идет поезд!

  

   Но все это прошло, прошло! Я завтра увижу своего маленького сынишку! Мое сокровище! То, что я люблю более всего на свете!

   - Дитя такой любви, как наша, должно быть прекрасно, - сказал когда-то Старк.

   Нет, мое дитя прекраснее этой любви.

   Поразительно, до смешного похожий на отца, Лулу красивее его. Моей черты ни единой, только цвет глаз! Не форма, а цвет. Они огромны, как у отца, но зеленовато-синие.

   Эти глаза в тени длинных, черных, загнутых кверху ресниц - нечто такое прекрасное!

   А что за чудное создание этот ребенок! Какой ум, какая удивительная доброта! Милая, милая крошка!

   Как бежит время, ему уже четыре года, это маленький человечек, и я боюсь, что будет дальше. Ведь вот он вырастет, и поразит же его, отчего мама, его обожаемая мама, - о, как я благодарна Старку, что он внушил ему эту любовь, - не живет с ним постоянно?

   Перестанет же он верить в существование больных дедушки и бабушки, которые держат его маму вдали от него.

   Для посторонних, для знакомых Старка я крестная мать Лулу, кажется, даже сестра или подруга его умершей матери. Ребенок называет меня мамой, потому что от него скрывают смерть матери.

   Как глупо! Но я делаю это для Ильи.

   Меня поразило даже, как он болезненно боится, чтобы кто-нибудь не заподозрил истины.

   Но о ней никто и не догадывается в Петербурге, а здесь... здесь это секрет полишинеля... Старк ничего не умеет скрывать, ему трудно удержаться, чтобы не язвить меня...

   Однако - экспресс! Бесконечные остановки.

  

   С Катей я встретилась здесь два года тому назад.

   Старк купил в Нельи маленькую виллу, и Лат-чинов поселился на лето у него, Когда я приехала, на другой день явилась к Латчинову Катя. Она приезжает аккуратно два раза в неделю к нему для исполнения своих секретарских обязанностей.

   Со Старком они встречались у Латчинова, и симпатия Кати к Старку превратилась в дружбу.

   Когда Катя приехала, мне невозможно было не видеться с ней.

   Латчинов просил у меня извинения, что он не позаботился устроить так, чтобы мы не встречались у Старка.

   - Можете представить, - говорил он, и я первый раз видела его в таком смущении, - я совершенно упустил из виду, что Екатерина Львовна сестра вашего супруга.

   И Катя узнала все.

   Ребенок упал и ушибся. Мы его утешили и совершенно забыли об этом.

   Старк вернулся на дачу, по обыкновению в семь часов, из своей конторы.

   При первом взгляде он сейчас же заметил маленькую ссадину на остреньком подбородке Лулу и, конечно, всполошился.

   Он ядовито заметил, что, вероятно, дамы увлеклись разговорами о туалетах, и с беспокойством стал спрашивать ребенка, как он себя чувствует.

   - Полноте сокрушаться, - хотела я пошутить, - охота обращать внимание на такие пустяки. Это может испугать только такого необыкновенного отца, как вы.

   - Это вы - необыкновенная мать! - крикнул он со злостью. - Вам было бы все равно, если бы ваш сын убился насмерть!

   Я взглядываю на личико Лулу - оно изображает ужас, глаза полны слез. Он не может слышать ссоры, брани и требует, чтобы все поцеловались. Я беру его на руки и говорю:

   - Не плачь, дитя мое, папа шутит, папа сердится на камень, который ушиб тебя.

   Ребенок успокаивается и смотрит на меня доверчивыми глазами, а я говорю Старку по-русски, так как Лулу еще плохо понимает этот язык:

   - Перестаньте вы придираться ко мне при ребенке! Или вы желаете, чтобы он разлюбил меня?

   - Теперь он мал, а когда вырастет, он сам поймет, что он для своей матери только хорошенькая игрушка.

   - Если вам угодно будет, - говорю я с негодованием, - в другой раз разыгрывать драму мне в назидание, то потрудитесь нанять театрального ребенка, если вам необходим ребенок для моего извода.

   Он хочет что-то отвечать, но Катя встает удивленная, растерянная.

   Мы оба так обозлились, что забыли о ее присутствии.

   - Катя, - говорю я, - простите, что Эдгар Карлович сделал вас свидетельницей семейной сцены, - и ухожу с ребенком в другую комнату.

   Я тогда до того взбесилась, что у меня дрожали руки, когда я расставляла игрушки на полу. Я старалась смеяться и шутить, чтобы развлечь ребенка, но его не обманешь, он тревожно взглядывал на меня и спросил;

   - А ты тоже сердишься на камень, мамочка? Его уже тогда трудно было обмануть, а что будет дальше?

   Это была не первая сцена со Старком. Когда ребенок был совсем крошкой, я, приезжая его навестить, жила в отеле, проводила с ним весь день до прихода Старка, а затем уходила. Но ребенок стал понимать, он привязывался ко мне и плакал, когда я уходила. Я стала оставаться на весь день.

   Старк старался сидеть у себя в кабинете, но Лулу требовал нас обоих вместе.

   Наконец в прошлом году я первый раз остановилась в доме Старка, Да, чем больше понимал ребенок, тем более я приходила в отчаяние.

   Мальчик чуток и нервен ужасно. Да и как ему не быть нервным. В каком состоянии я носила его! А Старк как нарочно в моем присутствии нервничает, злится. Мне иногда кажется, что он ревнует ребенка ко мне, а иногда я бываю уверена, что это месть, Мы очень редко разговариваем со Старком наедине и только о делах, но и эти разговоры кончаются всегда ссорой. При других он очень корректен и вежлив со мной, но от намеков и шпилек удержаться не может. То же самое и в письмах: нет-нет и сделает больно.

   Он мне пишет только о ребенке, другого в его письмах нет, но...

   "Вчера в вагоне против меня села пара - муж и жена, с ними был их ребенок. Мать целовала его и мне было тяжело и завидно. Ребенок потянулся к моей палке... "Господин, верно, не любит детей?" - спросила молодая женщина, видя, что я отодвинуся в угол. Мне стало жаль, что я обидел бедняжку. "Нет, сударыня, мне завидно смотреть, как вы ласкаете своего ребенка, У "моего" нет матери ".

   Ну, зачем? Зачем это писать?

   Ну, я согласна, он мне мстит, но зачем он мучает ребенка?

   Латчинов раз решительно сказал мне:

   - Татьяна Александровна, скажите Старку, что нельзя при ребенке вечно жаловаться, что жизнь его разбита и что, если он умрет, ребенок будет одинок и заброшен. Запретите ему эти вечерние молитвы! Ребенок-протестант и отец его без религии молятся перед православным образом - неизвестной богине.

   Даже та любовь, которую он внушил ребенку ко мне, - какая-то больная любовь. Я какой-то идеал, фея, слетающая откуда-то, У Лулу ко мне нервная страсть, и в первые дни по моем приезде он не отходит от меня, жмется ко мне. Идя спать, каждый вечер спрашивает: "Ты не уедешь завтра?".

   Как медленно едет поезд!

  

   Тогда, когда Старк устроил мне сцену при Кате, это все тоже вертелось у меня в голове. Я тогда старалась только успокоить Лулу, и мне это удалось.

   Он начал смеяться. У него такой же красивый смех, как у его отца, и так же он слегка закидывает голову и щурит глаза, когда смеется.

   Катя вошла в самый разгар нашей игры, глаза ее были заплаканы. Это меня поразило.

   - Шли бы вы помириться с ним, чего вы разозлились?

   - Я не хотела ссориться, не хочу и мириться. Это выйдет только лишняя сцена, и я нарвусь опять на дерзость.

   - Дерзость! - восклицает она с нервным смехом. - Вы, Тата, так избалованы людьми, что всякое замечание принимаете за дерзость! Что вы удивленно смотрите на меня? Вы считаете себя центром мира и требуете, чтобы все преклонялись перед вами.

   - Лулу, беги-ка скорей к няне! - обращаюсь я к ребенку. - Скажи ей, что дождь прошел и можно гулять.

   Когда он уходит, я поворачиваюсь к Кате:

   - Вы ошибаетесь. Я вовсе не требую поклонения, а...

   - Нет, требуете, - прерывает она меня. - Женщины, подобные вам, знают только свои страсти и причуды. Они коверкают жизнь окружающим и еще удивляются, как это те кричат, когда им больно!

   Такие женщины, как вы, только и носятся сами с собой!

   Есть же, наверное, у вас какие-нибудь достоинства, за что вас так любят, но вы сами любви не понимаете, вам нужны только ощущения. Вы даже на страдания, будто бы, только одна имеете право, а если страдания других портят вам аппетит, вы кричите, что вас оскорбили!

   - Послушайте, Катя. Что я терпела и терплю, я не буду рассказывать. Я понимаю, что вы не можете относиться ко мне справедливо: я очень виновата перед вашим братом, но он простил мне - простите и вы.

   - Мой брат сам по себе, а я сама по себе, - говорит Катя. - Мой брат простил вас потому, что не может жить без вас, потому, что любит вас.

   А я не могу вам простить. Не за брата, нет. Вы вернулись к нему и нянчитесь с ним - я отдаю вам полную справедливость, вы идеальная ему жена теперь...

   Я не могу простить вам вот за того, другого, которому вы исковеркали жизнь только потому, что вам понравились его красивые глаза!

   - Значит, мне следовало бросить вашего брата?

   - Конечно. Ваше место здесь, около вашего ребенка. Эдгар Карлович сейчас мне рассказал все. Он говорит, что не имеет к вам претензий, как к женщине, но он страдает, он мучится мыслью, что ребенок его лишен матери.

   Осуждают женщину, когда она бросает детей ради любовника! И вы поступили так же! И я осуждаю вас, хотя бы этим любовником был мой брат.

   Она ушла, хлопнув дверью.

   Эта сцена ярко стоит в моей памяти...

   Слава Богу, Кельн проехали!

   Ночь. Все спит в вагоне, но я не могу спать, я еду к своему сыну, Как медленно, медленно едет поезд!

  

   После этой сцены Катя как-то вдруг стала мягче.

   Она нашла оправдание своей антипатии ко мне и вместе с этим у нее появилось материнское чувство к моему сыну, она привязалась к нему, как иногда старые девы привязываются к чужим детям.

   Да и как не любить это очаровательное существо!

   Его любят все без исключения.

   Когда он болел корью, то не только все знакомые, но и булочник, угольщик, молочница справлялись каждый день о его здоровье, приносили цветы, игрушки.

   Старк любит его не как отец, а как самая страстная мать. Надежду, что он когда-нибудь женится, я теряю все больше и больше. Его любовь к ребенку иногда переходит все границы.

   Помню эту корь Лулу! Он совсем потерял голову и вызвал меня отчаянной телеграммой.

   Что я чувствовала за время, пока летела в Париж!

   Я приехала как раз во время визита доктора; он меня успокоил, что корь легкая, что опасности нет никакой.

   Я хотела было утешить Старка, но он наговорил мне ужасных вещей на тему моего равнодушия к ребенку.

   Ах, как медленно едет поезд!

  

   Выскакиваю из вагона, забыв о вещах, да и обо всем в мире.

   Уже с утра не могла ни пить, ни есть и металась из угла в угол.

   А теперь я вижу группу людей на платформе, от нее отделяется маленькая фигурка в белом платьице.

   Еще секунда - и я прижимаю ребенка к своей груди, стараюсь удержать слезы и целую его, целую... Он обнял меня ручонками и молча прижался своей черненькой головкой к моей щеке. Мне что-то говорят, но я ничего не понимаю в первую минуту и осознаю себя только тогда, когда слышу спокойный голос Латчинова:

   - Татьяна Александровна, вы задушите Лулу. Мы тоже существуем и хотим поцеловать вашу ручку.

   Я не выпускаю Лулу и говорю, смеясь сквозь слезы:

   - Вот вам моя щека, дорогой Александр Викентьевич, поцелуйте меня, я так рада вас видеть! Он смеясь целует меня.

   - Поцелуйте и вы меня, Эдгар, - говорю я Старку, - и дадим слово не браниться во время моего пребывания у вас.

   Он едва касается губами моей щеки и спрашивает:

   - Где же ваши вещи, Татьяна Александровна?

   - Ах да, вещи! Они там, в вагоне, - машу я неопределенно рукой и опять заключаю в объятия мое сокровище.

  

   За завтраком я тоже не могу оторваться от Лулу.

   - Вы оба не едите и только целуетесь, - говорит Старк с улыбкой, - я вас рассажу.

   - О, нет, нет, папа, я ем, все ем, - и маленькая ручка крепко цепляется за меня.

   - И я ем, ем, все ем! - вторю я. - А после завтрака мы откроем сундук и посмотрим, что там есть. Что бы тебе больше всего хотелось? - спрашиваю я, зная, что ему хотелось большого парохода, который можно пускать в бассейн. - Ну скажи-ка?

   - Чтобы ты приехала.

   - А потом?

   - Санки.

   - Но теперь лето.

   - Ах, да! Ну, живую лошадь, На моем лице отражается такое огорчение, что я не могу вот сейчас вынуть моему сынишке живую лошадь из чемодана, что Латчинов и Старк смеются, глядя на меня.

   - Опростоволосились, мамаша. Как это в самом деле вы лошадь-то не привезли? - говорит Васенька.

   Васенька после болезни Старка так и не вернулся в Рим, страшно ругает Париж и piccoli francesi*, но не уезжает обратно.

  

   * - Ничтожных французишек (итал.).

  

   Я смотрю на Васеньку пристально и с удивлением восклицаю:

   - Васенька, да вы похорошели! У вас ужасно элегантный вид!

   Эти годы в Париже он сильно нуждался. Лат-чинов и Старк выдумывали все способы, чтобы помочь ему, но это плохо удавалось. Трудно было заставить его принять эту помощь. Он согласен был только кормиться у Старка.

   Васенька смотрит на меня и говорит гордо:

   - Это я разбогател теперь.

   - Каким образом?

   - Зарабатываю много. Деньги некуда девать! Вот сегодня сто франков получил. Не верите? А это что? - И он вытаскивает из кармана скомканный стофранковый билет.

   - Что ж, неужели пины и Колизей при лунном свете оценены наконец Парижем?

   - Эка захотели! Кто их хочет покупать! Нет, я теперь порнографические картинки рисую.

   - Вы?

   - А вы что думали! Дама в рубашке пишет письмо! Дама в штанах нюхает розу! Дама без всего идет в ванную, дама... а ну их к черту! Я вот за эту самую компанию сто франков и получил.

   - Какая же это порнография!

   - А что же это, по-вашему? Для эстетического наслаждения эти дамы рисуются? Так, старичкам на утешение! Леда Микеланджело не порнография, это произведение искусства, А дамы мои - игривый сюжетец.

   - И что же, хорошо идут?

   - Да куда лучше! Видели, сто франков за четыре штуки!

   - Ну, а дамы-то красивы?

   - По ихнему, значит, вкусу. Один заказчик мне выговор сделал, что у одной из моих дам шляпа была не модная - на ней одна только шляпа и была. Другой придрался, что таких штанов больше не носят. Ну, я и стал справляться в модных журналах насчет аксессуаров, а потом и лица заодно стал оттуда срисовывать, - Ну, и что же?

   - Так понравилось, что по два франка накинули и даже слава пошла. На пять магазинов работаю!

  

   Укладываю Лулу спать.

   Мы хохочем, целуемся. Он в длинной ночной рубашонке прыгает на постели. Сна ни в одном глазу!

   - Ну, спать, спать, маленький мальчик!

   - Сейчас, мамочка, вот смотри - я лег. Я сплю... а где папа? Он всегда укладывает меня!

   - А сегодня я укладываю. Разве ты не рад?

   - О, рад, рад! - бросается он ко мне на шею. - Но нужно, чтобы и папа пришел, Я отворяю дверь в кабинет Старка. Он сидит за письменным столом, подперев голову руками.

   - Идите, Эдгар, дофин отходит ко сну и требует вас! - говорю я смеясь.

   Старк поспешно что-то прячет в стол и идет к постельке Лулу, тот протягивает ручонки к отцу и с упреком говорит:

   - Что же ты не пришел, папа? Я хочу обоих - обоих вместе!

   Он обнимает одной рукой меня, другой отца и целует попеременно.

   Я делаю движение высвободиться, но Старк говорит строго:

   - Не портите радость ребенку! Что за неуместная щепетильность.

   Я покоряюсь - наши головы соприкасаются, и теплые губки ребенка поочередно целуют наши лица.

   - Довольно, Лулу! Спать сию минуту! - говорит Старк.

   - Я сплю... я сплю... только... папа, поцелуй маму. Старк чмокает меня куда-то в волосы, и Лулу со счастливой улыбкой говорит:

   - Завтра мы пойдем в зоологический сад.

  

   В этот мой приезд я как-то меньше ссорюсь со Старком, то есть он изменил обращение со мной.

   Он вежлив, заботлив, внимателен, меня не избегает и не придирается так, как прежде. Наружность его в этом году тоже изменилась к лучшему. Он опять по-прежнему заботится о себе, о своей одежде. Я по временам замечаю в нем, что при хорошем расположении духа у него проскальзывает его прежнее, неуловимое кокетство в улыбке, в движениях, Почему это?

   Может быть, понемногу он утешился, как и следовало ожидать.

   Может быть, у него завелся какой-нибудь роман?

   Это было бы недурно.

   А если бы он женился!

   Тогда Лулу мой! Мой навсегда!

   - Ах, как это было бы хорошо! - невольно вырывается у меня вслух.

   - Это вы о чем, Татьяна Александровна? - с удивлением спрашивает меня Латчинов.

   Мы сидим с ним по обыкновению после завтрака на террасе - он с газетой, я с работой.

   Я оставляю мой рисунок, подвигаюсь к Латчинову и начинаю высказывать ему мои предположения.

   Я обращаю его внимание на мелочи в поведении Старка за эти дни.

   Латчинов сидит, опустив глаза, и на лице его отражается та скорбь и тоска, которая меня всегда пугает.

   - Что с вами, вы больны, дорогой Александр Викентьевич?

   Он, очевидно, борется с собой и потом говорит:

   - Обо мне не думайте, друг мой, я уже давно болен. - Поговорим лучше о вашем деле. Вы заметили перемену в Старке, питаете надежду, что он женится и отдаст вам Лулу? - Латчинов говорит с трудом. - Я вам скажу прямо: нет, этого не будет. Он никогда не отдаст мачехе сына. Он мне сказал раз; "Если женщина любит мужчину - она никогда не полюбит его ребенка от другой женщины. Она может, конечно, безукоризненно исполнять свои обязанности, даже быть с ним ласковой, но любить его не будет".

   Я ему возразил, что примеры бывали, а он мне ответил на это следующее: "Или эти женщины замечали, что их мужья относятся к своим детям индифферентно, или это были женщины кроткие, холодные, покорные! Но я-то такой женщины не полюблю, а женщина с противоположным характером никогда не примирится с моей страстной любовью к моему сыну".

   Латчинов замолчал.

   - Хорошо, я не буду надеяться на полное счастье, - говорю я, - но, может быть, у него начинается роман? И это ведь недурно? Он будет относиться хладнокровно к своему прошлому горю и перестанет терзать нервы мне, а главное - ребенку.

   Латчинов некоторое время молчит и потом, взглянув на меня, решительно говорит:

   - Татьяна Александровна, я не люблю путаться в чужие дела и никогда не позволю себе выдавать то, что мне говорят наедине, по дружбе, но обстоятельства складываются так, что я вынужден предупредить вас.

   Вы позволите мне только прежде задать вам один вопрос?

   - Пожалуйста.

   - Скажите, Татьяна Александровна, вам бы было совершенно безразлично, если бы я сказал вам: да, Старк полюбил другую женщину. Не отвечайте сразу, подумайте.

   Я морщу лоб и говорю:

   - Видите, Александр Викентьевич, я с вами совершенно откровенна: да, меня бы немного царапнуло по самолюбию... даже не по самолюбию, а по женскому тщеславию. Вы видите, я, не щадя себя, откровенна с вами. Но это мелкое чувство слабо - я не сравню его даже с тем, что бы я испытала, если бы осрамилась с какой-нибудь из моих картин.

   Это чувство ничто в сравнении с тем счастьем, которое я бы получила, видя, что Лулу не видит вечно около себя отца мрачным, недовольным, вздыхающим, нервным.

   Я уверена, что понемногу я могла бы отвоевать себе право увозить Лулу с собой и почти все время проводить с ним. А там, может быть, он и отдал бы мне его насовсем, и он был бы мой! Мой! Мой! Я в волнении сжала красивую, тонкую руку Латчинова, лежащую на ручке кресла.

   - Татьяна Александровна! - услышала я вдруг его голос, спокойный, но глухой и как будто мне незнакомый, - не радуйтесь понапрасну.

   - Почему?

   Он молчит с секунду, словно испытывая какую-то борьбу, и наконец решительно поднимает голову.

   Лицо его спокойно, даже грустная улыбка играет на его губах.

   - Дело вот в чем. Я начинаю выдавать тайны Старка. Мне немного совестно, но иначе невозможно.

   Все это время, эти четыре года я с ним почти не расставался. Он не из тех людей, которые могут скрывать свои чувства, и он их от меня не скрывал. Все это время он жил только ребенком. Конечно, были мимолетные связи - "женщины на один день", но это не в счет.

   Вы мне часто жаловались, что он своими иногда смешными, иногда жестокими выходками мстит вам.

   Неужели вы не видели, что это не месть, а страсть? Ведь все эти годы он только и жил воспоминаниями об этих трех месяцах в Риме! Он вечно об этом говорит. Иногда он забывал, что я тут, и бредил всеми вашими словами, ласками, поцелуями. Ведь в его кабинете, в шкафу хранится ваше белье, ваши платья, разные мелочи, принадлежащие вам.

   В прошлом году он мне отдал ключ от этого шкафа со словами: "Вы правы, я сойду с ума, если буду продолжать каждую ночь целовать эти вещи".

   Он говорил мне часто, что он всей силой воли заставляет себя не думать, что вы принадлежите другому, что только любовь к ребенку удерживает его от преступления. Ему не раз хотелось поехать и убить вашего мужа.

   Этот ребенок удержал его от убийства и самоубийства после его болезни, и, умри он завтра, Старк пустит себе пулю в лоб.

   Вы, Татьяна Александровна, обрадовались этой перемене, но я могу рассказать, отчего она произошла.

   Накануне вашего приезда, он ночью пришел ко мне в комнату. Он весь был полон радости свидания с вами и ужаса перед теми муками, которые ему предстоят: видеть вас около себя - чужую, недоступную для него...

   Я посоветовал ему уехать.

   - Ни за что. У меня только и есть одно счастье: видеть ее с ребенком на руках. Я стараюсь не думать о ней, я весь ухожу в свои дела - целый год, но два-три месяца я имею иллюзию, что она - моя жена, хозяйка моего дома.

   Мне было его так невыносимо жалко, что я, быть может, сделал большую ошибку, подав ему надежду, что... - Латчинов остановился.

   - На что?

   - На то, что он может опять вернуть вашу любовь, не мучая вас постоянно. Я тогда посоветовал ему поддразнить вас, притворившись влюбленным в другую, но он вас лучше знает: "Это невозможно! Она обрадуется и только", - сказал он мне со злостью.

   И вот теперь он старается держать себя как можно сдержаннее, угождает вам, ухаживает за вами и даже слегка кокетничает, бедняжка. Он сам имеет мало надежды и все думает: а вдруг!..

   - Вы сами знаете, что это невозможно, Александр Викентьевич!

   - Не знаю, Татьяна Александровна. Мое мнение таково: если бы я был женщиной, то за такую любовь, как любовь Старка, я отдал бы все на свете, но женщины - создания капризные, и я отказываюсь их понимать.

   - Но вы ведь знаете Илью! Знаете мое отношение к нему, Александр Викентьевич! Зачем же вы подавали надежду Старку?

   - Сознаюсь, что я сделал большую ошибку, но мне так было жаль его - я хотел его утешить, да и вам дать спокойно провести ваши каникулы. Не сердитесь на меня, друг мой.

   И он почтительно целует мою руку.

  

   Приехала Катя.

   Она всегда приезжает из города, два раза в неделю, к Латчинову, разбирается в его неимоверной корреспонденции на пишущей машинке и уезжает после обеда.

   На этот раз она приехала на две недели, так как Латчинов приводит в порядок материалы, собранные им за много лет.

   Я знаю, что это большой труд по истории музыки, и Латчинов шутя говорил нам, что после его смерти Старк должен издать эту книгу, а я - иллюстрировать.

   Я с помощью Васеньки уже кое-что сделала.

   Латчинов сидит на террасе с Катей и что-то диктует ей.

   Лулу, Васенька и я в беседке занимаемся скульптурой - лепим из глины всевозможных зверей.

   Лулу в восторге от каждого зверя и наконец ему удается самому вылепить что-то похожее на свинью - тогда прихожу в восторг уже я, а Васенька серьезно говорит:

   - Ну, брат, ты - талант! Будущий Роден, у тебя даже его манера! Твоя свинья - точная копия с его статуи Бальзака.

   Все трое мы вымазаны глиной. Нам ужасно весело!

   Стучит калитка. Это Старк вернулся к обеду. Лулу несется со всех ног - бросается к нему в объятия, оставляя следы глины на светлом, элегантном костюме отца.

   Старк этого не замечает. Он берет ребенка на руки, крепко целует, несет на террасу и спрашивает Катю с гордостью;

   - Не правда ли, как он похорошел? Ну, согласитесь, мадемуазель Катя, что он хорош, как мечта!

   - Это даже неприлично, Эдгар. Вы напрашиваетесь на комплименты, - смеется Латчинов, - ведь Лулу вылитый ваш портрет.

   - О, нет! - говорит Старк с восторгом, - он будет в сто раз красивее меня! У него светлые глаза, маленькие ножки и ручки его матери...

   Он замечает меня, слегка смущается и говорит, обращаясь к ребенку:

   - Он будет выше ростом, добрее, лучше меня и... умнее. О, гораздо умнее! - прибавляет он насмешливо.

   Это камешек в мой огород.

   Сегодня Старк сорвался, и вышла пребезобразная сцена.

   Я ушла гулять с Лулу, забыла взять часы, увлеклась красивым уголком в парке - и мы опоздали к обеду.

   Катя и Латчинов ждали меня у ворот.

   Оказалось, что Старк разогнал всю прислугу и поехал на велосипеде сам нас искать.

   - Что за глупости! Точно я маленькая! - расхохоталась я.

   Через полчаса вернулся Старк. Он молча схватил Лулу, прижал его к своей груди и начал так целовать, точно ребенок избежал какой-нибудь опасности.

   Лулу, видя волнение отца, испуганный жмется к нему и со слезами спрашивает:

   - Что с тобой, папочка, что с тобой? Старк молчит и еще крепче прижимает к себе ребенка, а тот начинает горько плакать.

   - Перестаньте вы нервничать! - говорю я ему со злостью.

   - А кому я обязан этим удовольствием! - кричит он. - Вы уводите ребенка на весь день, чтобы одной пользоваться счастьем быть с ним! Вам все равно, что я умираю от беспокойства! Разве я знаю, что могло случиться с вами! Может быть, вы упали в воду, попали под автомобиль! Наконец, вы украли ребенка! Вы думаете только о своих развлечениях и вам нет дела, что ребенок устанет, измучится! У вас нет настоящей любви к нему. Вы нянчитесь с ним потому, что он красив! Будь он уродом, вы его никогда не взяли бы на руки, не поцеловали бы!

   - Опомнитесь! Как вы на меня кричите!

   - Да, я только кричу! Но я с удовольствием побил бы вас, я только не привык поднимать руку на женщин!

   - Замолчите! - не выдерживаю я. - Я сейчас уезжаю, сию минуту, и прошу отпускать мне по утрам ребенка в отель. А с вами я не желаю больше видеться!

   Он бледнеет, падает на стул и, упав головой на его спинку, истерически рыдает.

   Катя бежит за водой.

   Я хочу унести Лулу, но он вскакивает, бьется в моих руках и цепляется за отца.

   Я машу рукой, иду к себе в комнату и падаю на постель.

   Неужели мне надо уехать? А иначе - как спасти ребенка от подобных сцен?

  

   Старк стоит передо мной и вымаливает прощенье: оправдывается тем, что сам не помнит, что говорил, и не понимает, что с ним сделалось, клянется, что это не повторится.

   Я не верю. Правда, такой сцены еще не было, но чем гарантирован бедный Лулу от таких же удовольствий в будущем?

   Вот он спит в своей постельке, заставив нас поцеловаться.

   Он и заснул, держа нас за руки.

   А теперь? Я недавно заглянула к нему. Он спит, но вздрагивает и всхлипывает во сне.

   - Хорошо. Кончим всю эту историю! - говорю я Старку. - Ради Лулу мне придется, пожалуй, скоро терпеть побои, к этому идет.

   Я обращаюсь к Кате, проходящей через комнату:

   - Ну, Катя, и на этот раз вы скажете, что я виновата?

   Она приостанавливается:

   - Нет, на этот раз Эдгар Карлович виноват. Нельзя же так кричать. Правду говорят спокойнее.

   И она идет дальше.

  

   Моя хитрость удается.

   Все идет без сучка и задоринки. Тишь и гладь. Может быть, у меня есть чувство, что это не годится, но теперь так все хорошо и спокойно.

   Я не поддерживаю надежд Старка, но... Я иногда позволяю себе пошутить с ним, сказать ему комплимент, прошу почитать мне, пока я рисую.

   Когда Старк дома, я больше не увожу от него ребенка.

  

   Жара страшная, Воскресный день, и Старк дома.

   Мы все томимся в облегченных костюмах, один Латчинов, как всегда, корректен в своей темной одежде.

   От жары даже никому не хочется говорить.

   На Катю жара действует хуже всех, и она проклинает ее все время.

   - Подите под душ, - советую я, - я уже третий раз выкупалась.

   - Это идея! - говорит Катя, - Может быть, после купанья я в состоянии буду что-нибудь делать.

   Она идет в дом.

   - И я хочу купаться, папочка! - просит Лулу. - Позволь, я так хочу купаться.

   - Душ слишком холоден, а я сейчас тебе сделаю ванну!

   - Но няни нет - сегодня воскресенье.

   - Если твоя мама поможет мне, мы сейчас это устроим.

   Старк весь день с утра очень мил со мной - вот и теперь он таскает воду для ванны и очень весело шутит.

   Я приготовляю мохнатый халатик Лулу.

   Сам Лулу в диком восторге. Он, как и все дети, любит нарушение обычного порядка, а ванна среди дня - это событие, Он бегает по комнате и ловит солнечные блики, которые прыгают от воды.

   Спальня залита солнечным светом.

   Собственно, это не спальня, а детская. Спальней она называется только потому, что рядом с маленькой плетеной кроваткой Лулу стоит узкая, белая кровать его отца.

   Мебель вся белая. Ни ковров, ни портьер. Маленькая мебель Лулу, его столик, его игрушки.

   Все чисто, просто, гигиенично.

   Надо отдать справедливость - физический уход за ребенком прекрасный. Старк до мелочей помнит все, что в каждый данный час нужно для ребенка.

   Но что он делает с его маленькой душой, с этом любящим, нежным сердцем!

   А эта маленькая душа в эту минуту, выскользнув из рук отца, босиком бегает по комнате.

   Он так мил в одной рубашонке! Я гоняюсь за ним, целую его, а он весело визжит.

   - Если ты будешь так возиться, Лулу, то ванны не будет! - объявляет Старк.

   Лулу смиряется.

   Он покорно дает посадить себя в ванну, слегка поеживаясь от холодной воды, Старк снимает жакет, берет кувшин и начинает поливать Лулу, - Давайте, Эдгар, я вам заверну рукава, - предлагаю я.

   - Нет, благодарю, я сам, сам.

   И он мокрыми руками кое-как завертывает рукава рубашки, Лулу одолевает шалость, он не выдерживает и неожиданно брызгает мне в лицо водой.

   Я отвечаю тем же. Он вскакивает, мокрыми ручонками хватает меня за шею, тянет к воде и кричит:

   - И ты идешь купаться, мамочка!

   - Как он мил! Или у меня материнские глаза, или я не видала ребенка прелестнее! - говорю я. - Вот бы так в ванне нарисовать его.

   - Нет уж, пожалуйста, не рисуйте! - восклицает Старк насмешливо.

   - Отчего?

   - Вы его перестанете любить, - говорит он, глядя на меня.

   Не удержался, подпустил шпильку! Но я в благодушном настроении и молчу, - Нет, Мама меня не разлюбит, я вот это берегу.

   И Лулу показывает мне коралл, висящий на его шейке.

   Это один из трех кораллов, подаренных мне Старком в Риме.

   В тот день, когд