Нагродская Евдокия Аполлоновна - Гнев Диониса

Если бы я была художником, я бы с него картину написала, - замечает Катя.

   - Если вы желаете, я могу вам подарить набросок, если найду, - улыбаюсь я.

   - Да, вы уж поищите и подарите мне. Я вставлю в рамку и повешу у себя над столом, - отвечает спокойно Катя, - Нет, подарите мне! - восклицает Андрей. - На что Кате? А мне - он друг!

   - Я вам нарисую другой.

   - Мне нарисуйте так, чтобы глаза хорошенько видны были! У него глаза - во!

   И Андрей показывает два кулака.

   - У него симпатичная рожица, - замечает Женя.

   - А у тебя несимпатичная рожища! - объявляет Андрей.

   Женя собирается что-то возразить, но Марья Васильевна энергично требует прекращения диспута.

  

   Сегодня Женя поймала Сидоренко на набережной и, по моей просьбе, привела к нам, чтобы я могла окончить его портрет, А он немного осунулся. Неужели его чувство ко мне серьезнее? Жаль, если это правда, я вовсе этого не хотела.

   Может быть, он меня любит искренне, но мне почему-то кажется, что его любовь - вроде любви кучера, дающего подзатыльник своей возлюбленной.

   - Виктор Петрович, - говорит Женя, - а вы знаете, что я еду с Татой и Ильей в Петербург?

   - Слыхал, слыхал, Женя Львовна, и сам не знаю, как я тут без вас буду. Скука! В Питере много людей с усами! Все мои надежды пропадают. Но вы не плачьте, я возьму отпуск и приеду к вам.

   - Только в январе, а то Тата на октябрь и ноябрь едет в Рим.

   - Я в этом году не поеду в Рим, я поеду куда-нибудь на север, в Норвегию, например.

   - Зимой в Норвегию! - удивляется Илья, - что ты, снега не видала? Снег можно видеть в Лигове и в Коломягах! Или, может быть, снег в Норвегии теплый?

   - Это для тебя нет разницы! - говорю я запальчиво. - А для меня есть.

   - Ты выстави на весенней выставке два одинаковых пейзажа: снег норвежский и снег парголовский, а критики твои и поклонники начнут ссориться, где какой, и поклонники, посмотри, найдут удивительно тонко схваченную разницу. Только смотри, не спутай надписи.

   Я вспыхиваю, бросаю злой взгляд на Илью, но через минуту мне делается стыдно.

   А Сидоренко вдруг расцветает.

   "Не делай, голубчик, своих заключений, - думаю я, - у меня просто скверный характер".

  

   Завтра мы уезжаем.

   Вчера до двух часов ночи уговаривали Марью Васильевну ехать с нами. Она не согласилась под предлогом, что не стоит на один год переводить Андрея в другую гимназию, но это не правда. Она знает, что Катя не поедет, и остается с ней.

   Женя то плачет и целует мать, то скачет от восторга.

   Как я завидую ей! Столько для нее неизведанных наслаждений! Хорошая музыка, театры, даже магазины и улицы.

   Я с помощью Ильи без особенного труда отвоевала ее. Катя после разговора с братом словно опустилась, потеряла энергию, сдалась - не мне, а неизбежным обстоятельствам. Ей будет скучно без меня. Жизнь ее такая серенькая, а ненависть ее ко мне была вроде страсти.

   Теперь и этот клочок жизни уйдет от нее. Бедная Катя!

   - Я приеду на будущий год в университет к вам, - жмет мне руку Андрей. Он ходит то за мной, то за Женей и вздыхает - должно быть, он уже поревел втихомолку.

   Мои планы составлены: я приеду в Петербург, введу Женю в наше немудреное хозяйство, устрою ее в консерваторию, поручу вниманию нескольких добрых знакомых и поеду пошляться за границу. Думаю поехать в Шотландию: я ее совсем на знаю.

   В Рим мне ехать просто необходимо. Меня настоятельно зовет туда моя неоконченная картина: я каждый год провожу там месяц, два, Мой учитель, знаменитый Скарлатти, друзья и знакомые пишут мне письма, зовут... Но я не хочу ехать.

   Я ему написала же "забудьте", неужели он будет искать свидания со мной? Вряд ли.

   Но... береженого Бог бережет.

  

   Опять я на пароходе.

   Вчера получила перед отъездом письмо от Скарлатти. Он настоятельно зовет меня в Рим.

   Скарлатти справляет свой юбилей и хочет "непременно видеть свою милую ученицу".

   Илья читает это письмо и говорит;

   - Странно, Танюша, что ты не едешь! Это огорчит старика.

   Это огорчит Скарлатти, а еще больше огорчает меня: моя картина почти наполовину готова, задержка за главной фигурой Диониса, для которой мой друг Вербер нашел какого-то разносчика, о чем сообщил мне недавно, а все-таки я не хочу ехать... Впрочем, отчего же не ехать? Ведь "то" совершенно порвано и "ему" незачем приезжать в Рим.

   - Посмотрю, - говорю я.

   - Ты, Танюша, просто капризничаешь, - говорит Илья, - у тебя после болезни нервы расшатались. Сама все время говорила о своей картине, даже во время болезни бредила ею, а теперь почему-то не хочешь.

   - А теперь не хочется, - отвечаю я прямо, - не приставай ты ко мне, точно ты меня гонишь. Если тебе нужно, чтобы я уехала, так я уеду, - прибавляю я, готовая расплакаться.

   - Ты сама, наверное, сознаешь, что говоришь глупости, Таня. Ты капризничаешь, как маленький ребенок.

   - Да, - говорю я со злостью, - ты так всегда смотришь на меня! По твоему мнению, у меня все одни капризы! До моей души, до моих нервов тебе никакого дела нет! - Слезы текут из моих глаз. Я поспешно встаю и ухожу в каюту.

   Сидоренко стоит недалеко, он едет провожать нас до Г.

   Он слышал наш разговор и полон надежд. Как вы ошибаетесь, "наблюдательный" Виктор Петрович!

  

   Мне стыдно, мне ужасно стыдно за эту сцену с Ильей.

   Я лежу в каюте. Он входит осторожно, думая, что я уснула, и что-то ищет на столе. - Илюша, - говорю я, протягивая ему руку, - прости ты меня, родной.

   Он берет мою руку и крепко целует.

   - Я не сержусь, Таня.

   - Присядь сюда, - я подвигаюсь, давая ему место на койке.

   Он садится, я беру его руку, прикладываю к своей щеке и говорю:

   - Не надо, Илюша, дразнить меня.

   - Бог с тобой, Таня, что ты выдумываешь? Тебе ведь нельзя поперечить, - смеется он, - Все тебя балуют: и судьба, и критика, знакомые, поклонники - вот мы и стали такими избалованными, что сладу нет!

   - Все балуют меня - это правда, кроме тебя, Илья.

   - Вот те на!

   - Я тебя так люблю, так люблю, что всем для тебя готова пожертвовать - всем, даже искусством! - говорю я, садясь и прижимаясь к нему.

   - Да я никакой жертвы и не потребую от тебя никогда, Танюша, - говорит он ласково.

   - Мне хочется в эту минуту, - говорю я умоляющим голосом, - чтобы ты сказал, что любишь меня, крепко, крепко.

   - Как ты любишь слова, Таня! Неужели вся моя жизнь, все мое отношение к тебе не доказывают этого? - говорит он с упреком. - Неужели тебе нужны еще слова. Ах, Танюша, Танюша, глупенькая ты моя девочка! Ну, не капризничай, поцелуй меня и пойдем на палубу. Ведь ты у меня такая фантазерка - все где-то носишься.

   Это правда, я знаю, что ты всегда, за все эти пять лет, доказывал мне свою любовь, но вот сейчас, в эту минутку... мне надо чего-то другого! Может быть, слов, но ты их мне не сумел сказать, несмотря на всю твою любовь, Илья.

  

   В Москве мы остановились на два дня, чтобы показать Жене город. Как все занимает милую девочку! Что ни день, я ее люблю больше и больше. Какая она умница, и сколько в ней доброты.

   Она жизнерадостна, как ребенок, но на жизнь она смотрит серьезно. О, гораздо серьезнее многих людей. Как устойчивы ее принципы и как видна в ней теперь уже женщина долга. У нее нет широты, но она так юна и так мало видела в своем маленьком мирке!

   У меня к ней прямо материнское чувство.

   Это чувство у меня, может быть, сильно развито, но мои двое детей умерли, не прожив месяца.

   От Ильи я никогда не имела детей. Вот это неудовлетворенное материнское чувство я перенесла, верно, на Женю.

   Я ею восхищаюсь, украшаю ее.

   Илья говорит, что Женя удивительно похорошела, а все потому, что я изменила ее гладкую прическу на более пышную, купила ей шляпу по своему вкусу и научила ее носить.

   Мы бегаем эти два дня по городу без отдыха. Илья должен повидаться в Москве с массой народу.

   А мы носимся по музеям, осматриваем Кремль, завтракаем и обедаем по ресторанам.

   Женя в каком-то чаду. Все ей ново, все интересно, она хочет все видеть, все знать и вечером, ложась в постель, проливает горькие слезы о своей бессердечности: она сегодня о мамочке даже не скучала.

   Когда Илья смотрит на нас с Женей, на лице его такое довольство и счастье, что я не удерживаюсь - бросаюсь к нему на шею. Женя за мной, и начинается возня.

   Да, Илья счастлив. И неужели я посягнула бы на это счастье... Никогда!

   Я думаю не ехать никуда. Мне мучительно хочется окончить мою картину, но Бог с ней, с картиной. А теплый снег меня что-то не соблазняет. Зачем я потащусь одна, зачем буду расставаться с Ильей и Женей!

  

   В Петербурге застаю массу писем и между ними длинный тонкий конверт. Я сразу узнаю четкий, узкий почерк.

   Читать ли письмо? Просто бросить его в камин, Но... я разрываю конверт.

   "Вы пишете мне: забудьте... прощайте. Мы не будем говорить о том, что я думаю и что я чувствую. Мне хочется только напомнить вам ваше обещание.

   Когда я ушел от вас, с нечеловеческим усилием победив мою страсть, там, у стены вашего сада, вы мне сказали, что вы приедете в Рим. Я жду.

   Я ушел тогда, чтобы порыв, который охватил нас обоих, не бросил вас в мои объятия, помимо вашей воли и вашего рассудка. Я поступил честно. Не правда ли? Теперь, по прошествии двух месяцев, когда вы все обдумали, проверили себя и вполне располагаете своими чувствами, я хочу, чтобы вы мне сказали лично: забудьте, прощайте.

   Вы даже можете мне ничего не говорить - подобные объяснения не особенно приятны. Приезжайте - я все пойму при первом взгляде на вас.

   Дайте мне телеграмму, я выйду встретить вас на вокзал - я узнаю по вашим глазам, что вы мне привезли. Я не скажу ни одного слова любви. Никакой мольбы вы не услышите от меня - кругом будет народ. Я провожу вас до вашего отеля, раскланяюсь с вами и навсегда исчезну с вашего горизонта. Я могу даже переселиться в Америку или Австралию, если вам угодно, у меня есть мое metier* и деньги.

  

   * - Ремесло (фр.).

  

   Вы видите, я не стращаю вас самоубийством.

   Помните, я не позволю себе ни одного намека, ни одного ласкового слова. Я даже надеюсь не показать вам своего горя. Но приехать я вас прошу. Вы должны приехать! Я поступил с вами честно - ответьте мне тем же".

  

   Я поступлю честно, милый, я верю тебе. Я должна отказать тебе, отказать себе, но я не боюсь. Моя любовь к другому так же сильна, как любовь к тебе. Они одинаковы в моем сердце. Я приеду и скажу честно и прямо, что мечта должна остаться мечтой!

   Я чувствую в себе силу, глядя на эти две белокурые, милые головы, которые склонились вместе над моим альбомом, ярко освещенные лампой под голубым абажуром.

  

   Все! Все обстоятельства сложились так, как будто судьба гонит меня в Рим.

   Опять получила письмо Скарлатти и официальное приглашение на его юбилей.

   Другое - официальное приглашение, очень лестное для меня: я выбрана в жюри на выставке одного кружка художников.

   Знакомый скульптор, у которого я хотела заняться лепкой, откладывает на месяц свой отъезд для меня.

   Даже красавица Люция Песка, модная каскадная певица, соглашается позировать для одной из вакханок, если я буду в Риме не позже ноября. Я еду.

  

   Поезд, пыхтя, шипя и пуская клубы удушливого угольного дыма, с беспечностью итальянского поезда влетает в грязный вокзал Рома-Термини.

   Я ехала всю дорогу с мыслью, что еду на похороны моей мечты, я готовилась к этим похоронам, я тысячу раз представляла себе эту встречу. Но все-таки, когда я вижу его фигурку на платформе, сердце мое замирает.

   Не спрятаться ли мне в купе, проехать до Неаполя и написать оттуда? А мое слово?

   Нет, я хочу еще раз, в последний раз взглянуть на него, услышать его голос ведь через полчаса все будет кончено - мы расстанемся навеки.

   Я решительно соскакиваю на платформу.

   Он замечает меня, бросается ко мне, хватает мои руки и целует, целует...

   Ну, еще усилие и - похороны закончены, Я перевожу дух и говорю спокойным, официальным тоном:

   - Как это мило, что вы встретили меня! Докончите же вашу любезность - вот квитанция, прикажите факино получить мой багаж.

   Он сразу выпускает мою руку.

   Он, верно, смотрит на меня, но я роюсь в сумочке и продолжаю смеясь;

   - Однако Рим встречает меня нелюбезно - у нас в Петербурге погода лучше... Я привезла вам, конечно, массу поклонов от наших. Женя хотела послать вам даже банку ежевичного варенья... Но, простите, я испугалась подобного багажа!..

   Моя глупая болтовня, мой смех - это похоронный звон... Факино - факельщик. Пыхтящий автомобиль - погребальная колесница, вонь площади Термов - фимиам. Как прозаично хороню я тебя, моя любовь!

   Слез нет - я наплачусь в номере отеля: небо, серое небо, плачет за меня.

  

   Молчать мне тяжело, и я самым любезным образом болтаю без остановки: о музыкальных успехах Жени, о последних политических новостях...

   Он иногда поднимает на меня глаза и потом опять молча смотрит в окно.

   Лицо его бледно, губы сжаты, брови нахмурены, но как прекрасно, как удивительно прекрасно это лицо с этим выражением сдержанной скорби. Сердце мое рвется, ноет, голова кружится.

   Как я неосторожно понадеялась на свои силы! Что я делаю! А Илья, Женя... семья... долг... рассудок... воля?..

   Э! Пусть все летит к черту! Пусть все пропадет!

   Я кладу дрожащую руку на его плечо, наклоняюсь к нему и шепчу, глядя безумными глазами на его губы:

   - Разве меня не хотят поцеловать?

   Из груди его вырывается не то стон, не то крик.

   Он схватывает меня, и поцелуи сыпятся градом на мое лицо, на руки, на платье.

   - О, как ты меня испугала, злая! Милая, милая!

   Автомобиль останавливается, чтобы пропустить трамвай. Я смеюсь нервным смехом и отстраняюсь.

   - Тише, тише - нас видят в окно. Мне приходится уговаривать его, как ребенка, отпустить меня в отель, куда послана телеграмма, где меня ждут.

   - Зачем? Мы поедем ко мне, у меня все готово для тебя.

   - Невозможно! - уговариваю я его, счастливая, что могу прижаться к его плечу, могу целовать его щеку, его глаза и наслаждаться этим прикосновением... Но я больше него владею собой.

   - Разве "там" не все кончено? - спрашивает он, слегка отстраняясь.

   - Милый, это потом, потом! У меня впереди два месяца! - говорю я, гладя его волосы. Я так давно мечтала погладить их.

   Он смотрит на меня с упреком.

   - Знаешь ли ты, что я ехала сюда в полной уверенности, что скажу "нет"! Я так была уверена!

   - Злая!..

   - А когда я увидела твои глаза, твои ресницы, вот это местечко между щекой и шеей... я все забыла... Я люблю, люблю тебя!

   Он смотрит на меня совсем безумными глазами. Я закрываю ему их рукой и говорю:

   - Мы сейчас поедем к отелю. Возьми себя в руки. Через час - я буду там, где ты хочешь.

   - Отодвинься от меня... там, за углом, я буду ждать, ровно через час... не томи меня. Нам надо так много сказать... спросить... смешно думать - мы так мало знаем друг друга. Я отпущу слуг... мы будем одни...

   - Ради Бога, милый!.. Мы подъезжаем.

  

   Ах, какая копунья эта Беатриче! Как долго она мне готовит ванну.

   Уже прошло сорок минут со всей этой возней.

   Скорей... Я не успею как следует одеться! Я не могу заставлять его ждать - и в то же время хочу быть красивой!..

   Думаю ли я о чем-нибудь? Нет, все ушло куда-то далеко. Это все потом, потом...

   Потом я буду терзаться совестью, плакать, мучиться, может быть, раскаиваться, но теперь - скорей, скорей! Он меня ждет...

  

   Он меня ждет. Лицо его бледно. Он берет меня под руку, и мы идем молча.

   Вдруг он останавливается.

   - Я не могу идти, Я позову ветуру, - говорит он, тяжело переводя дух.

   - Это далеко?

   - Нет, несколько шагов, но...

   - Это ребячество! - смеюсь я.

   Мы опять идем молча.

   У калитки он вынимает ключ, но руки его дрожат, он не может попасть в замок. Я беру у него ключ и открываю калитку. Он ведет меня через красивую мраморную террасу, в большую, строгую гостиную.

   - Ты у меня, Тата, и моя! - говорит он. - Снимай твое манто и шляпу, будь хозяйкой. Приказывай мне.

   Он открывает дверь в спальню - большую, светлую.

   Я вижу массу роз в вазах, на широкой кровати, на туалете и просто рассыпанных по полу.

   Его руки дрожат, когда он мне помогает снять шляпу и пальто.

   Я стою у большого венецианского зеркала, поправляю волосы и пьянею от запаха роз, от тепла камина, от этого прекрасного лица, отражающегося в зеркале за моим плечом, Я смотрю на него в зеркало и протягиваю ему руки и губы.

   Мгновенье!.. Он схватывает меня, рвет на мне платье и шепчет, задыхаясь;

   - Прости, прости... я дикарь... я грубое животное... но я не могу, не могу, я так долго ждал тебя!

  

   Вечер. Почти ночь.

   В гостиницу послан посыльный, Я запиской велела переслать мои вещи в мою мастерскую, где живет пока Вербер, и сказать, что я буду там послезавтра.

   Эту ночь и завтрашний день он требует себе.

   Я согласилась на все, но этот разговор меня отрезвляет.

   Я напоминаю ему, что мы не ели с двух часов дня.

   Он достает мне из шкафа какое-то фантастическое одеяние из мягкого шелка и кружев, сам завязывает широкую ленту пояса.

   - Я сам, сам одену тебя, Тата, я так мечтал об этом.

   Как он умеет красиво любить!

   Этот холодный ужин в маленькой столовой в стиле Людовика ХIII - какая-то поэма. Не то это страстные ласки, не то детская игра.

   Его смех так заразителен, его поцелуи опьяняют больше, чем шампанское. Мы едим с одной тарелки, пьем из одного стакана, в который он смеясь сыплет лепестки от осыпавшейся на мою грудь розы.

  

   Что сделалось со мной, я не знаю, но это уже не любовь, не страсть - это безумие!

   Мы измучены, мы едва двигаемся, а между тем жадными глазами смотрим друг на друга.

   Он полулежит на полу на белой медвежьей шкуре, облокотившись на мои колени. Он смотрит на меня своими бездонными глазами и говорит мне несвязные речи о своей любви.

   Я гляжу в эти глаза, наклонившись к нему, и жадно слушаю его голос. Я вижу его полуобнаженное тело в мягких складках белого арабского бурнуса, накинутого на одно плечо...

   Я чувствую, я знаю, что еще минута - и мы оба сойдем с ума.

   Я боюсь за свой рассудок и говорю, как в бреду:

   - Замолчи, замолчи! К нам идет безумие! Слышишь его шаги? Мне страшно!

  

   Полдень. Луч солнца, тонкий, как золотая нить, падает через кружевную занавесь в щелку между тяжелыми шелковыми портьерами. Он скользит по белой спинке низкой кровати, переламывается, тянется и падает на его голову. Он спит, а я смотрю на него, облокотившись на подушку.

   Лицо его серьезное, даже какое-то скорбное, но как оно красиво - не классической красотой, а чем-то иным. Странно, Старк нисколько не похож на Байрона, но его лицо в эту минуту напоминает мне портрет поэта.

   Мой взгляд окидывает всю его лежащую фигуру; одну руку он положил под щеку, другая далеко откинута, формы красивых, стройных ног ясно видны под тонким одеялом.

   Я смотрю, наклоняюсь, чтобы поцеловать это безукоризненной формы горло, но останавливаюсь.

   Художница берет верх над любовницей.

   Я уже ищу, чем и на чем зарисовать эту позу, это лицо.

   Тихонько сползаю с постели. Я вспомнила, что вчера, когда мы шли ужинать, он показал мне у большого итальянского окна уютный уголок, отделенный цветущими растениями от его кабинета.

   - Это маленькая мастерская, если Тата захочет рисовать! - сказал он вчера.

   Теперь я о нем вспомнила и бегу туда.

   Милый, как меня трогает это внимание, эта заботливость. Тут все, что надо: акварель, пастель, даже сверток холста и мольберт.

   Хватаю цветные карандаши и тихонько возвращаюсь.

   Слишком темно, и я откидываю уголок портьеры. Торжествует итальянское солнце! Я забыла, что оно не любит шутить, оно властно врывается.

   Старк быстро открывает глаза... руки его ищут меня. Он хочет вскочить с постели...

   Мой Дионис найден!!

   - Ради Бога, не двигайся! Останься так! - кричу я в восторге.

   Он делает одну из своих красивых гримас и замирает в своей позе, лукаво смотря на меня.

   Он сам знает, что он красив и что я им любуюсь.

  

   Когда я возвращаюсь в мою мастерскую или иду куда-нибудь, я прихожу в себя и могу думать. И я думаю: что, собственно, в нем так сводит меня с ума?

   Теперь я твердо уверена, что это именно какая-то женственность.

   Женственность движений, это грациозное кокетство, эта небрежная томная лень и рядом с этим детская живость и веселость.

   Как художница, я в восторге от его тела.

   Это нежное и сильное тело с тонким станом, безукоризненными руками и ногами, оно тоже немного женственно, но это именно то, что мне надо для моего Диониса.

   Вся любовь его, страстная и нежная, - красивая любовь.

   За эту неделю он наполняет мою жизнь такими грациозными и тонкими мелочами, будто он читает мои мысли, Вчера мы стояли на Монте-Джианиколо.

   Я смотрела на огоньки Рима у моих ног, на звезды над моей головой, и странное чувство охватило меня.

   Я любила весь мир, всех людей! В эту минуту мне хотелось пожертвовать жизнью, чтобы сделать всех счастливыми - мне казалось это долгом! Хоть этой ничтожной жертвой заплатить за мое огромное счастье! Старк снимает шляпу.

   От его движения я опомнилась, смотрю на его склоненную голову и спрашиваю:

   - Тебе жарко?

   - Нет, я сделал это перед твоими чувствами, Тата.

   На площадке у дуба Тассо темно, моя шляпа бросает густую тень на мое лицо, я не сделала ни одного движения...

   А ты догадался, милый.

  

   Хотела сегодня присесть за работу и только что расположилась, пришел Старк и утащил меня гулять, а потом к себе.

   Я читала себе нотацию: что у меня ничего не сделано, что Люция Песка уедет скоро на гастроли куда-то в Англию, что я переплачиваю деньги натурщикам, но он приходит и говорит с упреком:

   - Я жду тебя уже целый час, Тата.

   - Посиди, милый, здесь со мной, мне необходимо поработать.

   Он садится. Мы болтаем, но я вижу его глаза, слышу его голос, моя страсть начинает охватывать меня - я бросаю кисть и говорю;

   - Пойдем гулять.

   Мы уезжаем за город и там, прижавшись друг к другу, медленно ходим между кустами осенних цветов, полные страсти, и говорим друг другу речи, от которых кружится голова, темнеет в глазах.

  

   Необходимо написать домой толковое письмо. Я здесь уже три недели, а отделываюсь открытками - пишу, что страшно занята, что подробности письмом.

   С моей стороны отвратительно, скверно не написать всей правды Илье. Надо все сказать. Но не могу, не могу...

   Лучше я скажу все лично, когда вернусь, - ему будет легче.

   Не могу я теперь об этом думать.

  

   Сегодня выговорила себе день и упросила Старка не приходить.

   - Целый день без тебя?! - капризно-детским тоном говорит он. - Я ведь не мешаю тебе, я сижу смирно.

   - Радость моя, когда ты тут - я не могу ничего делать, ни о чем думать, кроме тебя. Разве ты бы мог подсчитать твои доски, когда я сидела бы около тебя?

   - Конечно, нет.

   - Ну, так дай мне подготовить самое необходимое, Завтра я весь день с тобой.

   - Ну, хорошо! Я начинаю ненавидеть твое искусство! Делать нечего, это слишком сильный соперник. Я, кстати, напишу все письма, я совсем запустил дела.

   - Вот и отлично.

   - Но завтра, Тата, я приду раньше. Да? - он вынимает из петлички бледно-лиловую хризантему, втыкает мне ее в волосы и, поцеловав мою щеку, идет к двери. У дверей он останавливается, задумчиво подносит ручку своей палки к губам и говорит:

   - Но ведь вечером ты не будешь писать.

   - Да. Но мне хочется лечь сегодня пораньше, чтобы хорошенько выспаться, - мне нужно завтра встать в восемь часов.

   - Ну, мы ляжем рано и ты выспишься.

   - Нет, нет! Пожалуйста, - говорю я поспешно, - оставь меня сегодня одну.

   - Тата, я грубое существо, я животное - я знаю это, прости, но сегодня, ты увидишь, я буду тихий-тихий. Я поцелую тебя только сюда... - Он дотрагивается до моего лба. - Вот увидишь.

   Я смотрю на него.

   Что он только делает со мной!

   А Люция Песка?.. А два натурщика с торсами Геркулеса и глупыми мордами, которые в эту минуту дуются в карты у меня на кухне. А Ферели, который ждет меня в своей мастерской завтра в девять часов утра!.. Ну, ну, я приду вечером! Как только я завтра рано встану?

  

   Лунная ночь. Мы идем по Via Appia. Автомобиль мы остановили у церкви. Идем молча под руку, тесно прижавшись.

   - Знаешь, - говорю я, - вот бы был сюжет для картины: эта дорога, освещенная луной, и на ней человек в современной одежде, пешеход или всадник... нет, автомобиль, лучше автомобиль с двумя фонарями... а вокруг освещенные луной, бледные, прозрачные призраки римских сенаторов, патрициев, воинов. Сама Метелла выглядывает изумленная из своей башни!

   Он молчит. Я чувствую, что он чем-то недоволен и отстраняется от меня.

   - Ну, говори, что с тобой!

   - Так, пустяки.

   - Я хочу знать. Скажи!

   - Я ревную тебя! - говорит он страстно, - я ревную тебя к твоему проклятому искусству. Ты из-за него постоянно забываешь обо мне, оно тебе дороже, оно постоянно отнимает тебя у меня! - прибавляет он капризным тоном.

   Вот как. А я все думаю, что он отнимает меня у искусства.

  

   Сегодня я работаю! Работаю запоем! Старку нельзя было отвертеться от семейства его приятеля, которого он вчера встретил случайно. Все же я его едва-едва уговорила провести день с ними. Он взял с меня чуть не клятву, что к десяти часам я приду.

   До сумерек буду писать, потом зажгу электричество и докончу бюст Скарлатти; он, по словам моего руководителя, очень удачен. Это мой подарок милому маэстро к его юбилею.

   Работаю с наслаждением, почти не отрываясь, с раннего утра. Едва обмениваюсь короткими фразами с Вербером.

   Вербер сварил мне кофе, готовит бутерброды и говорит укоризненно:

   - Вы, мамаша, совсем забросили и работу, да и меня, грешного. Бывало, дня не пройдет, как вы меня все время ругаете, а вот уже три дня прошло - вы мне ни одного "дурака" не сказали.

   - Милый Василий Казимирович, мне не до вас.

   - Знаю, мамаша, знаю, вижу и не сокрушаюсь.

   - Да и не сокрушайтесь.

   - Не сокрушаюсь - это не надолго.

   Я оставляю кисть и с удивлением смотрю на него.

   Он стоит передо мной тощий, длинный, с руками, заложенными в карманы обтрепанных светлых брюк, в невозможно засаленной жакетке, подняв кверху свой остренький нос. Все лицо его в мелких морщинках, с жиденькой, рыжеватой бородкой, весело улыбается.

   - Почему вы это заключаете?

   - Так, уж я знаю: не надолго. Это только формы да колорит вас очумили. Это не надолго!

   - Дурак вы, Васенька.

   - Ну, слава Богу, и выругались, и Васенькой называете. А то от вашего Василия Казимировича я в меланхолию впал. Забросили вы меня!

   Я окидываю его взглядом и вижу, что и впрямь забросила моего названого сына: от костюма, который я ему купила в прошлом году, осталась одна жакетка, брюки - неизвестного происхождения и очень коротки ему.

   Да и вид у него ужасно отощалый.

   Меня мучает совесть.

   Теперь я все время почти провожу у Старка, а в прежние мои приезды в Рим Васенька обедал и завтракал у меня, работал со своими картинками у меня в мастерской. Я его одевала прилично, покупала ему белье.

   Он ко мне привязан, как собака, а у меня к нему материнское чувство, несмотря на то, что он лет на пятнадцать старше меня.

   Да, Васенька мне необходим, как советчик. Это такое тонкое артистического чутье, такое понимание искусства, такая громадная эрудиция по стилю, по эпохам!

   А как он может разработать сюжет, дать позы, детали. Талант!

   Сам же Васенька пишет только скверные акварельки для эстампных магазинов. Эти акварели охотно раскупаются иностранцами, и у Васеньки есть скудный заработок.

   Эти картинки всегда изображают одно и то же: вид Рима на закате, на переднем плане колонки форума с облокотившейся на их цоколь итальянкой в красной юбке и Колизей при лунном свете.

   Васенька уверял меня с отчаянием, что он никогда не мог написать ничего порядочного.

   - Не могу, мамаша. Вы видите, я учился, старался, знаю, как написать, всякую ошибку вижу... а сам... ну ничегошеньки не выходит.

   Васенька один из тех русских художников, которые как-то застревают в Риме. В молодости надежды и любовь к какой-то натурщице, а потом - безалаберность и привычка.

   Я было думала увезти его в Россию, но потом сообразила, что он так умрет с голоду. Васенька никогда не примет денежной помощи. Деньгами его обидишь, но натурой он принимает: позволяет себя кормить и одевать. Раз даже, когда ветер сдул в Тибр его шляпу, он явился и объявил мне:

   - Мамаша, я доставлю вам удовольствие: купите мне какую-нибудь покрышку.

   Но помощь и "натурой" он принимает только от тех, кого он любит. А таких мало. От безразличного для него человека он не примет, а ему, кажется, безразличны все, за очень малыми исключениями. Тем более не примет он помощи от ненавистного ему человека, а ненавидит он так же сильно, как и любит.

   Его любовь и его ненависть совершенно беспричинны, Иногда мне приходилось его действительно ругательски ругать за невежливость и даже придирчивость к людям, которые встречались с ним у меня в мастерской. Из-за него мне пришлось разойтись с одной хорошей знакомой, почти приятельницей. В другой раз он наговорил дерзостей одному петербургскому генералу, навестившему меня в Риме.

   Я еще не удивилась, когда Васенька придрался к генералу: тот был важен, напускал на себя вид знатока, - но моя знакомая была милая, приветливая женщина, без всяких претензий.

   - Что вам в ней не понравилось, Васенька?

   - Просто не понравилась!

   - Ведь это еще не резон говорить человеку неприятные вещи.

   - А зачем у нее везде бантики на платье?

   - Да вам эти бантики мешали, что ли?

   - Ну, да. Мешали. Вот и все.

   - Ведь вы, чучело гороховое, так всех моих знакомых от меня выживете.

   - А разве это худо?

   - Для меня очень неприятно.

   - Да ведь они шляются и мешают вам.

   - Это уж мое дело. И я вас убедительно прошу никого не трогать, Василий Казимирович. Он сосредоточенно принялся за работу, ворча:

   - Насадила везде бантов... - и разговаривает! Подумаешь! Будто настоящий человек!

   Меня разбирали и смех и злость.

   Мамашей он стал называть меня года три тому назад, когда я его после тяжкой болезни взяла к себе из больницы. Он был так слаб, что пришлось его кормить с ложечки, как ребенка.

   Мать его была русская, отец - поляк, но он уверяет, что предки его были немцы, и он своей безалаберностью мстит им, так как ненавидит немцев.

   - Мои бюргеры в гробах переворачиваются - изводятся, что у них такой потомок. Жаль, я вот пить не могу, а то бы я им назло еще пьяницей сделался! Тедески треклятые!

  

   Сегодня у нас вышла очень неприятная сцена. Мы возвращались с прогулки. Навстречу нам попалась пара: красивая, рыжая девушка в яркой косынке, с корзиной на руке и с ней красавец берсальер.

   Эта пара была удивительно эффектна. Девушка с пылающими щеками, слегка согнувшись и уперев в бок свою корзину, слушала, улыбаясь и опустив глаза, что говорил ей ее живописный кавалер.

   Он покручивал усы и слегка наклонялся к ней.

   Это был банальный жанр, но оба они так цвели здоровьем, весельем и молодостью, что я совсем загляделась на них и обернувшись провожала их глазами.

   Вдруг Старк дергает меня за руку и сквозь зубы говорит:

   - Не смей так смотреть!

   Я открываю рот от изумления.

   - Да что с тобой?

   - Ничего, я только не хочу, чтобы ты "так смотрела".

   - Значит, я не могу посмотреть на понравившееся мне лицо?

   Он молчит. Я хочу рассердиться, но на лице его столько боли, что мне делается его жаль.

   - Странный ты человек. Что это такое? Мимо меня проходит красивая женщина и...

   - Ты не на нее смотрела...

   - И на нее, и на него.

   - Нет, - упрямо говорит он.

   - Что - нет?

   - Ты на него взглянула не так, как ты смотришь на всех.

   - Это уж из рук вон! - вспыхиваю я. - Ты подумай, что ты говоришь, тебе самому станет стыдно.

   Он молчит.

   Я решительно поворачиваю домой.

   - Тата, пожалуйста, не сердись, но я давно этим мучаюсь.

   - Чем? - удивляюсь я.

   - Тем, как ты иногда смотришь на мужчин.

   - Я?!

   - Тата, помнишь, когда там, в С., я бросился к тебе... мы еще шли по тропинке... и сказал, что я тебя люблю?

   - Конечно, помню.

   - Я тогда обезумел от твоего взгляда, а этим взглядом ты иногда смотришь на мужчин. Твой взгляд говорит: "Иди ко мне, я хочу тебя".

   - Ты с ума сошел. Я ухожу.

   - Нет, нет, Тата. Ты не сердись, это ты делаешь бессознательно, но под этим взглядом мужчина поворачивается и идет за нами... Он забывает все... забывает, что ты не одна, что ты...

   - Слушай, тебе надо лечиться! И я сейчас смотрела подобным взглядом на этого солдата?

   Я решительно вхожу в подъезд, поднимаюсь по лестнице.

   Во мне кипит злость. Я швыряю шляпу, жакет и сажусь к мольберту.

   Минута, и он бросается к моим ногам.

   - Тата, Тата, прости. Я так измучился ревностью, Пойми же, я так люблю тебя!

   Он прижимается головой к моим коленям.

   Я с ним совершенно потеряла всякую волю. Мне бы прогнать его - обидится, а я глажу его волосы.

   - Ты простила? - говорит он радостно, охватывая меня руками.

   - Нет, и не прощу, - о