Мордовцев Даниил Лукич - Державный плотник

ерез патриарха.

  - Нет, - сказал Петр, - ноне песенка патриархов на Руси спета. В вербное действо я ни единожды не водил в поводу осляти с патриархом на хребте, как то делал блаженной памяти родитель мой.

  - Точно, государь, не важивал ты осляти, - сказал Ромодановский.

  - И никому из царей его больше напредки не водить, да и патриархам на Руси напредки не быть! - строго проговорил Петр. - Будет довольно и того, что покойный родитель мой короводился с Никоном... Другому Никону не быть, и патриархам на Руси - не быть!

  - Аминь! - разом сказали и Меншиков, и Ромодановский.

  Когда происходил этот разговор, последний на Руси патриарх находился уже в безнадежном состоянии. В бреду он часто повторял: "Павловы уста, Павловы"... Это были горячечные рефлексы последнего допроса тамбовского архиерея Игнатия... "Павловы уста, точно"... Старик в душе, видимо, соглашался с Игнатием, и духовное красноречие Талицкого казалось ему равным красноречию апостола Павла.

  Петру не долго пришлось ждать уничтожения на Руси патриаршества: 16 октября того же 1700 года Адриана не стало.

  На торжественное погребение верховного на Руси вождя православия и главы российской церкви съехались в Москву все архиереи и митрополиты, и в том числе рязанский митрополит Стефан Яворский, старейший из всех.

  Похороны патриарха совершены в отсутствии царя, которому не до того было. Петр с начала октября находился уже под Нарвой и готовился к осаде этого города.

  После похорон Адриана Стефан Яворский, перед отъездом в Рязань, посетил в Чудовом монастыре могилу бывшего своего учителя Епифания Славинецкого. С ним был и Митрофан воронежский, которого рязанский митрополит уважал более всех московских архиереев.

  Оба святителя долго стояли над гробом Славинецкого.

  - Святую истину вещает сие надписание надгробное, - сказал рязанский митрополит, указывая на надпись, начертанную на гробе скромного ученого.

  И он медленно стал читать ее вслух:

  

   Преходяй, человече! зде став, да взиравши,

  

   Дондеже в мире сем обитавши:

  

   Зде бо лежит мудрейший отец Епифании,

  

   Претолковник изящный священных писаний,

  

   Философ и иерей в монасех честный,

  

   Его же да вселит Господь и в рай небесный

  

   За множайшие его труды в писаниях,

  

   Тщанно-мудрословные в претолкованиях

  

  

  

  На память ему да будет

  

  

  

  Вечно и не отбудет.

  - Воистину умилительное надгробие, - согласился Митрофан, - и по заслугам.

  - Истинно по заслугам, ибо коликую войну словесную вел покойник с пустосвятами! - сказал Стефан Яворский. - Вот хотя бы, к примеру, о таинстве крещения: Никита Пустосвят в своей челобитной обличает Никона за то, будто бы тот не велит при крещении призывать на младенца беса, тогда как якобы церковь повелевает призывать.

  - Как призывать беса на младенца? - удивился Митрофан.

  - В том-то и вся срамота! В обряде крещения, как всякому попу ведомо, возглашает иерей: "Да не снидет со крещающимся, молимся Тебе, Господи, и дух лукавый, помрачение помыслов и мятеж мыслей наводяй".

  - Так, так, - подтвердил Митрофан.

  - А Никита кричит, подай ему беса!

  - Не разумею сего, владыко, - покачал головою Митрофан.

  - Никита так сие место читает: "Молимся Тебе, Господи, и дух лукавый", якобы и к "духу лукавому", к "бесу", относится сие моление. Теперь вразумительно?

  - Нет, владыко, не вразумительно, - смиренно отвечал Митрофан.

  Воронежский святитель не знал церковнославянской грамматики и потому не мог отличить именительного падежа "дух" от звательного: если бы слово "молимся" относилось и к "Господу" и к "духу лукавому" также, то тогда следовало бы говорить: "молимся Тебе, Господи, и душе лукавый". Этого грамматического правила воронежский святитель, к сожалению, не знал. Тогда Стефан Яворский, учившийся богословию и риторике, а следовательно, и языкам в Киево-Могилевской коллегии, и объяснил Митрофану это простое правило:

  - Если бы, по толкованию Никиты Пустосвята, следовало и Господа, и духа лукавого призывать и молить при крещении, тогда подобало бы тако возглашать: "Молимся Тебе, Господи, и душе лукавый"... Вот посему Никита и требует молиться и бесу, а его якобы в новоисправленных книгах хотя оставили на месте, а не велят ему молиться.

  - Теперь для меня сие стало вразумительно, - сказал Митрофан.

  - У сего-то Епифания и Симеон Полоцкий сосал млеко духовное и, по кончине его, выдавал за свое молочко, но токмо оное было "снятое", - улыбнулся Стефан Яворский.

  - Как, владыко, "снятое"? - удивился Митрофан. - Я творения Полоцкого: и "Жезл Православия" и "Новую Скрижаль" чел не единожды и видел в них млеко доброе, а не "снятое".

  - Что у него доброе, то от Епифания, а свое молочко - жидковато... Вот хотя бы препирание сего Симеона с попом Лазарем о "палате".

  - Сие я, владыко, каюсь, запамятовал, - смиренно признался воронежский святитель, - стар и немощен, потому и память мне изменяет.

  - Как же! Лазарь безлепично корил церковников за то, что на ектениях возглашают: "О всей палате и воинстве"... Это-де молятся о каких-то "каменных палатах"... Сие-де зазорно - молиться о камне, о кирпиче.

  - Так, так... теперь припоминаю, - сказал Митрофан.

  - Так и сие претолкование Симеон похитил у Епифания, - настаивал рязанский митрополит. - Сего-то ради и в зримом нами ныне надгробии Епифания сказано, что был он "претолковник изящных священных писаний" и что "труды" его были "тщанно-мудрословные в претолкованиях".

  Поклонившись в последний раз гробу ученого, святители возвратились в свои подворья и в тот же день выехали из Москвы: Стефан Яворский в Рязань, а Митрофан - в Воронеж.

  Они потому поспешили оставить Москву, что им не хотелось присутствовать при архиерейском расследовании дела тамбовского епископа Игнатия и кригописца Григория Талицкого. Страшное это было дело!

  

  

  

  

   6

  Дело Талицкого росло подобно снежной лавине.

  Игнатий-епископ все еще сидел в патриаршем дворе "за приставы", а в Преображенском приказе работали дыба и кнут.

  После похорон Адриана архиереи опять собрались в патриаршей Крестовой палате и велели привести Талицкого и Игнатия.

  После возглашения первоприсутствующим архиереем обычного "во имя Отца и Сына и Святаго Духа" первоприсутствующий, напомнив Игнатию его показание, что Талицкий просил его провести в народ весть об антихристе через патриарха, приказал допрашиваемому продолжать свое показание.

  - Когда Григорий посоветовал мне возвестить о том святейшему патриарху, - тихо заговорил Игнатий, - и я ему, Григорию, сказал: я-де один, что мне делать? И про книгу "О пришествии в мир антихриста и падении Вавилона, в которой написана на великого государя хула с поношением на словах, он, Григорий, мне говорил...

  Видя, что первоприсутствующий не останавливает его при слове "Григорий", как останавливал патриарх, и не велит говорить "Гришка", Игнатий понял, что судии относятся к нему милостивее патриарха.

  И он продолжал смелее:

  - И после взятья тех тетратей я с иконником Ивашком Савиным прислал к нему, Григорию, за те численные тетрати денег пять рублев, а перед поездом моим в Тамбов за день он, Григорий, принес ко мне на Казанское подворье написанные тетрати и отдал мне, а приняв тетрати, я дал ему, Григорию, за те тетрати денег два рубля.

  В это время патриарший дьяк, в стороне записывающий показания подсудимых, встав с места и поднеся исписанные столбцы к первоприсутствующему, что-то тихонько ему шепнул. Тот, взглянув на столбцы и возвращая их дьяку, сказал:

  - Блажени милостивии...

  Дьяк поклонился и опять сел на свое место.

  Игнатий понял недосказанное и продолжал:

  - А преж сего в очной ставке Григорий сказал, как-де те тетрати он, Григорий, ко мне принес и, показав, те тетрати передо мною чел, и рассуждения у меня просил, и я, слушав тех тетратей, плакал и, приняв у него те тетрати, поцеловал.

  Дьяк глянул на Талицкого, и тот утвердительно кивнул головой.

  Дьяк что-то отметил на столбце.

  Игнатий продолжал:

  - Подлинно, те тетрати я слушал, а плакал ли и, приняв их, поцеловал-ли, того не упомню.

  Талицкий опять кивнул дьяку. Игнатий это заметил и, став вполоборота к Талицкому, сказал:

  - Он, Талицкий, тетрати "О пришествии в мир антихриста" и "Врата" хотел, пришед в Суздаль, дать и суздальскому митрополиту. - И, обратясь к первоприсутствующему, добавил: - А в Суздаль он, Григорий, ходил ли и те тетрати дал ли, про то я не ведаю, ведает про то он, Григорий.

  Теперь все обратились к Талицкому. Он смело выступил вперед.

  - В Суздаль к митрополиту Илариону для рассуждения тех тетратей я точно хотел идти, - сказал он, - да не ходил, затем что в дороге питаться мне было нечем, денег не было, просил я денег у тамбовского епископа, да он не дал, и своих тетратей к митрополиту я не посылал. А знаком мне тот митрополит потому, что я напред сего продал ему книгу "Великое Зерцало".

  Он замолчал и, звякнув кандалами, гордо отошел в сторону.

  - И ты, Григорий Талицкий, утверждаешь на всем том, что сказал? - спросил первоприсутствующий.

  - Утверждаюсь! И на костре возвещу народу, что настали последние времена и что на Москве...

  Но пристав силою зажал рот фанатику.

  - Отвести его в Преображенский, - сказал первоприсутствующий.

  Талицкого увели; но с порога он успел крикнуть:

  - Не потеряй венца ангельского, Игнатий. Он ждет нас на небесах, а здесь...

  Голос его еще звучал за дверями, но слов не было слышно.

  Тогда первоприсутствующий обратился к Игнатию.

  - Игнатий, епискуп тамбовский, утверждаешься ли ты на всем том, что показал здесь?

  - Утверждаюсь, в трикраты утверждаюсь.

  - Иди с миром, - сказал первоприсутствующий.

  Увели и Игнатия.

  Архиереи переглянулись.

  - Вина его велика... но... блажени милующие, - тихо сказал один из них и взглянул на первоприсутствующего.

  - Лишению архиерейского сана повинен, - проговорил последний.

  - И лишению монашеского чина, - добавили другие.

  - Обнажению ангельского лика, но не смерти, - заключил первоприсутствующий.

  Прошло несколько дней.

  Мы в Преображенском приказе, в застенке.

  Перед князь-кесарем Ромодановским и перед заплечными мастерами стоит епископ Игнатий...

  Но он уже не епископ и не Игнатий...

  Он - Ивашка Шалгин, и не в епископской рясе и не в клобуке, а совсем голый и с бритою головой.

  - Стоишь на своем, Ивашка? - спрашивает его князь-кесарь.

  - Стою.

  Ромодановский глянул на палачей.

  - Действуйте... да чисто чтоб!

  Палачи моментально схватили бывшего архиерея, скрутили и подняли на дыбу.

  Послышался страшный стон, и плечевые суставы рук выскочили из своих мест.

  Мученик лишился сознания.

  - Жидок архиерей, - презрительно кинул князь-кесарь приказному, записывающему "застенное действо". - Снять с дыбы!

  Несчастного сняли и положили на рогожу. Он казался мертвым.

  - Вправить руки в плечевые вертлюги, - приказал Ромодановский.

  При ужасающем крике очнувшегося страдальца палачи, опытные хирурги, вправили то, что вывихнула дыба.

  Страдалец опять был в обмороке.

  - Отлить водой! Оклемает.

  Стали несчастному лить воду на лицо, на голову, против сердца.

  Когда, немного погодя, он несколько пришел в себя и открыл глаза, Ромодановский сказал палачам:

  - Подбодрите владыку "теплотой".

  Тогда "заплечные мастера" силою открыли рот и влили в него целую косушку водки.

  - Разрешение вина и елея... - злорадствовал князь-кесарь.

  Водка быстро подействовала на ослабевший организм расстриженного архиерея, и он привстал на рогоже.

  - Сможешь теперь говорить? - спросил Ромодановский.

  - Смогу, - был ответ.

  - Говори, да токмо сущую правду, а то "копчению" предам.

  ...Что означало в древней судебной терминологии слово "копчение", неизвестно: может быть, это и было сожжение на костре, которому был подвергнут в Пустозерске знаменитый протопоп Аввакум, самый энергичный и неустрашимый расколоучитель.

  Тогда бывший епископ заговорил:

  - Которые тетрати я у Гришки Талицкого взял, и те тетрати на Москве сжег подлинно...

  - Ну! - торопил князь-кесарь.

  - А как те тетрати сжег, того у меня никто не видал, и тех тетратей я никому не показывал и о них никому не говорил, и списков с них никому не давал.

  Он говорил медленно, заплетающимся языком и часто останавливался для передышки.

  - Все? - спросил Ромодановский.

  - Нет... В совет к себе к тем воровским письмам никого я не призывал и советников его, Гришкиных, и единомышленников на такое его воровское дело никого не знаю.

  Он остановился в полном изнеможении.

  - Все?

  - Все, - был ответ.

  Но Ромодановский не удовлетворился этим.

  Как он далее истязал свою жертву, отвратительно и омерзительно рассказывать, и мы покроем эту мерзость нашего прошлого всепрощающим забвением.

  

  

  

  

   7

  Совершая в застенке приказа все ужасы пыток над бывшим епископом, князь-кесарь не забывал, что сегодня он должен поспеть на веселую свадьбу.

  Пользуясь отсутствием грозного царя, стоявшего с войском под Нарвою, москвичи спешили сыграть несколько пышных свадеб "по старине", чего царь, при себе, не позволил бы, особенно в боярских домах.

  На одну из таких свадеб и должен был поспеть князь-кесарь, в угоду старой боярыне Орлениной, которая хотя и имела большую силу при дворе, но у себя дома упорно придерживалась старины. Она же своим влиянием дала ход Меншикову, а потом выдвинула и Ягужинского, благодаря его замечательной красоте.

  Поэтому и князь-кесарь не смел ни в чем перечить властной старухе.

  Орленина выдавала свою красавицу внучку Ксению за молодого князя Трубецкого, сына князя Ивана Юрьевича, Аркадия.

  Приготовления к свадебному торжеству были покончены раньше: был уже назначен и тысяцкий - главный чин при женихе; избраны были со стороны жениха и невесты: "сидячие бояре и боярыни", "свадебные дети боярские", или "поезжане"; назначены к свадебному чину из челяди - "свещники", "коровайники" и "фонарщики"; наконец, избран был и "ясельничий", который должен был оберегать свадьбу от колдовства и порчи.

  Накануне самого бракосочетания жених, по обычаю старины и по указанию своей матери, княгини Аграфены, прислал невесте дорогой ларец, в котором находились подарки: шапка, сапоги, а в другом отделении ларца - румяна, перстни, гребешок, мыло, зеркальце и принадлежности женских работ - ножницы, иглы, нитки и лакомства - изюм, фиги и в придачу ко всему - розга, чтоб жена боялась мужа.

  Утром же свадебного дня сваха невесты начала готовить брачное ложе, или "рядить свадьбу". С пучком рябины в руках, это от порчи, она обходила хоромину брачного торжества и кровать, где постилалось брачное ложе. Все относившееся к брачной хоромине, то есть к "сеннику", принесла из дома невесты многочисленная челядь ее знатной бабушки. Сваха распорядилась, чтобы на потолке сенника не было земли.

  - Это не могила, чтоб над ней земля была, - пояснила она, - так закон велит.

  Потом сенник обили по стенам и по помосту коврами. По четырем углам сенника воткнули по стреле, на которые повесили по сороку соболей.

  - А ты, Марьюшка, взоткни на стрелы по калачу, - сказала сваха подручной сидячей боярыне.

  - Уж и дотошная у нась сватьюшка! - с умилением сказала сидячая боярыня, натыкая на стрелы калачи.

  Затем на лавках, по углам, поставили по оловянику сыченого меду, а над дверьми и окнами прибили по кресту.

  - Все по-Божески, чтоб порчи не было, - пояснила сваха.

  Когда в сенник вносили принадлежности брачной постели, то впереди несли образа Спаса и Богородицы, а также большой золоченый крест.

  - А снопы готовы? - спрашивала сваха.

  - Готовы, боярыня, - отвечали челядинцы.

  - Все сорок, по закону?

  - Все, боярыня, счетом.

  - Так, укладывайте снопы на кровать ровнехонько.

  - Знаем, боярыня.

  Потом на снопы положили дорогой персидский ковер, а на ковер три перины. На подушки натянули шелковые "атлабасовые" наволоки и застлали постель шелковою же белою простынею...

  - Чтоб на белом "доброе" виднее было, - пояснила сваха.

  - Ох, дотошна ты, сватьюшка, - удивлялись сидячие боярыни, убиравшие постель.

  Поверх простыни постлали холодное одеяло.

  - По закону теплого не кладут, - пояснила сваха, - да и сенник чтоб не топлен был.

  - И без теплого князю и княгине жарконько будет, - хитро улыбались сидячие боярыни.

  - А шапка где?

  - Вот она.

  - Клади на подушку.

  Тогда над постелью повесили образа и крест и задернули их убрусами, а самую постель задернули тафтяным пологом.

  После того челядинцы внесли в сенник кади с пшеницею, рожью, овсом и ячменем и поставили у изголовья постели.

  - Все, кажись, наладили по закону, - сказала подручная сидячая боярыня.

  - Все, Марьюшка, экое гнездышко перепелиное!

  - Не соколиное ли, полно? Женишок-ат соколом смотрит.

  Между тем в доме невесты тоже вся челядь была на ногах. Под наблюдением самой боярыни-бабушки готовили все к приему жениха в парадной хоромине: ставили столы, накрывали скатертями, уставляли уксусницами, солоницами и перечницами.

  Затем на просторном "рундуке" (возвышении) убрали сиденье для жениха и невесты, положили камчатные золотные изголовья, а сверху покрыли их соболями. Тут же положили и соболя для "опахивания" новобрачных. Перед сиденьем жениха и невесты поставили стол и накрыли его тремя дорогими скатертями, одна скатерть на другой.

  На них поставили солоницу золоченую и положили калач-перепечу и сыр.

  - Теперь, кажись, все по закону, - сказала боярыня-бабушка, топчась на месте. - Пора и невесту снаряжать к венцу.

  Наконец, все было готово, невеста одета, а хорошенькая белокурая головка ее украшена изящным маленьким золотым венцом, символом девичества.

  Тогда последовало торжественное шествие невесты с женской половины в парадную хоромину, куда уже собрались родные невесты и приглашенные.

  Шествие невесты в парадную хоромину открывали женщины-"плясицы", которые плясали и пели обрядовые песни. За плясицами коровайники несли на палках, обшитых богатыми материями, короваи. На короваях лежали золотые "пенязи". За коровайниками следовали "свещники" со свечами и "фонарщики" с фонарями. Так как женихова свеча, величиною с бревно, весила три пуда, а невестина два, то их несли по два свещника. На свечи были надеты золоченые обручи и подвешены атласные кошелки. Потом, за фонарщиками, шел "дружка" и нес "опахало". То была большая серебряная миса, в которой на трех углах лежали: хмель, собольи меха, золотом шитые ширинки и червонцы. Справа и слева невесты "держали путь" двое ее молодых родственников, чтоб никто не перешел дороги "княгине", а уже за ними две свахи вели невесту в венце и под густым покрывалом. За невестой следовали сидячие боярыни, две из которых держали по мисе: на одной мисе лежала "кика" - головной убор замужней женщины, с "волосником", гребешком и чаркою с медом, разведенным на вине. На другой мисе лежали убрусы для раздачи гостям. Оба блюда - первое с "осыпалом", то есть с хмелем, ставили на стол, где уже лежала перепеча с сыром.

  Когда коровайники, свещники и фонарщики остановились по бокам стола, невесту свахи посадили на брачное сиденье, а рядом с нею ее маленького братишку.

  Тогда дружка тотчас же поехал к жениху известить, что "княгиня на посаде".

  Аркадий никогда не видал своей невесты. Их сосватали строго "по старине". Старая боярыня Орленина берегла свою внучку как зеницу ока, чтоб на нее ни ветром не пахнуло, ни солнышком не обожгло ее нежных щечек. Но больше всего старуха укрывала ее от глаза постороннего мужчины.

  - Что хорошего, коли мужчина общупает своими зенками девушку с пят до маковки? - говорила боярыня.

  Да и мать жениха блюла старину.

  - Говорю тебе, что Ксенюшка - раскрасавица, видеть ее до венца не моги, да и бабка ее до того не допустит: змеем-горыничем она стережет свою внучку, - говорила и княгиня Трубецкая своему сыну.

  И вот, вот, может быть, он сейчас ее увидит, ее, свою "суженую", которую ему другие "присудили"... может быть, увидит... Когда он и она будут сидеть "на посаде", хотя рядышком, но разделенные друг от друга тафтяным покровом, и когда ее станут расчесывать, то, может быть, когда им позволят через тафту приложиться друг к дружке щеками... Да, да! щеками через тафту, то, может, перед нею будут держать зеркальце так, что он увидит ее!..

  Княгиня Трубецкая и, за нахождением князя при войске, под Нарвой, посаженый отец после возглашения священника "достойно есть!" благословили жениха, и торжественное шествие двинулось к дому невесты.

  И здесь, как у невесты, впереди "поезда" шли коровайники с короваями, свещники со свечами и фонарщики с фонарями. За ними священник с крестом, бояре, а за ними уже жених, которого тысяцский вел под руки. Затем, наконец, "поезжане", иные на санях, другие верхами на конях.

  А вот и ворота невестина дома...

  Вот и парадная хоромина... В глазах рябит у жениха... Он машинально молится и кланяется на все четыре стороны...

  На возвышении сидит она... Такая крохотная... но личика не видать, густо закрыто... Только видно, как маленькая ручка под покрывалом украдкою делает крестное знамение... Около нее, рядом, сидит Юша, ее братишка.

  "Выкупать надыть у Юши", - соображает княжич.

  Дружка подводит его.

  Дрожащей рукой жених кладет на протянутую ручку Юши золото...

  Он рядом с нею, на одной подушке...

  "Он рядом со мною, на одной подушке!" - трепетно колотится девичье сердчишко.

  И он, и она почти ничего не видят, как слуги ставят на стол "яства"...

  - Отче наш, иже еси на небеси, - как будто откуда-то издали доносятся до них слова священника.

  - Благословите невесту чесать и крутить.

  Это они явственно слышат, и она вздрагивает.

  - Благослови Бог!

  

  

  

  

   8

  После того, как сваха должна была начать чесать и крутить невесту, свещники последней, зажегши свадебные свечи "богоявленскими свечами" и поставив их, тотчас протянули... увы! Между женихом и невестою занавес из алой тафты.

  Это делалось для того, что при чесании волос с лица невесты сваха снимала покрывало, а лица ее ни жених, ни его поезжане не должны были еще видеть.

  Так делалось и тут, и невеста скрылась за занавесью.

  "Когда же велят приложиться нам с нею щеками к тафте?" - волновался в душе жених, посматривая на зеркальце, которое держала в руках перед невестой сидячая боярыня.

  Жених чувствует, что там, за занавесью, уже распускают косу Ксении.

  "А зеркальце... покажется ли она в нем?" - думает жених.

  - Приложитесь щеками к тафте, - говорит сваха.

  Аркадий пригибается к занавеси так, чтобы его щека, он был гораздо выше Ксении, прикоснулась непременно к ее щеке.

  Он приложился... Он чувствует за тафтой щеку девушки, горячее, сквозь тафту жгущее огнем лицо Ксении, ее тело, ее плечо... Он прижимается еще крепче, крепче...

  "И она жмется ко мне... ох, чую, жмется!"

  Кровь у него приливает к сердцу, ударяет в голову...

  И вдруг в зеркальце отражается ангельское личико!.. Ангельское!.. Ангельское!..

  Но длинные иглы ресниц опущены в стыдливой скромности...

  Вдруг ресницы вскинулись, и его ожгли две молнии... душу ожгли... огнем опалили его всего... и, подобно молнии, неземное видение исчезло!

  Тут приблизилось к ним что-то странное, лохматое, все в шерсти, и проговорило, видимо, поддельным голосом:

  - Мир да любовь князю и княгине!.. Да молодой княгинюшке народить бы деток столько, сколько шерстинок на моей шкуре.

  Это был поддружье, наряженный в вывороченную наверх шерстью шубу.

  - Ах, кабы и впрямь твоя внучка нарожала столько пареньков, сколько шерсти на шубе! - шутя шепнул боярыне-бабушке князь-кесарь, сидевший с нею рядом.

  - Полно тебе, старый греховодник! - накинулась на него старуха. - Это дело Божеское.

  - И государево, матушка, - подмигнул Ромодановский.

  - Поди ты с государем-ту твоим! - огрызнулась бабушка. - От него-то кроючись и свадьбу торопим без женихова родителя.

  Между тем, пока продолжалось укручивание невесты, сидячие боярыни и девицы пели свадебные песни:

  

  

  

  А кто у нас холост,

  

  

  

  А кто у нас не женат?

  Дружка в это время резал на мелкие куски перепечу и сыр, клал все это на большое серебряное блюдо вместе с ширинками - подарками для гостей, а поддружье разносил это по гостям. Сваха-же "осыпала" свадебных бояр и всех участников торжества, бросая им все, что было на "осыпале", - хмель, куски разных материй и деньги.

  Наконец невесту "укрутили", надели на голову кику.

  - Уж и молодайка же у нас! - любовалась юным детским личиком, выглядывавшим из-под кики, старшая сваха.

  - В куклы играть, и то в пору, - шепнула Марьюшка.

  Молодые встали с сиденья и пошли к родителям под благословение.

  - Благослови Бог!

  У молодых обменяли кольца, а отец Ксении, передавая жениху плеть, сказал:

  - По этой плетке, дочушка, ты знала мою власть над тобой; теперь этой плетью будет учить тебя муж.

  - Не нуждаюсь я, батюшка, в плетке, - горячо возразил жених, - а беру ее, как подарок твой.

  И он засунул плеть за пояс.

  Затем процессия двинулась из дому.

  - Птичка улетает из гнездышка, - шепнул Ромодановский бабушке.

  - Она мне роднее родной дочери! - И старушка заплакала.

  Коровайники и свещники уже вышли, а за ними по устланному яркими материями полу двинулись жених и невеста. Невесту, все еще закрытую, вели под руки обе свахи. У крыльца уже стояли невестина "каптана" и тут же оседланные кони для жениха и поезжан.

  На седле женихова аргамака важно восседал Юша.

  - Уступи мне место, Юшенька, - улыбнулся Аркадий.

  - Не уступлю, я за сестрой поеду, - храбрился Юша.

  - Уступи, миленький! Вот тебе золото на пряники.

  Юша взял золото, и его ссадили с седла.

  Жених ловко вскочил на аргамака и, сопровождаемый своими поезжанами, обогнал невестину каптану. В то время, когда он поравнялся с окном каптаны, оттуда выглянуло прелестное личико, и без кики...

  - До венца личиком засветила! Ах, сором какой! Ох, срамотушка!

  - А ежели люди увидали! Пропали наши головушки!

  Но люди не увидали. Видел только Аркадий, как "светило" для него его солнышко...

  - Свадьба! Свадьба! - кричали уличные мальчишки, завидев каптану невесты. - Вот под дугою висят лисьи да волчьи хвосты.

  Волчьи да лисьи хвосты под дугою действительно были обрядовые признаки старорусской свадьбы.

  Но вот и жених и невеста уже в церкви, а ясельничий и его помощники остались на дворе стеречь женихова коня и невестину каптану, "чтобы лихие люди не перешли между ними дороги". А то разом напустят на новобрачных "порчу".

  Как долго, казалось Аркадию, тянулось венчание! Он почти ничего не видел и не слышал: он ждал только, когда с лица Ксении снимут покрывало.

  Но вот его сняли!.. Аркадию показалось, что в церковь глянуло весеннее солнце. Мало того, он целует это солнце, но робко.

  - Раба Божия Ксения, - говорит священник, - кланяйся мужу в ноги.

  Она покорно кланяется, и Аркадий с нежностью покрывает ее голову полою своего богатого кафтана, знак, что он всю жизнь будет защищать дорогое ему существо.

  Тогда священник подал им деревянную чашу с вином.

  - Передавайте друг дружке трикраты чашу, - говорил священник.

  Когда новобрачные отпили, князь-кесарь Ромодановский, быстро подойдя к молодой, на ухо шепнул ей:

  - Ксеньюшка! Живей кидай чашу об пол и топчи ее ножками.

  Это было поверье, что, когда кто из новобрачных первым станет на брошенную на пол чашу ногою, тот и будет главою в доме.

  Ксения бросила чашу и вся зарделась, но на чашу не становилась ногою.

  - Топчи, топчи, Ксеньюшка! - не отставал князь-кесарь.

  Аркадий смотрел на свое сокровище и тоже не топтал чаши.

  - Топчи, Ксеньюшка, - подсказала и сваха.

  Тогда Ксения с улыбкой поставила ножку на чашу, но раздавить ее не хватало силенки.

  - Все ж ты первая, - шепнула сваха.

  Тогда Аркадий, когда Ксения сняла свою маленькую ножку с чаши, придавил ее каблуком, и чаша была раздавлена.

  - Пущай так будут потоптаны нашими ногами те, кои станут посевать меж нами раздор и нелюбовь, - сказал он торжественно.

  - Аминь! - провозгласил князь-кесарь. - А паче чаяния ежели лихие люди дерзнут помыслить что-либо худое против моей крестницы Ксеньюшки, то быть им у меня в застенке!

  После того, как поздравления кончились, сваха, при выходе из церкви, осыпала их семенами льна и конопли.

  - Лен - на ребяток, конопля - на девочек, - повторяла она.

  - Не жалей, сватенька, льну... Льну сыпь поболе! - Весело говорил Ромодановский.

  Он очень легко выбрасывал из головы подробности тех ужасов, какие он совершал в застенке Преображенского приказа...

  Ромодановский при выходе новобрачных из церкви продолжал шутить и, лукаво подмигивая молодым поезжанам, шептал:

  - Умыкайте, добрые молодцы, молодую, умыкайте!

  Это был обычай: при выходе молодой из церкви ее старались будто бы "умыкать", отбить, похитить у мужа, и молодая, боясь "умычки", теснее прижималась к мужу.

  - А вот, сунься кто! - вынимал Аркадий плеть из-за пояса и энергично махал ею в воздухе.

  Поезд скоро двинулся к дому Трубецких.

  При входе в дом молодых ясельничий командовал потешникам:

  - В сурьми да бубны, потешные! Да играйте чинно, немятежно, доброгласно!

  Под эту музыку молодые сели за стол. Но есть за общим столом они, по обычаю, ничего не ели.

  Когда же гостям подали третью перемену - лебедя, то перед молодыми поставили жареную курицу, которую дружка тут же завернул в скатерть и обратился к матери Аркадия и к посаженому отцу:

  - Благословите молодых вести опочивать.

  - Благослови Бог! - отвечали те.

  И молодых повели. Но прежде чем они дошли до дверей, дружка понес впереди завернутую в скатерть курицу, предназначенную для ужина молодым в сеннике, а за ним пошли коровайники и свещники.

  Когда молодые приблизились к дверям, то посаженый отец, взяв Ксению за руку, проговорил обрядовые слова Аркадию:

  - Сын наш! Божиим повелением и благословлением матери твоей велел тебе Бог сочетатися законным браком и поять в жены отроковицу Ксению. Приемли ее и держи, как человеколюбивый Бог устроил, в законе нашей истинной веры, и святые апостолы и отцы предаша.

  У дверей сенника молодых встретила сваха в шубе, вывороченной кверху шерстью, и снова осыпала их льняными и конопляными семенами:

  - На ребяток, на девочек... на ребяток, на девочек...

  А в сеннике дружка и свещники уже успели поставить венчальные свечи в кад с пшеницею - у самого изголовья брачного ложа.

  С лихорадочным трепетом вступили молодые в сенник, где их тотчас же стали раздевать: жениха - дружка, а невесту - сваха.

  - Не надо! Не надо! - отбивалась бедная Ксения, закрывая вспыхнувшее личико руками.

  - Ах, мать моя! Срам какой! Не дается! Да это по закону, по-божьи... - возилась около нее сваха.

  - Не надо! Не надо! Пусти!

  - Ах, озорница! А потом сама будешь благодарить...

  - Не надо! Пусти! Пусти!

  Напрасно! Сваха была не такая женщина, чтоб отступить от закона.

  Она сделала свое дело... и - "чулочки сняла".

  Дружка и сваха тотчас оставили сенник.

  - ...В застенок повели Ксеньюшку, - сострил князь-кесарь, когда молодых повели в сенник.

  В доме идет пир горой.

  Но на дворе тихо-тихо. Только безмолвные звезды с высокого неба смотрят на сенник, да ясельничий с обнаженным мечом ездит верхом около сенника для предотвращения всякого лиходейства, пока там совершается "доброе".

  Когда в доме свадебный пир достиг апогея, к дверям сенника подошел дружка.

  - Все ли в добром здоровье? - громко спросил он.

  - Все в добром здоровье, - послышался ответ через дверь.

  - Слава Богу! - прошептал дружка.

  Через минуту он торжественно входил в пиршескую хоромину. Все воззрились на него вопросительно.

  - Возвещаю! - торжественно произнес он. - Между молодыми доброе совершилось!

  

  

  

  

   9

  В то время, когда на Москве, в доме Трубецких, справлялась веселая свадьба, а в Преображенском приказе, в застенке, кнут и дыба справляли свое страшное дело, в это время "Державный Плотник" делал первые, к несчастью, неудачные попытки царственным топором "прорубить окно в Европу".

  Оставив свое тридцатипятитысячное войско у стен Нарвы под начальством герцога фон Круи для возведения укрепленного лагеря и для приготовления осады города, царь Петр Алексеевич, в сопровождении Александра Данилыча Меншикова и неразлучного Павлуши Ягужинского, отправился на не дававшее ему спать Балтийское море "взглянуть хоть одним глазком".

  - Ох, глазок у тебя, государь! - сказал Меншиков, следуя верхом около царского стремени.

  - А что, Данилыч, - окликнул его царь, - что мой глазок?

  - Да такой, что хоть кого сглазит! Вон под Азовом салтана сглазил, а теперь, поди, и Карлу сглазит, - отвечал Меншиков.

  - Помоги Бог, - задумчиво сказал Петр, - с ним мне еще не приходилось считаться.

  - Тебе ли, батюшка-государь, с мальчишкой счета сводить!.. Розгу покажи, тотчас за штанишки схватится, как бы не попало, - пренебрежительно заметил Меншиков.

  - Не говори, Лексаша: вон и Христиан датский, и Август польский почитали его за мальчишку, а как этот мальчишка налетел орлом на Копенгаген, так и пришлось Христиану просить у мальчишки пардону, а мальчишка с него и штаны снял, - говорил Петр, вглядываясь в даль, где уже отливала растопленным свинцом узкая полоса моря.

  - Штаны, - улыбнулся Меншиков, - это Голстинию-то?

  - Да, Голстинию.

  - Да и Александр Македонский был мальчишкой восемнадцати лет, когда при Херонее на голову разбил греков и спас отца, - проговорил как бы про себя молчавший доселе Павлуша Ягужинский.

  - Ты прав, Павел! - горячо сказал царь, и глаза его загорелись. - Я плакал от зависти к этому Александру, когда в первый раз чел про дело у Херонеи: отец его Филипп и все македонское воинство уже дали тыл грекам, когда на союзников оных, фифанцев, налетел Александр с конницей, мигом смял их, а там ударил и на победителей отца и все поле уложил их трупами! Таков был оный мальчишка!

  - А что потом в Афинах было! - тихо заметил Павлуша. - Я тоже, государь, чел когда-то сие описание и плакал, токмо не от зависти, где мне!.. Афин мне было жаль, государь.

  - Точно, Павлуша: афиняне в те поры объяты были ужасом... Афинянки выбегали из домов и рвали на себе волосы, узнав о павших в бою отцах, мужьях, братьях, сыновьях. Старики словно безумные бродили по стенам города... Старец Исократ с отчаяния уморил себя голодом... А вот и море!

  Петр с благоговением снял шляпу перед обожаемо