Нагродская Евдокия Аполлоновна - Гнев Диониса

отомстить мне, сказать, что я запуталась. Но нет, он смотрит на меня добрыми глазами и только удивляется.

   - Не хочу с вами говорить, пока вы мне не расскажете историю преступления господина Старка, слышите? - говорю я капризным голосом.

   - Да не могу, ну право, не могу я рассказать, не оскорбив ваших чувств.

   "Да почем ты знаешь о моих чувствах, простота ты этакая!", - думаю я и говорю ворчливо:

   - Как хотите - это ваше дело, - и ухожу в каюту.

   В каюте срываю с себя передник и бросаюсь лицом в подушку. Мне мучительно хочется видеть его! Я хочу целовать его глаза, его губы, его щеку около шеи. Хочу слышать запах его духов! Зачем я о нем говорила?! Но ведь мне не говорили ничего хорошего. Ах, да не все ли равно - пусть он будет чем угодно, дураком, развратником, пьяницей! Я хочу в эту минуту его улыбки, его поцелуя!.. А Илья?..

   Я вскакиваю, хватаюсь за голову - кровь нестерпимо бьется в висках. Я плачу от злости и стыда - и сразу успокаиваюсь.

   Что за глупости! Что я думаю? Ведь это какой-то бред - болезнь! Ведь я люблю Илью, одного его. Ведь вся эта глупость не любовь. Ведь если бы сейчас, сию минуту мне сказали, что "тот" умер, я бы обрадовалась - для меня мучительно думать, что он существует.

   Я сижу и смотрю на круглый иллюминатор. Я совершенно спокойна, мне даже смешон мой пароксизм.

   - Ну, Таточка, - говорю я сама себе, - вам, верно, пятнадцать лет, что вы влюбились в прекрасного незнакомца и сумасшествуете. Да нет, я в пятнадцать лет влюблялась только в артисток, танцовщиц и красивых женщин. Первый мужчина был мой муж. Я вышла замуж семнадцати лет, а двадцати уже овдовела.

   Влюбилась я в его гусарский мундир и жиденький тенор, которым он мне пел цыганские романсы. Много значило и то, что все посетительницы салона моей матери сходили с ума по его усам. А он думал поправить долги моим приданым. Что это было за глупое замужество! Через полгода я узнала, что он вернулся к своей прежней пассии - и ужасно обиделась! Именно "обиделась". Потом это служило мне источником для развлечения: мы с подругой нашли ее письма к нему на его письменном столе, перечитали их и изводили его намеками. Я рисовала карикатуры на него и его даму и посылала ему по почте. Он не решался спросить меня, терялся, путался - а мне было очень весело, Право, весело. Я могла капризничать, сколько хочу. По целым часам я рисовала, он не смел запретить мне поступить в академию, не мог заставить меня выезжать в скучный светский круг его знакомых - я жила, как хотела.

   Одно было у меня горе - мои дети не жили. Странно, этот человек не оставил мне никаких воспоминаний! Я даже недавно с трудом вспомнила его имя. Знаю, что Алексей, но как по батюшке... хоть убей, едва вспомнила.

   Другие... их было двое - я себе не даю отчета даже, как это вышло и зачем. Я совсем их не любила. Один бросил меня, приревновав к другому, а другой надоел мне чуть не через неделю. А они, кажется, меня любили.

   Илья! Вот кого я люблю - его одного. Ведь мы так сжились, так славно вместе работали. Я чувствую себя за ним как за каменной стеной - ведь это самый надежный, самый верный друг. Потеряй я Илью, я бы, кажется, не пережила этого! Ведь он мне не только муж - это друг, брат, отец: ведь у меня никого нет из близких родных. Все, что во мне есть хорошего, - это его влияние, все, чем я живу, - это искусство и он. Ведь он любит меня как друга и как женщину - он даже чересчур страстен. Чего же мне надо? Ведь я... - Ты такая чистая, - говорит он мне иногда в порыве страсти, - мне иногда даже кажется, что ты холодна ко мне.

   Я целую его и говорю ему, что он мне дороже всего на свете. И это верно - ему я никогда не лгу. Мне иногда хочется отвечать на его страстные ласки такими же и... и.... не умею, не могу... "Неужели, правда, я чиста", - думала я всегда. А теперь я знаю, что нет! Какая гадость! Не надо вспоминать об этом - этот звонок к обеду - надо идти мириться с моим инженером: я была невозможно груба.

  

   За столом идет общий разговор о Кавказе. Я его ругаю, старый полковник его защищает; у нас у каждого своя партия. Темнеет.

   Капитан говорит, что сегодня ночью может начаться качка. Я очень рада: я проведу "спокойную" ночь! Меня будет тошнить, будет болеть голова и под ложечкой. Я очень рада. Это лучше, чем то, что я испытываю ночью. "Посмотрим, - думаю я с насмешкой над собой, - что сильнее: ты или морская болезнь".

   - Что же с вами будет, Татьяна Александровна? - говорит Сидоренко, поднимаясь со мной на Палубу.

   - А вы забыли, что я с вами не разговариваю? - оборачиваюсь я к нему со всем кокетством, на которое способна, - Неужели вы еще не переменили гнев на милость?

   - И не переменю!

   Я облокачиваюсь на перила, смотрю на море. Луна уже всходит - запад багряно-красный и море слегка морщится. Качка, наверное, будет. Я любуюсь еще желтоватым столбом луны, гоню от себя все мысли, наслаждаюсь красотой этой ночи и тихонько напеваю.

   - Татьяна Александровна, - говорит Сидоренко, - ну не грешно ли капризничать в такую ночь?

   - Я с вами не разгова-а-ари-иваю-ю! - пою я, - Но если я не могу рассказать вам! Я молчу и напеваю.

   - Вы не хотите меня понять... Я делаю движение уйти.

   - Ну, хорошо, хорошо - я вам расскажу.

   - Вы - душка, - говорю я тоном восторженной институтки. - Только, пожалуйста, рассказывайте подробно и литературно. Ну, что же это за история?

   - Да это не история...

   - Ну, сделайте историю... Ну, хороший Виктор Петрович!

   Я кладу руку на его рукав и заглядываю ему в глаза.

   - Татьяна Александровна, а я не знал, что вы кокетка! - говорит он с упреком.

   - А разве это худо?

   - Не знаю, я с вами запутался и не знаю, что хорошо, что худо. Парадоксальная вы женщина!

   - Парадоксальная женщина!.. Это удачно, Виктор Петрович, - я аплодирую вам. Но, к делу, к делу, к истории!

   - Эх, от вас не отделаешься. Ну, слушайте. Знаете вы барона Z., биржевика, музыкального мецената?

   - Ну, слышала о нем. Что же дальше?

   - Ну, когда Старк был в Петербурге, они познакомились где-то на вечере у какого-то представителя haute finance*. Вы знаете репутацию барона Z.?

  

   * - Высшие финансовые круги (фр.).

  

   - Слышала о нем что-то скверное, но не помню что.

   - Репутация эта очень грязная - в нравственном смысле, в деловом - безукоризненна. Ну... ну... и вот, не знаю, как вам это сказать., ну, он, т.е. Z воспылал страстью к Старку.

   - Как это? - спрашиваю я с удивлением.

   - Вот, вот, я знал, что вы не поймете! - с отчаянием восклицает Сидоренко. - Как же я буду рассказывать?

   - Да, нет! Стойте! Я понимаю. Теперь - дальше, дальше, - Так вот... Я еще в Петербурге говорил Старку: "Охота вам бывать у этого господина! Что о вас подумают!" - "Я бываю, - отвечает он мне, - у него только на обедах и музыкальных вечерах, а запросто я к нему не пойду". - "Да ведь он прямо за вами ухаживает!" Старк расхохотался. "Са m'amuse!"* - говорит. Когда мы одновременно уехали со Старком в Париж, и Z, оказался там. Куда мы - туда и он! Меня это изводило, а Старк помирал со смеху. Один раз возвращались мы с Лоншанских скачек, и пришла нам фантазия пройти через Булонский лес пешком и у Порт-Нельи сесть в метро. Погода была чудесная, народу масса, не прошли мы и полдороги - видим, в великолепной коляске катит Z. "Постойте, - говорит мне Старк, - я сейчас устрою представление!" И не успел я ему помешать, как он остановил Z., и тот увязался за нами. Старк был ужасно любезен с ним и позвал его в ресторан "Каскад" пить вино. Z, так и расцвел. Пока они болтали, я бесился на Старка за то, что он меня заставляет быть в обществе такого господина, и когда они направились к ресторану, я решительно хотел уйти, а Старк шепчет мне: "Смотрите, Z, подумает, что вы ревнуете", Татьяна Александровна, войдите вы в мое положение, что мне было делать? Ведь действительно, этот господин, со своей грязной душонкой, мог подумать про меня эту гнусность! В эту минуту я просто ненавидел Старка за то, что он ставит меня в такое глупое положение. Делать нечего, я пошел с ними. Кажется, Z, так и остался при своем мнении, глядя на эту комедию. Старк словно хотел нарочно убедить Z., что надежды его не напрасны - он принял на себя роль женщины, за которой ухаживают. Я уж изводиться не стал, а только удивлялся... За разговором Старк вдруг оборачивается ко мне и капризным тоном говорит:

  

   * Это меня забавляет (фр.)

  

   "Сидоренко, заприте окно. Мне дует!" И вы знаете, Татьяна Александровна, я встал и запер окно - да как еще поспешно, только потом опомнился и плюнул даже. Прошло несколько времени. Что у них был за разговор - я не знаю, Z, что-то тихо говорил Старку. Вдруг Старк поднимается, медленно берет стакан с вином и - выплескивает в лицо Z. Потом, доставая свою визитную карточку, обращается ко мне; "Виктор Петрович, дайте барону и вашу карточку, чтобы он мог послать своих секундантов к вам для переговоров на случай, если ему угодно требовать от меня удовлетворения". Когда мы ехали назад, Старк был в восторге. "Нет, это восхитительно! Что теперь будет делать Z.? От дуэли отказаться нельзя: я его оскорбил при свидетелях! Ему придется драться с кем-то вроде "любимой женщины"!

   - Послушайте, Старк, - сказал я, - для чего вы затеяли всю эту историю и меня еще секундантом заставляете быть! - "Ну, дорогой Виктор Петрович, это так все было забавно, ну, сделайте мне удовольствие". - "Бросьте вы этот тон, Старк, я не Z." - "Ах, простите, я все еще не могу выйти из своей роли".

   Дуэль не состоялась. Z, уехал, не прислав секундантов. Старк искренне огорчился.

   - Я вижу во всем этом одно мальчишество, - говорю я равнодушно и иду в каюту.

   Какая скверная ночь! Морская болезнь не помогла.

  

   Наутро я проснулась поздно. У меня ужасно скверно на душе. Мне не хочется вставать, не хочется одеваться. Висок болит, и вся я разбита. Гадко! После завтрака мы приедем в С. Надо улыбаться, любезничать, показывать родственные чувства. А стою ли я, чтобы эти женщины и мальчик любили меня? Я так сама себя загрязнила своим воображением. Теперь мне противно вспомнить картины, что рисовало мне невольно это воображение. Нет, с этим надо покончить раз и навсегда!

   Я вскакиваю, одеваюсь.

   Ну и физиономия у меня! Губы сухие, под глазами круги. Я укладываю чемоданы и выхожу на палубу. Спасибо Сидоренко: он действует прекрасно на мои нервы.

   Мы подъезжаем к С., он вытаскивает мой чемодан на палубу и говорит весело:

   - Значит, вы меня приглашаете к себе? Да? Смотрите, ведь я завтра уже явлюсь с визитом!

   - Конечно, конечно, - говорю я торопливо, пристально всматриваясь в народ на пристани. Я, по просьбе Ильи, дала из Новороссийска телеграмму, и кто-нибудь выйдет встретить. Я стараюсь угадать их в толпе.

  

   А ведь я была права. Мать и Катя меня встретили приветливо и вежливо, но очень сдержанно. Женя бросилась мне на шею и сразу влюбилась, Андрей смотрит бирюком. Мать - маленькая брюнетка, такая моложавая для своих лет, что Катя, высокая, полная, тоже брюнетка, иногда кажется одних лет с матерью. Впрочем, я не умею определять года таких женщин.

   У Кати красивые черты лица; она могла бы казаться красивой, но ничего не делает для этого и из особого кокетства, присущего этим типам, даже уродует себя.

   Волосы словно нарочно причесаны так, что видны редеющие виски. Она носит какой-то угловатый корсет, и гладкое платье неуклюже стянуто кожаным поясом.

   Лицо у нее суровое, с густыми бровями и крупным носом. Это лицо мне кажется надменным, именно не гордым, а надменным.

   Лицо матери мягче, проще, но в нем какое-то затаенное недовольство. Верно, против меня.

   Если бы они показали мне хотя бы искорку теплоты! Я бы откликнулась всем сердцем! А теперь?..

   Теперь постараемся быть в хороших отношениях. Конечно, их можно обойти, но я теперь так устала, что не хочу себя ломать и стараться.

   Женя похожа на Илью - тоже крупная и блондинка. Она очень хорошенькая. Чудный цвет лица и красивые глаза. Она хороша своей молодостью, свежестью и могла бы быть еще лучше, но не умеет. Андрей - брюнет. Ужасно не люблю мальчишек этих лет! Они или грубы из принципа, или надоедливы, как фокстерьеры. Он показывает мне даже некоторую враждебность. Это что-то идущее от старшей сестры.

   Мать воспитана и тактична. Женя удивительно мила, Андрея я почти не вижу. Все шло бы гладко, но Катя!

  

   Мой сундук пришел. Я разбираю его с помощью Жени. Женя весело смеется и восхищается моим бельем и платьями. Катя презрительно кривит рот и не выдерживает:

   - Такое кружевное платье, наверное, стоит двух месяцев профессионального жалованья.

   - Вы ошибаетесь, Катя, - весело говорю я. - Это платье стоит очаровательной детской головки и целой корзины грибов.

   - Какой головки, каких грибов? - спрашивает она, хмуря брови.

   - Я сшила его на деньги за проданную на выставке картину "Девочка с грибами"!

   Она закусывает губы и потом говорит:

   - Сколько народу можно накормить этим платьем!

   - А разве кружева едят? - спрашиваю я с наивным видом.

   Женя фыркает от смеха. Катя краснеет. Я чувствую, что зашла слишком далеко, и весело говорю:

   - Ну, полно, Катя, какая вы сегодня строгая. Вот вам новая книжка журнала, прочтите-ка, какая интересная статья вашего кумира Л.

   - Благодарю, - сухо произносит она, берет книгу и уходит из комнаты.

  

   Пишу в саду этюд с цветущей магнолии, Женя сидит рядом и без умолку болтает о гимназии в К., которую она окончила в прошлом году.

   - Осенью я поеду на педагогические курсы. Сначала мама хотела ехать со мной, потом раздумала.

   Я понимаю, почему она раздумала - она теперь потеряла надежду жить с сыном.

   - Вы, конечно, Женюшка, поселитесь у нас?

   - О, мне бы очень хотелось! Но Катя находит, что мне лучше жить одной.

   Я окликаю Катю и прямо спрашиваю, что она имеет против того, чтобы Женя поселилась у нас зимой.

   - Хотя бы потому, - отвечает Катя, - что у вас, наверное, очень шумно.

   - У нас? - удивляюсь я. - Да у нас мертвый покой! Пока светло, я работаю в мастерской, а вечером занимаюсь скульптурой, рисую, читаю. Разве Илья мог бы работать при шуме? Изредка мы ходим в театр, в концерт. Гости у нас бывают очень редко.

   - Женя может привыкнуть у вас к роскоши.

   - Вы, Катя, не знаете дороговизны петербургской жизни, Илья получает три тысячи, я зарабатываю приблизительно столько же. Илья добр - вы знаете его доброту, - он многим помогает и, уверяю вас, при таких средствах особенной роскоши не заведешь.

   - Я сужу по вашим платьям и безделушкам, - говорит она, немного сбитая с толку.

   "Как ты молода еще, милая", - думаю я и продолжаю:

   - Я люблю все красивое и изящное - это правда, но таким труженикам, как мы с Ильей, большая роскошь не по карману. Не забудьте, я еще всю зиму болела и не могла работать.

   Она не выдерживает.

   - Право, глядя на вас, как-то странно слышать: труженица, работать...

   - Почему? - наивно спрашиваю я. Мать тревожно взглядывает на Катю.

   - Ваша работа для вас - развлечение, удовольствие.

   - А разве надо ненавидеть свою работу? Разве вы ненавидите ваших учениц, ваш труд? - удивляюсь я.

   Она хочет что-то возразить, но я не даю:

   - Правда, мой труд лучше оплачивается. Художниц меньше, чем учительниц. Она начинает краснеть.

   - Вы производите предметы роскоши - не знаю, труд ли это.

   - Значит, вы ни во что не ставите работу бедной фабричной девушки, которая целый день гнет спину над плетением кружев, - восклицаю я с ужасом, - только потому, что она производит предметы роскоши.

   "Не слишком ли я, - мелькает у меня в голове, - да нет, "бедная труженица", "гнуть спину" - такие обиходные слова в ее лексиконе, что она и не заметила их".

   - Да, но работница получает гроши! - восклицает Катя.

   - Опять только потому, что работниц много. Да и потом надо же ставить во что-нибудь талант и творчество. Ведь переписчик получает гроши сравнительно с писателем.

   Катя молчит. Мать тревожно смотрит на нее , Я принимаюсь опять за работу и мне досадно. Катя слишком слабый противник. Стоит ли тревожить мать этими разговорами? Не молчать ли лучше? Что за бабье занятие такая пикировка!

  

   Какая чудная ночь! Я стою в саду. Какая тишина, какой аромат! Вся листва, весь воздух, трава полны светящимися мухами. Море шумит, шумит. Я бы пошла туда, к морю, но калитка заперта. Искать ключ - перебудишь всех в доме. Все спят. Как могут люди спать в такую ночь! Как может спать Женя! Я в ее годы была способна прогулять всю ночь, - Таточка, вы не спите? - слышу я ее голос с террасы.

   - Нет, сплю! Это я в припадке лунатизма гуляю по саду! - говорю я загробным голосом.

   Женя хохочет и выбегает ко мне.

   Она поверх капота закута в большой байковый платок.

   - Как вы неосторожны, Таточка, - в одном батистовом платье. Лихорадку схватите.

   - Верно! На этом Кавказе при всех наслаждениях природой всегда, как memento mon*, стоит лихорадка.

  

   * - Помни о смерти (лат.)

  

   - Я поделюсь с вами своим платком!

   Женя окутывает меня, и мы медленно идем по саду.

   - Таточка, я вас ужасно люблю, - говорит Женя, нагибаясь и целуя меня. Я не маленького роста, но она выше. - Вы, может быть, мне не поверите, а я прямо с первого взгляда полюбила вас! Нет, я даже вас раньше полюбила, давно, как только Илюша стал нам писать о вас. Я Илюшу тоже страшно люблю - больше, чем Катю и Андрея.

   - Илья лучше всех! - смеюсь я.

   - Да, да, лучше всех! И вы такая именно жена, какую я хотела для него!

   Это детский лепет, но мне отрадно, мне тепло, я ее целую с благодарностью.

   - Вы так не похожи на всех наших знакомых дам. Вы какая-то, такая... яркая. Вот мама и Катя говорят, что вы некрасивая! А вы мне кажетесь красивей всех, кого я знаю. Катя находит, что ваши платья, ваша прическа слишком театральны, а мне все это кажется таким красивым! Катя у нас чрезвычайно строгая ко всему, что она называет "пустотой", и к этому она, кажется, причисляет все: и веселье и платья и... ведь это предрассудки, не правда ли?

   - Женюшка, Женюшка, не откидывайте предрассудков! Потом трудно остановиться на этом пути. Границы нет! Платье, прическа, что пустяки, но если начнете идти далее... Милая моя деточка, слушайтесь Катю и маму - вы проживете спокойно, счастливо, без тревог!

   "И страстей", - прибавила я про себя.

  

   Я теперь на ночь всегда принимаю опиум и засыпаю без снов - как убитая. А значит, с "тобой" можно бороться! Днем сила воли, ночью - опиум! Я выздоравливаю! Выздоравливаю!

   Мне иногда жалко Катю! Она совершенно сбита с толку. Как ей хочется оправдать перед самой собой свою ненависть ко мне.

   Ее честность страдает от этой несправедливой, ни на чем не основанной ненависти.

   Она ищет, мучительно ищет зацепиться за что-нибудь и - не за что! Всех пороков, которые ее бы утешили, - нет!

   Я работаю, брат ее со мной не опустился, а, напротив, идет в гору и в письмах называет меня своим вдохновителем, другом, правой рукой. Относительно знаний, образования я выше ее самой, даже читала я гораздо больше!

   Эти последние удары я наносила не сразу и всегда дав ей немного пошпынять меня. Сознаюсь, это женская мелочность. Мне доставляло удовольствие удивлять и ошеломлять ее, Попробовала она меня со стороны "политических убеждений" - они оказались одинаковы. Мне страшно хотелось удариться в "крайне левую" сторону, но я сдержалась - пусть будет меньше предлогов к рассуждениям и спорам. Наши ссоры положительно мучительны для Марии Васильевны. Даже "помощь ближнему" у меня шире, так как у меня больше заработок. Остаются мои туалеты.

   Она ходит вокруг меня и изнывает! Как-то мы говорили о ее любимом беллетристе N.

   N. - Друг Ильи, мы с ним знакомы давно.

   Я дала ей книгу его рассказов. На этой книге очень любезная надпись, какие обыкновенно пишут писатели, даря экземпляр книги своим почитательницам: "Талантливой, чуткой умнице Таточке от друга!"

   Добродушный Иван Федорович, наверное, ста знакомым дамам написал то же самое, но для Кати он кажется каким-то небожителем, его слова - закон, заповедь! Она теперь еще более мучается совестью, что чувствует ко мне беспричинную антипатию. Когда она прочла надпись на книге и изменилась в лице, мне было ее жалко и я даже хотела крикнуть: "Катя, я подкрашиваю ресницы! Может быть это вас утешит?"

   Она сама себя не понимает... А я ее понимаю!

   Это органическая антипатия! Я воплощаю для нее "физически" тип, ей антипатичный, и никакие мои нравственные достоинства не помогут!

   Если бы я сделала какой-нибудь из ряда вон выдающийся подвиг из любви к человечеству - она все же не могла бы пересилить свое отвращение ко мне.

   И это - тело!

   Душа, сердце, разум здесь ни при чем!

   Как часто мы слышим: "Он во всех отношениях безукоризненный человек, но он мне несимпатичен" - и наоборот: "Он пьяница, он, собственно, дрянь человек, но он такой славный".

   Это тело! Тело кричит - и ничего с этим не поделаешь ни умом, ни разумом.

   Можно удержать только себя от проявлений симпатии и антипатии.

   Катя меня не побьет, не отравит - она "удержится".

   Она не понимает этого, а я... о, как хорошо я это понимаю.

   Катя, днем - сила воли, а на ночь принимайте опиум, а то вы, наверное, во сне четвертуете меня или жарите на вертеле!

   Принимайте на ночь опиум!

  

   Вот уже две недели, как я здесь и, к своему удивлению, прекрасно себя чувствую. Невралгии нет, остатков болезни как не бывало.

   Я работаю, лазаю по горам и ем, ем просто неприлично.

   Мать сильно бодается. Если бы ее можно было взять лаской, я бы приласкалась к ней, право, искренно: она мне нравится.

   Женя от меня не отходит, а Катя и Андрей избегают.

   Сидоренко сделал мне визит, и Катя радостно насторожилась, бессознательно надеясь поймать меня хоть на кокетстве - и тут не выгорело. Если я слегка и кокетничаю с Сидоренко, то так, что ни он сам, ни Катя этого не замечают.

  

   Обхаживаю одну абхазку. Познакомилась с ней в купальне.

   Господи, что бы я дала, если бы она согласилась позировать мне. Что за тело! формы! Краски!

   Рожа глупая, носатая! Но Бог с ней. Я ей закину голову - изменю лицо.

   Я никогда не видала такой спины, бюста, ног - загорелая Венера.

   Но ведь не согласится, не согласится, дура! Уж я ухаживаю за ней... подарила ей браслет, хожу к ней в гости и по целым часам слушаю, как делаются сацибели и чучхели.

   Я люблю и умею писать женское тело. Оно так прекрасно!

   Я выставляюсь всего три года, а мои nus* сделали мне имя. Как женщине, мне легче найти натуру. Очень часто и охотно мне позируют мои знакомые дамы и барышни, Ах, нарисовала бы я мою абхазку, всю вытянутую, слегка откинувшуюся назад, под ярким светом солнца, у темного камня! Я так и вижу светлых зайчиков на камне и на ее смуглом, безукоризненной формы, плече и бедре!

  

   * - Обнаженные (фр.).

  

  

   Не согласилась, анафема!

  

   Завтра возьму камеру и потихоньку сделаю с нее несколько снимков, пока она будет купаться. Унесу хоть ее формы, если не удается унести колорита. Дура!

   Я целый день хожу злая и уверяю, что у меня болит голова.

  

   Опять умоляла абхазку, отдавала ей мою бриллиантовую брошь - не помогает!

   У меня в голове уже явилась картина. А когда я "беременна картиной", как говорит Илья, я не могу ни о чем другом думать.

   Как только кончу осенью в Риме мой "Гнев Диониса" - примусь за эту.

   Большое полотно, аршина четыре в вышину. Море... скалы... и женщины... много женщин.

   Я не сделаю обыкновенной ошибки художников, которую делает большинство из них, когда изображают группу женских тел. Они пишут их с одной модели в разных позах.

   Нет! На переднем плане у меня будет великолепная рыжая женщина со слегка даже тяжеловатыми формами - одна из веселых дам Петербурга; она уже мне позировала раз. Это, как поется в "Синей бороде", "Un Rubens, un fameux Rubens!"* Она будет лежать, разметав свою рыжую гриву... Рядом поставлю мою абхазку - силу, мускулы - Диана! С другой стороны - одну знакомую курсисточку, Наденьку флок, легкую, серебристую, нежную. Наденька не красива и голову нужно другую... Ах! Моя богомолка с парохода!.. Дальше другие... танцующие, бегущие, плывущие и играющие в воде. А на переднем плане справа - старуха! Голая, сухая, безобразная - "И вы будете такими, как я!" - вот и название.

  

   * - Рубенс, восхитительный Рубенс (фр.).

  

   Беззубый рот насмешливо улыбается, и столько злого сарказма в злых красноватых глазах!

  

   Хожу и думаю о моей картине! Лихорадочно пишу этюды моря, камней!

   Хотела было попросить Женю попозировать - не годится. Груди в виде маленьких торчащих вперед конусов, на талии складка спереди, а я люблю прямую линию... зад низкий, как у лошади, павшей на задние ноги. Но руки, плечи, кожа - восхитительны. Я опущу ее в воду. Эта головка с распущенными волосами с лиловыми вьюнками, падающими из венка на плечо, будет очаровательна! Она будет плыть, улыбаться!..

  

   "3авернув свои длинные косы кольцом,

   Ты напоминала мне полудетским лицом

   Все то счастье, которым я грезил во сне.

   Грезы первой любви ты напомнила мне!" -

  

   поет Сидоренко под аккомпанемент Жени.

   У Сидоренко славный баритон - и поет он музыкально и с большим вкусом. Я люблю его слушать.

   Грезы первой любви...

   Надо написать мою богомолку одну... в поле... Букет полевых цветов вываливается из рук... она застыла с устремленными вверх глазами... кругом тишина... простор...

   Грезы первой любви...

   Моя первая любовь была... какая-то барышня, живущая напротив. Очень хорошенькая брюнетка, а мне было всего восемь лет...

   Я иногда по целым часам поздно вечером стояла у окна, чутко прислушиваясь, чтобы не вошла моя фрейлейн и не прогнала в кровать. Я смотрела на противоположное окно, где мой кумир сидел за роялем в ярко освещенной гостиной.

   Я иногда встречала ее на лестнице, и сердце мое замирало, а потом усиленно колотилось.

   Как я мечтала тогда!

   Я была здоровой девочкой, живой девочкой, любила шумные игры, с мальчишками в особенности, а тут я начала прятаться по углам, садилась на низенький табурет за трельяжем, в будуаре моей матери и мечтала.

   Мечтала, что я познакомлюсь с моим кумиром; мы гуляем, рисуем, живем на даче вместе... и так все подробно, до мелочей ясно, живо... разговоры, приключения, путешествия...

   Когда их семейство съехало с квартиры, у меня сделался жар, бред; я пролежала с неделю в постели.

   Потом, конечно, это скоро забылось, но ее лицо, лицо "моей первой любви", стоит передо мной, как живое - я могу ее нарисовать. Хорошенькая брюнетка.

   Нет! Этого не может быть!.. Да... это так: тупой нос, резкий подбородок, рот... глаза черные огромные...

   Что за наваждение? Или мне это кажется?

   Нет, не кажется, это - факт.

   Как это странно!

   Мне не по себе... я начинаю перебирать мои увлечения. Может быть, это одно воображение, но в каждом лице, которое мне было симпатично, влекло меня к себе, была одна или несколько черт "того" лица.

   Значит, есть "тип", который влечет меня, и "воплощение этого типа" сразу ошеломило!

   Не надо думать об этом, не надо, а то еще, не дай Бог, опять начнется...

   Но ведь это интересный психологический вопрос! А в Илье? Есть ли черта... Да, конечно, - лоб! Прямой, с выдающейся линией бровей. Ведь этот лоб мне всегда так нравился, ведь я его всегда и целую в лоб... А "то" лицо я хотела целовать все... все... Я вскакиваю с места и кричу:

   - Женя! Женя!

   В моем голосе, верно, звучит что-то странное, потому что Женя и Сидоренко вбегают, слегка испуганные, но я уже совладала с собой и говорю с нервным смехом;

   - Там вот, на перилах, скорпион!

   Виктор Петрович берет палку, Женя бежит за каменными щипцами.

   Мне уже стыдно своего глупого волнения, и я спокойно говорю:

   - Бросьте, не стоит. Жара спала, поедем на велосипедах.

   Я научила Женю ездить на велосипеде. Она увлеклась этим спортом, как раньше верховой ездой и управлением парусом. Катя отказалась. Ей, кажется, это нравится, но все, что идет от меня, ей противно.

  

   Мы прислонили велосипеды к высокому орешнику и уселись отдохнуть. Дорога была отвратительная, да еще на подъем.

   Нам жарко, мы устали. Говорить не хочется.

   Вечер такой мягкий, ветра нет, море все розовое.

   Женя задумчиво смотрит вдаль, обмахивая лицо платком. Я прилегла к ней не колени. Сидоренко лежит, опершись на локоть, и жует стебелек травы.

   Я все думаю о странном совпадении и, желая разогнать эти мысли, сажусь и обиженным тоном говорю;

   - Какой вы сегодня неинтересный собеседник, Виктор Петрович! Прочтите хоть стихи или спойте романс.

   - Я не могу так сразу! Женя Львовна, о чем вы думаете?

   Женя вздрагивает;

   - Так, ни о чем!.. А впрочем, чего же я стесняюсь: о "нем". Знаете, о "нем в кавычках", как говорит Виктор Петрович!

   - Ого! - восклицает Сидоренко, - у Жени Львовны есть "он"!

   - То-то и дело, что нет, - с таким огорчением произносит Женя, что мы смеемся, - Ну, Женя Львовна, я три недели пою романсы, читаю стихотворения, спас трех котят из воды, подарил вам мандолину и семена американской картошки, ем тянучки вашего приготовления без единой гримасы - имею я, наконец, право попасть в кавычки? - произнес с пафосом Сидоренко.

   - О, нет, Виктор Петрович! - отвечает Женя серьезно.

   - Отчего?

   - Я вас очень люблю, да не влюблюсь, - трясет она головкой.

   - Но почему же?

   - Потому, что вы не мой тип!

   - А вы знаете свой тип? - спрашиваю я быстро.

   - Ну конечно!

   - И я не подхожу под тип? - с комическим отчаянием спрашивает Сидоренко, - Нет! Вы - русый, а я люблю брюнетов; у вас борода, а я люблю одни усы - большие усы. Вы среднего роста, а я люблю высоких - да и вообще я в вас не влюблюсь, Сидоренко разводит руками.

   - Ну хорошо, ну хорошо. Вы описали нам наружность, а качества-то его душевные?

   - Если он будет умный и хороший человек, это будет очень хорошо.

   - А, значит, он может быть и дурным, но только с усами! Ай, ай, Женя Львовна, а еще серьезная барышня.

   Личико Жени выражает досаду;

   - Конечно, я не умею это все хорошенько объяснить - я как-то мало думала обо всем этом, я даже не очень люблю романы, где много говорится о любви, но мое мнение таково: сначала понравится наружность. И все в ней мило, все нравится - и влюбишься... а потом оказывается - и глуп и плох! Приходится разлюбить, а это больно! Вот и все. Лучше сказать не умею.

   - Правда, Женя Львовна, - вдруг тихо говорит Сидоренко. - Правда! А если этот человек и умен и хорош - тогда...

   - Тогда - крышка! - решительно говорит Женя, - тогда - счастье!

   - Не знаю; по моему, любовь - счастье. Даже несчастная любовь!

   Мы все молчим и смотрим на море.

   - Ай да Женя Львовна, какую лекцию о любви прочитала! - с немного преувеличенной веселостью говорит Сидоренко.

   Крышка! Ну, нет! Ты, милая, чистая девочка, не понимаешь, что есть два сорта любви, и одну из них можно отлично победить, потому что она не дает счастья.

   Сидоренко едет в Тифлис через Батум. Мы все, кроме Кати, провожаем его на пароход. Женя чуть не плачет и умоляет не забыть привести ей чувяки из желтой кожи. Мы вообще надавали ему столько поручений, что составился длиннейший список.

   Сидоренко клянется, что приедет через две недели непременно, и умоляет Женю не влюбиться в приказчика из бакалейной лавки.

   - Усы у него, как два лисьих хвоста! - уверяет он. - Пропало мое дело.

   Сидоренко нервно весел.

   Пора садиться в фелюгу, но он все медлит и по несколько раз прощается. Наконец прыгает в лодку и кричит, когда фелюга уже отходит:

   - Женя Львовна! Крышка! Мы возвращаемся домой.

   - Таточка, - странным голосом говорит мне Женя, - что это крикнул Виктор Петрович?

   - Не знаю, Женюшка, - про какую-то крышку, - отвечаю я и чуть на падаю назад, так как Андрей, идущий сзади меня, наступает мне на платье огромным болотным сапожищем и отрывает целое полотнище.

   Марья Васильевна делает ему замечание, а Женя, стараясь мне помочь, говорит сердито:

   - Хотя бы извинился, разиня!

   Андрей молчит и смотрит на меня исподлобья.

   - Извинись перед Татьяной Александровной, - говорит мать строго.

   - Не нахожу нужным! - вдруг выпаливает он.

   - Ты с ума сошел?

   - Нисколько! Распустят хвосты, с балаболками, а потом...

   - Замолчи и ступай домой! - бледнеет Марья Васильевна.

   Я смеюсь и шучу, стараясь сгладить этот инцидент, но Марья Васильевна страшно взволновалась.

   Идя домой, она жалуется мне, что поневоле запустила воспитание сына. В С, нет гимназии, и она видит его дома только на каникулах. Я стараюсь успокоить ее, доказывая, что все мальчики в возрасте от четырнадцати до семнадцати лет большей частью грубы, считая это молодечеством.

  

   А скучно без Сидоренки - славный он малый! Сегодня вечером написали с Женей ему письмо, т.е, писала я, а Женя делала приписки и ставила бесчисленное количество восклицательных знаков. Письмо вышло большое, забавное. Ждем его приезда с нетерпением.

  

   Этот мальчишка делается невозможным, Я его до сих пор не замечала, а теперь он постоянно впутывается в разговор и говорит мне дерзости.

   Я избрала благую участь - упорно стараюсь не замечать его выходок и разговоры тотчас прекращаю.

   Марья Васильевна то бледнеет, то краснеет, Женя злится, а у Кати ходят скулы; она страдает; она видит, что такую же несправедливость по отношению ко мне делает другой человек, и ей стыдно за него и за себя - она слишком справедлива.

  

   Женя что-то шьет, я кончаю этюд. Жарко. Мы молчим уже несколько минут.

   - Таточка, вы очень любите Илью?

   - Что это вам пришло в голову? Конечно, очень люблю! - смотря на нее с удивлением, отвечаю я.

   - Больше всего на свете?

   - Больше всего. Зачем вы меня спрашиваете?

   - Вот я прочла в одной из старых книжек какого-то журнала переводной рассказ, кончающийся вопросом... По поводу этого рассказа в Америке была даже анкета... Постойте, я вам его расскажу. Жил-был один царь, а у царя дочь. Эта дочь полюбила какого-то простого человека... Ну, ужасно, ужасно полюбила... Царь, узнав про это, рассердился и хотел казнить его. Принцесса плакала, умоляла своего отца, и он решил так: в цирке на арене устроят две двери - за одной будет тигр! Страшный! Голодный! А за другой - женщина!

   Женя опустила шитье на колени.

   - Женщина будет прекрасна, так прекрасна... ну... одним словом, гораздо красивее принцессы! Любимого ее человека выведут на арену, и он должен открыть наугад одну из дверей... Откроет дверь с тигром - тут ему и смерть, конечно, а если другую дверь, то скрывающуюся за ней женщину дадут ему в жены, дадут денег и отправят на корабле в далекую прекрасную страну...

   Женя сложила руки и смотрела вдаль своими ясными глазами, так похожими на глаза Ильи.

   - Ну, и что же дальше? - спрашиваю я, - Ну, вот, собрались все в цирке... масса народу... и принцесса тут... выводят осужденного. Ему нужно выбирать! Да, я забыла сказать вам, что принцесса знала, где тигр и где женщина. Он смотрел на нее умоляющим взглядом: помоги, мол, мне! Она то бледнела, то краснела - несколько раз поднимала руку, потом опускала ее, потом вдруг вскочила и указала на дверь!

   Женя поднялась:

   - Что, Тата, было за этой дверью?

   Я молчала, Женя была ужасно взволнована.

   - Что же вы молчите, Таточка? Отвечайте мне.

   В ее голосе была мольба:

   - Ну, если бы вы были на месте принцессы, а на арене стоял Илья?