Мережковский Дмитрий Сергеевич - Воскресшие боги, или Леонардо да Винчи

х определений духа, я предоставляю их святым отцам, учителям народа, знающим по наитию свыше тайны природы".

   - Гм, не поздоровилось бы мессеру Леонардо, если бы эти бумажки Попали в руки святых отцов-инквизиторов... А вот опять пророчество:

   - "Ничего не делая, презирая бедность и работу, люди будут жить в роскоши в зданиях, подобных дворцам, приобретая сокровища видимые ценою невидимых и уверяя, что это лучший способ быть угодным Богу".

   - Индульгенции! - разгадал Чезаре. - А ведь на Савонаролу похоже! Папе камень в огород... - "Умершие за тысячу лет будут кормить живых". - Вот уж этого не понимаю. Что-то мудрено... А впрочем, - да, да, конечно! "Умершие за тысячу лет" - мученики и святые, именем которых монахи собирают деньги.

   - "Говорить будут с теми, кто, имея уши, не слышит, зажигать лампады перед теми, кто, имея очи, не видит".

   - Иконы.

   - "Женщины станут признаваться мужчинам во всех своих похотях, в тайных постыдных делах".

   - Исповедь.

   - Как тебе нравится, Джованни? А? Удивительный человек! Ну, подумай только, для кого измышляет он эти загадки? И ведь злобы настоящей нет в них. Так только - забава, игра в кощунство!.. Перевернув еще несколько листков, он прочел: - "Многие, торгуя мнимыми чудесами, обманывают бессмысленную чернь, и тех, кто разоблачает обманы их, - казнят". Это, должно быть, об огненном поединке брата Джироламо и о науке, которая разрушает веру в чудеса. Отложил тетрадь и взглянул на Джованни. - Будет, что ли? Каких еще доказательств? Кажется, ясно?..

   Бельтраффио покачал головой.

   - Нет, Чезаре, это все не то... О, если бы найти такое место, где он говорит прямо!..

   - Прямо? Ну, нет, брат, этого не жди! Такая уж природа: все - надвое, все лукавит да виляет, как женщина. Недаром любит загадки. Поди-ка, слови его! Да он и сам себя не знает. Сам для себя - величайшая загадка!

   "Чезаре прав, - подумал Джованни. - Лучше явное кощунство, чем эти насмешки, эта улыбка Фомы неверного, влагающего пальцы в язвы Господа"...

   Чезаре указал ему на рисунок оранжевым карандашом на синей бумаге - маленький, затерянный среди машин и вычислений, изображавший Деву Марию с Младенцем в пустыне; сидя на камне, чертила Она пальцем на песке треугольники, круги и другие фигуры: Матерь Господа учила Сына геометрии - источнику всякого знания.

   Долго рассматривал Джованни странный рисунок. Ему захотелось прочесть надпись под ним. Он приблизил зеркало. Чезаре взглянул на отражение и едва успел разобрать три первые слова: "Необходимость - вечная наставница", - как из мастерской послышался голос Леонардо:

   - Астро! Астро! Дай свечу! Куда вы все запропастились? Андреа, Марко, Джованни, Чезаре!

   Джованни вздрогнул, побледнел и выронил зеркало. Оно разбилось.

   - Дурная примета! - усмехнулся Чезаре. Как пойманные воры, заторопились они, сунули бумаги в ящик, подобрали осколки зеркала, открыли окно, вскочили на подоконник и слезли на двор, цепляясь за водосточные трубу и толстые ветви обвивавших стену дома виноградных лоз. Чезаре сорвался, упал и едва не вывихнул ногу. В этот вечер Леонардо не находил обычной отрады в математике. То вставал и ходил по комнате, то садился, начинал рисунок и тотчас же бросал его; в душе его была неясная тревога, как будто он должен был что-то решить и не мог. Мысль упорно возвращалась к одному. Он думал о том, как Джованни Бельтраффио бежал к Савонароле, потом опять вернулся и на время как будто успокоился, всецело предавшись искусству. Но, после злополучного огненного поединка и особенно с того дня, как в Милан пришла весть о гибели пророка, - сделался еще более жалким, потерянным.

   Учитель видел, как он страдает, хочет и не может уйти от него, угадывал борьбу, происходившую в сердце ученика, слишком глубоком, чтобы не чувствовать, - слишком слабом, чтобы победить свои собственные противоречия. Иногда казалось Леонардо, что надо оттолкнуть Джованни от себя, прогнать, чтобы спасти, но сделать это не хватало духу.

   - Если бы я знал, чем помочь ему, - чумал художник. Он усмехнулся горькой усмешкой.

   - Сглазил я, испортил его! Должно быть, правду люди говорят: дурной глаз у меня...

   Поднявшись по крутым ступеням темной лестницы, постучался в дверь и, когда ему не ответили, приотворил ее. В тесной келье был сумрак. Слышалось, как дождь стучит по крыше и шумит осенний ветер. Лампада мерцала в углу перед Мадонной. Черное Распятие висело на белой стене. Бельтраффио лежал на постели ничком, одетый, неудобно свернувшись, как больные дети, поджав колени И спрятав лицо в подушку. - Джованни, ты спишь? - сказал учитель. Бельтраффио вскочил, слабо вскрикнул и посмотрел на Леонардо безумными, широко открытыми глазами, выставив руки вперед, с выражением того бесконечного ужаса, который был в глазах Майи. - Что с тобой, Джованни? Это я... Бельтраффио как будто очнулся и медленно провел рукой по глазам:

   - Ах, это вы, мессер Леонардо... А мне показалось... Я видел страшный сон...

   - Так это вы, - посмотрел он на него исподлобья, пристально, словно все еще не доверяя.

   Учитель присел на край постели и положил ему на лоб свою руку.

   - У тебя жар. Ты болен. Зачем ты не сказал мне?.. Джованни отвернулся было, но вдруг опять посмотрел на Леонардо, - углы губ его опустились, дрогнули, и, сложив руки с мольбой, он прошептал:

   - Учитель, прогоните меня!.. А то я сам не уйду, а мне у вас оставаться нельзя, потому что я... да, да... я перед вами подлый человек... изменник!.. Леонардо обнял и привлек его к себе. - Что ты, мальчик мой? Господь с тобою! Разве я не вижу, как ты мучишься? Если ты думаешь, что в чем-нибудь виноват передо мною, я прощаю тебе все: может быть, и ты когда-нибудь простишь меня...

   Джованни тихо поднял на него большие, удивленные глаза и вдруг, с неудержимым порывом, прижался к нему, спрятал лицо свое на груди его, в мягкой, как шелк, бороде.

   - Если я когда-нибудь, - лепетал он сквозь рыдания, которые потрясали все его тело, - если я уйду от вас, учитель, не думайте, что я вас не люблю! Я и сам не знаю, что со мной... Такие у меня страшные мысли, точно я с ума схожу... Бог меня покинул... О, только не думайте, - нет, я люблю вас больше всего на свете, больше, чем отца моего фра Бенедетто! Никто не может вас так любить, как я!..

   Леонардо, с тихою улыбкою, гладил его по голове, по щекам, мокрым от слез, и утешал, как ребенка:

   - Ну, полно, полно, перестань! Разве я не знаю, что ты меня любишь, мальчик мой бедный, глупенький... А ведь это опять, должно быть, Чезаре наговорил тебе? - прибавил он. - И зачем ты слушаешь его? Он умный и тоже бедный - любит меня, хотя думает, что ненавидит. Он не понимает многого...

   Джованни вдруг затих, перестал плакать, заглянул в глаза учителя странным, испытующим взором и покачал головой:

   - Нет, - произнес он медленно, как бы с трудом, выговаривая слова, - нет, не Чезаре. Я сам... и не я, а Он...

   - Кто он? - спросил учитель.

   Джованни крепче прижался к нему; глаза его опять расширились от ужаса.

   - Не надо, - проговорил он чуть слышно, - прошу вас... не надо о Нем...

   Леонардо почувствовал, как он дрожит в его объятиях.

   - Послушай, дитя мое, - произнес он тем строгим, ласковым и немного притворным голосом, которым врачи говорят с больными, - я вижу, у тебя есть что-то на сердце. Ты должен сказать мне все. Я хочу знать все, Джованни, слышишь? Тогда и тебе будет легче. И, подумав, прибавил:

   - Скажи мне, о ком ты сейчас говорил? Джованни боязливо оглянулся, приблизил губы свои к самому уху Леонардо и прошептал задыхающимся шепотом:

   - О вашем двойнике.

   - О моем двойнике? Что это значит? Ты видел во сне? - Нет, наяву...

   Леонардо посмотрел на него пристально, и на одно мгновение показалось ему, что Джованни бредит.

   - Ведь вы, мессер Леонардо, ко мне сюда не заходили третьего дня, во вторник, ночью? - Не заходил. Но разве ты сам не помнишь? - Нет, я-то помню... Ну, так вот, видите, учитель, - теперь значит, уже наверное, это был он!..

   - Да откуда ты взял, что у меня двойник? Как это случилось?

   Леонардо чувствовал, что самому Джованни хочется рассказать, и надеялся, что признание облегчит его.

   - Как случилось? А вот как. Пришел он ко мне так же, как вы сегодня, в этот самый час, и тоже сел на край постели, как вы теперь сидите, и все говорил и делал, как вы, и лицо у него, как ваше лицо, только в зеркале. Он не левша. И сейчас же я подумал, что, может быть, это - новы; и он знал, что я это думаю, но виду не подал, - притворился, будто мы оба ничего не знаем. Только, уходя, обернулся ко мне и говорит: "А ты, Джованни, никогда не видел моего двойника? Если увидишь, не бойся". Тут я все понял...

   - И ты до сих пор веришь, Джованни? - Как же не верить, когда я видел его, вот как вас теперь вижу?.. И он говорил со мной...

   - О чем?

   Джованни закрыл лицо руками.

   - Лучше скажи, - произнес Леонардо, - а то будешь думать и мучиться.

   - Нехорошее, - молвил Бельтраффио и с безнадежною мольбою взглянул на учителя, - ужасное говорил он. Будто бы все в мире - одна механика, будто бы все как этот страшный паук, с вертящимися лапами, который он... то есть, нет, не он, а вы - изобрели...

   - Какой паук? Ах, да, да, помню. Ты видел у меня рисунок военной машины?..

   - И еще говорил он, - продолжал Джованни, - будто бы то самое, что люди называют Богом, есть вечная сила, которою движется страшный паук, со своими железными, окровавленными лапами, и что ему все равно - правда или неправда, добро или зло, жизнь или смерть. И нельзя его умолить, потому что он-как математика: дважды два не может быть пять...

   - Ну, хорошо, хорошо. Не мучь себя. Довольно. Я уж знаю...

   - Нет, мессер Леонардо, погодите, вы еще не знаете всего. Вы только послушайте, учитель! Он говорил, что и Христос напрасно пришел - умер и не воскрес, смертью смерть не победил - истлел в гробу. И когда он это сказал, я заплакал. Он меня пожалел и стал утешать: не плачь, говорит, мальчик мой бедный, глупенький, - нет Христа, но есть любовь; великая любовь - дочь великого познания; кто знает все, тот любит все. - Видите, вашими, все вашими словами! - Прежде, говорит, была любовь от слабости, чуда и незнания, а теперь - от силы, истины и познания, ибо змий не солгал: вкусите от древа познания и будете как боги. И после этих слов его я понял, что он - от дьявола, и проклял его, и он ушел, но сказал, что вернется...

   Леонардо слушал с таким любопытством, как будто это был уже не бред больного. Он чувствовал, как взор Джованни, теперь почти спокойный, обличительный, проникает в самую тайную глубину сердца его.

   - И всего страшнее, - прошептал ученик, медленным движением отстраняясь от учителя и глядя на него в упор остановившимся, пронзительным взором, - всего отвратительнее было то, что он улыбался, когда все это мне говорил, улыбался, ну да, да... совсем, как вы теперь... как вы!..

   Лицо Джованни вдруг побелело, перекосилось, и, оттолкнув Леонардо, он закричал диким, сумасшедшим криком: - Ты... ты... обманул. Притворился... Именем Бога... сгинь, сгинь, пропади, окаянный!..

   Учитель встал и молвил, посмотрев на него властным взором:

   - Бог с тобою, Джованни! Я вижу, что, в самом деле, лучше тебе уйти от меня. Помнишь, сказано в Писании: боящийся в любви не совершен. Если бы ты любил меня совершенною любовью, то не боялся бы - понял бы, что все вто-бред и безумие, что я не такой, как думают люди, что нет у меня двойника, что я, может быть, верую во Христа моего и Спасителя более тех, кто называет меня слугою Антихриста. Прости, Джованни! Господь да сохранит тебя. Не бойся, - двойник Леонардо к тебе уже никогда не вернется...

   Голос его дрогнул от бесконечной, безгневной печали, Он встал, чтобы уйти. "Так ли это? Правду ли я ему говорю?" - подумал он и в то же мгновение почувствовал, что, если ложь необходима, чтобы спасти то, - он готов солгать. Бельтраффио упал на колени, целуя руки учителя. - Нет, нет, я не буду!.. Я знаю, что это безумие... Я верю вам... Вот увидите, я прогоню от себя эти страшные мысли... только простите, простите, учитель, не покидайте меня!..

   Леонардо взглянул на него с неизъяснимою жалостью и, наклонившись, поцеловал в голову.

   - Ну, смотри же, помни, Джованни, - ты мне слово дал. - А теперь, - прибавил уже обычный спокойным голосом, - пойдем скорее вниз. Здесь холодно. Я больше нe пущу тебя сюда, пока ты совсем не поправишься. Кстати, есть у меня спешная работа: ты мне поможешь.

   Он повел его в спальню, рядом с мастерскою, раздул огонь в очаге и, когда пламя затрещало, озаряя комнату золотым светом, сказал, что ему нужно приготовить доску для картины.

   Леонардо надеялся, что работа успокоит больного.

   Так и случилось. Мало-помалу Джованни увлекся. С видом сосредоточенным, как будто это было самое любопытное и важное дело, помогал учителю пропитывать доску ядовитым раствором для предохранения от червоточин - водкою с двусернистым мышьяком и сулемою.

   Потом стали они наводить первый слой паволоки, заделывая пазы и щели алебастром, кипарисовым лаком, мастикою, ровняя шероховатости плоским железным скребком. Дело, как всегда, спорилось, кипело и казалось игрою в руках Леонардо. В то же время давал он советы, учил, как вязать кисти, начиная от самых толстых, жестких, из свиной щетины в свинцовой оправе, кончая самыми тонкими и мягкими, из беличьих волос, вставленных в гусиное перо; или, как для того, чтобы протрава скорее сохла, следует прибавлять к ней венецианской яри с красной железистой охрой.

   По комнате распространился приятный, напоминавший о работе, летуче-свежий запах скипидара и мастики. Джованни изо всей силы втирал в доску замшевою тряпочкою горячее льняное масло. Ему сделалось жарко. Озноб совсем прошел.

   На минуту остановившись, чтобы перевести дух, с раскрасневшимся лицом, оглянулся на учителя.

   - Ну, ну, скорее, не зевай! - торопил Леонардо. - Простынет, так не впитается.

   И, выгнув спину, расставив ноги, плотно сжав губы, Джованни с новым усердием продолжал работу. - Что, как ты себя чувствуешь? - спросил Леонардо. - Хорошо, - ответил Джованни с веселой улыбкой, Собрались и другие ученики в этот теплый, светлый угол громадного кирпичного, покрытого бархатисто-черной сажей, ломбардского очага, откуда приятно было слушать вой ветра и шум дождя. Пришел озябший, но, как всегда, беспечный Андреа Салаино, одноглазый циклоп кузнец, Зороастро да Перетола, Джакопо и Марко д'Оджоне. Лишь Чезаре да Сесто, по обыкновению, не было в их дружеском кружке.

   Отложив доску, чтобы дать ей просохнуть, Леонардо показал им лучший способ добывания чистого масла для красок. Принесли большое глиняное блюдо, где отстоявшееся тесто орехов, моченных в шести переменах воды, выделило белый сок, с густым, всплывшим на поверхности, слоем янтарного жира. Взяв хлопчатой бумаги и скрутив из нее длинные косицы, наподобие лампадных светилен, одним концом опустил он их в блюдо, другим - в жестяную воронку, вставленную в горлышко стеклянного сосуда. Впитываясь в хлопчатую бумагу, масло стекало в сосуд золотисто-прозрачными каплями.

   - Смотрите, смотрите, - восхищался Марко, - какое чистое! А у меня всегда муть, сколько ни процеживаю! - Должно быть, ты верхней кожицы с орехов не снимаешь, - заметил Леонардо, - она потом на полотне выступает, и краски от нее чернеют. - Слышите? - торжествовал Марко. - Величайшее произведение искусства от этакой дряни - от ореховой шелухи погибнуть может! А вы еще смеетесь, когда я говорю, что правила должно соблюдать с математическою точностью...

   Ученики, внимательно следившие за приготовлением масла, в то же время болтали и шалили. Несмотря на поздний час, спать никому не хотелось, и, не слушая ворчания Марко, дрожавшего над каждым поленом, то и дело подбрасывали дров. Как иногда бывает в таких неурочных собраниях, всеми овладела безотчетная веселость.

   - Давайте рассказывать сказки! - предложил Салаино и первый представил в лицах новеллу о священнике, который в Страстную субботу ходил по домам и, зайдя в мастерскую живописца, окропил святой водою картины. "Зачем ты это сделал?" - спросил его художник. - "Затем, что желаю тебе добра, ибо сказано: сторицею воздается вам свыше за доброе дело". Живописец промолчал; но когда патер ушел, подстерег его, вылил ему на голову из окна чан холодной воды и крикнул: "вот тебе сторицею свыше за добро, которое ты мне сделал, испортив мои картины!"

   Посыпались новеллы за новеллами, выдумки за выдумками - одна нелепее другой. Все утешались несказанно, но более всех Леонардо.

   Джованни любил наблюдать, как он смеется: в это время глаза его суживались, делались как щелки, лицо принимало выражение детски-простодушное, и, мотая головою, вытирая слезы, проступавшие на глазах, заливался он странным для его большого роста и могущественного телосложения, тонким смехом, в котором звучали те же визгливые женские ноты, как и в гневных криках его.

   Около полуночи почувствовали голод. Нельзя было Лечь, не закусив, тем более, что и поужинали впроголодь, ибо Марко держал их в черном теле.

   Астро принес все, что было в кладовой: скудные остатки окорока, сыра, десятка четыре маслин и краюху черствого пшеничного хлеба; вина не было.

   - Наклонял ли ты бочку, как следует? - спрашивали его товарищи.

   - Да уж наклонял, небось, во все стороны поворачивал: ни капли. - Aх, Марко, Марко, что же ты с нами делаешь! Как же быть без вина?

   - Ну, вот, наладили - Марко да Марко. Я-то чем виноват, коли денег нет?

   - Деньги есть, и вино будет! - крикнул Джакопо, подбросив на ладони золотую монету.

   - Откуда у тебя, чертенок? Опять украл! Погоди, выдеру я тебя за уши! - погрозил ему пальцем Леонардо.

   - Да нет же, мастер, не украл, ей-Богу. Чтоб мне на этом месте провалиться, отсохни язык моя, если я в кости не выиграл!

   - Ну, смотри, коли воровским вином нас угостишь... Сбегав в соседний логребок Зеленого Орла, еще не запертый, так как всю ночь гуляли в нем швейцарские наемники, Джакопо вернулся с двумя оловянными кружками.

   От вина сделалось еще веселее. Мальчик разливал его, подобно Ганимеду, высоко держа сосуд, так что красное пенилось розовою, белое - золотистою пеною, и в восхищении при мысли, что он угощает на свои деньги, шалил, дурачился, прыгал, неестественно хриплым голосом, в подражание пьяным гулякам, напевал то удалую песенку монаха-расстратя:

  

   К черту рясу, куколь, четки!

   Хи-хи-хи, да у-ха-хаой,

   Вы девушки красотки,

   Долго ль с вами до греха!

  

   то важный гимн из латинской шутовской Обедни Вакху, сочиненной школярами-бродягами:

  

   Те, кто воду пьет с вином,

   Вымокнут, - и верьте,

   В пасти ада над огнем

   Высушат их черти.

  

   Никогда, казалось Джованни, не едал и не пивал он так вкусно, как за этой нищенской трапезой Леонардо, с окаменелым сыром, черствым хлебом и подозрительным, быть может, воровским вином Джакопо.

   Пили за здоровье учителя, за славу его мастерской, за избавление от бедности и друг за друга.

   В заключение Леонардо, оглянув учеников, сказал с улыбкой:

   - Я слышал, друзья мои, что св. Франциск Ассизский называл уныние худшим из пороков и утверждал, что, если кто желает угодить Богу, тот должен быть всегда веселым. Выпьемте же за мудрость Франциска - за вечное веселье в Боге.

   Все немного удивились, но Джованни понял, что хочет сказать учитель.

   - Эх, мастер, - укоризненно покачал головою Астро, - веселье, говорите вы; - да какое же может быть веселье, пока мы по земле козявками ползаем, как черви мобильные? Пусть другие пьют за что угодно, а я - за крылья человеческие, за летательную машину! Как взовьются крылатые люди под облака - тут только и начнется веселье. И чтоб черт побрал всякую тяжесть - законы механики, которые мешают нам...

   - Ну, нет, брат, без механики далеко не улетишь! - остановил его учитель, смеясь.

   Когда все разошлись, Леонардо не отпустил Джованни наверх; помог ему устроить постель у себя в спальне, поближе к потухающим ласковым углям камина, и, отыскав небольшой рисунок, сделанный цветными карандашами, подал ученику.

   Лицо юноши, изображенное на рисунке, казалось Джованни таким знакомым, что он сначала принял его за портрет: было сходство и с братом Джироламо Савонаролой, - только, должно быть, в ранние годы юности, и с шестнадцатилетним сыном богатого миланского ростовщика, ненавидимого всеми, старого жида Барукко - болезненным, мечтательным отроком, погруженным в тайную мудрость Кабалы, воспитанником раввинов, по словам их, будущим светилом Синагоги.

   Но, когда Бельтраффио внимательнее вгляделся в этого еврейского мальчика, с густыми рыжеватыми волосами, низким лбом, толстыми губами, - он узнал Христа, не так, как узнают Его на иконах, а как будто сам видел, забыл и теперь вдруг вспомнил Его.

   В голове, склоненной, как цветок на слишком слабом стебле, в младенчески-невинном взоре опущенных глаз было предчувствие той последней скорби на горе Елеонской, когда Он, ужасаясь и тоскуя, сказал ученикам своим: "душа моя скорбит смертельно", - и отошел на вержение камня, пал на лицо Свое и говорил: "Авва отче! все возможно Тебе. Пронеси чашу сию мимо Меня. Впрочем, не Моя воля, но Твоя да будет". И еще второй и третий раз говорил: "Отче Мой, если не может чаша сия миновать Меня, чтобы Мне не пить ее, да будет воля Твоя". И находясь в борении, прилежнее молился, и был пот его подобен каплям крови, падающим на землю.

   "О чем Он молился? - подумал Джованни. - Как же просил, чтобы не было того, что не могло не быть, что было Его собственной волею, - для чего Он в мир пришел? Неужели и Он изнемогал, как я, и Он до кровавого пота боролся с теми же страшными двоящимися мыслями?"

   - Ну, что? - спросил Леонардо, вернувшись в комнату, из которой вышел ненадолго. - Да ты, кажется, опять?..

   - Нет, нет, учитель! О, если бы вы знали, как мне хорошо и спокойно... Теперь все прошло...

   - И слава Богу, Джованни! Я ведь говорил, что пройдет. Смотри же, чтобы больше никогда не возвращалось...

   - Не вернется, не бойтесь! Теперь я вижу, - он указал на рисунок, - я вижу, что вы так его любите, как никто из людей...

   - И если ваш двойник, - прибавил он, - опять придет ко мне, я знаю, чем прогнать его: я только напомню ему об этом рисунке.

   Джованни слышал от Чезаре, что Леонардо оканчивает лик Господень в Тайной Вечере, и ему хотелось увидеть его. Много раз просил он об этом учителя; тот все обещал, но откладывал.

   Наконец, однажды утром, повел его в трапезную Марии делле Грацие и на месте, столь ему знакомом, которое оставалось пустым в течение шестнадцати лет, между Иоанном и Иаковом Заведеевым, в четырехугольнике открытого окна, на тихой дали вечереющего неба и холмов Сиона, увидел он лик Господа.

   Спустя несколько дней, вечером, глухими пустырями, по берегу Кантаранского канала, возвращался Джованни домой от алхимика Галеотто Сакробоско: учитель послал его к нему за редкой книгой, сочинением по математике.

   После ветра и оттепели сделалось тихо и морозно. Лужи в грязных колеях дороги подернулись иглами хрупкого льда. Низкие тучи как будто цеплялись за голые лиловые верхушки лиственниц с растрепанными галочьими гнездами. Быстро темнело. Только по самому краю неба тянулась длинная медно-желтая полоса унылого заката. Вода в незамерзшем канале, тихая, тяжкая, черная, как чугун, казалась бездонно-глубокою.

   Джованни, хотя самому себе не признавался в этих мыслях и гнал их прочь с последним усилием разума, думал о двух Леонардовых изображениях лика Господня. Стоило ему закрыть глаза, чтобы оба они вместе стали перед ним, как живые: один - родной, полный человеческою немощью, лик Того, Кто на горе Елеонской скорбел до кровавого пота и молился детскою молитвою о чуде; другой - нечеловечески спокойный, мудрый, чуждый и страшный.

   И Джованни думал о том, что, может быть, в своем неразрешимом противоречии - оба они истинны.

   Мысли его путались, как в бреду. Голова горела. Он сел на камень над водой узкого черного канала, в изнеможении склонился и опустил голову на руки.

   - Что ты здесь делаешь? Точно тень влюбленного на берегу Ахерона, - молвил насмешливый голос. Он почувствовал руку на плече своем, вздрогнул, обернулся и увидел Чезаре.

   В зимних сумерках, пыльно-серых, как паутина, под голыми лилово-черными лиственницами с растрепанными галочьими гнездами, - длинный, тощий, с длинным бледно-серым больным лицом, закутанный в серый плащ, сам Чезаре казался похожим на зловещий призрак.

   Джованни встал, и они молча продолжали путь; только сухие листья шуршали под ногами.

   - Знает он, что мы намедни рылись в его бумагах? - спросил, наконец, Чезаре. - Знает, - ответил Джованни.

   - И, конечно, не сердится. Я так и думал. Всепрощение! - рассмеялся Чезаре злобным, насильственным смехом.

   Опять замолчали. Ворон, хрипло каркнув, перелетел через канал.

   - Чезаре, - произнес Джованни тихо, - видел ты лик Господень в Тайной Вечере? - Видел.

   - Ну, что?.. как?

   Чезаре быстро обернулся к нему. - А тебе как? - спросил он. - Я не знаю... Мне, видишь ли, кажется... - Говори прямо: не нравится, что ли?.. - Нет. Но я не знаю. Мне приходит на ум, что, может быть, это - не Христос... - Не Христос? А кто же? Джованни не ответил, только замедлил шаг и опустил голову.

   Послушай, - продолжал он в глубоком раздумье, - видел ли ты другой рисунок, тоже для головы Христа, цветными карандашами, где Он изображен почти ребенком?

   - Знаю, еврейским мальчиком, рыжим, с толстыми губами, с низким лбом - лицо как у этого жидёнка, сына старого Барукко. Ну, так что же? Тебе Тот больше нравится?

   - Нет... А только я думаю, как Они непохожи друг на друга, эти два Христа!

   - Непохожи? - удивился Чезаре. - Помилуй, да это одно лицо! В Тайной Вечере Он старше лет на пятнадцать...

   - А впрочем, - прибавил он, - может быть, ты и прав. Но если это даже два Христа, все-таки Они похожи друг на друга, как двойники.

   - Двойники! - повторил Джовании, вздрогнув, и остановился. - Как ты это сказал, Чезаре, - двойники?

   - Ну, да. Чего же ты так испугался? Разве ты сам этого не заметил?

   Опять пошли, молча.

   - Чезаре! - воскликнул вдруг Бельтраффио, с неудержимым порывом, - как же ты не видишь? Неужели Тот, всемогущий и всезнающий. Кого изобразил учитель в Тайной Вечере, неужели мог Он тосковать на горе Елеонской, на вержении камня, до кровавого пота, и молиться нашей человеческою молитвою, как молятся дети, - о чуде: "пусть не будет того, для чего Я в мир пришел, - чего, Я знаю, не может не быть. Авва Отче, пронеси чашу сию мимо Меня". Но ведь в этой молитве - все, все, слышишь, Чезаре? - и нет без нее Христа, и я не отдам ее ни за какую мудрость! Кто не молился этою молитвою, тот не был человеком, тот не страдал, не умирал, как мы!..

   - Так вот ты о чем, - медленно произнес Чезаре. - А ведь и в самом деле... Да, да, я понимаю тебя! О, конечно, тот Христос, в Тайной Вечере, так молиться не мог...

   Совсем стемнело. Джованни с трудом различал лицо своего спутника: ему казалось, что оно странно изменилось. Вдруг Чезаре остановился, поднял руку и произнес глухим, торжественным голосом: - Ты хочешь знать, кого изобразил он, ежели не Того, Кто молился на горе Елеонской, - не твоего Христоса? Слушай: "В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все через Него начало быть, и без Него ничего не начало быть, что начало быть. И Слово стало плотию". Слышишь, - разум Бога - Слово стало плотию. Среди учеников Своих, которые, слыша из уст Его: "один из вас предаст Меня", - скорбят, негодуют, ужасаются, - Он спокоен, Он всем равно близок и чужд - Иоанну, возлежащему на груди его, Иуде, предающему Его, - потому что нет для Него более зла и добра, жизни и смерти, любви и ненависти, а есть только воля Отца - вечная необходимость: "не Моя, но твоя да будет воля", - ведь это сказал и Твой, и Тот, Кто молился на горе Елеонской, на вержении камня о невозможном чуде. Вот почему говорю я: Они двойники. "Чувства принадлежат земле; разум - вне чувств, когда созерцает", ты помнишь? - это слова Леонардо. В лицах и движениях апостолов, величайших людей, изобразил он все чувства земные; но Тот, Кто сказал: "Я победил мир", "Я и Отец - одно", - разум созерцающий - вне чувств. Помнишь и эти другие слова Леонардо о законах механики: "О, дивная справедливость Твоя, Первый Двигатель!" Христос его есть Первый Двигатель, который, будучи началом и средоточием всякого движения, - сам неподвижен; Христос его есть вечная необходимость, сама себя в человеке познавшая и возлюбившая, как божественную справедливость, как волю Отца: "Отче праведный! и мир Тебя не познал, а Я познал Тебя. И Я открыл им имя Твое и открою, да любовь, которою Ты возлюбил Меня, в них будет". Слышишь: любовь-от познания. "Великая любовь есть дочь великого познания". Леонардо, один из людей, понял это слово Господа и воплоти... его во Христе своем, который "любит все, потому что знает все".

   Чезаре умолк, и долго шли они в бездыханной тишине сгущавшихся морозных сумерек.

   - Помнишь, Чезаре, - произнес, наконец, Джованни, - три года назад шли мы с тобой, точно так же как теперь, предместьем Верчельских ворот и спорили о Тайной Вечере? Ты тогда смеялся над учителем, говорил, что никогда не кончить ему лика Господня, а я возражал. Теперь ты за него - против меня. Знаешь ли, я бы ни за что не поверил, что ты, именно ты, можешь так говорить о нем!..

   Джованни хотел заглянуть в лицо спутнику, но Чезаре поспешно отвернулся. - Я рад, - заключил Бельтраффио, - что ты любишь его, да, любишь, Чезаре, может быть, сильнее, чем я, - хочешь ненавидеть - и любишь!..

   Товарищ медленно обернул к нему лицо свое, бледное, искаженное. да! Люблю! А ты что думал? Люблю! Мне ли не любить его? Хочу ненавидеть - должен любить, ибо то, что он сделал в Тайной Вечере, никто, быть может он и сам, не понимает, как я - я, злейший враг его!.. И опять засмеялся он своим насильственным смехом: - А ведь вот, подумаешь, не странно ли сердце человеческое создано? Если уж нашло, я, пожалуй, скажу тебе правду, Джованни: я все-таки не люблю его, еще более не люблю его, чем тогда!.. - За что?

   - А хотя бы за то, что я желаю быть самим собою, - слышишь? - последним из последних, но все же не ухом, не глазом, не пальцем от ноги его! Ученики Леонардо - цыплята в орлином гнезде! Правила науки, ложечки для измерения красок, таблички для носов - пусть этим утешается Марко! Посмотрел бы я, как сам Леонардо со всеми своими правилами создал бы лик Господень! О, конечно, он учит нас, цыплят своих, летать по-орлиному - от доброго сердца, ибо жалеет нас, так же, как слепых щенят дворовой суки, и хромую клячу, и преступника, которого провожает на смертную казнь, чтобы наблюдать за содроганиями мускулов в лице его, и стрекозку осеннюю с крылышками окоченелыми. Избыток благости своей, как солнце, на все изливает... Только видишь ли, друг, у каждого свой вкус: одному приятно быть замерзшей стрекозкой или червяком, которого учитель, подобно Св. Франциску, с дороги подняв, на зеленый лист кладет, чтобы прохожие ногой не раздавили. Ну, а другому... знаешь, Джованни, лучше бы уж он меня попросту, не мудрствуя, раздавил!..

   - Чезаре, - произнес Джованни, - если это так, зачем же ты не уходишь от него?..

   - А ты зачем не уходишь? Крылья опалил, как мотылек на свече, а вьешься - лезешь в огонь. Ну, так вот, может быть, и я в том же огне хочу сгореть. А впрочем, кто знает? Есть у меня и надежда... - Какая?

   - О, самая пустая, пожалуй, безумная! А все-таки, нетнет, да и подумаешь: что если придет другой, на него непохожий и равный ему, не Перуджино, не Боргоньоне, не Боттичелли, ни даже великий Мантенья, - я знаю цену учителю: никто из них ему не страшен, - но еще неведомый? Мне бы только взглянуть на славу другого, только бы напомнить мессеру Леонардо, что и такие насекомые, из милости не раздавленные, как я, могут ему предпочесть другого и уязвить, ибо, несмотря на овечью шкуру, несмотря на жалость и всепрощение, гордыня-то в нем всетаки дьявольская!..

   Чезаре не кончил, оборвал, и Джованни почувствовал, что он схватил его за руку дрожащею рукою. - Я знаю, - произнес Чезаре уже другим, почти робким и молящим, голосом, - я знаю, никогда бы тебе самому это в голову не пришло. Кто сказал тебе, что я люблю Его?..

   - Он сам, - ответил Бельтраффио. - Сам? Вот что! - произнес Чезаре в невыразимом смущении. - Так, значит, он думает... Голос его пресекся.

   Они посмотрели друг другу в глаза и вдруг оба поняли, что им более не о чем говорить, что каждый слишком погружен в свои собственные мысли и муки.

   Молча, не простившись, расстались они на ближайшем перекрестке.

   Джованни продолжал свой путь неверным шагом, опустив голову, ничего не видя, не помня, куда идет, глухими пустырями, между голых лиственниц, по берегу прямого, длинного канала, с тихою, тяжкою, чугунно-черною водою, где ни одна звезда не отражалась, - повторяя с безумным остановившимся взором: - Двойники... двойники...

   В начале марта 1499 года Леонардо неожиданно получил из герцогского казначейства задержанное за два года жалованье.

   В это время ходили слухи, будто бы Моро, пораженный известием о заключении против него тройственного союза Венеции, папы и короля, намеревался, при первом появлении французского войска в Ломбардии, бежать в Германию к императору. Желая упрочить за собой верность подданных во время своего отсутствия, герцог облегчал налоги и подати, расплачивался с должниками, осыпал приближенных подарками.

   Немного времени спустя удостоился леонардо нового знака герцогской милости:

   "Лудовик Мариа Сфорца, герцог Медиолана, Леонардуса Квинтия флорентинца, художника знаменитейшего, шестнадцатого ему земли с виоградником, приобретенным у монастыря Св. Виктора, именуемым Подгородным, что у Верчельских ворот, жалует", - сказано было в дарственной записи.

   Художник пошел благодарить герцога. Свидание назначено было вечером. Но ждать пришлось до поздней ночи, так как Моро завален был делами. Весь день провел он в скучных разговорах с казначеями и секретарями, в проверке счетов за военные припасы, ядра, Пушки, порох, в распутывании старых, в изобретении новых узлов той бесконечной сети обманов и предательств, которая нравилась ему, когда он был в ней хозяином, как Паук в паутине, и в которой теперь он чувствован себя, как пойманная муха.

   Окончив дела, пошел в галерею Браманте, над одним из рвов Миланского замка.

   Ночь была тихая. Порой лишь слышались звуки трубы, протяжный оклик часовых, железный скрежет ржавой цепи подъемного моста.

   Паж Ричардетто принес два факела, вставил их в чугунные подсвечники, вбитые в стену, и подал герцогу золотое блюдце с мелко нарезанным хлебом. Из-за угла, во рву, по черному зеркалу вод, привлекаемые светом факелов, выплыли белые лебеди. Облокотившись на перила, он бросал кусочки хлеба в воду и любовался, как они ловили их, беззвучно рассекая грудью водное стекло.

   Маркиза Изабелла д'Эсге, сестра покойной Беатриче, прислала в подарок этих лебедей из Мантуи, с тихих плоскобережных заводей Минчо, обильных камышами и плакучими ивами, - давнишнего приюта лебединых стай.

   Моро всегда любил их: но в последнее время еще больше пристрастился к ним и каждый вечер кормил их из собственных рук, что было для него единственным отдыхом от мучительных дум о делах, о войне, о политике, о своих и чужих предательствах. Лебеди напоминали ему детство, когда он так же кормил их, бывало, на сонных, поросших зеленой ряской, прудах Виджеваны.

   Но здесь, во рву Миланского замка, меж грозными бойницами, башнями, пороховыми складами, пирамидами ядер и жерлами пушек - тихие, чистые, белые, в голубовато-серебряном лунном тумане - казались они еще прекраснее. Гладь воды, отразившая небо, под ними была почти темной, и, качаясь, скользили они, как видения, со стороны окруженные звездами, полные тайны, между двумя небесами - небом вверху и небом внизу - одинаково чуждые и близкие обоим.

   За спиною герцога маленькая дверца скрипнула, и высунулась голова камерьере Пустерла. Почтительно согнувшись, подошел он к Моро и подал бумагу.

   - Что это? - спросил герцог.

   - От главного казначея, мессера Бортонцо Ботто, счет зa военные припасы, порох и ядра. Очень извияются, что принуждены беспокоить. Но обоз в Мортару выезжает на рассвете...

   Моро схватил бумагу, скомкал и швырнул ее прочь:

   - Сколько раз говорил я тебе, чтобы ни с какими делами Не лезть ко мне после ужина! О, Господи, кажется, что и ночью в постели не дадут покоя!.. Камерьере, не разгибая спины, пятясь к двери задом, произнес шепотом так, чтобы герцог мог не расслишать, если нe захочет:

   - Мессер Леонардо.

   - Ах, да, Леонардо. Зачем ты давно не напомнил? Проси.

   И, снова обернувшись к лебедям, подумал: - Леонардо не помешает.

   На желтом, обрюзгшем лице Моро, с тонкими, хитрыми хищными губами, выступила добрая улыбка.

   Когда в галерею вошел художник, герцог, продолжая Кидать кусочки хлеба, перевел на него ту самую улыбку, с которой смотрел на лебедей.

   Леонардо хотел преклонить колено, Но герцог удержал его и поцеловал в голову.

   - Здравствуй. Давно мы с тобой не видались. Как поживаешь, друг?

   - Я должен благодарить вашу светлость... - Э, полно! Таких ли даров ты достоин? Вот ужо дай срок, я сумею наградить тебя по заслугам. Вступив в беседу с художником, он расспрашивал его о последних работах, изобретениях и замыслах, нарочно о таких, которые казались Герцогу самыми невозможными, - о подводном колоколе, лыжах для хождения по морю, как посуху, о человеческих крыльях. Когда же Леонардо наводил речь на дела укрепления замка, Кана Мартезану. отливку памятника, - тотчас уклонялся ot разговора с брезгливым скучаюнрм видом.

   Вдруг, о чем-то задумавшись, как это последнее время с ним часто бывало, умолк и понурил голову с таким отчужденным, сосредоточенным выражением, точно забыл о собеседнике. Леонардо стал прощаться.

   - Ну, с Богом, с Богом! - кивнул ему головою герцог рассеянно. Но когда художник был уже в дверях, окликнул его, подошел, положил ему обе руки на плечи и заглянул в глаза печальным долгим взором.

   - Прощай, - молвил он, и голос его дрогнул, - прощай, мой Леонардо! Кто знает, свидимся ли еще наедине?.. - Ваше высочество покидаете нас? Моро тяжело вздохнул и ничего не ответил. - Так-то, друг, - продолжал он, помолчав. - Вот ведь шестнадцать лет прожили вместе, и ничего я от тебя, кроме хорошего, ну, да и ты от меня, кажется, дурного не видал. Пусть люди говорят, что угодно, - а в будущих веках, кто назовет Леонардо, тот и герцога Моро помянет добром!

   Художник, не любивший чувствительных излияний, проговорил единственные слова, которые хранил В своей памяти для тех случаев, когда требовалось от него придворное красноречие:

   - Синьор, я бы хотел иметь больше, чем одну жизнь, чтобы отдать их все на служение вашей светлости.

   - Верю, - произнес Моро. - Когда-нибудь и ты вспомнишь обо мне и пожалеешь...

   Не кончил, всхлипнул, крепко обнял и поцеловал его. - Ну, дай тебе Бог, дай тебе Бог!..

   Когда Леонардо удалился, Моро долго еще сидел в галерее Браманте, любуясь лебедями, и в душе его было чувство, которого не сумел бы он выразить словами. Ему казалось, что, в темной, может быть, преступной жизни его, Леонардо был подобен этим белым лебедям, в черной воде, во рву Миланской Крепости, меж грязными бойницами, башнями, пороховыми складами, пирамидами ядер и жерлами пушек, - такой же бесполезный и прекрасный, такой же чистый и девственный.

   В безмолвии ночи слышалось только падение медленных капель смолы с догорающих факелов. В их розовом свете, сливавшемся со светом голубой луны, плавно качаясь, дремали, полные тайны, окруженные звездами, как видения, между двумя небесами - небом вверху и небом внизу, одинаково чуждые и близкие обоим, лебеди со своими двойниками в темном зеркале вод.

   От герцога, несмотря на поздний час ночи, Леонардо вошел в монастырь Сан-Франческо, где находился больной ученик его, Джованни Бельтраффио. Четыре месяца назад, вскоре после разговора с Чезаре о двух изображениях Лика Господня, заболел он горячкою.

  &nb