Нагродская Евдокия Аполлоновна - Гнев Диониса

;   Родной, хороший, если бы ты был здесь! Все "наваждение" сразу бы рассеялось, как дым.

   Женя нежно гладит мою руку, лежащую на столе.

   - О, позволь, ангел мо-о-й... выпить с вами кофе! Это Сидоренко, он сияет, что отыскал нас. Старк с ним.

   Мы обмениваемся приветствиями. Они усаживаются за наш столик.

   Сидоренко ужасно весел эти два дня после пикника, шумно весел и все объясняется Жене в любви.

   Я гляжу на него и думаю: ведь вот он красив, и умен, и добр - а не нравится женщинам. Я себя не считаю. Но подруги Жени, кроме одной, не заинтересовались им, да и эта единственная созналась, что ей пора замуж, а он очень уж блестящий жених. Липочка говорит; "Он неинтересный", Как они сейчас трещат с Женей и какие глупости! Я удивляюсь, как это Сидоренко не нравится барышням: он удивительно умеет занимать их разговором.

   Недавно он целый обед смешил и развлекал одну грузиночку, ни слова не понимавшую по-русски. Я только удивлялась его таланту.

   И что страннее всего, что все они подозревают друг друга в любви к нему. Такие уж у него манеры и наружность. Наружность jeune-premier* из бытовой драмы.

  

   * - Первый любовник (фр.).

  

   - Понравился ли вам романс, который я осмелился прислать вам? - спрашивает Старк, почтительно склонив голову.

   "Ага! начинается!" - думаю я и отвечаю самым светским тоном;

   - О да, я вам очень благодарна - прелестная музыка.

   Зачем я упомянула о музыке! Словно выделила слова.

   - Да, но мне тоже очень нравятся слова - они красивы.

   Лицо его видно мне в профиль, ресницы опущены - он водит ложечкой по столу.

   "А, значит, я права, эта отметка сделана им, - думаю я. - Подожди же!"

   - Слова? - тяну я, словно припоминаю. - Ах, да, и слова очень удачно подходят к музыке. Он вскидывает на меня глаза и снова опускает.

   - Надеюсь, вы доставите мне удовольствие послушать ваше пение?

   - Я ведь вовсе не пою - это только сплетни Виктора Петровича! - смеюсь я и ввязываюсь в болтовню Жени.

  

   Женя желает нас провести домой какой-то "кратчайшей" дорогой, через огороды. Кратчайший путь, конечно, оказывается вдвое длиннее. Тропинка узкая. Впереди Сидоренко, поющий марш, затем Женя, изображающая, что играет на барабане. Они оба ужасно расшалились. За Женей я, позади Старк. Мое легкое платье цепляется за кусты ежевики - Старк поминутно его отцепляет. Я чувствую его присутствие за моей спиной, и прежнее безумие охватывает меня все сильнее и сильнее. Я хочу видеть его лицо. Он немного отстал. Я поворачиваю голову, я гляжу на его губы, которые безумно хочу поцеловать в эту минуту, потом быстро поворачиваюсь и иду дальше.

   Секунда., меня схватывают за руку выше локтя, и голос, тихий и прерывающийся, шепчет:

   - Я люблю тебя! О, как я тебя люблю! С нечеловеческим усилием над собой я вырываю руку - бегу, чуть не сбиваю с ног Женю и повисаю на руке Сидоренко. Но Сидоренко и Женя так расшалились, что принимают это за шутку. Сидоренко ведет меня под руку, старательно выделывая па и напевая полонез. Женя чуть не падает со смеха.

   - А Старка-то мы потеряли! - говорит она, выходя на дорогу, - я хотела его пригласить пить чай у нас.

   - Что же это он не простился? - удивляется Сидоренко.

   - Он со мной простился и повернул назад, - говорю я спокойно, - Ax, как жаль! Ну, завтра вечером тащите его к нам - я с ним поиграю в четыре руки, - говорит Женя, прощаясь с Сидоренко.

   Вот он пришел сегодня. Они все сидят на террасе, и я сейчас выйду к ним.

   Если я вчера пересилила себя, то я теперь ничего не боюсь.

   А что это было вчера? Проба? Или тоже порыв страсти?

   Меня зовут. Я спокойно вхожу на террасу. Старк поднимается с перил, на которых сидит. Я подаю ему руку, здороваюсь, как ни в чем не бывало.

   Каждое его прикосновение для меня мука, но я владею собой.

   Катя ушла. Сидоренко и Женя идут в гостиную к роялю. Я хочу последовать за ними.

   - Простите, если я попрошу вас сделать мне милость и выслушать мои оправдания за мой вчерашний поступок, - тихо говорит Старк.

   Какая музыка для меня в этом голосе, но я говорю сухо;

   - Стоит ли?

   - Да. Я попрошу вас выслушать меня. Я не хочу, чтобы вы принимали меня за нахала.

   Он стоит передо мной, опустив глаза и слегка закусив губы.

   - Не лучше ли считать "инцидент исчерпанным" - вы извиняетесь...

   - Нет! Я не извиняюсь! - решительно и гордо говорит он. - Я не виноват... я прошу вас выслушать меня.

   "Не могу, не хочу слушать!" - хочется мне крикнуть, но я произношу помимо воли:

   - Говорите.

   В какой-то истоме облокачиваюсь спиной на колонку террасы, закидываю голову в густую сетку винограда - ему не видно моего лица.

   Листья винограда закрыли меня, пусть он не догадается о моем волнении.

   Он полусидит на перилах, в руках его веточка кипариса. Он весь ярко освещен луной.

   - Я не виноват, - тихо начинает он. - Когда я увидел вас тогда, в вагоне, мне вдруг стало не по себе! Я даже сначала не приписывал это вашему присутствию, но я нечаянно коснулся вашей руки... и сразу меня охватила страсть, глупая, слепая страсть... Если бы вы не были порядочной женщиной, я бы предложил вам все, что я имею...

   Я сделала движение, чтобы уйти:

   - О, не уходите, дайте мне высказаться. Я знаю, мои слова могут вам показаться циничными, но я далеко не циник! О, я знал много женщин, я их менял чуть ли не каждый день. Все эти женщины, даже самые крупные и сильные, оказывались какими-то слезливыми и слабыми или капризными и мелочными. А в вас я почувствовал что-то властное, сильное... Ах, я не умею вам объяснить этого, хотя и много думал об этом, - прибавил он с досадой, ломая веточку. - Моя страсть к вам с каждой минутой становилась сильнее и сильнее, Я знал женщин в тысячу раз красивее, чем вы! Но что-то в ваших движениях, в ваших глазах... Ваши узкие бедра, грудь, изгиб спины, затылок! Ах, я сам не знаю что... но я просто сходил с ума! Вы оказались умны и образованны, но тогда мне было все равно, вы могли бы быть глупой и пошлой. Я хотел вас... ваших губ...

   Я покачнулась.

   - Простите, - произнес он умоляюще. - Простите, я собирался говорить другое, но... вы не знаете, сколько силы воли было мне нужно, чтобы не схватить вас в объятия, когда вы что-то попросили тогда у меня. Я поторопился уйти от вас, когда мне мучительно хотелось остаться с вами, но я боялся себя!

   Что это была за ужасная ночь! Я несколько раз вскакивал и хотел идти к вам просить, умолять или взломать дверь вашего купе.

   В Москве меня встретили мои агенты и при свете дня, за делами, я сам посмеялся над собой... Но ночью!.. Я проклинаю себя, зачем я не спросил вашего имени, ведь я не знал ничего; ни кто вы, ни куда вы едете.

   Понемногу это начало проходить, но иногда по ночам одно воспоминание о каком-нибудь вашем движении или слове, и все начиналось сызнова. Тогда я брал женщин, думая помочь себе этим...

   О, не сердитесь! Я закрывал глаза, я хотел уверить себя, что это вы... но эти бледные создания каждым движением, каждым словом нарушали иллюзию... Вдруг эта встреча с Сидоренко! Я, как влюбленный школьник, послал вам романс. Я сам не знаю, зачем я это сделал - вы не поняли... да и как было понять... Я должен был уехать по важным делам, я все бросил - послал за себя человека и... вот я здесь...

   Я знаю, что вы принадлежите другому и что вы любите его. Я ничего не жду от вас, я ни на что не надеюсь, я не так наивен, как этот бедный Сидоренко! Я ничего бы не решился сказать вам. Но вчера, когда я шел за вами., вы обернулись. Я не знаю, что было в вашем взгляде... но я обезумел, я забыл все - и сказал, что люблю вас.

   Он замолчал и смотрел в сад.

   А я? Пока он говорил, я испытывала то, что никогда не испытывала в объятиях мужчины. Это был какой-то горячий вихрь!

   Едва он замолчал, я пришла в себя. Ноги мои дрожали, но голос, странный и глухой, был спокоен, когда я сказала:

   - Уезжайте, пожалуйста, отсюда.

   - Я не могу!

   В этих словах была такая мольба, такая детская просьба, а эти бездонные глаза смотрели на меня с такой тоской!

   О нет, пусть он не уезжает. Мне хочется еще немного полюбоваться на него, хоть немного побыть с ним - и я тихо говорю:

   - Хорошо, оставайтесь, но я надеюсь, что больше подобных разговоров не будет - я полагаюсь на вашу сдержанность.

   Как я счастлива, как я безумно счастлива. Я ни о чем не думаю - ничего не делаю. Все словно один бред - красный бред кругом.

   Я ни минуты не остаюсь с ним одна. Всегда мы бываем в большой компании и даже почти не разговариваем друг с другом, но я вижу его глаза.

   Я словно черпаю в его страсти мое спокойствие.

   Я холодна, я сдержанна целый день.

   Одна, ночью - другое дело. Никто не видит, никто не знает.

   Окружающие тоже не замечают. Даже Женя - моя наивная "опытная" Женя.

  

   Старк качается с Женей на качелях, а я срисовываю его в альбом. У меня целый альбом этих набросков, который я прячу от всех.

   Вот пройдет три недели, я вернусь в Петербург, и все пройдет... теперь пусть будет так, как есть. Мы живем только раз!

   И кому я делаю зло моей любовью; о ней никто никогда не узнает.

  

   Его нет уже третий день. Сидоренко говорит, что он уехал куда-то в леса.

  

   Вчера явился Андрей и сообщил, что Старк провел эти три дня у них на лесопильне и они приехали вместе.

   Ну, и Андрей заколдован!

   Он только и говорит о Старке. Передает мне слово в слово беседы с ним, его мнения о разных предметах и людях.

   Странно, что мальчик, Андрей, гораздо больше понимает Старка, чем взрослый, Сидоренко.

   Я лежу в гамаке, а Андрей - около меня верхом на стуле, размахивает руками и с увлечением говорит - Мы очень много говорили - чуть не всю ночь обо всем, обо всем, и о вас много говорили.

   - Обо мне?

   - Да. Эдгар Карлович отзывается о вас с таким уважением. Он меня расспрашивает о вас и... я ему рассказал, как вы меня тогда образумили!

   - Вот как? У вас за три дня явилась такая дружба? - спрашиваю я.

   - Вот подите же. У меня много товарищей в гимназии, а им бы я этого не сказал. Вы говорите - дружба! А я скажу, что я его полюбил, как брата! Как вы думаете, отчего это случилось?

   - Не знаю, Андрюша.

   - Я и сам не знаю; у меня даже к нему нежность какая-то. Он кочергу в узел завязывает, а я, идучи с ним через реку вброд, чуть не предложил его на руках перенести! А правда - какой он красивый?

   - Ну, что вы! - говорю я, чтобы подразнить Андрея, заставить его говорить еще о Старке. Мне так приятно говорить о нем.

   - Эх, вы, женщины, вам подавай все атлетов! Да он сильнее всех у нас был, кроме младшего Чалавы, - даром что на барышню похож, - с негодованием возражает Андрей и продолжает. - Вы бы посмотрели, какие он бревна ворочает! Двое не повернут! А какой он ловкий и гибкий, не чета вашему супиранту.

   - Какой еще супирант? - спрашиваю я со смехом.

   - Да Сидоренко. Что ж, вы скажете, пожалуй, что Сидоренко красивее?

   - Ну, конечно, красивее!

   Андрей с досадой плюет.

   Возвращаемся из одного из садов, расположенных в окрестностях городка. Компания большая. Старк, Андрей и я оказываемся в арьергарде.

   Я несу огромный сноп роз, срезанных для меня Сидоренко.

   После нашего объяснения с Женей я попросила ее всегда держать его подальше от меня, а то зачем нарываться на объяснение в любви и потом обоим чувствовать себя неловко. Мы вышли из сада под руку с ним, но Женя, вспомнив свою обязанность, моментально вместе с Липочкой вцепилась в него и утащила вперед. Он только беспомощно оглядывается на нашу группу.

   Старк предлагает мне руку, но я отказываюсь.

   Этого я не могу. Я отлично владею собой, но я не могу остаться спокойной, идя с ним под руку.

   Андрей идет между нами.

   - Ax, Андрюша, милый, я забыл мою палку на скамейке, где мы сидели. Вас не затруднит принести ее? - говорит Старк.

   Андрей бросается назад. Я хочу окликнуть его, но не хочу, чтобы Старк догадался о моей слабости.

   - Я уезжал на три дня, я старался о вас не думать, но ничего не помогает, - говорит он, не глядя на меня.

   Я ускоряю шаг и молчу.

   - Вы велели мне молчать, но я не могу. Дайте мне хоть вашу ручку, ведь это будет такой пустяк - крошка с богатого пира человека, которого вы любите. Он так богат, так счастлив! Как я завидую ему!

   Я почти бегу.

   - Пойми, дорогая женщина, что ты бросишь милостыню, одно пожатие руки, один взгляд. Милая, я люблю, люблю тебя.

   Я бегом догоняю остальную компанию.

   - Ну, Тата, у вас опять лихорадка, - говорит Марья Васильевна, - возьмите мой платок. А все ваше франтовство! Вечером щеголяете в декольте.

   Я кутаюсь в платок и дрожу, дрожу.

   Я благословляю тебя, кавказская лихорадка! Вот, под твоим флагом я могу дрожать, щеки мои горят, я едва отвечаю на обращенные ко мне вопросы! Придя домой, я могу уйти в свою комнату и, уткнувшись головой в подушки, прислушиваться, как в моих ушах звучит этот страстный шепот.

   Да здравствует кавказская лихорадка!

  

   Невозможная жара и духота!

   Воздух сухой. Там над морем, на горизонте, черно-серая туча. Обязательно будет гроза. Я, как кошка, чувствую приближение грозы.

   В такую жару страшно перейти двор, а неугомонная Женя тащит меня полверсты в гору "с визитом" к Сидоренко.

   Это ей пришло в голову сегодня за завтраком; и она смакует его удивление, его восторг при виде меня и потом досаду, что ему нельзя будет сказать со мной ни одного слова. "Я буду вечно тут!"

   - Вот он мне все в любви объясняется, я и сделаю вид, что поверила, - заплачу и скажу:

   "Поговорите с мамашей". Воображаю его физиономию! Не кружи голову наивным девицам, не объясняйся зря в любви.

   Женя так мила в своем шаловливом настроении, что я не могла ей отказать, и тащусь за ней на гору, к белому домику, где живет Сидоренко.

   - Те... Тата! Мы сейчас их накроем в легких туалетах, то-то всполошатся! - шепчет мне Женя.

   Я делаю движение назад.

   В тени дома, под развесистым эвкалиптом, в плетеном кресле полулежит Старк. Жакет его белого костюма висит на дереве. Он без жилета и ворот его голубой мягкой рубашки расстегнут. Сидоренко, в темной русской рубашке тоже с расстегнутым воротом и без пояса, приготовляет какое-то питье со льдом. Я вижу нежную шею Старка, отделяющуюся резкой чертой от загорелого лица, и мне делается буквально страшно. Я хочу убежать, но момент упущен.

   Женя распахивает калитку и объявляет:

   - Отряд казаков врывается в мирную китайскую деревню. Вы взяты в плен!

   Оба мужчины вскакивают. Сидоренко хочет бежать в дом, а Старк хватается за свой жакет.

   - Ни с места! - кричит Женя, прикладывая к плечу свой зонтик, как ружье. - Одно движение, и мы... исчезаем.

   - Нет, нет! Ради Бога, не уходите, мы так счастливы видеть вас, - говорит Старк.

   - Ведь не можем же мы оставаться в таких костюмах при дамах! - с отчаянием бормочет Сидоренко.

   - Вам, Виктор Петрович, разрешается подпоясаться, а господин Старк и так хоть на бал в своих белых туфельках и голубых носочках! Разрешается еще привести в порядок ваши декольте, - решительно объявляет Женя.

   - Позвольте надеть хоть галстук! - просит Старк. - Нельзя же быть при дамах таким чучелом.

   - Чучела, молодой человек, женского рода, а чучело среднего... Милостивые государи и милостивые государыни, посмотрите на этого мужчину! В нем кокетства хватит на десять женщин и на нашу Таточку тоже. Он прекрасно знает, что он очарователен, что голубой цвет ему чрезвычайно к лицу, но он... Ах вы! - прибавляет она, махнув рукой.

   Я ужасно благодарна Жене за ее болтовню - она дает мне время оправиться.

   Сидоренко не знает, чем нас угостить и где посадить. Он вбегает в дом, тормошит своего слугу - неподвижного, сонного турка.

   На столе появляются крюшон, фрукты, печенье.

   Старк срезает для нас цветы и тихо, чуть слышно произносит, кладя мне на колени несколько полураспустившихся чайных роз:

   - Они тоже бледны от страсти. А ведь это красиво. Вся его любовь красива. Отчего я так поверила сразу в эту любовь? Отчего я ни минуты не думала, что он лжет и притворяется? Я, такая недоверчивая в этом отношении, поверила, поверила в эту красивую любовь.

   Сейчас я боюсь только одного, чтобы не выдать себя, я стараюсь не смотреть на него. Он так сегодня красив.

   Прости меня, голубчик Сидоренко, если я так глупо кокетничаю с тобой, стараясь скрыть, как понемногу моя страсть одолевает меня. Я шумно весела, в моем веселье слезы, но Сидоренко их не замечает, он совсем растаял и все встряхивает кудрями.

   Женя, наевшись всего, что только было на столе, вспоминает свой план извести Виктора Петровича, напускает на себя томность, но не выдерживает, взглядывает на меня, и мы обе хохочем.

   - Я вас не видал давно такой оживленной, Татьяна Александровна, - говорит Сидоренко, - последнее время вы задумчивы и сердиты.

   - Это вам показалось, вы плохо смотрели.

   - Вряд ли. У вас такое выразительное лицо, что на нем можно читать, как в открытой книге.

   Мне делается страшно смешно, и я едва удерживаюсь.

   - Что же вы прочли в этой книге?

   - Хотите лучше, я скажу, что я бы хотел прочесть в этой хорошей, умной книге...

   Голова Жени просовывается между нами:

   - Вы секреты говорите? - спрашивает она. Ее рожица так мила в своей лукавой наивности, что я невольно целую ее розовую щечку.

   Глупый ты, Виктор Петрович, неужели у тебя нет глаз, что за прелестное создание здесь, рядом с тобой, а тебе хочется читать книгу, которая написана на совсем чужом тебе языке.

   Женя не отступает от своего плана. Едва Сидоренко хочет говорить со мной a part*, как она тут как тут и ввязывается в разговор. Он начинает беситься. Женя торжествует. Старк очень мало говорит. Он сидит, облокотившись на ручку кресла и подперев рукой подбородок, и смотрит куда-то вдаль.

  

   * - Отдельно (фр.).

  

   Рисуется он или нет? Как красива эта поза.

   Зачем я ему так сразу поверила? А потому, что мне безразлично - правда это или ложь. Разве это меняет дело?

   Вбегает Кинто - легавый пес Сидоренко. Женя начинает возиться с собакой, забыв о ее хозяине.

   - Татьяна Александровна! Мне очень нужно поговорить с вами, - говорит Сидоренко, наклонясь ко мне через спинку кресла, - и об очень важном для меня деле.

   - Говорите.

   - Не здесь, я не хочу, чтобы нам мешали, позвольте мне прийти завтра вечером к вам.

   Он взволнован. Я сразу понимаю, в чем дело, и хочу сказать, что это напрасно, что не надо, но это выйдет длинный разговор - пусть завтра.

   А теперь хочу смотреть на эти глаза, полузакрытые густыми ресницами, такие грустные-грустные, на эти нахмуренные, бархатные брови, На всю эту грациозную фигурку, сидящую на другом конце площадки.

   Я говорю "хорошо", только бы Сидоренко отвязался от меня теперь, но Виктор Петрович хочет еще что-то сказать мне. Женя, вспомнив свою обязанность, является и тащит его в комнаты смотреть какую-то сванетскую скрипку.

   Я тоже поднимаюсь, но Старк, не меняя позы, говорит:

   - Не уходите - я не буду вам ничего говорить, я даже не буду смотреть на вас. Неужели вам трудно сделать для меня такую малость... Я завтра уезжаю, дайте мне несколько минут побыть около вас.

   Мое сердце мучительно сжимается.

   "Смотри, смотри, - думаю я, - смотри в последний раз. Это все так красиво, так ярко, а ты не смеешь пережить этого. Тебе жаль, скряга, заплатить за это разбитой жизнью. Ты боишься за себя, тебе надо что-то на каменном фундаменте, а бабочку с блестящими крыльями ты не упустишь... В последний раз... Так дай наглядеться на тебя! Вот ты не смотришь на меня, а если бы ты взглянул... В груди моей все дрожит - все рвется к тебе, но мне нельзя, нельзя...

   Он делает движение, словно желая потянуться, сбросить какую-то тяжесть.

   Это движение охватывает меня какой-то негой, красный туман застилает все.

   Я вскакиваю, протягиваю руки и кричу:

   - Я не могу! Милый, я больше не могу! Затем проблеск! Страх.

   Я слабо отдаю себе отчет, как я бегу в дом, падаю на руки Жени и как во сне твержу;

   - Домой, скорей домой, у меня солнечный удар!

  

   Вчера перепуганная Женя привезла меня домой полумертвую. Все поверили солнечному удару, даже доктор, который прочел мне нотацию о том, как опасно пить крюшон в жару.

   Сидоренко и Старк приходили вечером узнать о моем здоровье. Им сказали, что все благополучно и я, наверное, встану завтра.

   Я встала, но не выйду из своей комнаты, пока он не уедет.

   Я написала телеграмму Илье. Я умоляла его приехать немедленно. Я разнемоглась и не могу переносить жары.

   Я ее сама отнесла на телеграф. Темно - никто меня не видел.

   Мне стало легче - я хороню свою грезу, Тихонько пробираюсь домой. У нас сидит Сидоренко.

   Он, верно, дожидается, не выйду ли я из своей комнаты, но он меня не дождется.

   Я иду тихонько и хочу незаметно проскользнуть в сад через заднюю калитку.

   От забора отделяется фигура.

   Старк!.. Я отшатываюсь, сил у меня нет, я протягиваю руки, точно стараясь защитить себя от удара, и хриплым голосом говорю:

   - Ради Бога, ради всего святого - не подходите ко мне.

   - Милая, - говорит он, - чего ты боишься? Я хочу доказать тебе, что я люблю тебя. Моя страсть сильна, но моя любовь еще сильнее. Любовь моя - нежная, преданная, верная. Брось все - пойдем со мною. Я буду жить только для твоего счастья.

   - Нет, нет! Поймите, что у меня к вам одна страсть - любви нет. Я люблю другого, - говорю я с сухим рыданием. - Я прошу у вас жалости, наконец! Вы поняли, что можете заставить меня броситься за вами очертя голову. Хотите, чтобы потом всю жизнь я презирала себя. Вы хотите воспользоваться минутой моей слабости, моей болезни... О, нет! Тысячу раз нет!

   - Радость моя, да пойми, что у меня не увлечение, не одна страсть. Я тебя люблю, люблю... Ах, конечно, ты не поверишь! Чем я могу доказать тебе?.. Вот что: я уеду, уеду сегодня же с первым пароходом. Я не хочу воспользоваться твоей слабостью, твоей болезнью, как ты говоришь. Я буду ждать тебя через два месяца в Риме. Ты мне говорила, что ты непременно должна ехать туда. Веришь ли ты мне теперь? Веришь ли ты моей любви? Ведь я могу быть счастливым сейчас, сию минуту. Милая, милая, я буду ждать тебя в Риме. Ты приедешь - я в этом уверен. Ты сама поймешь за время разлуки, что ты моя и должна быть моей. Веришь?

   Я киваю головой.

   - Я буду писать тебе, это ты должна позволить. Я не требую ответов на мои письма, но я прошу иногда написать два слова. Правда, милая?

   Какой музыкой звучит для меня этот голос.

   - Да, - шепчу я, как во сне, смотря на него.

   - Не смотри на меня так, Тата, - говорит он, закрывая глаза, - я боюсь упасть к твоим ногам. Я не смею поцеловать даже твою руку, чтобы не потерять голову от прикосновения к тебе.

   Он хватается за голову и шатается, я делаю невольное движение к нему.

   - Не подходи, Тата, - выпрямляясь говорит он. - Я хочу, чтобы ты верила мне, а сейчас я не отвечаю ни за минуту более, Помни - я жду тебя. Уходи, уходи! - вырывается у него почти крик и он бежит от меня вниз по обрыву, перепрыгивая через кусты. Камни сыпятся из-под его ног.

   Я протягиваю вперед руки и шепчу "Вернись, вернись".

   Я, притворившись больной, не выхожу из своей комнаты и вспоминаю, вспоминаю...

   Зачем вы так ласковы со мной! Женя, Марья Васильевна, Я чувствую, как они полюбили меня, и мне больно, больно. Нити, связывающие меня, делаются все крепче и крепче. Как могу я уйти? Ведь теперь у меня не один Илья, а мать, сестры, брат!

   О, как мне больно... как больно!

  

   Надо же наконец мне выздороветь! Все окружающие огорчены моей болезнью. Даже Катя зашла два раза меня навестить. Женя несколько раз умоляла меня "впустить" Сидоренко, уверяя, что ей его уже жалко. Но до приезда Ильи я не хочу его видеть. Обижать его не хочу, а объяснение его совершенно лишнее. Он сам с приездом Ильи увидит, что он ошибался.

  

   Илья приехал. Я бросилась к нему и разрыдалась.

   И я, я думала, что могу изменить ему, бросить его и эту семью, которая для меня стала родной!

   Я сходила с ума.

   Я этого никогда не забуду. Это было красиво, но это одна мечта - и пусть останется мечтой.

   Жизнь моя прочно устроена, у меня есть настоящая любовь, прочная любовь, долг, а "это", что еще кипит во мне, - "это" пройдет. Ни одного воспоминания не надо! "Это" пройдет.

   Время - лучший целитель! Время и Илья. Илья счастлив, видя меня рядом с матерью. Глядя на Женю, на ее привязанность ко мне, он даже умиляется, но не хочет показать этого.

   Катя его смущает, и мне кажется, что он иногда сурово на нее поглядывает.

   - Мстить нехорошо, Катя, и я не восстанавливаю Илью против тебя, но меня это немного забавляет.

   - Нехорошо также подслушивать, но зачем же вы так громко говорите под окном у меня?

   - Катюша, - говорит Илья, - мне странно, что ты относишься к Тане, как к чужой.

   - Мы такие разные люди! - отвечает Катя.

   - Но Женя, мама, Андрей сошлись с ней.

   - Женя и Андрей - еще дети, а мама - сама доброта.

   - А ты находишь, что нужно быть или ребенком или самой добротой, чтобы любить Таню? - спрашивает насмешливо Илья.

   - Я этого не говорила, Илюша, но у меня характер не экспансивный, даже несколько угрюмый, я не могу сходиться так скоро с людьми, да еще с людьми, мне совершенно не подходящими.

   - В чем же она не подходящая для тебя? - спрашивает Илья, и в голосе его слышится раздражение.

   - Во всем.

   - Это не ответ!

   - Ну, хотя бы потому, что у нее на первом плане красота, веселье, шутки, а я смотрю на жизнь немного серьезнее.

   - Вот как! Я всегда думал, что Таня - женщина, живущая для искусства и семьи, а теперь оказывается, что она умеет только наряжаться да шутки шутить, - говорит Илья насмешливо. - Ты, Катя, хотела бы, чтобы она ходила в черном платье, делала постное лицо, навязывала всем свое образование, свои знания, свой талант.

   - Я не узнаю тебя, Илья, - гордо говорит Катя. - Ты словно хочешь сказать, что это я кому-то навязываю мои знания!

   - Катя, ты несправедлива к Тане.

   - Я признаю ее знания, образование, талант, но она сама все это не ставит в грош, это все ей нужно только как рамка. Ей дороже ее красивые ноги, чем ее талант, и модная шляпа, чем ее знание высшей математики. Если хочешь знать... я ей не доверяю, Илья, и я не верю в твое счастье с ней.

   - Я тоже не узнаю тебя, Катя, - вспыхивает Илья. - Прости, но твои слова производят впечатление, что ты завидуешь более умной, более блестящей женщине.

   - Нет! - восклицает Катя. - Я завидую ей только в том, что она отняла тебя от нас! И не требуй ты от меня к ней любви.

   - Она отняла меня от вас? Это ложь, Я люблю вас всех по-прежнему, ты это прекрасно знаешь. Но почему я должен отказаться от личного счастья? Отчего мы не можем жить вместе, взаимно любя друг друга?

   - Этого быть никогда не может! Я мечтала, Илюша, первый раз в жизни мечтала, как мы будем жить с тобой вместе, - и вдруг эта женщина, чужая мне, несимпатичная мне...

   - Довольно, Катя, прости, но слова твои звучат очень странно, как будто ты мечтала о каких-то материальных удобствах! Оставим этот разговор. Я вижу, что все это непоправимо.

   Он поворачивается и идет в дом.

   Катя, пораженная, оскорбленная, сидит молча несколько минут и потом, положив голову на спинку скамейки, горько плачет.

   Между Катей и Ильей натянутые отношения, и Марья Васильевна страдает.

   Пора бы нам уехать.

   Я молчала несколько дней и наконец заговорила с Ильей. Я доказывала ему, что он несправедлив, называя настроение Кати "капризами старой девы". Я пробовала ему объяснить, что у Кати ко мне "ненависть тела", как есть любовь исключительно плотская, но он шутливо сказал:

   - Это ты, Танюша, занимаешься психологией, а для меня это китайская грамота. Я это называю "самоковыряньем".

   - Значит, надо жить только инстинктами?

   - Нет, и разумом.

   - А когда разум не действует?

   - Тогда садятся в сумасшедший дом, - смеется Илья.

   - Нет, не шути, Илюша, поговорим хоть раз на эту тему. Почему ты словно боишься этих вопросов?

   - Танюша, да я профан во всех эти тонкостях. Это нечто вроде разглядывания своего пупа у факиров. Ну, детка, не сердись! - хватает он меня за руку.

   Я не сержусь.

   Я верю: он простой, здоровый человек, но разве это мешает понимать чувства других?

   - Ты ужасно любишь слова, Таня! - говорит иногда Илья.

   Да, я люблю слова, красивые слова, слова любви, как люблю стихи, а слова тем и хороши, что, как вдохновенные стихи, идут от сердца и если это придумано, сочинено, то сейчас же чувствуется.

   - Что же мне делать, если для меня слова слаще иногда поцелуев.

  

   Мне ужасно хочется уехать, но я не смею просить Илью об этом. Он так давно не видался со своими.

   Он уговаривает их всех переехать в Петербург и жить с нами.

   Мне все равно. Я люблю их всех, даже Катю люблю. Конечно, месяц тому назад я бы очень была недовольна; одна мысль, что в нашу жизнь с Ильей войдет посторонний элемент, привела бы меня в ужас, но теперь я рада.

   Давайте мне больше забот, привязанностей, больше долга. Чем больше, тем лучше!

  

   Я забилась в саду в кусты азалий и читаю письмо. Зачем? Оно не даст мне ничего, кроме боли и сознания, что всего этого никогда не будет. Я теперь вижу, что не могу расстаться с Ильей, что жизнь моя без него немыслима. Можно прожить без цветов и фейерверка, но без пищи и тепла не проживешь...

   Но фейерверк и цветы так красивы!

  

   Сидоренко ходит растерянный, пристально наблюдает за мной и за Ильей и делается то мрачен, то нервно весел. Его, очевидно, мучает вопрос, любим ли мы друг друга.

   У Ильи очень сдержанная манера обращения со мной при посторонних, даже при матери.

   Он часто подшучивает надо мной, как и над другими. Прежде я этого не замечала, а теперь меня это злит.

  

   Вот второе письмо: он уже в Италии.

   Как все красиво в его письмах и как все эти описания, впечатления переплетены со мной.

   Это слова, одни слова.

   Может быть.

   Кучер, от избытка чувств дающий без слов пинок соседней кухарке, стоя под воротами, может быть, любит в сто раз искренней и крепче - но ведь такой любви мне не надо.

   "Милая, напиши хотя строчку на carte-postale* мне сюда, во Флоренцию. Ну, хоть два слова: здорова, помню... но я буду знать, что твоя ручка держала этот клочок бумаги. Я пишу тебе карандашом, на скамейке, в Siardino Boboli.

  

   * - Открытка (фр.).

  

   Предо мной город в дымке заката, кругом розы и ты... ты всегда со мной...

   Ты так вошла в мою жизнь, в мое тело, в мою душу, что я не умею отделить себя от тебя... Я стараюсь смотреть на все красивое в природе и искусстве, точно ты смотришь из моих глаз. Я нарочно останавливаюсь в музеях перед теми статуями и картинами, о которых ты упоминала в разговоре, стою целыми часами и думаю: пусть она любуется, постою еще. Довольна ли ты, радость моя? Недавно на площади я чуть громко не сказал: "Сядем спиной к храму, чтобы он не нарушал твое впечатление Лоджии и Синьории"...

   За городом я собираю целую толпу маленьких оборванцев - кормлю их макаронами и сластями и говорю им, что это угощение прислано им из России - одной прелестной синьорой.

   Ночью... не пугайся, моя любовь, я смею только опустить голову на твои колени и грезить о твоих поцелуях и ласках.

   Я мечтаю в мечтах, дорогая.

   В Венгрии я был страшно занят с утра до вечера: ездил по лесам с моим переводчиком. Я вел переговоры, писал отчеты, торговался, но ты была тут со мной, у моего сердца, пряталась на моей груди и не хотела заниматься моими делами. Ты поднимала головку только в лесу, и я рвал для тебя осенние цветы.

   Я не испытал никогда твоего поцелуя, но не все ли равно?

   Мечта моя, дорогая мечта..."

  

   Я послала открытку во Флоренцию:

   "Прощайте, забудьте".

  

   Не надо более писем. Я сожгла их и веточку кипариса. Сознаюсь в глупой сентиментальности - я подобрала ее тогда, изломанную его рукой.

   Я хотела сжечь и альбом моих набросков с него, но не могла... я завернула его в бумагу, завязала веревкой и спрятала на дно моего сундука.

   Думать я больше не буду - это кончено. Я оторвала от себя все это, такое красивое, изящное. Кто смеет сказать, что я не люблю Илью! Теперь я вся его: и телом и душой! Если я осквернила мою душу, то тело мое чисто! Я даже никогда не поцеловала того, кого любила! А мужчине только это и надо.

   Надо садиться за работу, у меня не все еще готово.

   Тоска, страшная, давящая тоска, но это пройдет. Und alles sollt vorbei.

  

   Семейный портрет почти готов и очень удачен.

   Марья Васильевна у окна за работой. Женя и Андрей в глубине за роялем. Катя в дверях террасы. Она очень эффектна. Я ей польстила, чтобы подразнить ее.

   Илью рядом с матерью, с газетой в руках. Я писала в его отсутствие - на память, но оказалось, что его фигура не потребовала даже переделки, слегка пришлось кое-где подмазать.

   Портрет Сидоренко - тушью - тоже почти готов, и это один из моих удачных портретов, но последнее время он бывает реже, мне все не удается кончить его...

   Портреты доктора с женой и их ребятишек менее удачны, но они сами в восторге...

   Головка Жени с распущенными волосами, выглядывающая из букета азалий, так очаровательна, но она ее не получит в подарок - это будет украшением моей мастерской в Петербурге.

  

   Сегодня я в таком спокойном и хорошем настроении, что сдаюсь на просьбы Андрея и Жени устроить "выставку" всего, что я написала или нарисовала в С.

   Они тащат в беседку все. Чуть не чистые холсты со случайным мазком краски. Развешивают по стенам, устанавливают на стульях и даже на скамейках перед беседкой. Мы все торжественно приглашены на "открытие выставки".

   Однако! За эти два с половиной месяца я очень много сделала.

   Илья удивляется и называет меня "молодцом". Докторша приходит в умиление от вихрастой головы собственного супруга.

   - Вот ни один фотограф не уловил в лице Игнаши воинственного выражения, - говорит она, - а Татьяна Александровна - как настоящая художница - сразу его ухватила.

   Докторшу ужасно смущают этюды голых женских тел.

   - Неужели, Татьяна Александровна, - наивно спрашивает она, - вы и мужчин рисовали голых?

   - Случалось, Анна Петровна. В академии даже полагалось писать с натурщиков.

   - Совсем голых?

   - Совсем.

   - Ах, как вы могли! Я бы упала в обморок! - восклицает она с ужасом.

   Катя все молчит, потом вдруг обращается ко мне:

   - Вы, Тата, увековечили всех нас, даже Михако и Кинтошку. Меня удивляет, как вы не заметили такого интересного лица, как у Старка.

   - Да, Татьяна Александровна, это вы, действительно, "проворонили"! - восклицает Андрей.

   - У меня есть в альбоме где-то набросок с него, - равнодушно говорю я.

   -